Текст книги "У черты заката. Ступи за ограду"
Автор книги: Юрий Слепухин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 58 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]
Беба озабоченно рылась в раскрытой на коленях коробке конфет.
– Возьми, вот вкусная – с ромом. Не хочешь? Я себе купила такие туфельки, у Гримольди… Ой, я тебе еще не показывала сапожки? Настоящие техасские, честное слово, на высоком каблучке, ну не очень, конечно, но вот такой, и потом тут так вырезано, и все расшито цветными узорами. Я нашла хороших верховых лошадей совсем недалеко от нас, на соседней кинте дают напрокат. У меня теперь настоящий ковбойский костюм – такие штаны, совсем узкие, потом еще расшитая куртка и эти сапожки – вот увидишь. Да, знаешь, что я себе еще купила? Ласты, на руки и на ноги.
– Это хорошо, – кивнул Жерар. – В ковбойском костюме и с ластами ты будешь неотразима.
– Санта Мария, этот человек ничего не понимает, – рассмеялась Беба. – Глупый, ласты для плаванья! Ласты, и потом такая маска, и дыхательная трубка. Мы в январе поедем в Пунта-дель-Эсте?
– Граница с Уругваем закрыта, насколько я знаю.
– Люди же ездят! Тем более с твоим французским паспортом… Да, знаешь, я тебе сделала тоже чудные сапоги для верховой езды, прелесть! Ты в обувной шкаф не заглядывал? Понимаешь, английские, с твердыми голенищами, такие красновато-коричневые. Я их заказывала у Тайбо – это лучший сапожник в столице для верховой обуви.
– Спасибо, шери, я тронут…
По проспекту только что прошла поливочная цистерна. Мокрый асфальт шипел под шинами, в окна с опущенными стеклами хлестал горячий ветер, пахнущий бензином и речной сыростью. Беба продолжала болтать что-то о своих планах на это лето, о покупках, о поведении Макбета, о тысяче разных пустяков. Жерар слушал ее краем уха, поддакивал, вставлял междометия и думал о своем – все о том же.
– Послушай, – спросил он наконец, – ты никого не хотела пригласить к нам на тридцать первое?
– К нам? Нет, конечно… Кого же я могу пригласить?
– Ну, я не знаю. Разве у тебя нет знакомых?
– Вообще есть, но…
Идущий перед ними огромный автофургон с надписью на задней стенке «Осторожно – пневмотормоз – держите дистанцию!» вдруг тревожно замигал стоп-сигналами. Жерар притормозил.
– Слушай, а почему бы тебе не пригласить того врача, с которым ты познакомила меня однажды весной?.. Ну, там, на Авенида-де-Майо, вы с ним сидели в кафе, помнишь?
Фургон снова прибавил ходу. Занятый лавированием, Жерар мог с полным основанием не смотреть на жену.
– О… – сказала наконец та. – Да, я его помню… Знаешь, Херардо… я не хотела тебе говорить… Он ведь пытался за мной ухаживать, знаешь…
– Не надо… Если мы договорились быть друзьями, то это вовсе не значит, что можно каприза ради ставить меня в дурацкое положение! Ладно, ваше здоровье.
– Спасибо, пью за ваше. Ставить вас в дурацкое положение? Санта Мария, у меня и в мыслях этого не было, клянусь спасением души, – совершенно искренне заверила Беба. – Друзья – значит друзья, просто мне захотелось, чтобы вы подружились с моим мужем…
Придуманное только что объяснение понравилось ей самой, и она почувствовала себя свободнее, не без помощи глотка крепкого шотландского виски.
– Что значит подружились? – буркнул Хиль, доставая сигареты. – Курить можно?
– О, конечно… Мой муж тут такое вытворяет со своей трубкой… Да и я курю иногда, когда он не видит, – добавила Беба тоном заговорщицы.
Ей было приятно выглядеть женой, которая находится под башмаком мужа и боится его, даже курит и то украдкой. «Господи, – тут же подумала она с горечью, – да кури я хоть марихуану, он и бровью не поведет…»
Вернулся Жерар. За ним, звеня ошейником, пружинящей походкой вбежал Макбет и, мгновенно насторожившись, рокочуще зарычал.
– Нельзя, это свой, – пальцем погрозила ему Беба. – Иди, я тебе почешу за ухом. Ну?
Макбет сразу перестал обращать внимание на незнакомца и шумно свалился у кресла хозяйки. Жерар подсел к доктору и наполнил стаканы, расспрашивая его о работе. Беба, нагнувшись к Макбету, почесывала его за ухом и рассеянно прислушивалась к разговору мужчин. В ее сердце все росла горечь. Зачем Херардо пригласил Хиля? И спросил он тогда совсем не случайно, он все знает – гораздо больше, чем говорит. А теперь это приглашение… Неужели она, Беба, уже стала ему настолько ненужной, что он сам вводит в дом соперника, не понимая, какое оскорбление наносит ей этим поступком?..
Танцевальная музыка сменилась торжественным колокольным звоном. Беба встала.
– Кабальерос, прошу за стол, – сказала она, – уже пора…
Жерар достал бутылку из ведерка со льдом.
Хлопнула пробка, начали бить часы, по радио звонили колокола. Ночь за распахнутыми настежь окнами озарилась далекими вспышками фейерверка над Морено.
– Ну что ж, с Новым годом! – весело сказал Жерар.
– С Новым годом…
– И с новым счастьем. Желаю вам много счастья, донья Элена.
Беба благодарно склонила голову. Льдинками зазвенел хрусталь, трое осушили бокалы. Новый год начался.
За столом Беба оставалась задумчивой и печальной, но старалась не выдать своего состояния, по мере сил поддерживала разговор и весело улыбалась на обращенные к ней шутки. К счастью, мужчины были слишком заняты друг другом, и хозяйка дома осталась как-то в стороне.
Сколько ни старался Эрменехильдо высмотреть какой-нибудь явный недостаток в муже доньи Элены, тот – как ни странно – начинал ему определенно нравиться. До сих пор она почти ничего не рассказывала ему о муже, он знал только, что тот – художник, француз и достаточно богатый, судя по всему, человек. Этого было достаточно, чтобы он представлял его себе кем-то вроде Сальвадора Дали: безумные глаза, горящие манией величия, усищи в полметра и парчовый жилет с изумрудными пуговицами. В то, что пуговицы на Бюиссонье должны быть непременно изумрудными, Хиль верил особенно твердо – после того, как увидел портрет Дали на обложке журнала и, невольно заинтересовавшись, прочитал о его образе жизни и привычках. Эти пуговицы и их носитель были ему – заочно – глубоко противны, и поэтому тогда весной, увидев ничем не примечательного человека в дешевом спортивном пиджачке, он был даже несколько разочарован: а где же симптомы мегаломании? Он не мог не признать, что «проклятый сноб» – как он давно уже мысленно называл мужа доньи Элены – оказался, по крайней мере внешне, довольно располагающим к себе типом. Вот и сейчас, одетый в хорошо сшитый смокинг, Бюиссонье держался с той же подкупающей простотой.
Разговор зашел о его недавней поездке.
– Ну и как, насмотрелись? – с усмешкой спросил Ларральде.
Жерар покачал головой:
– Страшная картина, доктор. И знаете, что меня больше всего поразило? Эта всеобщая апатия, как будто все происходящее – в порядке вещей…
– А оно и есть в порядке вещей. Там никогда ничего не меняется.
– И люди терпят?
– А что вы можете им предложить взамен?
– Странно, – сказал Жерар. – В Европе принято считать южноамериканцев народом скорее нетерпеливым и уж во всяком случае не склонным мириться с тиранией. Эти постоянные революции…
– Какие революции? Не смешите меня! Настоящие можно перечесть по пальцам, а все остальное – это казарменные перевороты. Нет, маэстро, характер латиноамериканцев вы себе представляете неверно. Народ у нас терпелив, очень терпелив. И совершенно пассивен политически. Политически активна только ничтожная его часть – образованные круги… Ну и еще военные, но это уже по-другому. Просто, понимаете, у нас на континенте нет ни одного вонючего генерала, который не мечтал бы стать президентом – хоть раз в жизни, хоть на месяц, хоть на недельку! А так что ж – студенты главным образом…
– Юристы?
– Да не только. – Ларральде рассмеялся. – Помните, как мы с вами познакомились, донья Элена?
– О, еще бы! – воскликнула Беба, оторвавшись от своих мыслей. – Вам тогда рукав оторвали, ужас что такое…
– Вы, значит, считаете, что Перон сидит прочно? – спросил Жерар.
– Перон? Вовсе нет. Перона свалят очень скоро – попы и военные: он и тем и другим поперек горла. Будет ли это к лучшему – не уверен. Уж мы-то в Латинской Америке хорошо знаем, что значит власть в руках генералов. Это всегда начало новой диктатуры… Правда, есть одно исключение – Гватемала. Только одно на всем континенте. Трудно предположить, что найдется второй такой Арбенс, и еще труднее – что он найдется именно у нас…
В два часа Беба извинилась перед мужчинами и встала, сославшись на головную боль.
– Мы вас замучили своими разговорами, – смутился Ларральде, – простите, донья Элена. По моей вине вы проскучали весь вечер…
– Что вы, доктор… Я слушала с большим интересом, но сейчас мне и в самом деле нехорошо. Я слишком много выпила, от шампанского у меня всегда начинается головная боль. Доктор, а почему бы вам не остаться ночевать у нас? Стоит ли ехать в такую даль, серьезно…
– Благодарю, донья Элена, к сожалению в шесть у меня дежурство.
– О-о, как неудачно… В шесть утра? От души жалею ваших завтрашних пациентов, – улыбнулась Беба. – Ну что ж, в таком случае до свиданья, доктор, надеемся видеть вас в этих краях почаще – дорогу вы теперь знаете…
– Спасибо… Непременно. – Хиль неловко поклонился.
– Ну что ж, покончим с этой бутылкой? – спросил Жерар, когда Беба вышла.
– М-м… Вы знаете, боюсь, – сказал Ларральде. – Мне ведь и в самом деле работать. Тем более коньяк – я к нему непривычен… Нет, Бюиссонье, не стоит. Мне пора.
– Успеете еще, я вас довезу за час. Даже скорее можно: дороги сейчас свободны.
– Чего ради, – решительно возразил Хиль. – Автобусы по Луханскому шоссе ходят всю ночь, доеду до первой станции, а там электричкой…
– А спать когда?
– Я выспался днем, заранее. Мне только заехать домой переодеться, а там я уже буду в форме. Старый студенческий рецепт, – он улыбнулся, – холодный душ и пол-литра черного кофе.
– Ладно, поехали! Уж к поезду-то я вас доставлю…
«Мотор глухо выл на напряженной басовой ноте, в опущенные окна хлестал теплый ночной ветер, крупные бабочки ослепительно вспыхивали в конусах света и мгновенно гасли, втянутые в радиатор мощным потоком воздуха. Жерар сидел в свободной позе, откинувшись на спинку сиденья, свесив локоть за борт и барабаня пальцами по раме окна.
– …Это приглашение, возможно, несколько вас удивило, – говорил он, не глядя на сидящего рядом Хиля. – Воображаю, как вы ругаете мою жену… Но дело в том, что она вас не приглашала – это сделал я, потому что мне нужно с вами поговорить… на достаточно щекотливую тему.
– Я слушаю, – пытаясь закурить на ветру, пробормотал сразу насторожившийся Хиль.
– Скажите, Ларральде… – помолчав, спросил Жерар. – Какое, собственно, чувство испытываете вы к моей жене? Действительно ли это любовь? Или просто влечение? Только погодите – не возмущайтесь и дослушайте до конца. Потом вы поймете, что я вправе задавать такие вопросы…
Эрменехильдо несколько раз подряд глубоко затянулся сигареткой, красными вспышками озарившей его напряженное лицо.
– Так вот, – продолжал Жерар, – если это просто влечение, то говорить тут не о чем… Если же это любовь – а мне кажется, в какой-то степени так оно и есть, – то выслушайте то, что я вам скажу, и хорошо обдумайте. Времени у вас будет достаточно. Понимаете, доктор, мое дело дрянь в полном смысле слова, я только скрываю это от жены… Простите, – быстро сказал он, заметив движение Ларральде, – я не хочу сейчас пускаться с вами в разговор о моей болезни, достаточно с меня бесед и консилиумов. Важно то, что больше года я, очевидно, не протяну… Я это чувствую сам, у меня нарушены какие-то функции организма, и я сам вижу, что разваливаюсь, как проржавевшая машина…
– Что за нелепость, – вставил Хиль, – «нарушены функции». «разваливаюсь»… Какие именно функции у вас нарушены? Любое нарушение органических функций…
– Минутку, Ларральде! Самое страшное в моей болезни это то, что у меня нет желания с ней бороться. Понимаете, никакого. И я знаю, что она меня доконает. К тому же – я говорю совершенно откровенно, видите, – у меня есть основания не цепляться за жизнь. Так вот, Ларральде. Когда я сыграю в ящик, Элен останется абсолютно одна. Материально ей ничто не грозит, она полностью обеспечена, но у нее нет друзей, которые бы оказались рядом с ней в трудную минуту. Вы меня понимаете? Мне хотелось бы, чтобы в случае моей смерти Элен могла найти в вас поддержку… А дальнейшее будет зависеть только от вас, самое сильное горе излечивается временем, и я не вижу, что сможет помешать ей – через какой-то срок – выйти замуж за своего хорошего друга. Я не собираюсь брать с вас торжественных клятв в стиле старых романов, я только хотел бы, чтобы вы, Ларральде, подумали над положением женщины, которую любите…
Беба лежала у себя в комнате с заплаканными глазами. Она слышала, как подъехал автомобиль, как в холле спросонья заворчал Макбет и сразу затих, узнав хозяина. Жерар осторожно подошел к ее двери, повернул ручку и постоял несколько секунд, очевидно удивленный тем, что дверь оказалась заперта. Потом сдержанно вздохнул и удалился. Беба закусила угол подушки, удерживая рыдания.
С полчаса она боролась с собой, потом, не выдержав, вскочила, наспех привела в порядок лицо, накинула халатик поверх прозрачной ночной рубашки. «Я не могу иначе, – убеждала она себя, – стоит мне начать проявлять обиды – и от нашей жизни вообще ничего не останется…»
Уже подойдя к двери, она вспомнила о своем подарке, вернулась к туалету и достала из ящика маленькую коробочку. Сапфир – камень верности и постоянства в любви. А если его дверь тоже заперта? Санта Мария, в каком глупом положении она тогда окажется…
Дверь была не заперта. Беба поскреблась, предупреждая о себе, и прошмыгнула в комнату. Жерар читал лежа.
– Шери? – удивился он, откладывая книгу. – Я к тебе заходил, было заперто…
– Я заперлась, потому что было страшно – в доме никого, а мне показалось, что кто-то ходит. А потом заснула. Ты давно приехал?
– С полчаса. Головка уже не болит?
– Нет. Дай сюда руку и закрой глаза. Нет, другую…
– Ну, так… – Жерар улыбнулся с закрытыми глазами. – Обручальное?
– Нет, что ты. Смотри!
Жерар поднес к лампе руку – на пальце матово блеснул перстень с плоским квадратным камнем синего цвета.
– Новогодний подарок? Глупышка моя, спасибо… Но я никогда не носил таких штук. Это платина? Ты сошла с ума…
– А, перестань. Нравится? А знаешь, голова у меня вовсе не болела. Это я нарочно, чтобы поскорее ушел Ларральде… Можно к тебе?
Не дожидаясь ответа, она погасила лампу на ночном столике и, выпутавшись в темноте из халата, скользнула под простыню.
– Ты, однако, порядочная притворщица, – сказал Жерар, отодвигаясь, чтобы дать ей место. – И лгунишка. Не стыдно, нет?
– А вот и ни капельки…
Фонарь снаружи, на выступе крыльца, бросал в комнату перекошенную тень оконного переплета. В гостиной неторопливо пробили часы.
– Одним словом, год начался… Интересно, принесет ли он нам исполнение желаний, – задумчиво сказал Жерар.
– У тебя какие? – шепнула Беба, прижимаясь к мужу.
– У меня? Трудно даже сказать… А у тебя, наверно, целая куча?
– Нет-нет, Херардо… Если хочешь знать – совсем мало. В общем, главное одно. Но это такое, что… Ну, самое главное, понимаешь?
– Гм! Притворщица – это раз. Лгунишка – уже два. Теперь, оказывается, вдобавок ко всему этому еще и интриганка. Какие-то таинственные желания…
– Херардо…
– Слушаю вас, мадам.
– Знаешь, чего мне хотелось бы больше всего на свете?
Жерар засмеялся.
– Пари, что угадаю? Изумрудное колье, что мы видели позавчера у Гутмана…
Тело ее словно окаменело в его руках, сделавшись вдруг чужим и враждебным. Вырвавшись, она отодвинулась и спрятала лицо в подушку. Жерар покосился на нее и закрыл глаза, подавив вздох. Через минуту он приподнялся, взял жену за плечи и повернул к себе ласково и настойчиво.
– Ну, в чем дело, моя маленькая?
Она упрямилась, потом повернула голову и посмотрела ему прямо в лицо. Слезы на ее глазах блестели в отсвете наружного фонаря.
– Не делай хотя бы вида, что тебя это интересует! Или отгадывай сам – ты ведь такой чуткий и проницательный, мой Херардо! Очень жаль, что на этот раз ты почему-то не отгадал моего главного желания… – Голос ее оборвался всхлипом, но она продолжала упрямо, уже со злой насмешливостью: – А мне вот больше всего на свете хочется взять первое место на конкурсе красоты и получить титул «Мисс Аргентина», как эта Ивана Кисслингер! Какие же у меня могут быть еще желания! Я ведь всего только раскрашенная кукла, с которой иногда приятно провести ночь, не правда ли?
12
Новый год Беатрис встретила в Кордове, у Гонтранов, задержавших ее с отцом от самого рождества; чопорный профессорский дом, пропитанный университетскими традициями и католицизмом, был бы порядком скучен, но на праздник сюда собралось много молодежи, и Новый год встретили весело – с бесчисленными ракетами и танцами до утра на асотее[40]40
Azotea (исп.) – плоская крыша, служащая террасой.
[Закрыть].
В Буэнос-Айрес она возвращалась поездом, одна: доктор Альварадо остался продолжать переговоры с одним издательством. Столица встретила ее духотой, от которой она уже успела отвыкнуть за месяц, проведенный в горном климате; пустяковое дело – разыскать такси и добраться с вещами домой – утомило Беатрис больше, чем в Кордове утомляли многочасовые верховые прогулки. Мисс Пэйдж, против обыкновения, поцеловала воспитанницу с материнским радушием и накормила почти вкусным обедом. Доедая пудинг, Беатрис поинтересовалась, не звонили ли ей от Мак-Миллана. Оказалось, что звонили вчера, в субботу.
– Вы сказали, что я приезжаю сегодня?
– Да, и особа, которая звонила, просила вас быть на службе в понедельник утром. Сказала, что ждет вас, чтобы передать дела. Мне показалось, она не особенно довольна задержкой, – добавила мисс Пэйдж. Беатрис прониклась сознанием собственной значимости – никто еще никогда не задерживался для передачи дел ей, Доре Беатрис Альварадо, и не огорчался из-за ее опозданий.
– Подождет, – важно сказала она. – Завтра только четвертое, не так уж я и опоздала…
На следующее утро Беатрис проснулась по будильнику в половине восьмого. Оделась она как можно строже, по-деловому: черный тальер, чулки со швом, прическа в виде небольшого греческого узла. У цветочницы на углу Лас-Эрас были ландыши – Беатрис мысленно подсчитала свой капитал (Кордова, увы, съела все ее карманные сбережения) и рискнула разориться на пять песо. Крошечный букетик она тут же приколола к лацкану и в троллейбусе все время пыталась уловить свое отражение в стеклянной переборке.
Ровно в девять она вышла из расхлябанного, визжащего лифта на четвертом этаже старого дома на улице Тукуман, расположенного – в буквальном и переносном смысле – под сенью Дворца трибуналов. До сих пор Беатрис о таких местах только читала, в частности у своего любимого Диккенса – всякие Докторс-Коммонс, Грэйс-Инн и прочие трущобы; подъезд был зажат между двумя лавчонками, одна из которых торговала канцелярскими принадлежностями и конторскими книгами, а в другой снимали с документов фотокопии, переписывали на машинке любые бумаги и размножали их на мимеографе. Сам же дом с первого по шестой этаж представлял собой огромный улей с сотами, где в каждой ячейке сидела некая чернильная пчела с высшим юридическим образованием. Беатрис никогда не думала, что дом, населенный крючкотворами, может до такой степени пропахнуть чернилами, старыми бумагами и пылью.
Сумрачный коридор, обшитый панелями темного дерева, мог навести уныние и на более решительную натуру. Миновав дюжину дверей, украшенных бронзовыми и алюминиевыми табличками с именами нотариусов и адвокатов, Беатрис с робостью остановилась перед той, где красовалось имя Джозефа Мак-Миллана. Помедлив секунду, она несмело постучала. «Входите», – крикнул изнутри женский голос. Беатрис вошла и едва не растянулась, зацепившись каблуком за оторванный край линолеума.
– Да, детка, в этой берлоге нужно быть осторожной, – сказала сидящая за столом девушка. – Вы Дора Альварадо?
Беатрис молча кивнула, уничтоженная собственной неловкостью.
– Меня зовут Анхелика, – представилась та, подавая ей руку. – Не смущайтесь, это старый хрыч должен краснеть – не будь он шотландцем, пол давно был бы починен. Я тоже вначале всегда здесь спотыкалась. Так вот вы какая… Однако, у старика есть вкус, ничего не скажешь! Можно, я перейду на «ты»? Понимаешь, иначе я не терплю, да и потом я на восемь лет старше тебя. Старик говорил, что тебе восемнадцать? А мне двадцать шесть, так что видишь. Слушай, ты меня страшно подвела. Я думала, ты приедешь в субботу, и уже заказала билет на вечерний поезд, пришлось перекомпостировать на сегодня. Ладно, время есть, я тебя пока введу в курс дела, а после обеда явится сам хрыч. Он что, ваш знакомый?
– Да, он давно знает папу, – тихо отозвалась Беатрис. – Вы имеете в виду доктора Мак-Миллана?
– Ясно, кого же еще, старого хрыча Мака… – Подожди, – зловеще сказала Анхелика, – посмотрю я, какими именами ты будешь называть его к моменту моего приезда… Он сказал тебе, что я возвращаюсь только к концу марта?
– Да, сеньорита Анхелика, я знаю.
– Какая я тебе Анхелика, зови меня Хелли. Характер у меня и в самом деле не ангельский, скорее наоборот. Тем более с таким патроном… Ну ладно, Дора. Садись пока, поболтаем! Или перейдем лучше в комнату хрыча, там удобный диван…
Беатрис еще раз окинула взглядом место своей работы – шкафы с унылыми рядами папок, большой, заваленный бумагами стол, пишущая машинка на маленьком металлическом столике на колесиках – и пошла за Анхеликой в другую комнату, где письменный стол был получше и за стеклами шкафа вместо папок стояли толстые книги.
– Куришь? – спросила Анхелика, когда они сели на удобный старый диван.
– Нет, спасибо…
– Ничего, научишься.
Она закурила и стала знакомить Беатрис с ее обязанностями: как отвечать на телефонные звонки, как принимать посетителей, как классифицировать корреспонденцию, как оформлять письма и вообще деловые бумаги. Та слушала, покорно кивая, и с ужасом чувствовала, что вся эта премудрость улетучивается из головы с той же быстротой, с какой Хелли ее излагала.
– Ну ладно, не все сразу. Вообще хрыч не станет на тебя рычать из-за всякого промаха, в этом надо отдать ему справедливость. Если бы не его жадность, он вообще был бы терпимым парнем. Если не секрет – сколько он тебе дает?
– Пятьсот песо, Хелли.
Та кивнула, словно не ожидала ничего другого.
– Вот видишь! А уж работой он тебя завалит, будь покойна. Мне он платит девятьсот, но нужно знать, что я делаю! Я ведь работаю фактически без расписания – если нужно остаться до девяти вечера, я остаюсь до девяти, и если в воскресенье нужно поехать получить подпись какого-нибудь клиента, которому лень зайти к нам, то я ставлю крест на все свои личные планы и еду за этой проклятой подписью. И вообще есть много дел, которые я почти самостоятельно провожу с начала до конца…
– Вы думаете, он и меня заставит вести дела? – со страхом спросила Беатрис.
– Ну что ты, детка! У меня как-никак за плечами три года юридического факультета, а практики побольше, чем у иных адвокатов. Нет, ничего сложного он тебе поручать не будет, можешь быть совершенно спокойна. Ты где учила стенографию и машинку, у Питмана?
– Нет, в лицее это входит в программу… Правда, печатаю я плохо, не всеми десятью. Но мистера Мак-Миллана я об этом предупредила – он сказал, что ничего.
– Да конечно, какая разница? Важнее стенография. Ладно, скажи-ка мне такую штуку. Вот у тебя на столе звонит телефон. Что ты говоришь, когда снимаешь трубку?
– Когда снимаю трубку… Ну, я говорю: «Ола, кто это?»
Хелли замотала головой:
– Нет-нет, Дора, ни в коем случае! Я же тебе только что объяснила. Ты снимаешь трубку и говоришь: «Юридическая контора Мак-Миллан, добрый день, кто говорит?» Если хрыча просят к телефону, а он сам в конторе, то никогда не говори: «Сейчас позову» – это очень важно, запомни. Ты скажешь: «Один момент, сеньор, я узнаю, здесь ли он», а сама пойдешь к хрычу и спросишь у него, желает ли он говорить с таким-то. Если он скажет «нет», то ты возьмешь трубку и очень вежливо сообщишь, что, к сожалению, доктор Мак-Миллан недавно уехал, и спросишь, что ему передать по возвращении. Если хрычу звонят, когда его действительно нет, то ты должна аккуратно записать – кто и в каком часу звонил, по какому делу, что просил передать и обещал ли позвонить вторично сам или просил позвонить ему по такому-то номеру. Ясно?
– М-м… Боюсь, не очень, – честно призналась Беатрис.
– Привыкнешь, ничего. Это только кажется сложным в первый день. Я в первый день ревела, не веришь? Тебе не советую, а то глазки покраснеют. Ты не собиралась сегодня работать?
– Нет, почему, собиралась. А что?
– Я имею в виду твой костюм.
Беатрис вскинула брови: а что с ее костюмом?
– Слишком нарядно, детка, даже не то что слишком нарядно, а слишком по-вечернему. В таком можно идти на коктейль-парти, а не на работу. На службе девушка должна быть одета со вкусом, но прежде всего удобно. Какая-нибудь блузка, широкая юбка, потом туфли на таком высоком каблуке не годятся, – тебе придется много ходить, то в трибуналы, то еще куда-нибудь. У тебя есть низкие или хотя бы на английском каблуке – спортивные? Лучше всего именно спортивный стиль, особенно к твоей фигуре. Покажи-ка ногти… Правильно. Длинных при нашей работе носить нельзя. А вот губы… Ты что, вообще не красишь?
– Зачем? – с легкой обидой в голосе спросила Беатрис. – Мне кажется, они у меня вовсе не бледные…
– Да не в том дело, детка! Секретарша с ненакрашенными губами выглядит неряхой, которая не успела привести себя в порядок. Если не хочешь ярче, то купи помаду тона «скарлет юниор» – запиши, а то забудешь. Это как раз самый подходящий тон для очень молоденьких темных шатенок с твоим цветом лица. Накрашенные губы иначе блестят, пойми ты. А чулки?
Она бесцеремонно сдвинула юбку Беатрис выше колена и нагнулась, разглядывая чулок. Беатрис покраснела.
– Ты сошла с ума… Пятнадцать денье! – воскликнула Хелли. – Это же вечерние чулки, Дора! Днем, на службе, нужно носить чулки в сорок, в крайнем случае тридцать денье. Но не пятнадцать, праведное небо! Лучше всего сорок – они, кстати, и прочнее, а эта паутинка полезет завтра же. А летом вообще лучше без чулок, я никогда их не ношу… Ну ничего, со всеми этими мелочами ты освоишься. И с работой тоже, я надеюсь.
С работой Беатрис действительно освоилась, и гораздо скорее, чем ожидала. Первого января в судах начались летние каникулы, юридическая жизнь замерла, и Беатрис попала в удачное время – никакой спешки не было, ее патрон занимался лишь подготовкой некоторых дел к предстоящим сессиям. Беатрис приезжала в контору к десяти или половине одиннадцатого, вскрывала письма, раскладывала их по папкам, печатала какую-нибудь бумагу, с трудом разбирая каракули Мак-Миллана. В час она уходила обедать, возвращалась к двум, обычно почти одновременно с патроном, который никогда не приезжал по утрам. Иногда он приводил с собой какого-нибудь клиента, и ей приходилось стенографировать, или диктовал письма, пыхтя и расхаживая по кабинету в своем старом, обсыпанном пеплом пиджаке с висящими на ниточках пуговицами. Однажды Беатрис попросила его снять пиджак и пришила пуговицы все до одной, но через неделю они снова болтались, – только после этого, изумившись, она заметила привычку патрона крутить собственные пуговицы, слушая пространные разглагольствования очередного клиента. Часто ей приходилось ходить по городу со всякими поручениями, и это было самым приятным – на улицах, в озабоченной толпе прохожих чувствовать себя занятой и деловой – никогда не испытанное до сих пор чувство, которое придавало ей вес в собственных глазах. Она научилась, прибежав в банк за полчаса до прекращения операций, занять несколько очередей сразу в разных окошках, чтобы успеть купить гербовые марки в одной кассе, взять нужные формуляры в другой и, заполнив их, успеть сдать в третью. Первые дни ездила обедать домой, но это отнимало много времени, и она начала отваживаться на посещение закусочных, после нескольких неудачных опытов облюбовав «Голландскую хижину» на Коррьентес, недорогую, очень чистую и известную своим быстрым обслуживанием, к тому же расположенную совсем близко от конторы – всего две остановки метро.
Доктор Альварадо, вернувшийся из Кордовы в середине января, нашел дочь сильно изменившейся к лучшему. Дора стала более живой, повеселела, от ее прежних настроений – по крайней мере, внешне – ничего не осталось.
Возвращаясь домой около пяти, она с аппетитом набрасывалась на еду и рассказывала о дневных происшествиях, заявляя, что только теперь стала понимать, что такое отдых.
– И вообще мне непонятно, почему, собственно, труд считается проклятием и всякий непременно стремится к тому, чтобы ничего не делать, – говорила Беатрис, – я работаю с удовольствием, какое же это проклятие?
Она отправила Фрэнку два восторженных письма, где писала главным образом о своей любви и о своей работе, и спрашивала, не будет ли он против, если и в Штатах она первое время тоже будет работать, – только первое время, пока позволят обстоятельства?
Патроном своим Беатрис тоже была довольна, несмотря на его феноменальную скупость, которая изумила ее в первую же неделю работы. Мак-Миллан охал по поводу каждого сломанного карандаша, каждого лишнего листа копирки, каждой затерявшейся резинки: «Она только вчера была вот здесь, на столе, где же она сегодня, Трикси?» Отправляя ее с каким-нибудь поручением, если ехать было не очень уж далеко, он всегда пускался в красноречивые рассуждения о пользе прогулок пешком, особенно при канцелярской работе и «особенно в вашем возрасте, Трикси».
Несмотря на свои чудачества, он был честным человеком. В этом Беатрис смогла убедиться, когда старый скряга на ее глазах отказался от выгодного дела, «чистота» которого вызвала в нем сомнения; после этого она стала прощать ему даже ворчание по поводу слишком длинных карандашных стружек в пепельнице на ее столе. Вообще они ужились сразу. Появляясь в конторе – толстый, с нечесаными седыми космами и обвисшими, как у мопса, щеками, – Мак-Миллан называл ее «my little Trixie» и с отеческим благодушием трепал по щечке, пользуясь привилегией человека, пятнадцать лет назад возившего ее на плечах.
Однажды она встретила Пико, находясь при исполнении служебных обязанностей. Тот только свистнул при виде ее папки с бумагами.
– Куда направляетесь, коллега? – ехидно спросил он.
– В управление гербовых сборов, – ответила она. – Что это за тон?
Пико сменил тон на почтительный и сказал, что он уже подумал, не идет ли коллега с докладом к министру юстиции или к президенту верховного суда. Беатрис вспыхнула и пустилась в горячие рассуждения по поводу женского равноправия – последнее время эта тема стала ее занимать.
