Текст книги "У черты заката. Ступи за ограду"
Автор книги: Юрий Слепухин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 58 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]
– Ого! Уж не хочешь ли ты сказать, что вы готовитесь к государственному перевороту?
– Я хочу сказать, что мы готовимся к той политике, которая делается в парламентах и президентских дворцах… а не в аудиториях.
– Сильно сказано, мой птенчик. Ну, твое здоровье! Когда станешь президентом, прибереги для меня портфель министра здравоохранения.
– Если к тому времени тебя не упекут за незаконные аборты.
– Заметано, от абортов в таком случае воздержимся…
Приятели молча допили пиво, потом Пико спросил, как прошла отсидка.
– Как всегда, – ответил Хиль, – клопы только кусали. По-моему, их там специально разводят – каждый раз все больше. Мутанты какие-нибудь.
– Я когда весной сидел, взял с собой ДДТ.
– Предусмотрительно. А вообще весело было, мы там по ночам такие концерты закатывали… У тюремщиков, наверное, печень сейчас вот такая – от злости. Ты знаешь, какую я встретил девочку, просто феномен, глаза – ну просто как фиалки. И анатомия на высший балл. Какие бедра, старик!
– В Дэвото встретил?
– Нет, еще до. Собственно говоря, из-за нее я и сел, иначе ускользнул бы. Понимаешь, она не из наших, в свалку попала совершенно случайно, ну и влипла. Я ей крикнул смываться, а сам прикрывал отступление – нокаутировал одного, другого, третьего. А потом нас взяли. – Хиль печально вздохнул. – Подавляющее превосходство сил противника, против этого, че, даже японские «камикадзе» ничего не могли бы сделать. Принести еще пива?
– На мою долю не нужно.
– Ты это сам все высосал? – изумился Хиль, пересчитывая пустые бутылочки из-под кока-кола.
– Нет, я здесь со знакомыми… Они сейчас играют. – Пико кивнул в сторону скрытых за живой изгородью теннисных кортов.
– Ты бы тоже попрыгал, – держу пари, бицепсы у тебя уже атрофировались, осталось одно рудиментарное воспоминание. А те, другие, тоже крючкотворы?
– Один да, а другая вообще еще никто. Из лицея.
– О-о, даже так? Берегись несовершеннолетних, старик, тут дело уже посерьезнее, чем нелегальный аборт. Что говорит по этому поводу уголовный кодекс?
– Иди ты к дьяволу, мы с ней знакомы по клубу ХОК[9]9
Juventud Obrera Catolica (исп.) – «Католическая рабочая молодежь» – международная клерикально-молодежная организация на Западе.
[Закрыть].
– А, это, конечно, гарантия, – засмеялся Хиль, – беру свои слова обратно. Говорят, у вас девочки носят вместо нейлона власяницы?
– Иди к дьяволу, – с досадой повторил Пико, – болтаешь всякую чушь…
Хиль покровительственно похлопал его по плечу:
– Ладно, старик, не хочу оскорблять твои лучшие чувства. Ты мне лучше вот что скажи: ты знаешь такого падре Франсиско Гальярдо?
– Ну, еще бы. А что?
– Ничего, мне недавно показали его в одном месте, он меня просто заинтересовал. Он, кажется, из Общества Иисуса?
– Да. Он ведь главный редактор «Критериума», ты разве не знал?
– Такой литературы не читаю. Мне сказали, что это один из руководителей «Католического действия». Но не в том дело, меня просто заинтересовал его вид. Ты понимаешь, у него вид настоящего офицера контрразведки… глаза, я хочу сказать, и вообще манера держаться.
– Я его знаю, как же… – задумчиво сказал Пико. – Он у нас часто бывает в клубе. То есть по-настоящему-то я его, конечно, не знаю…
– Попробуй узнай иезуита, – вставил Хиль, усмехнувшись.
– Конечно… Я знаю в общем то, что знают все, – что он защитил два доктората, теологию в Саламанке и каноническое право где-то в Италии и считается одним из виднейших неотомистов… Пишет он блестяще, его статьи в «Критериуме» можно поместить в любую антологию. А вообще мне он, по правде сказать, не особенно симпатичен.
– По правде сказать, мне вообще не особенно симпатичны попы, – сказал Хиль, потягиваясь. – Бог меня прости, но это так. Попы вообще и иезуиты в частности. Ну, я иду за пивом.
– Сиди, я принесу! Мне нужно разменять деньги.
Пико собрал пустые бутылки и ушел. Хиль закурил сигарету и, щурясь, стал смотреть на искрящуюся в просветах зелени реку, по которой медленно скользил с поднятыми веслами длинный гоночный скиф. Черт возьми, какие все же у этой Монтеро удивительные глаза – такая необыкновенная окраска радужной оболочки…
В это время девушка в коротком теннисном костюме и белом картузике с зеленым целлулоидным козырьком поднялась на террасу, весело размахивая ракеткой, и остановилась в замешательстве, увидев за своим столиком незнакомца. Почувствовав на себе ее взгляд, Хиль оглянулся и широким жестом указал на стул.
– Прошу! – крикнул он. – Сеньор Ретондаро пошел за выпивкой, сейчас вернется.
Девушка подошла и, кивнув Хилю застенчиво и высокомерно – тот с любопытством оглядел ее ноги, – села за стол, положив перед собой ракетку.
– Будьте как дома, – продолжал он, – все равно я вас знаю. Вы учитесь в лицее, верно?
– Верно, – подтвердила она, чуть приподняв брови.
– Ну вот, а меня зовут дон Хиль, только у меня нет зеленых штанов.
У девушки были красивые руки с тонкими пальцами, нежный румянец и чуть раскосые глаза креолки. Несмотря на все это, Хилю она не понравилась. Неженка и ломака, решил он, типичная недотрога из Баррио Норте[10]10
Северный район – аристократическая часть Буэнос-Айреса.
[Закрыть].
– Вы, вероятно, друг Пико? – спросила она, явно не зная, о чем говорить, но чувствуя неловкость молчания. – Боюсь, он тоже изводит вас разговорами о политике… Это, похоже, единственная тема, что его вообще интересует.
Хиль медленно выпустил длинную струю дыма и откинулся назад вместе со стулом, балансируя на задних ножках.
– А вот и не угадали! На этот раз, представьте себе, мы с ним говорили не о политике. Сукин сын уговаривал меня не делать аборты – это, мол, незаконно. Крючкотвор, что вы хотите… В голове одни параграфы. Насчет легальной стороны дела не спорю – что незаконно, то незаконно. Но с другой стороны – жить-то надо? Вот чего он не учитывает. А платят врачам мизерно. Жаль, не было вас, – продолжал он, наслаждаясь ее растерянностью, – впрочем, он сейчас вернется, и мы продолжим.
– Послушайте, если вы собираетесь пробовать на мне свое остроумие, то я лучше встану и уйду. Я не люблю таких разговоров, дон Хиль.
– Один – ноль в вашу пользу, – поклонился Хиль. – Какие же разговоры вы любите? О цветах и поэзии?
– Вы не разбираетесь ни в том, ни в другом, держу пари.
– Верно, в гнойных воспалениях кишечника я разбираюсь куда лучше. Смотрите, вон идет наш крючкотвор.
– Как дела, Дорита? – осведомился Пико, ставя на стол бутылки. – Выиграла?
– Проиграла, – сердито отозвалась девушка.
– Сочувствую. Вы уже успели познакомиться?
– Более чем достаточно!
– Мы с Доритой поспорили из-за политики, – посмеиваясь, заявил Ларральде.
Девушка возмущенно взмахнула ресницами, но сдержалась и ничего не сказала.
– Ведь верно, Дорита? – не унимался тот.
– Дон Хиль, меня зовут Дора Беатрис, – холодно сказала она, не удостаивая его взглядом.
– Да хватит вам грызться, в самом деле! – воскликнул Пико, удивленно посмотрев на обоих. – Пейте лучше лимонад, пива больше нет, Хиль. Вы что, действительно поругались из-за политики? Ты меня удивляешь, Дорита. С каких это пор тебя интересуют политические разговоры? На каком же вы вопросе споткнулись?
– Экспансия США в Латинской Америке, – непринужденно назвал Хиль первую пришедшую ему в голову популярную тему. Пико фыркнул от смеха, поперхнувшись лимонадом, а Дора Беатрис выразительно пожала плечиками, как человек, вынужденный терпеть не первую глупость собеседника.
– Чего развеселился? – спросил он у Пико, ничего не понимая. – По-моему, вопрос достаточно злободневный.
– Еще бы – а, Дорита? Ты как на это смотришь?
Дора Беатрис ничего не ответила, продолжая тянуть через соломинку свой лимонад.
– Хорошо, Дорита, не обижайся, я больше не буду. Кстати, – повернулся он к Хилю, – ты помнишь этого баска Арисменди, который перевелся к нам со второго курса медицинского?
– Помню, как же. Он сейчас у вас? Еще бы не помнить – мы с ним были в одной группе. А ты знаешь, почему он перевелся? Это целая потеха. Он не любил работать с трупами, и мы раз – смеха ради – нарочно подсунули ему такой, знаешь, выдержанный… Он там черт знает сколько времени валялся в рефрижераторной камере, вытащили его откуда-то из-под самого спуда, и выглядел покойник, надо признаться, по-настоящему мрачно…
Хиль засмеялся и взглянул на Беатрис, которая быстро поставила на стол свой стакан.
– Вот после того случая Арисменди и решил сменить факультет. Так что ты про него начал?
– Нет, это в связи с вопросом североамериканской экспансии… Арисменди недавно выступал на эту тему в Союзе демократической молодежи, я там тоже присутствовал. В основном он говорил о мерах противодействия, так потом на прениях такое началось – едва не дошло до драки. Ты понимаешь – мы считаем, что с этим можно бороться только путем создания независимой промышленной базы: пока ее нет, мы связаны по рукам и по ногам…
– Этого мало, – покачал головой Хиль. – Тут нужно что-то другое. Какая к черту может быть «независимая промышленная база» в наших условиях? Самообман, че! Мы строим заводы, а финансирует это тот же Уолл-стрит. Не знаю, до сих пор нам эта «индустриализация» помогала, как утопленнику клизма…
Беатрис встала и взяла со стола ракетку.
– Пико, я сыграю еще один сет. Прошу прощения…
Хиль проводил ее оценивающим взглядом.
– Да, – сказал он, – клизма ее доконала. Можешь ты мне объяснить, что это вообще за мамзель Фифи? Откуда ты ее выкопал, такую?
– Дочь профессора Альварадо, историка. Язык у тебя действительно…
– А что я такого сказал? Пусть привыкает. Почему ты засмеялся, когда я сказал насчет экспансии? Ей, по-моему, и это не понравилось. О чем, скажи на милость, можно с ней вообще говорить – о цветочках?
– Понимаешь, Дориту этой самой экспансией изводят все кому не лень. Дело в том, что у нее приятель – янки. Тут как-то приезжала студенческая делегация из Штатов – у нас в ХОК мобилизовали всех знающих английский, ну и она тоже попала – как переводчица. Там она и влюбилась в какого-то парня из Массачусетского технологического.
– Предательница, – сказал Хиль, – мало ей аргентинцев!
– Сердцу, как говорится, не прикажешь…
– Чепуха, на это есть разум. Янки, надо полагать, ответил взаимностью?
– Во всяком случае, они переписываются, и об этом все знают. А потом вышла такая история: был митинг солидарности с Гватемалой, выступал один парень из Пуэрто-Рико и говорил о политической экспансии Соединенных Штатов на нашем континенте, а кто-то возьми и передай ему такую записку: «Если янки приезжает с визитом дружбы в латиноамериканскую республику и похищает там невинное сердце, является ли это тоже актом экспансии?» И подписал – «Дора Беатрис Альварадо». А тот не успел сообразить, все и прочитал с трибуны вслух, прямо с подписью. Что тут началось!
Хиль расхохотался.
– Вот это здорово! А она что же?
– Ее самой, к счастью, на митинге не было… Рассказали на другой день. Она потом месяц нигде не появлялась. С тех пор ее этой экспансией и изводят. Я думал, ты тоже нарочно это сказал…
– Нет, я об этой истории ничего не слышал. Это ваши детские забавы, мы народ более серьезный.
– Ясно, еще бы. А за что Дорита на тебя обиделась?
Хиль закурил и пренебрежительно пожал плечами:
– Понятия не имею… У нее, кстати, приятная рожица, тот янки определенно не лишен вкуса. Ей, что же, лет шестнадцать? А, семнадцать… Совсем еще сосунок. Что, пива и в самом деле нет?
– Нету, я же сказал.
– Канальи, успели вылакать, – с сожалением вздохнул Хиль. – Правда, жара сегодня зверская… Хорошо еще, что карнавал, по крайней мере хоть водой обливают. Танцы вечером будут?
– Надо полагать. Хорош был бы карнавал без танцев… Завтра, кстати, экзистенциалисты устраивают свой годовой бал. Любопытно будет взглянуть, – ты не собираешься?
– Я, видишь ли, не психиатр, меня это не особенно интересует. Да и потом мне сейчас придется поднажать – экзамены есть экзамены.
Приятели поболтали еще полчаса, потом к ним за столик подсели двое однокурсников Пико и затеяли малоинтересный для медика разговор о только что опубликованной в Мексике новой книге Висенте Саэнса. Несколько минут Хиль, позевывая, слушал глубокомысленные рассуждения крючкотворов о проблеме военно-морских баз в заливе Фонсека, о пакте Брайан-Чаморро и о том, насколько подписанные в Чапультепеке и Рио-де-Жанейро соглашения подготовили почву для того, что случилось в Боготе. «Черт возьми, – подумал он наконец, вставая из-за стола, – лучше иметь дело с недельным трупом, чем с этими пактами и соглашениями…»
В буфете он подождал, пока какая-то девица кончила обсуждать по телефону последний фильм Росселини, и опять набрал 64-26-11. На этот раз ему повезло – сеньорита Монтеро оказалась дома. «Наконец-то», – проворчал он и свирепо мотнул головой в ответ на умоляющий взгляд любительницы итальянского неореализма, которая, по-видимому, забыла что-то сказать и снова разлетелась было к телефону.
В трубке слышались чужие разговоры, потом простучали каблучки и раздался знакомый голос:
– Ола, кто это?
Хиль откашлялся.
– Сеньорита Монтеро? Это я, Ларральде… Ну, тот, из факультета – помните?
– А-а, доктор… Добрый день! Вы звоните из Вилья Дэвото?
– Нет, я уже вчера выпорхнул. А вы давно?
– Я? Меня выпустили девятнадцатого.
– А-а, раньше всех… Ну как вы там?
– Ничего. Вас в тюрьме кусали клопы?
– Как всегда, это я просто забыл вас предупредить… На свежего человека они действуют особенно сильно. Сеньорита Монтеро!
– Да?
– Мне нужно вас видеть.
Трубка помолчала, потом сказала нерешительно:
– Ну что ж… Когда-нибудь можно встретиться. Я только сейчас не знаю…
– Послушайте, сегодня начался карнавал, эти три дня даже биржевики будут отдыхать. Не скажете же вы, что у вас дела?
– Сеньор Ларральде, вы можете верить или не верить, но у меня действительно дела, – постойте, я вам объясню! Моя подруга – мы с ней вместе живем – подписала контракт на выезд, и сейчас вдруг оказалось, что вся труппа должна ехать послезавтра утром. Понимаете? Она думала, что через две недели, не раньше, и у нее ничего не готово. Понимаете? Я должна помочь ей собраться, так что сегодня и завтра я буду страшно занята…
– Хорошо, ловлю вас на слове – мы увидимся послезавтра вечером. Подруга ваша уедет утром, так что все в порядке.
– Ну ладно… Позвоните мне послезавтра, хорошо?
– Нет! – крикнул Ларральде. – Послезавтра в девять вечера я буду ждать вас у обелиска. Все! Значит, до послезавтра.
Он положил трубку, не дав ей времени ответить, и, весело насвистывая, вернулся к столику крючкотворов.
Тех было уже четверо, и они, судя по всему, уже успели переругаться и сейчас в четыре охрипших голоса обсуждали историческую роль генерала Сандино, причем двое называли его большевиком, а двое национальным героем Латинской Америки, вторым Боливаром. Вернувшаяся с корта черноглазая Дора Беатрис сидела чуть поодаль – места за столиком ей не хватило – и со скучающим видом катала на ракетке теннисный мячик.
– Сеньорита Альварадо, – церемонно сказал Хиль, подсаживаясь к ней, – я должен попросить у вас прощения.
Девушка покосилась на него с опаской, словно ожидая новой пакости, и на лету подхватила скатившийся с ракетки мячик.
– Мы, медики, грубый народ, животные, – с чувством продолжал Хиль, – но вы войдите в наше положение! У нас самая антиэстетичная профессия в мире, нам просто некогда думать о цветах и поэзии…
– Пожалуйста, не говорите за других! – возразила она. – Я знаю одного студента-медика. Вам известен такой писатель – Линч?
– «Роман гаучо»?
– Да, в том числе. Он был близким другом моего отца, поэтому я хорошо знаю эту семью, тем более что они в родстве с Де-ла-Серна. Так вот, племянник покойного дона Бенито, сын доньи Селии Де-ла-Серна – он тоже изучает медицину, но как он знает и любит поэзию! И не только поэзию, он вообще человек с разносторонними интересами, много путешествует…
– Погодите-ка, – прервал Хиль. – Я, кажется, знаю этого любителя путешествий…
– Вполне возможно, – кивнула Беатрис. – Эрнесто, по-моему, тоже получает диплом в этом году – значит, вы с ним на одном курсе.
– Группы-то у нас разные, но вообще мы встречались. Еще бы! Только пример не очень удачный, донья инфанта, – в смысле типичности. Редкий случай этот ваш Эрнесто Гевара Де-ла-Серна. И я не уверен, что он достоин такого уж широкого подражания. Медицина все-таки требует полной отдачи, а значит, и полной сосредоточенности. Все это, конечно, неплохо… читать стишки, путешествовать, карабкаться по Андам и так далее. Но прежде всего нужно овладеть своей профессией – раз уж ты ее избрал, каррамба, никто ведь тебя не тащил за уши. Так я смотрю на это дело, донья инфанта. Ну как – прощаете вы меня?
– Условно, – улыбнулась Дора Беатрис. – Видите, я уже усвоила язык этих ненормальных. – Она указала ракеткой на спорщиков.
– Вы с ними поменьше, они не тому еще научат. Как вам нравится этот спор?
Дора Беатрис пожала плечами и подбросила мячик, поймав его ракеткой.
– Я вообще ненавижу политику – это сплошная грязь. И слишком много крови. Не понимаю, как Пико может интересоваться этой гадостью! Вот Сандино умер за родину, и теперь его же обзывают большевиком. Как это все печально и… противно! Больше всего я люблю музыку, вот. Неоконченная симфония Шуберта, или его «Аве Мария», или Девятая Бетховена – хотя это совсем разные вещи, я вовсе не в смысле какой-то параллели, – за это можно отдать все политические программы и все революции мира. Вы не согласны?
– Я же вам сказал, в музыке я вообще ничего не понимаю, а политика… Как вам сказать, это дело сложное. Вот я у вас спрошу одну вещь: вы знаете что-нибудь о своих предках? Ну, скажем, как звали самого далекого, кем он был и так далее.
– Самый далекий предок? – Дора Беатрис удивленно взглянула на собеседника, не понимая неожиданного вопроса. – Ну… был такой дон Педро Мануэль Гонсальво де Альварадо, капитан-генерал испанской короны. А что?
– Сейчас объясню. Видите – вы знаете, кем был ваш прапрапра-дед, а я не знаю даже своего деда. Знаю только, что мой отец, родом из Эстремадуры, приехал сюда в трюме вместе с другими эмигрантами. Так? Теперь представьте себе на минутку, что на свете не было всей этой «крови и грязи», как вы говорите, и не было, в частности, французской революции. Сидели бы вы сейчас вот так, рядом, с сыном эстремадурского arriero[11]11
Погонщик мулов (исп.).
[Закрыть]?
– А-а, я понимаю, что вы хотели сказать… Ну да, но… – Дора Беатрис пожала плечами. – Это ведь просто нормальный прогресс… Конечно, люди не могли все время жить со всякими сословными предрассудками! Все это изменилось бы так или иначе, правда?
– Само собою ничего бы не изменилось. Как же вы себе это представляете – что в один прекрасный день наши гранды так просто взяли бы и отказались от своих привилегий?
Дора Беатрис помолчала, вертя в руках ракетку.
– Я не знаю, – сказала она наконец. – Я знаю только, что все это слишком страшно – если за социальное равенство нужно платить такой ценой. Вы вот упомянули о французской революции… А вспомните, скольких жертв она стоила? Разве это не ужасно!
– Без жертв ничего не делается, нужно только видеть цель.
– Ну, хорошо! Я вовсе не спорю против этой цели. Но почему люди непременно должны убивать одних, чтобы дать счастье другим? Вот чего я не понимаю!
– Я тоже не понимаю, – засмеялся Хиль. – Очевидно, такова жизнь, что ж делать! Вот вырастете, займитесь политикой и покажите нам пример.
Дора Беатрис сделала гримаску.
– Спасибо, предпочитаю заниматься музыкой.
– Это безусловно приятнее.
– Конечно! – с вызовом сказала она.
Хиль посмотрел на часы.
– Как летит время, – пробормотал он, подавляя зевок. – Не правда ли, донья инфанта Дора Беатрис Гонсальво де Альварадо?
– Что вы издеваетесь над моим именем? Не вижу в нем ничего смешного…
– Какой же тут смех? Гонсальво де Альварадо! – повторил он торжественно. – Звучит, звучит, ничего не скажешь.
– Послушайте, хватит, – покраснела черноглазая «инфанта».
– Молчу, молчу. Чертовски некстати этот карнавал – нужно работать, а настроения нет. Сегодня я с ног до головы окатил водой какую-то девчонку. Всемогущий аллах, как она визжала!
– Вы бы тоже визжали, если бы вас окатили с головы до ног! Вообще дурацкий обычай, эти игры с водой… Мне сегодня, пока я добралась сюда, совершенно испортили платье.
– Ничего, надо полагать, оно у вас не единственное.
– Почти, – с сожалением сказала Дора Беатрис. – Я собиралась завтра идти в нем на бал экзистенциалистов…
– Возьмите мешок и прорежьте три дырки – для головы и для рук. Для бала экзистенциалистов это будет в самый раз.
– Там так принято? – улыбнулась Дора Беатрис. – Не знаю, я никогда у них не была… Это меня Пико тянет, они собираются компанией. Вы тоже идете?
– Нет, я ему уже сказал, меня такие вещи не интересуют. Это зрелище для психиатра – сартрит и его последствия.
– Как вы сказали – сартрит? Ах да, Жан-Поль Сартр! – Беатрис весело расхохоталась. – Браво, дон Хиль!
– Не ликуйте, это не я придумал. У этого выражения уже вот такая борода, так что не вздумайте повторять его как новинку.
– Я никогда не слышала, правда!
– Вы еще многого в жизни не слышали, донья инфанта. Не огорчайтесь, невинность относится к категории временных неудобств. Послушайте, сеньоритос! – обернулся он к продолжавшим спорить крючкотворам. – Довольно вам насиловать голосовые связки, это может кончиться катаром горла, какие тогда из вас адвокаты! Вы думаете, сеньорите очень весело слушать вашу трепотню?
– В самом деле, это уже становится скучным, – вздохнула она.
– Я, к сожалению, должен испариться, – с извиняющимся видом сказал Хиль, щелкнув по циферблату своих часов. – У нас ведь начинаются экзамены, а я только что из тюрьмы – и так много времени потерял. Две недели в подземной одиночке, донья инфанта, в обществе крыс-людоедов. Это вам не в теннис играть. Вы еще не сидели?
Дора Беатрис посмотрела на него большими глазами.
– Нет, никогда… А разве есть крысы-людоеды? Ну-у, неправда!
– А вы этого тоже не знали? Обычная крыса, только размером с таксу, и зубы соответствующие. Я спасся только тем, что не спал все четырнадцать суток, а моего предшественника они захватили в сонном виде и начисто выели у него брюшную полость. Причем моментально, он даже не успел проснуться.
– Мне что-то не верится, – улыбнулась Дора Беатрис.
Хиль встал и накинул на плечи пиджак.
– Вы поверите после первого с ними знакомства. А это я вам гарантирую: в нашей Перонландии от тюрьмы не застрахован никто. Я в свое время тоже не верил, – добавил он с печальным вздохом и протянул ей руку: – Ну, до свиданья, донья инфанта. Не исключена возможность, что мы еще где-нибудь и когда-нибудь увидимся. Всего наилучшего, крючкотворы!
9
Проводы всегда печальны для остающихся на берегу. Когда два буксира хлопотливо взбаламутили винтами радужную от нефти воду и, натянув тросы, начали медленно разворачивать белоснежную громаду «Рекса» носом на внешний рейд, у Бебы едко защипало в глазах. Полоса воды между бортом и гранитной стенкой причала медленно расширялась, одна за другой стали обрываться пестрые нити серпантина, протянутые между провожающими на берегу и столпившимися на палубе пассажирами. Лайнер продолжал разворачиваться, пассажиры бежали к корме, над толпой провожающих реяли сотни белых платочков.
Беба смотрела вслед удаляющемуся судну до тех пор, пока не перестала различать лица пассажиров. Когда заработали мощные винты «Рекса» и под его кормой вспухли бугры кипящей пены, она всхлипнула и осторожно осушила глаза платочком. Сейчас она уже завидовала подруге, хотя еще недавно – когда Линда впервые рассказала ей о предложении Линареса – не видела ничего привлекательного в этом сомнительном путешествии с наспех сколоченной труппой и под началом более чем сомнительного импресарио.
Обиднее всего было сознавать, что ведь и она могла быть сейчас там, на палубе выходящего в открытый океан лайнера: Линда предлагала устроить ее в труппу, и носатый Линарес несомненно согласился бы ее принять. На роль звезды она не претендовала, а от рядовой танцовщицы в обозрении не требуется ничего, кроме хорошей фигуры и элементарного чувства ритма, все остальное постигается в несколько репетиций.
Выбравшись с территории порта через лабиринт пакгаузов и рельсовых путей, Беба пересекла пыльную, раскаленную солнцем площадь Ретиро и медленно побрела под аркадами шумной авеню Леандро Алем – мимо витрин лавчонок, где арабы и сирийцы торговали сувенирами и предметами матросского обихода. «Come in, lady, – выскочил один, очевидно приняв ее за туристку. – Good souvenirs, very nice, very cheap!» – «Идите вы, я английского не понимаю», – с досадой сказала Беба, не оборачиваясь. Услышав испанскую речь, тот сразу отстал.
Идти домой Бебе не хотелось. Сейчас она почувствовала, как ей будет не хватать общества рассудительной подруги, которая всегда могла сказать что-нибудь утешительное. Даже постоянные насмешки Линды над ее, Бебы, безрассудством и легкомыслием были, в общем, утешительными. А главное – Линда всегда оказывалась права и к ее советам стоило прислушиваться. Оказалась она права и в истории с Бюиссонье.
Было четыре часа пополудни. В девять нужно быть у обелиска – этот чудак Ларральде будет ждать. Сегодня это кстати – поможет как-то скоротать вечер, а вообще ей вовсе не хочется поддерживать новое знакомство. К чему? Она заранее знает, как он будет себя вести. Она в конце концов устала от всего этого. Раньше это казалось интересным – принимать ухаживания, чувствовать свою власть над мужчиной. А теперь… Еще один поклонник? Еще одно разочарование? Видит небо, их уже было слишком много, этих разочарований и этих «поклонников». Но кто мог подумать, что и Херардо окажется таким же!
Вернувшись в свою опустевшую комнатку, Беба приняла душ, без аппетита закусила черствыми сандвичами, оставшимися от сегодняшнего завтрака. В комнате был беспорядок, какой всегда остается после торопливого отъезда одного из обитателей, – неприбранные постели, обрывки упаковочной бумаги на полу, чашка с остатками кофе, из которой утром пила Линда. Нужно было заняться приборкой, но у Бебы просто не поднимались руки что-нибудь делать. Было жарко, в оставленное открытым окно налетели мухи, и от всего этого хотелось плакать.
Посидев несколько минут в продавленной плетеной качалке, она заставила себя подняться, достала из-под шкафа распылитель и занялась изгнанием мух. Едко пощипывающие в носу пары флитокса заполнили комнату, мухи встревоженно загудели и роем ринулись в распахнутое настежь окно. Беба, чихая, подгоняла их полотенцем. Выгнав всех, она опустила камышовую шторку и бросилась на свою неубранную постель, стараясь ни о чем не думать.
Сегодняшние суматошные впечатления нахлынули на нее – толчея в порту, фигурка Линды на удаляющейся палубе. Потом все это смешалось.
Проснувшись с тяжелой от духоты головой, Беба вздохнула и поднесла часы к заспанным глазам, втайне надеясь, что уже поздно и на свидание можно не идти. Оказалось не поздно: стрелки показывали всего без четверти восемь. Большинство жильцов меблированных комнат уже сошлось к ужину, и обычный вечерний шум царил в доме, свободно проникая сквозь тонкие стены и неплотно прилегающие двери. В коридоре слышался раздраженный голос хозяйки, отчитывающей старого дона Пепе за его привычку дымить черным бразильским табаком в местах общественного пользования. Старик, по обыкновению, отмалчивался. Покончив с ним, донья Мерседес накинулась на служанку Роситу – жилец из одиннадцатой комнаты пожаловался сегодня, что у него уже вторую неделю не подметают пол. «А чего он ключ не оставляет, – угрюмо отвечала Росита, диковатая молодая индианка из Сантьяго-дель-Эстеро. – Пусть оставляет ключ, тогда буду убирать, а при нем я в его комнату не пойду…»
Беба встала, потягиваясь и зевая. Подняла шторку, включила маленький тарахтящий вентилятор, который давал больше шума, чем ветра. Ехать в город на свидание с Ларральде не хочется, сидеть весь вечер в душной комнате – еще хуже…
В дверь постучали.
– Можно к вам, сеньорита Монтеро? – И, не дожидаясь ответа, донья Мерседес вплыла в комнату.
Беба запахнула халатик, по привычке прикидывая в уме цифру своей задолженности хозяйке.
– Мне только сейчас сказали, что днем вам принесли письмо, – сказала та, вынув из кармана фартука узкий конверт со штампом городской почты.
– Мне? – удивилась Беба. – Спасибо, донья Мерседес…
– Не за что, сеньорита Монтеро. Прогуляться не пойдете? Вечер сегодня такой хороший…
– Да, я выйду, – рассеянно кивнула Беба, с недоумением глядя на незнакомый почерк на конверте. Мельком взглянув на часы, она увидела, что уже восемь. Пора одеваться, иначе она опоздает. Странно, от кого же это? «Сеньорите Э. Монтеро, улица Артигас 628, Линьерс». Она заметила, что в слове «senorita» нет черточки над «н» и получается «сенорита», – так обычно пишут европейцы. И вдруг ее молнией ударила догадка – Херардо!
Закусив губы, она разорвала плотный конверт и почти не удивилась, увидев внизу исписанного листка бумаги подпись – «Бюиссонье».
В соседней комнате сквозь негромкую музыку приглушенного приемника прорезался отрывистый писк сигналов точного времени – двадцать часов, тридцать минут, ноль секунд. Беба бросила в пепельницу окрашенный губной помадой окурок и, несколько раз качнувшись взад-вперед в скрипучей качалке, не глядя, протянула руку и взяла со стола развернутый лист письма.
«…Наверное, не нужно это писать, – в пятый раз перечитывала она кривые, словно скачущие строки, – но мне просто страшно сейчас от одиночества и от того, что во мне происходит. Согласившись на предложение этого Руффо, я потерял право уважать себя и как художника, и как человека. Оскорбив Вас, я потерял единственного друга, которого мог иметь в этой стране. Элен, я сделал это не потому, что думал о Вас дурно. Просто я был ненормальным – от алкоголя и от свалившегося на меня несчастья. Мне хочется, чтобы Вы в это поверили. Мне сейчас очень тяжело, так тяжело, как не бывало еще никогда. А я вообще легкой жизнью не избалован. Если бы Вы меня простили, мне, наверное, стало бы немного легче. А главное – поверьте, что мой дикий поступок вовсе не говорит о том, что я считаю Вас девушкой, с которой можно позволить себе подобные вещи. Простите, я пишу путано. Но Вы поймете, женщины всегда понимают больше, чем это кажется со стороны…»
В конце шел постскриптум: «Деньги я получил. Ребяческий поступок, Элен, неужели Вы и в самом деле могли подумать, что они имеют для меня какое-нибудь значение?»
Беба осторожно положила письмо на стол, потом вскочила с качалки и остановилась посреди комнаты, под старомодным абажуром с висюльками.
– Мария сантиссима… – с ужасом прошептала она вслух, хрустнув пальцами. – Что же это?..
Взглянув на часы, она сорвалась с места. Надела свое лучшее платье, причесалась, быстрыми, уверенными движениями сделала косметику. Схватив со стола сумочку, она выбежала из комнаты, забыв погасить свет. Не успела выскочить на улицу, как мимо проплыл красный огонек свободного такси. Беба погналась за ним, крича и размахивая рукой, рискуя сломать каблук. Такси остановилось в сотне шагов впереди. Добежав, Беба распахнула дверцу и упала на сиденье.
