Текст книги "У черты заката. Ступи за ограду"
Автор книги: Юрий Слепухин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 58 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]
Он закурил, посидел еще несколько минут, слушая приятную радиомузыку, потом рассовал по карманам газеты и журналы и вышел на улицу. Выглянувшее было солнце опять спряталось, было прохладно, ка Авенида-де-Майо непривычно для города пахла свежестью омытая дождем листва платанов. Жерара вдруг охватила острая тоска по природе – не по тому «лону природы», о котором обычно мечтают горожане и которое так идеально представлено в «Бельявисте», а по настоящей природе, вдали от железных дорог и автострад. Ведь Аргентины он совершенно не знает, хотя живет здесь уже четвертый год. А здесь, наверно, есть что посмотреть, еще бы! Взять хотя бы Анды, или северные провинции с их субтропическими джунглями – Чако, «зеленый ад» Верхней Параны, развалины древних иезуитских построек в Мисионес, водопады Игуасу, да мало ли что еще. Уехать бы сейчас, забраться в самую глушь и пробродить там несколько месяцев, как когда-то бродил по Камарге. Да, это было бы здорово… Во всех отношениях здорово, даже в свете этой проклятой задачки, навязанной ему мальчишкой-медиком…
Захваченный неожиданно пришедшей мыслью, Жерар долго бродил по улицам. На Ретиро он пил пиво в шумном и чадном матросском кабаке, где, не дожидаясь вечера, уже подстерегали клиентов девчонки в боевой раскраске и между столиками шлялись небритые личности, вполголоса предлагая порнографические открытки. Когда мимо окон проходил патруль морской префектуры, проститутки исчезали с неестественной быстротой, словно растворяясь в воздухе, а вместо открыток появлялись бритвенные лезвия и шнурки для ботинок. Полгода назад в одном из подобных мест Жерар целый день пропьянствовал в компании каких-то сутенеров и своих земляков, матросов с «Лавуазье»; кончилось это веселье мрачно: сутенеры свистнули у него часы и бумажник, подбили глаз и, если бы не матросы, ловко отбивавшиеся бутылками, наверняка оставили бы его под столом с навахой в боку. Сейчас он сидел трезвый и сосредоточенный, дымил трубкой и потягивал пиво, в сотый раз взвешивая все «за» и «против» своей новой затеи.
– Скучаем, rubio?[33]33
Блондин (исп.). – фамильярное обращение.
[Закрыть] – хрипловатым контральто спросила, подбоченясь перед его столиком, хищного вида брюнетка с грубо намалеванным ртом. – Могу развлечь, я пока не занята!
– Сомневаюсь, что тебе это удастся, – не выпуская из зубов трубки, ответил Жерар. – Сама усохнешь от скуки…
– Ты думаешь? – Брюнетка прищурила глаз. – С настоящим мужчиной я не соскучусь, будь покоен!
– Еще бы, – кивнул Жерар, окутываясь дымом. – С настоящим мужчиной никто не соскучится, что за вопрос. Но я-то уже не настоящий.
Брюнетка поглядела на него оценивающе:
– Что-то рановато, рубио.
– Зато есть что вспомнить, – подмигнул Жерар.
– Andá! – решительно сказала брюнетка. – Об этаких вещах не говорят таким тоном. Скажи лучше, что у тебя нету пятидесяти манго[34]34
Andá! – Иди ты! Манго – песо, денежная единица в Аргентине (жарг.).
[Закрыть].
Жерар достал бумажник и выбросил на стол зеленую кредитку:
– Забирай свои пятьдесят манго и отчаливай. Будем считать, что твоя сегодняшняя программа выполнена.
Брюнетка молниеносным движением спрятала кредитку за чулок и только после этого изумилась:
– Ты это серьезно? А она настоящая?
– Не знаю, красотка, я ее не делал, – пожал плечами Жерар. – Есть еще вопросы? В таком случае, адиос.
– Адиос, рубио, миллион спасибо! – Брюнетка обольстительно улыбнулась и отошла, одергивая на бедрах чересчур узкую юбку.
– Иди с-сюда, Лола, поболтаем, – заплетающимся языком позвал ее из-за соседнего столика пьяный стивидор.
– Иди сам в … – непринужденно бросила она, проходя мимо.
Трубка Жерара погасла. Он сидел опустив голову, машинальными и точными движениями вычерчивая аттический меандр по окружности картонной подставки со штампом «Лучшее пиво называется Кильмес». Галдеж и кухонный чад от вертела нисколько не мешали ему думать, в этой обстановке он даже чувствовал себя лучше, чем в гнетущей тишине Аллановой квартиры. Чем больше он обдумывал свой план – уехать на пару месяцев попутешествовать, предоставив Элен полную свободу действий, – тем более разумным он ему казался. С Ларральде, надо полагать, она будет встречаться; если парень не слишком уж растяпа – за два месяца он либо добьется своего, либо получит окончательную отставку. В то, что Элен способна стать любовницей другого, продолжая прежние отношения с ним, Жераром, он не верил. Ну, а если… Что ж, в таком случае он смог бы порвать с ней без всяких угрызений совести.
«Короче говоря, – сказал себе Жерар, продолжая чертить орнамент, – ты хочешь от нее избавиться и ищешь наиболее удобный предлог».
Что ж, верно. Именно так и обстоит дело. Но избавиться от нее он хочет ради нее самой, и правильнее было бы назвать это избавлением Элен от него, Жерара. Ошибка – большая, непоправимая ошибка – была допущена им в самом начале, в тот вечер, когда она приехала к нему, получив написанное в истерическом состоянии письмо. Ведь он уже тогда чувствовал, что ответить на любовь по-настоящему никогда не сумеет…
Он повертел украшенный меандром кружок. Да, нужно уехать на некоторое время. Пусть они узнают друг друга получше, присмотрятся, привыкнут… Знакомы ведь они, очевидно, совсем недавно, иначе были бы на «ты». А там видно будет.
На Британской башне пробило семь, когда Жерар вышел из кабака. В увеселительном парке Ретиро уже гремела ярмарочная музыка, где-то за вокзалом перекликались паровозные гудки, на территории порта лязгали и погромыхивали буфера маневрирующего состава. В очищенном южным ветром небе, пламенея в лучах догорающего солнца, бежали на север последние обрывки туч. Над зеленой лужайкой, полого поднимающейся к разбитому на площади Сан-Мартин скверу, врезанная в огромное оранжево-бирюзовое полотно заката, высилась уступами тридцатиэтажная бетонная призма Эдифисио Каванаг – высилась надменно и непоколебимо, как форпост другого Буэнос-Айреса, города зеркальных витрин и вылощенных авеню, господствующего над грязью, нищетой и пороком, над чадными кабаками портовой зоны и беспросветным рабством заводских предместий.
«Сейчас семь, – соображал Жерар, сверив свои часы с курантами Британской башни. – Заехать за вещами – и сразу на вокзал… Если не перехвачу луханский автобус, можно поездом до Морено, а там что-нибудь найду…»
Автобус взревел мотором и ушел в ночь, волоча за собою хвост дизельного перегара и быстро утихающий гул. Жерар достал карманный фонарик, который догадался купить на Пласа Онсе, осветил мостик через кювет и столб с покосившимся указателем: «Кинта «Бельявиста» – 3 км. Приватная дорога, проезд воспрещен».
Здесь, очевидно, дождь лил основательно; покрытое гравием полотно «приватной дороги» было сухим, но в кюветах блестела вода. Опьяняюще пахло эвкалиптами, свежестью полей и мокрой землей, остро сияли крупные умытые звезды. По правую руку, подобно свету встающей луны, разливалось в небе электрическое зарево столицы.
Жерар шел, бодро размахивая легким саквояжем, с удовольствием прислушиваясь к сонному шепоту эвкалиптов и хрусту гравия под ногами. Теперь, когда решение было принято, он верил в его правильность, в то, что все устроится к лучшему. Если раньше каждое напоминание об Элен было для него почти мучительным, то сейчас он думал о ней с искренней нежностью и давно не испытываемым нетерпением. В этот вечер, в тишине омытых весенним ливнем полей, он чувствовал себя моложе на десяток лет.
Калитка оказалась не заперта, он вошел и по-хозяйски задвинул за собой засов. В темном туннеле аллеи еще крепче казался горьковатый аромат эвкалиптов, из-за густых зарослей жимолости просвечивали огни дома и слышалась музыка – Беба, очевидно, сидела у радио.
В ответ на его звонок где-то в комнатах басовито залаял Макбет. Музыка тотчас же оборвалась.
– Кто там? – раздался через несколько секунд настороженный голос Бебы.
– Это я, шери, – со стукнувшим вдруг сердцем отозвался Жерар. – Я ведь обещал, вот и приехал…
Голос за дверью ахнул, послышалась торопливая возня с запором, и Беба повисла у него на шее – ему пришлось внести ее в холл. Макбет, рассвирепевший не на шутку, прыгал вокруг с оглушительным лаем, гремя ошейником и норовя ухватить пришельца за брюки.
– Да хватит тебе! – крикнул наконец Жерар, оторвавшись от Бебы. – Куш, Макбет! Ты что, не узнаешь, что ли? А ну, поди сюда… Поди сюда, Макбет, ну довольно, довольно…
Пса с трудом увели в столовую и там успокоили соединенными усилиями, убедив в добрых намерениях позднего гостя. Гладя дога между ушей, Жерар поднял голову и посмотрел на сияющую от радости Бебу. В своей черной с золотом пижаме она выглядела сейчас еще соблазнительнее, чем он представлял ее себе двадцать минут назад.
– Если бы ты позвонил, Херардо, – тараторила она, хлопотливо и бестолково накрывая на стол и роняя то нож, то салфетку, – я бы выехала тебя встретить…
Жерар подошел к Бебе сзади и обнял ее, поцеловав в затылок.
– Незачем было меня встречать, я отлично прогулялся, подышал воздухом. У вас тут был сильный дождь?
– Пусти, Херардо, пусти, погоди минутку… Дождь? О да, был страшный ливень, часов с двух, как раз во время сиесты… Я так чудно поспала, под дождь всегда хорошо спится. Ты что хочешь на ужин?
– Тебя, – улыбнулся он. – Тебя, и ничего больше.
– Хорошо, но поужинать ты должен. Серьезно, Херардо, что тебе приготовить?
– Ну, если уж тебе так хочется повозиться на кухне, то сделай омлет из двух яиц и завари кофе, побольше и покрепче. Донья Мария уже спит?
– Наверное. Ничего, я приготовлю все сама…
Жерар прошел в свою комнату, разложил вынутые из саквояжа вещи – туалетные принадлежности, жестянку табака, несколько книг, потом принял ванну и переоделся.
В столовую он вышел в домашней куртке серого сукна с темно-синими шелковыми отворотами, которую обнаружил в своем шкафу, – очевидно, это был подарок.
– Нравится? – улыбнулась Беба, входя с подносом и оглядев его. – По-моему, тебе идет.
– Слишком уж шикарно, пожалуй? Ну, садись, садись, я проголодался…
– Одну минутку, я нарежу томаты…
Жерар улыбнулся – то же меню, вкусы Бебы не изменились. Ни в еде, ни в музыке: из гостиной доносились приглушенные вопли джаза.
– Ты все же слушала бы хоть иногда что-нибудь приличное, – сказал он Бебе.
– Ладно, когда-нибудь послушаю, – согласилась та. – Садись, Херардо, все готово…
Они сели друг против друга, разделенные полированной поверхностью стола, в которой отражалась старомодная хрустальная люстра. Прожевав несколько кусков, Жерар решительно поднялся и перенес свой прибор к Бебе, усевшись рядом с ней.
– Так-то лучше, – пробормотал он, – а то сидим, как на приеме у господина президента. Ну, рассказывай, как живешь…
Они расправились с омлетом и помидорами, болтая о всякой всячине. Беба рассказала о своих прогулках по окрестностям, о дружбе Макбета с уродливым приблудным котенком, которого назвали Дон Фульхенсио, о том, что часто помогает садовнику. За кофе она задала вопрос, который давно вертелся у нее на языке:
– Ты надолго, Херардо?
– Видишь ли, – непринужденно сказал он, разглядывая что-то в своей чашке, – вообще да. Но приблизительно через недельку мне придется съездить на некоторое время в одно место. А потом вернусь уже насовсем! – Он поднял голову и подмигнул внимательно глядевшей на него Бебе: – Вот так, шери.
Та ничего не ответила и в свою очередь опустила глаза.
– А мне… нельзя с тобой? – спросила она, помолчав.
Жерар спокойно допил кофе.
– Просто нет смысла, – сказал он, ставя чашку. – Ничего интересного, деловая поездка, тебе будет скучно. У тебя ведь здесь больше возможностей развлекаться… Совсем рядом с городом, и машина в твоем распоряжении.
Беба сразу поняла намек. Европейская женщина на ее месте, скорее всего, тут же рассказала бы о разговоре с Ларральде, и все стало бы ясным и понятным; Беба этого не сделала. То, что муж ничего не спрашивает у своей жены о мужчине, с которым она встречается за его спиной и с которым он видел ее собственными глазами, было для нее, аргентинки, попросту непостижимо. Не зная, что и думать о поведении Херардо, она совершенно растерялась и замолчала.
Жерар подпер кулаком щеку, покручивая пустую чашку. В соседней комнате хрипло ревел Луи Армстронг, и оттого, что приемник был приглушен, голос его казался особенно неистовым. Нет никакого сомнения, между Элен и Ларральде что-то происходит. Почему она ни слова не говорит о той встрече? Что ж, видимо, он не ошибся…
Жерар вздохнул и встал из-за стола.
– Посидим еще? Или ты…
– Нет-нет, спать мне не хочется.
Беба кликнула Макбета и вышла в гостиную. Жерар подтащил к пустому камину два кресла, усадил Бебу и сам сел напротив, закурив трубку.
– Не жалеешь, что переехала в деревню? – спросил он, потрепав улегшегося между ними Макбета.
– Нет… почему же? Летом здесь хорошо…
Они помолчали. Потом Жерар сказал:
– Ты что-то вдруг загрустила, шери. В чем дело? У тебя какие-нибудь… неприятности?
У Бебы заколотилось сердце. Если он что-то подозревает, то почему не спросит прямо? Ясно, она ему уже не нужна, если он даже не дает себе труда поинтересоваться, с кем она встречается в его отсутствие…
– Нет… какие же неприятности? – Она взяла щипцы и принялась сбивать золу с обгорелого полена в камине. – Никаких неприятностей у меня нет…
– Ну, я просто спросил. А знаешь, эти кресла не особенно удобны. Ты бы купила что-нибудь более современное, я видел недавно занятное кресло в одном магазине на Чаркас…
Разговор перешел на пустяки. О том, куда и надолго ли едет Жерар, Беба так и не спросила. Они проболтали с полчаса, потом Макбет поднялся и стал бродить по комнате, нервно – с подвывом – зевая, тыкался носом в углы, скреб передней лапой пол. Вернувшись к камину, он сунул в него морду, обнюхал холодный пепел и шумно чихнул.
– Лежи, лежи, старик, – сказал Жерар, похлопывая его по спине, – чего волнуешься?
– Он хочет спать и нервничает, как ты не понимаешь… – Беба встала и взяла дога за ошейник. – Правда, Макбет? Спать? Я отведу его в холл, Херардо, там у него спальня. Пошли, зверь…
Покосившись ей вслед, Жерар выколотил трубку о каминную решетку и откинулся на спинку кресла, закрыв глаза.
Элен безусловно заинтересована этим врачом, иначе не стала бы так упорно молчать о нем, не смутилась бы, не полезла неизвестно зачем в камин. Вопрос, конечно, – насколько она заинтересована, серьезное ли это чувство или просто увлечение. Ну, ломать над этим голову нечего, все выяснится в свое время. Нужно будет в четверг или в пятницу съездить в город, договориться с прокатным агентством насчет машины. Лучше всего джип, чтобы не зависеть от состояния дорог и погоды. Краски, подрамники… Впрочем, в ателье он все равно зайдет – там и выяснится, что нужно купить.
Закончив хлопотливую процедуру укладывания Макбета, вернулась Беба. В гостиной горел один только торшер с потемневшим от старости пергаментным абажуром, и этот желтый свет был слишком слаб для того, чтобы Жерар мог из своего угла разглядеть выражение ее глаз, но показались они ему очень печальными.
– Ну как, малыш спит? Поди-ка сюда…
Беба несмело подошла и едва слышно вздохнула, когда он взял ее за руки.
– В чем дело, Элен? Тебе неприятно, что я уезжаю? Глупенькая, это ведь ненадолго… Садись, садись…
Он обнял ее и привлек к себе. Осторожно разомкнув его руки, Беба присела на подлокотник и, повернув голову, печально посмотрела в его глаза.
– Ну что, Херардо? – спросила она с упреком.
– Прежде всего то, что сидеть на этой штуке неудобно. Давай-ка лучше сюда…
Беба спрятала лицо у него на плече и замерла. Из приемника лились вкрадчиво-мяукающие аккорды гавайских гитар, потом они оборвались, и диктор провозгласил торжественно, словно объявлял номер первого приза рождественской лотереи:
– А теперь, друзья слушатели, Радио Сплендид предлагает вам сюрприз этого вечера. Внимание, внимание! Сегодня у наших микрофонов – Дальва да Оливейра, «золотой голос Бразилии»! Свое первое выступление перед аргентинской публикой сеньорита да Оливейра начинает песенкой, уже покорившей сердца всего континента, – «Maria Escandalosa»! Прежде чем…
Беба сорвалась с колен Жерара и бросилась к радио, поворотом ручки оборвав торжественный голос на полуслове. Облокотившись на крышку аппарата, она закрыла лицо руками. Жерар встал. Подойдя к Бебе, он подхватил ее под колени и поднял на руки.
– Ну-у, шери, это уже совсем нехорошо, – ласково прошептал он, целуя ее зажмуренные глаза и чувствуя на губах соленый вкус слез. – Тебя, я вижу, тоже пора укладывать…
Среди ночи он проснулся, разбуженный каким-то сном. Одно из окон было распахнуто настежь, за ним сияли и переливались над темными кущами деревьев лучистые звезды. В комнате, смешиваясь со слабым ароматом духов, стоял горьковатый и терпкий запах эвкалиптов.
Вздрогнув от холода, Жерар плотнее укутал Бебу тонким верблюжьим одеялом и приподнялся на локте. На ее лице, едва освещенном отблеском ночника, было выражение полного покоя. Он смотрел на нее, опираясь на локоть и осторожно шевеля пальцем шелковистые завитки волос над ее ухом, потом лег, натягивая на плечи одеяло. Беба сонно вздохнула и дрогнула губами, сунув ладонь себе под щеку. Где-то перекликались петухи – его всегда поражала дикая манера аргентинских петухов орать в любой час ночи, не признавая никакого расписания.
Он вытянулся на спине и закрыл глаза, пытаясь снова заснуть. Кофе, очевидно, был слишком крепкий, не нужно было его пить. Да, сердце начинает сдавать – еще год назад он мог выпить литр кофе и спать как сурок. И ведь прошлой ночью он тоже не сомкнул глаз – читал Малапарте.
Он улыбнулся, вспомнив старый литературный спор о том, каким словом – «шелковистая» или «бархатистая» – можно точнее определить кожу молодой женщины. Еще говорят, что в прежние времена у людей не было серьезных проблем! А как, в самом деле, правильнее сказать – «бархатистая» или «шелковистая»? Любопытно, действительно… Он протянул под одеялом руку и погладил Бебу – осторожно, чтобы не разбудить. Да, скорее шелковистая. Как же заснуть, вот дьявольщина… Определенно Элен перестаралась с этим кофе.
Решив прибегнуть к испытанному бабушкину средству, Жерар представил себе изгородь на пастбище и принялся терпеливо считать прыгающих через нее барашков. Когда-то в детстве это действительно помогало уснуть, но сейчас барашки прыгали и прыгали, их набралось уже по эту сторону изгороди целое стадо, а сон все не приходил.
Сотый с чем-то барашек перескочил изгородь и вдруг уселся, растопырив толстые лапы, и сладко зевнул, показывая маленькое ребристое нёбо, розовое, как внутренность океанской ракушки. Жерар, уже засыпая, удивился его неожиданному сходству со щенком. Ну да, с тем самым, в витрине…
Сердце его сжалось вдруг такой тревогой, таким мгновенным и острым предчувствием беды, что он вздрогнул и очнулся от дремоты.
«Что такое, – спросил он сам себя, – что это со мной творится?.. Все этот кофе, будь он неладен, никогда в жизни не выпью больше на ночь ни капли. Так вдруг испугаться неизвестно чего! Воспоминание о щенке… Да нет, не о щенке – о той девчонке, что…»
Странно. Встречал он ее где-то раньше, что ли? Нет, никогда, насколько помнится. Нет, такое лицо он бы не забыл. Оно встало перед ним очень отчетливо – юное, чуть задохнувшееся от бега, с нежным румянцем и запутавшимся в волосах бисером дождевых капель, – и он снова подумал, что еще ни разу не видел такого ясного и такого гармоничного воплощения девичьей прелести. Но почему с этим воспоминанием связано что-то тоскливое, мучительное?..
– Проклятые нервы, – пробормотал он вслух сквозь зубы, резко повернувшись на бок.
Беба вздохнула и потерлась щекой о подушку.
– Херардо… – пролепетала она сквозь сон. – Ты спишь?..
– Сплю, сплю…
«М-ру Ф. Хартфилду ВЕРМОНТ-СТРИТ 753 УИЛЛОУ-СПРИНГС.
Б. Айрес, 19.XI.53.
НЬЮ-МЕКСИКО США
Дорогой Фрэнки,
прости, я не писала почти месяц, меня абсолютно замучили экзамены. Твое письмо от 26-го прошлого я получила, горячо поздравляю тебя с устройством в «Консолидэйтед эйркрафт». Ты ведь ждал этого очень-очень долго, как я за тебя рада, милый. Надеюсь, тебе сразу дали интересную работу.
Фрэнки, мой хороший, я много думала над твоим письмом. И я так ничего и не придумала. Знаешь, Фрэнки, у меня все это время совершенно ужасное настроение, ты просто не можешь представить. А тут еще эти экзамены! И вот пришло твое письмо, а настроение у меня (видишь, я пишу совсем-совсем искренне, как говорила бы в исповедальне) вовсе не улучшилось. Хотя ты написал мне столько хороших вещей и я должна была бы радоваться. Всякая нормальная девушка на моем месте радовалась бы. Конечно, я очень обрадовалась за тебя, но как-то иначе. Просто за тебя, понимаешь?
Фрэнк! Один раз, еще до получения твоего последнего письма, я разговаривала с папой, и он сказал страшную вещь. Он сказал вот что: если мы с тобой любим друг друга и собираемся пожениться, то каким образом у меня может быть такой мрачный взгляд на жизнь. А он у меня и в самом деле мрачный. Я и в самом деле не понимаю, отчего так получается. Ведь любовь должна делать человека счастливым, а я почему-то этого совсем не чувствую.
И теперь мне вдруг стало страшно: вдруг это не настоящая любовь с моей стороны? Фрэнки, а вдруг я обманываю тебя всем своим поведением, все это время? Если бы ты знал, как мне сейчас страшно! Ты пишешь, что уже в апреле я должна буду подать бумаги в консульство, чтобы к моменту окончания лицея, весной (по-вашему осенью), у меня уже была бы виза и тогда мы могли бы сразу пожениться. Я вдруг представила себе – как быстро пролетит этот год! А если мы с тобой ошиблись? Фрэнки, я ведь католичка, и после того, как я скажу тебе «да» перед алтарем, уже не будет силы, которая сможет вернуть нам взаимную свободу. А вдруг мы ошиблись? Мы ведь были вместе всего три недели, а после только переписывались. И ты видишь – я не писала тебе всего.
Фрэнки, милый, всего я не могу написать тебе даже сейчас! Просто потому, что не могу, на бумаге это не выходит. Я не знаю – за сочинения в лицее я всегда получаю 10, а написать письмо не могу. Не знаю, поймешь ли ты, что со мной делается. Постоянная тревога, я и сама не знаю отчего, и отвращение к людям. Если бы ты знал, как это ужасно! Столько страшного происходит вокруг нас в жизни, что мы можем чувствовать себя спокойно, только закрыв глаза. Но я не могу жить с закрытыми глазами! А когда их откроешь, то видишь, что окружена чудовищами, которые только прикидываются людьми.
Умоляю, ответь мне сразу. Я хотела бы стать твоей женой, но только я теперь совсем не уверена, что сумею.
В лицее каникулы начинаются через неделю, и я сразу же уезжаю в горы до рождества, а после праздников буду все лето работать секретаршей у одного адвоката, нашего хорошего знакомого. Пиши мне пока до востребования – Альта-Грасиа, провинция Кордова, Аргентина.
У нас сейчас очень жарко. Вчера я ездила купаться в Пунта-Лара, но было много народу и вообще плохо. Целую тебя и жду твоих писем.
С любовью Б.».
Пульман[35]35
Пульманами в Аргентине называют многоместные рейсовые автобусы дальнего следования.
[Закрыть] компании «Шевалье», в шесть часов вечера вышедший из Буэнос-Айреса по маршруту Росарио – Маркос-Хуарес – Кордова, к трем ночи успел сделать больше половины своего восьмисоткилометрового пробега по Национальной автостраде № 9 и прибыл на очередную заправочную станцию. Сменный шофер включил освещение и захлопал в ладоши, будя спящих пассажиров. «Сеньоры, сеньоры, стоим всего пятнадцать минут, – весело закричал он, – спешите размять ноги, нам еще пять часов пути…»
Беатрис встала и подняла спинку своего кресла, чтобы дать возможность выбраться сидящей позади толстой даме. «Нельзя же так низко, сеньорита, – возмущенно сказала та, – вы мне отдавили колени!» – «Простите, сеньора, – покраснела Беатрис, – но вы ничего не сказали…» На это раздражительная сеньора заявила, что молодежи следует быть более догадливой и понимать, что омнибус это не дортуар и что девушке неприлично спать на глазах у всех почти лежа, превратив кресло в кровать. Неизвестно, в какой еще безнравственности уличила бы ее дама, но пассажиры с задних сидений зашумели, требуя выходить и дать выйти другим.
Это неожиданное нападение было нелепым до смешного, но Беатрис вышла из автобуса, едва удерживая слезы. Спрыгнув с нижней ступеньки, она огляделась, спрятаться было негде – на залитой светом бетонной площадке перед станцией было людно, стояло несколько легковых машин, огромный грузовик с прицепом и еще один «Шевалье» – очевидно встречный, идущий из Кордовы в столицу. Делая над собой усилия, чтобы успокоиться, Беатрис вместе со всеми пошла в ресторан. Станция была совсем новой; небольшой зал, отделанный в ультрасовременном стиле, с обилием стекла и нержавеющей стали, встречал входящего запахами свежей штукатурки и краски. Черно-красная мозаика на полу, потоки белого люминесцентного света, причудливо изогнутая стойка бара и стеклянные стены – трудно было поверить, что все это находится не где-нибудь в центре столицы, а на крошечной заправочной станции, окруженной огромными просторами спящей пампы. Сорок человек, ввалившись в и без того не пустой зал, создали давку, но Беатрис ухитрилась пробраться к стойке, выпила кока-кола и съела один «панчо» – маленький сандвич из булочки с вложенной в нее горячей сосиской, политой острым горчичным соусом. Разговорчивый бармен пожелал ей приятного отдыха в горах и выразил надежду, что увидит сеньориту на ее обратном пути; Беатрис ответила, что тоже надеется на это.
В душе она тут же пожелала себе никогда в жизни не видеть больше этой отвратительной станции с ее претенциозным модернизмом. Слишком яркий свет режет глаза, вокруг кричат, едущие в Кордову расспрашивают возвращающихся оттуда о погоде и о ценах на продукты, хотя уже удовлетворяли свое любопытство и в Росарио, и в Пергамино, и еще будут задавать те же идиотские вопросы на каждой станции до самого конца пути. Толстая дама, оскорбившая ее пять минут тому назад, теперь как ни в чем не бывало пьет свой кофе-экспресс и болтает с барменом. А у того над головой – над шеренгами разноцветных бутылок – во всю стену нарисовано что-то гнусное, непонятное и, если всмотреться, не совсем даже пристойное. И вот так все вокруг, все, на что ни посмотришь! Вдобавок еще Мери Форд визжит по радио «Мама, он со мной заигрывает». Беатрис чувствовала, что ее начинает трясти от омерзения. Как бог может терпеть такое?
Похоже, что ее кощунственный упрек был услышан: Мери Форд поперхнулась и умолкла, и мужской голос пригласил пассажиров, едущих в Буэнос-Айрес, занимать места. Вышла и Беатрис. Пульман, за эти девять часов уже ставший ей немножко родным, стоял темный и печальный, как брошенное жилище; в его корме, открыв решетчатые створки, копались при свете переносной лампы трое механиков. Рядом усаживалось в старый «бьюик» многочисленное семейство с кучей хнычущих сонных детей. «Бьюик» был навьючен, как мул, чемоданы громоздились на крыше и торчали из багажника, полузакрытую дверцу которого удерживала веревка. Беатрис потрогала громадное колесо автобуса: твердая, словно литая, резина оказалась приятно теплой и бархатистой от пыли. «Антонио! – крикнул один из механиков. – Принеси ключ девять шестнадцатых, только живо, да захвати парочку гроверов!»
Ну вот, теперь что-то сломалось, только этого и не хватало. Теперь неизвестно, сколько им придется сидеть на этой станции. И эта Форд опять поет какую-то глупость, а рука стала черной от пыли. Конечно, тебе непременно нужно было лезть трогать это колесо!
Пришлось идти в туалетную комнату. Намыливая руки, Беатрис боялась поднять глаза, чтобы не увидеть себя в зеркале над раковиной. Потом все-таки увидела, без прикрас: отвратительное лицо неврастенички, ничуть не привлекательное. Под глазами – тени, от усталости и истеричных переживаний. «Ненавижу себя», – с омерзением решила Беатрис. И еще эти клипсы, о боже! Закусив губы, она сорвала одну и другую – едва не оборвав себе мочки ушей – модные серьги из искусственного жемчуга, неизвестно зачем купленные вчера и тайком от мисс Пэйдж надетые в дорогу. Какое там «неизвестно»! Вам отлично, великолепно известно, уважаемая сеньорита Альварадо, зачем и с какой целью вы нацепили эти побрякушки! И после этого у вас еще хватает лицемерия каждое утро молиться о том, чтобы всевышний избавил вас от лукавого…
Жалобно звякнув, клипсы полетели в мусорный бак. Беатрис выскочила из туалета, исполненная еще горшего отвращения к себе самой и ко всему окружающему.
Встречный пульман, празднично оцепленный разноцветными опознавательными огнями, уже покинул станционную площадку и осторожно выруливал на автостраду, ощупывая фарами бетонное полотно. Следом за ним тронулся перегруженный детьми и чемоданами «бьюик». Возле грузовика с прицепом происходила шумная ссора. Спутники Беатрис, кончив закусывать, группами выходили из ресторана и собирались: одни – вокруг ссорящихся, другие – вокруг механиков, продолжавших копаться в чреве автобуса. Праздное их любопытство было отвратительным. Чтобы не видеть ничего этого, она зашла за угол станционного здания, в тень. Здесь были свалены ящики из-под пива, строительные материалы, смолисто пахло свежераспиленным лесом, под ногами шуршали стружки. Беатрис села на доски, обхватив колени. Пампа лежала перед ее широко открытыми глазами в двух шагах, подступая к самой кромке бетона колючими побегами чертополоха, – мрак, звезды, ровный полет не знающего преград степного ветра, опьяняющие запахи травы. Это было больше, чем просто ночная степь; это была сама Патриа, древняя Земля Отцов, неустанно впитывавшая в себя поколение за поколением, помнящая неслышный шаг охотников гуарани и тяжелую поступь конкистадоров, медленное движение скрипучих повозок первых поселенцев и бешеный галоп эскадронов Сан-Мартина. Земля смотрела из темноты в лицо Беатрис, дыхание Земли прикасалось к ее щекам, ласково шевелило волосы. А за ее спиной, на ярко освещенном куске бетона, шумели машины и люди, мошками слетевшиеся на этот брошенный в пампу островок цивилизации. Механики, сквозь зубы отвечая на вопросы зевак, спешно затягивали последние болты. В ресторан ввалилась шумная, полупьяная компания, только что подкатившая на двух машинах. По радио теперь пела Сара Воган: «Я еще никогда-никогда не целовала мужчин, я просто говорю им «покойной ночи» и сразу захлопываю дверь…» «Господи, – прошептала с закрытыми глазами Беатрис, стискивая пальцы, – спаси меня от отчаянья и гордыни, научи меня, как жить в этом мире, как к нему относиться, чтобы не сойти с ума и не окаменеть сердцем…»
В Кордове ей пришлось задержаться дольше, чем она предполагала. Оказалось, что в воскресенье венчается Ньевес Падилья; уехать до свадьбы было бы просто неприлично, и Беатрис отправила в пансион телеграмму: «Вынуждена задержаться пришлите машину понедельник». Эти лишние четыре дня отнюдь не способствовали улучшению ее самочувствия. Остановилась она в чинном и тихом доме профессора Гонтрана, где отлично можно было бы отдохнуть, но уже через два часа после приезда к ней примчалась Глэдис Ривера: в доме Падилья все шло вверх дном, модистка испортила туалет невесты, какая-то ерунда получилась со списком приглашенных, в общем, нужно было немедленно ехать туда и спасать положение. В суматохе и поездках по магазинам прошли пятница и суббота; в воскресенье на церемонии в старинной церкви Сан-Роке Беатрис едва держалась на ногах. Когда, приветствуя вошедшую невесту, под сводами зазвучали торжественные звуки «Свадебного марша» Мендельсона, ей стало невыносимо грустно. Все это было ни к чему – вся эта суета, нарядная толпа вокруг, тюль и флердоранж, цветы, гром органа. Она вспомнила вдруг свой конвент, всегда спокойные лица монахинь под жестко накрахмаленными чепцами, сонный плеск фонтана в саду, где было тенисто и прохладно в самые жаркие часы дня. Вернуться бы в тихий голубой мир ее детства, отгороженный высокими стенами от всех этих мартинесов, мендесов и геймов! Здесь, в Кордове, находится одна из самых старых обителей – Монастерио-де-Санта-Тереса. Триста пятьдесят лет тому назад капитан дон Хуан де Техада-и-Мирабаль пожертвовал золото на постройку женского монастыря во искупление своих неблагочестивых дел, и сестры-терезитки до сих пор молятся о его душе. Но разве можно вернуться в детство, разве можно ей уйти в монастырь?.. Хотя бы на время, на год-другой? Но и это невыполнимо. Папа будет решительно против, и вообще все скажут, что она сошла с ума. Как им ее понять – им, которые ко всему привыкли и теперь совершенно равнодушно смотрят на преступления, творящиеся вокруг них каждый день, каждый час…
