Текст книги "У черты заката. Ступи за ограду"
Автор книги: Юрий Слепухин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 58 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]
– Ох, перестань ты говорить глупости, – с досадой сказала Беба. – Слушай, Херардо… Тебе очень хочется жить именно в городе?
– Вовсе нет. А что?
– Понимаешь… Я видела вчера объявление в «Ла-Пренса»: на Луханском шоссе сдается кинта[15]15
Quinta – загородный дом, усадьба (исп.).
[Закрыть] с садом, и дом, кажется, даже меблирован. Там сказано, что очень дешево, потому что это далеко – кажется, на сороковом километре, что ли. Но там удобное сообщение – на Лухан ходит много омнибусов. Ты как на это смотришь? Знаешь, я не думаю, что это окажется дороже, чем квартира в городе. Учти, что такую, как эта, ты сейчас дешевле, чем за две тысячи в месяц, не снимешь.
– Ну, такую… Помимо квартир-люкс есть еще и самые обыкновенные – какие-нибудь две комнаты, кухня…
– Но тогда придется снимать где-то ателье? По-моему, стоило бы посмотреть эту кинту. Если она тебе понравится… Для твоей работы это будет куда удобнее, Херардо. В объявлении так и сказано: «Специально для любителей тишины и природы». Зачем тебе город, в самом деле?
– Да мне он ни на черта не нужен, – пожал плечами Жерар. – Я вот только не знаю, понравится ли эта «тишина и природа» тебе…
– Если тебе понравится, то и мне будет хорошо, – сказала Беба. – Съездим посмотрим? А пользоваться любезностью этого янки мне вовсе не хочется, и вообще ты бы держался от него подальше.
Жерар улыбнулся:
– Не волнуйся, я не собираюсь становиться его компаньоном. А если он может помочь нам упрочить наше – материальное положение, то почему бы и нет? В конце концов, черт возьми, мне вовсе не хотелось бы через какой-нибудь год, а то и раньше, остаться с тобой без куска хлеба. Нужно реально смотреть на вещи, моя дорогая.
– Ну, тебе виднее, – отозвалась Беба немного обиженно, вставая с дивана. – Я пойду готовить ужин. Как тебе без меня работалось?
– Да знаешь, в общем, никак. Что-то не идет дело, наверное, погода мешает…
2
Вместо предполагавшейся недели Брэдли провел в Буэнос-Айресе целых три – главным образом ради устройства денежных дел Жерара, которые, видно, стали для него вопросом собственного престижа. «Вы не понимаете азарта финансовой игры, Бусс, – нетерпеливо говорил он Жерару, когда тот пытался уговорить его не тратить время. – Не мешайте мне, мой мальчик, теперь я уже и сам в этом заинтересован…»
Брэдли познакомился с Бебой, держал себя с ней необычно сдержанно, почти чопорно, и преподнес в качестве запоздалого свадебного подарка пару дорогих клипсов. Очевидно, сразу почувствовав ее скрытую неприязнь, он благоразумно не стал настаивать на дальнейших встречах; деловые свидания происходили обычно где-нибудь в ресторане.
Несколько раз Жерару пришлось обедать или ужинать с приятелями Брэдли – дельцами трудно определимой национальности, хорошо одетыми солидными личностями, разъезжающими в новеньких «крайслерах» или «студебеккерах». Эти ужины были всегда деловыми, разговор присутствующих изобиловал финансовыми терминами, которые звучали для Жерара кабалистическими заклинаниями, и всякий раз ему приходило в голову сравнение между компанией Аллана и бандой алхимиков, нашедших-таки свой философский камень.
Что камень эти типы нашли – можно было не сомневаться. В их руках все превращалось в золото. Сущность загадочного процесса ускользала от понимания Жерара, но результаты были налицо. Однажды ему дали подписать несколько бумаг; на другой день Брэдли, подмигивая с довольным видом, объявил ему, что этими подписями он, Бюиссонье, заработал вчера больше, чем иной аргентинский чиновник зарабатывает за год. Жерар вынул изо рта трубку и посмотрел на американца с дурацким видом. «Каким образом, черт побери?» – спросил он, обретя дар слова. Брэдли захохотал и хлопнул его по животу. «Вы все равно этого не поймете». – «Послушайте, Аллан, – решительно сказал Жерар, вспомнив вдруг слова Бебы. – Давайте поставим точки над i. Если все эти махинации являются не совсем законным делом, то я…» Брэдли не дал ему договорить, обиженно заявив, что ни он, ни его аргентинские друзья не станут портить себе деловую репутацию из-за нескольких вшивых десятков тысяч. Это было резонное соображение. Скоро Жерар вообще потерял способность удивляться чему бы то ни было. Съездив с Бебой посмотреть кинту, он нашел ее вполне пригодной для жилья и подписал с владельцем арендный контракт. Переезжать можно было после первого сентября. Однажды, ужиная с Брэдли в компании нескольких алхимиков, он рассказал о своем новом жилище.
– О, отлично, – одобрил Аллан. – В деревне вам удобно будет работать. А сколько от столицы?
– Около сорока километров, точно не знаю. Неважно, там удобное сообщение, омнибусы ходят прямо с Пласа Онсе…
– Омнибусы? Вы безнадежный человек, Бусс. Омнибусы, будь я негр… Вы видите этого джентльмена? – спросил Брэдли, бесцеремонно ткнув пальцем в сидящего напротив краснолицего техасца.
– Вижу. И что?
– А то, что этот краснорожий субъект представляет здесь автомобильную корпорацию Кэйзер-Фрэзера. Ведь верно, Бобби?
«Краснорожий субъект» кивнул и без помощи пальцев передвинул сигарету из одного угла рта в другой.
– Создаем здесь филиал, – пробурчал он с невероятным акцентом, морщась от дыма, – «Кэйзер Эрджентайна». Большой завод в этом… как его? Кордова. Мистеру нужен кар? Это можно. Знаете наш «манхэттэн»? Седан, четыре дверцы. Это я вам устрою. Да вон посмотрите в окно, я сам езжу на таком. Вон тот, синий, с самого края…
Жерар посмотрел и увидел машину экстравагантного вида, очень низкую и очень обтекаемую.
– Ну, что вы, – сказал он, – зачем мне такой люкс?..
– Вы не смотрите на вид, – засмеялся Брэдли. – Формы у нее в самом деле роскошные, прямо сплошная Ава Гарднер, но вообще это далеко не «кадиллак». И даже не «форд», будем уж откровенны до конца. Впрочем, пару лет она вам послужит. Вы скажете тоже – «люкс»! Бобби, сколько стоит сейчас это чудо техники?
– Для нас – тысяча девятьсот.
– Слышите, Бусс? Я вам устрою валютно-обменное разрешение класса А на две тысячи. Машина обойдется дешевле, чем здесь можно купить у старьевщика списанный мотоцикл, – не больше двадцати тысяч песо…
– Что это за «разрешение класса А»? – ничего не понимая, спросил Жерар.
– Мсье не знает? – удивился один из алхимиков. – О, это интересная вещь. В Аргентине существует несколько типов, или классов, обмена валюты для операций по внешней торговле. Скажем, если простой смертный захочет купить что-нибудь в Штатах, то ему придется платить из расчета официального курса доллара. А для закупок промышленного оборудования был установлен специальный поощрительный курс, так называемый «класс А», по которому доллар оказывается в десять раз дешевле. В теории это было сделано в целях поощрения и развития национальной индустрии, а на практике этим курсом пользуются их превосходительства, когда нужно выписать для себя или для своей любовницы новый «кадиллак».
– Хуан Дуарте сделал свои миллионы именно на этом, – усмехнулся третий собеседник. – Как раз от него и зависела выдача валютно-обменных разрешений.
– Ну его к черту, – сказал Жерар, – не хочу я с этим связываться.
– Неразумно, мой мальчик, – покачал головой Брэдли. – Не возьмете вы – возьмет какой-нибудь жулик. Вам не предлагают обогащаться за счет Аргентинской Республики! Просто, если нужна машина, есть возможность приобрести ее дешево и без хлопот. Не понимаю, что вас смущает…
Жерар подумал и решил, что смущаться и впрямь нечего. Бобби из «Кэйзер Эрджентайна» записал его адрес и пообещал известить, как только дело будет окончательно улажено.
Удивительнее всего была легкость, с какой все это делалось. Вспоминая годы нужды, Жерар только пожимал плечами. Когда не на что пообедать, то иной раз расшибешься в лепешку, прежде чем удастся раздобыть сотню франков. А если на твоем счету лежит в банке сто тысяч, то прибавить к ним двадцать или тридцать, а то и больше, ровно ничего не стоит. Во всяком случае, это происходит с такой легкостью, что невольно начинаешь верить в таинственные свойства денег: например, в их способность размножаться при достижении известной степени концентрации. Сколоти только первый миллион, потом тебе и вовсе уж не придется ни о чем заботиться. Нужно ли после этого удивляться тому, что тебе вдруг – безо всяких усилий с твоей стороны – предоставляется возможность купить за двадцать тысяч машину, которая стоит тысяч триста, если не больше…
Восьмого июля, накануне Дня Независимости, Брэдли наконец отбыл в Штаты. Жерар провожал его в порт: вопреки своему обыкновению, Брэдли решил на этот раз отдохнуть в пути и отказался от путешествия по воздуху. «Дель Норте» отходил почему-то не от пассажирской пристани Северной гавани, а из Нового порта; обстановка отплытия была самой будничной, небольшая группа пассажиров и провожающих стояла на забитом товарными составами пирсе, под пронизывающим ветром. День выдался хмурый, туманный, все казалось серым, над решетчатыми башнями кранов с резкими, тоскливыми криками шныряли чайки.
Как и все суда линии «Дельта», совершающие скоростные рейсы между Буэнос-Айресом и Нью-Орлеаном, «Дель Норте» со своими зализанными стремительными линиями полукруглой ходовой рубки и скошенной назад низкой трубы, с удачно подобранной окраской – серый корпус с яркой зеленой полосой по фальшборту и белоснежные надстройки – выглядел нарядно даже в такой обесцвеченный день. Подняв воротник пальто и держа руки в карманах, Жерар рассеянно слушал последние деловые наставления Брэдли и слезящимися от ветра глазами оглядывал судно. Почему до сих пор он никогда не замечал красоты технических сооружений?
Подхваченная стрелой, над головами провожающих проплыла в веревочной сетке последняя партия кофров и чемоданов.
– Ну, Бусс, пойду устраиваться, – сказал Брэдли, протягивая ему руку. – Через несколько месяцев мы, очевидно, увидимся, а пока желаю успехов. Держите контакт с теми джентльменами – в случае чего, они вам всегда помогут советом. Но я думаю, это и не понадобится. Теперь ваше положение можно считать прочным, я говорю это, даже имея в виду американский стандарт прочности…
Они распрощались, Жерар пожелал Брэдли счастливого плавания и отправился к стоянке такси. Выезжая с территории порта, он с интересом, словно впервые видя, разглядывал бегущие мимо пакгаузы, бетонные башни элеваторов, мачты и трубы с опознавательными марками всех судоходных компаний мира. Человеческий труд, результаты человеческого труда… Почему эта тема никогда его не затрагивала? Его интересовала природа еще больше интересовал человек. Или человек интересовал меньше? Что, в сущности, было до сих пор основной темой его творчества? Ты скажешь – жизнь. Ну понятно, жизнь, это ведь может сказать про себя почти всякий живописец… Даже сюрреалист, любовно выписывающий развешанные по дереву потроха. Жизнь вообще чертовски сложная штука, чертовски многогранная… И всякий невольно выбирает ту или иную грань. Соответственно своим вкусам и взглядам. Так вот, какую же выбрал ты?..
– Проводил своего друга? – с несвойственной ей язвительностью спросила Беба, когда он вернулся домой.
– Брось говорить глупости, – недовольно отозвался Жерар, – ты отлично знаешь, что он мне никакой не друг.
– Однако последние дни ты только с ним и пропадал!
– Ты отлично знаешь, почему я это делал, черт возьми! – крикнул Жерар. – И почему я вообще согласился принять его помощь в устройстве наших дел! Ты думаешь, мне самому это нужно? Я никогда не был счастлив так, как в те годы, когда ходил в драных штанах и обедал три раза в неделю! Ты думаешь, я…
– Ах вот что, – сказала Беба. – Почему же ты замолчал? Договаривай до конца, прошу тебя. Раньше ты был счастлив, «в те годы»… Скажи уж прямо – «когда я был один»! Оказывается, во всем виновата я…
– Прости, ты меня неверно поняла, я имел в виду другое. И давай не ссориться из-за Брэдли. Может быть, не следовало затевать все это дело, но я, откровенно говоря, не вижу здесь ничего дурного. Мои деньги сыграли на бирже и сейчас помещены в надежные бумаги… Кстати, на твое имя. Мы с Брэдли никого не разорили. Насколько я понимаю, этим бизнесом ежедневно занимаются тысячи людей, и никому не приходит в голову считать их преступниками…
За обедом они молчали, думая каждый о своем: Беба – о несправедливых и обидных словах Жерара, тот – о так неожиданно и внезапно вставшем перед ним сегодня вопросе. Правильно ли понимал он до сих пор свою задачу? А вдруг он проглядел что-то в жизни, в искусстве? Почему, в конце концов, публика – и во Франции, и здесь – всегда оставалась равнодушной перед его картинами?
Ну хорошо, мнение толпы не всегда является верным. Это известно давно и не нуждается в доказательствах. Но, черт возьми, не слишком ли часто эта бесспорная аксиома служила утешением для бездарности?..
– Скажи-ка, шери… – Беба подняла голову и глянула на него через стол. – Я хочу задать тебе один вопрос. Ты видела все мои картины, что были на прошлогодней выставке, – верно? Нравятся они тебе? Только откровенно!
– Ну нравятся…
– А почему выставка провалилась? Ты никогда над этим не задумывалась?
Обиженное выражение в глазах Бебы сменилось недоумевающим.
– Я не знаю… – Она опустила вилку и пожала плечами. – Выставки вообще часто проваливаются, Херардо, и не обязательно потому, что картины плохи. Мне трудно об этом судить, я ведь не критик…
– Хорошо, – терпеливо сказал Жерар, – я знаю, что ты не критик, но у тебя есть вкус. Мне важно знать мнение рядового зрителя, а никакого не критика, будь они все трижды прокляты. Что могло не понравиться в моих картинах таким вот рядовым зрителям?
– Я думаю, время было неудачно выбрано: в декабре никто выставок не устраивает. Ведь с середины декабря все начинают разъезжаться на лето, – кто же станет интересоваться в это время выставками…
– Ну да, это я знаю. Мне об этом говорили, но во время выставочного сезона пришлось бы заплатить за помещение вдвое дороже. И ты думаешь, это единственная причина? Не знаю, не знаю… Не может быть, чтобы только это…
Встав из-за стола, он сунул руки в карманы и принялся ходить по комнате.
– И потом знаешь, Херардо… – нерешительно сказала Беба, – может, публике просто показалось все это слишком непривычным…
– Еще бы! – фыркнул Жерар, не оборачиваясь. – После того, что вы здесь выставляете в Instituto del Arte Moderno… Но ведь я и хотел показать ей разницу, хотел показать, как выглядит другое искусство, не изуродованное этими идиотскими «поисками»!
– Нет, я не об этом… Понимаешь, сейчас публика привыкла, чтобы ей щекотали нервы, поэтому, наверно, она и ходит на выставки НАМ. А если этого нет, то ей хочется увидеть что-то такое… ну, мне трудно это определить… что-то такое, что ей близко, понимаешь?
– Так, – сказал Жерар, снова присаживаясь к столу. – И значит, в моих картинах она этого не увидела?
– Может быть, нет. Там у тебя пейзажи, потом несколько исторических – Хуана де Арко и другие, – но ведь это все не наше, Херардо… Французская природа, французская история…
– Ради всего святого, шери! Ради всего святого, подумай, что ты говоришь! Если мир дошел до того, что произведение искусства оценивается по мерке «наше» или «не наше», – тогда его вообще пора на свалку!
– Мир?
– Искусство, черт побери! А может, и мир, ты права… Да будь я проклят, триста лет голландцы понимали Веласкеса, а испанцы – Рембрандта! Не подумай, что я себя сравниваю с ними, – я сейчас говорю о принципе, о…
– О чем, Херардо? – несмело спросила Беба, не дождавшись продолжения оборванной вдруг фразы.
Жерар помолчал еще, барабаня пальцами по столу.
– Да, все дело именно в этом, как ни верти, – проговорил он негромко, словно думая вслух. – Веласкеса понимают во всем мире – это верно. Но уже какой-нибудь Масо-и-Мартинес может представлять интерес лишь для испанца. Ты права, Элен, – чтобы претендовать на международное признание, мало быть хорошим живописцем… Нужно быть Мастером, понимаешь?..
Ночью, когда Беба уже спала, он вышел в ателье, включил трубки дневного света и стал возиться со своими составленными в углу картинами. Отобрав десяток лучших, он расставил их на полу вокруг всей комнаты, прислонив к стенке, и уселся посредине. Черт возьми, хоть бы кто-нибудь смог сказать ему, что, собственно, представляет собой его дарование и существует ли оно вообще!
За окнами, залитый огнями предпраздничной иллюминации, плыл в зимнюю ночь огромный чужой город. В этом городе его не поняли, как не понимали и дома, в Париже. Но почему, почему? Жерар шагал по комнате, не выпуская из зубов трубки; проходя мимо окон, рассеянно щурился на разноцветные отблески, потом снова усаживался посредине на низкий табурет и впивался глазами в расставленные вокруг полотна.
Давай разберемся по существу. Что требуется от хорошего пейзажа? Фотографическая точность? Нет. Зритель никогда не задумывается над вопросом, точно ли передает висящее перед ним полотно все детали того ландшафта, где оно было написано. Но оно должно передавать «дух места», должно заставлять зрителя почувствовать при взгляде на картину то же, что чувствовал когда-то художник, впервые увидевший этот ручей, это ущелье или эту рощу. Зритель должен сам проникнуться очарованием природы, услышать плеск воды и шелест запутавшегося в кустах ветра, ощутить на щеках палящий зной августовского полудня или холодные брызги прибоя. Ну хорошо, вот твои «Окрестности Шартра»: бездонное небо Иль-де-Франса, волны спелой пшеницы, тишина. И вдали, в зыбком мареве зноя, – как мираж, вставший из прошлого, – собор, каменный корабль, навеки бросивший здесь свои якоря. Ты увидел это много лет назад, но до сих пор помнишь, что ты тогда почувствовал, что заставило тебя схватиться за кисти. Не может быть, чтобы зритель при взгляде на этот холст не почувствовал того же самого! Не может этого быть, недаром же Элен, увидев картину в первый раз, изумленно и очарованно протянула: «Ой, как ти-и-хо!» Но в таком случае…
В таком случае очень может быть, что ты отлично умеешь говорить что-то сердцу зрителя, но говоришь не то, что следует. И что зрителю вовсе не интересно тебя слушать, как бы красноречиво ты ни говорил. Ты только что думал: «Публика меня не понимает», но какие, собственно, у тебя основания так думать? Ты отнюдь не новатор и никогда не искал новых, непривычных форм самовыражения. Когда публика не поняла импрессионистов, это понятно: они просто были еще ей не по зубам. Прошло полвека, и парижских маршанов точно так же испугали «искаженные» пропорции Модильяни, – эталоном уже был Ренуар. Но ты-то сам, черт побери, ты никогда не рвался опередить свое время! Для тебя всегда было важнее, что выразить, нежели как выразить…
Пренебрежение формой? Вы только одно забыли, дорогой метр: это не каждый может себе Позволить. Для этого действительно нужно быть великим. Есть какой-то уровень мастерства, очень точно определяющий возможность международного признания. Достигни этого уровня – и тебя поймут в любой точке земного шара, а коли не дотягиваешь – оставайся художником локального значения и не претендуй на то, чтобы тебя понимали и ценили у антиподов…
Элен говорит: «Публике нужно что-то, что ей близко». Черт побери, у этих баб и в самом деле какая-то интуиция, дьявольская способность угадывать главное – не умом даже, а вообще непонятно чем. Сразу ухватила, в чем суть. А суть в том, метр Бюиссонье, что вы просто не дотягиваете до уровня, выше которого исчезает это разделение на «наше» и «не наше». Когда Запад открыл для себя русскую икону – все просто ахнули. А кому известна русская живопись девятнадцатого века? Да никому, кроме немногих интеллектуалов! И ведь не потому, что она национальна, – Толстой и Чайковский тоже, надо полагать, национальны. Не говоря уж о Достоевском! Однако ими зачитываются, заслушиваются в Париже и Лондоне нисколько не меньше, чем в Москве… Значит, опять все дело в уровне – в том самом, что делает общечеловеческим любое национальное искусство…
Скрип двери заставил его вздрогнуть от неожиданности. В ателье, придерживая накинутый на плечи халатик, вошла Беба.
– Что ты здесь делаешь, Херардо? – спросила она сонным голосом, глядя на него в недоумении.
Жерар поднялся с табурета и сунул трубку в карман пижамы.
– Ничего… Так, сидел, думал. Ты чего встала?
– Проснулась, смотрю – а тебя нет. Боже, как ты накурил… Что с тобой, Херардо? – Она смотрела на него уже с тревогой. – О чем ты все думаешь? У тебя неприятности какие-нибудь?
– О нет, нет. Просто… – Жерар пожал плечами и повертел в воздухе пальцами, изобразив что-то неопределенное. – Ну, думаю о своей работе.
– О работе… – недоверчиво повторила Беба. – Ты о своей работе думал всегда, но сегодня у тебя какой-то странный вид. Почему ты не хочешь сказать мне, Херардо?
Жерар помолчал.
– Что я могу сказать, – отозвался он тихо. – Понимаешь, сегодня мне вдруг пришло в голову, что я все это время занимался не тем, чем нужно… Поэтому я тебя и спросил тогда за обедом, что ты думаешь о моих картинах…
– Они очень хороши, Херардо, слово чести! – горячо воскликнула Беба, подойдя ближе. – Ты, может быть, неправильно понял мои слова о том, что они могли показаться чуждыми нашей публике… Я просто не так выразилась. Но вообще это тоже может быть, серьезно! Почему бы тебе не попробовать написать что-нибудь аргентинское? Поехали бы с тобой в Барилоче, в Неукен – там очень красивые места – или на Огненную Землю, в проливы… Я видела снимки – такая красота! Знаешь, одни скалы, и все под снегом. Или поезжай один, Херардо. Может быть, тебе лучше будет работаться в одиночестве? Если бы ты выставил серию аргентинских мотивов…
– Это все не то, все не то… – Жерар снова опустился на табурет и сжал руками голову. – Ты понимаешь, я начинаю думать, что…
Он замолчал. Беба, стоя рядом, протянула руку и осторожно провела по его волосам.
– Что, Херардо? – спросила она тихо.
– Что ты была права, когда говорила о «нашем» и «не нашем». Видишь ли… Когда Ван-Гог писал свои провансальские пейзажи, он знал, что они заинтересуют не только жителей Арля. С одной стороны, ему было на это наплевать, но все-таки он знал, понимаешь? У него было сознание нужности того, Что он делает, и поэтому он работал как одержимый – до солнечного удара. Вся беда в том, что я не Ван-Гог…
Помолчав еще, он поднялся и махнул рукой.
– Идем-ка лучше спать, шери. Все равно этот вопрос так просто не решишь… Да еще в три часа ночи, – усмехнулся он, глянув на часы. – Ты хочешь завтра идти смотреть парад? Вернее, сегодня утром.
– Я очень хотела бы, – нерешительно сказала Беба. – Но если тебе это кажется неинтересным…
– Ну почему же, парады вещь веселая. Пойдем непременно, как же…
С праздником в этом году повезло: день, не в пример вчерашнему, выдался солнечный и даже не очень холодный. Задолго до начала парада Беба и Жерар уже заняли места недалеко от официальной трибуны на авеню Либертадор. Было шумно, в празднично одетой толпе с непостижимой ловкостью сновали продавцы сластей и прохладительных напитков, балансируя над головой своими лотками; по свободному от людей пространству взад и вперед разъезжала конная полиция, безуспешно стараясь оттеснить зрителей к прочерченным на асфальте белым линиям.
В десять часов по толпе прошел сдержанный гул: на осененной гигантскими бело-голубыми полотнищами трибуне показалась группа военных и штатских. Его превосходительство президент Республики бригадный генерал дон Хуан Доминго Перон занял почетное место в окружении министров, высших партийных функционеров и генералитета. Жерар сообразил вдруг, что до сих пор видел его лишь на портретах. Попросив у Бебы предусмотрительно захваченный ею театральный бинокль, он стал с любопытством разглядывать живописную фигуру на трибуне – в высокой белой фуражке и с президентской перевязью через плечо – живого латиноамериканского диктатора, которые всегда представляются в Европе чем-то чертовски экзотическим, вроде индийских набобов. Трибуна была так недалеко, что с помощью бинокля он отлично видел не только ордена его превосходительства, но и припудренные сине-багровые пятна экземы на его красивом, но уже несколько обрюзгшем лице.
Над трубами военного оркестра позади трибуны сверкнула булава тамбурмажора. «Не забудь шляпу, Херардо», – торопливо шепнула Беба, дернув его за рукав. Усиленная радиорупорами, зазвучала мелодия гимна. Стотысячная толпа, обнажив головы, запела торжественно и протяжно, как хорал: «Внимайте, сме-е-ертные, кли-и-ичу сво-бо-о-оды…»
Всех слов Жерар не знал, но старательно подпевал как мог. Беба пела чуть ли не со слезами на глазах. Жерар покосился на бело-голубую розетку у нее на груди и подумал вдруг, что в чем-то он свою жену совершенно не знает. Кто бы мог подумать, что легкомысленная Элен может так переживать исполнение национального гимна… Или это просто привычка, воспоминание о школьных годах – о ежедневном подъеме флага и пении гимна перед уроками? Странная вещь этот патриотизм – никогда не знаешь, в ком и когда он вдруг проявится…
Парад продолжался долго. В дробном цокоте копыт прогарцевали на пляшущих конях эскадроны конно-гренадерского полка; по-прусски пропечатала шаг пехота; неся на плечах лыжи, прошли андийские горные стрелки в белых маскировочных комбинезонах; за ними проследовали летчики, матросы, юнкера и гардемарины военных и военно-морских колледжей и академий, морская пехота, разного рода вспомогательные службы. Вообще не любитель парадов, Жерар на этот раз с любопытством наблюдал пестрое воинство. Пехота, проходящая сейчас мимо него, лишь цветом сукна отличалась от той, которая на его же глазах вступала в опустевший Париж тринадцать лет назад, в июне сорокового года. Все было заимствовано у вермахта – те же каски, те же петлички на куртках того же покроя, те же плоские ножевые штыки и тот же парадный «гусиный шаг» с вытягиванием носка. Разница была лишь в цвете солдатских мундиров: аргентинские были не серо-зелеными, а серовато-коричневыми; все же остальное слишком наглядно напоминало о еще недавнем времени, когда высшие чины аргентинской армии заканчивали свое образование в берлинской академии генерального штаба. Более современные тенденции проявлял зато корпус морской пехоты, солдаты которого, обученные и одетые на американский манер – в хаки и круглых касках, шли небрежно, вразвалку, широко размахивая руками. Летчики, в серых тужурках без погон, с серебряными крылышками на груди и в щегольски примятых фуражках, почти не отличались от английских офицеров РАФ[16]16
Royal Air Force – Королевские воздушные силы (англ.].
[Закрыть]; но самой живописной была форма конно-гренадерского полка, остающаяся без изменений вот уже больше ста лет. В память своего первого командира, генерала-освободителя Хосе де Сан-Мартина, конные гренадеры до сих пор носили лакированные ботфорты выше колен, лосины, синие колеты с красными обшлагами и белой перевязью крест-накрест, высокие кивера. «Единственное, чего здесь не хватает, – внутренне посмеиваясь, подумал Жерар, – это какого-нибудь отряда, одетого в кирасы и панталоны с буфами, со шпагами и аркебузами… Тогда этот парад можно было бы назвать: «Армия от Хуана де Гарая до Хуана Перона».
– Ты не устала? – спросил он у Бебы, когда отгремел последний оркестр и в конце авеню послышался приближающийся рокот моторов. – Сейчас уже ничего интересного не будет…
– Ну что ты! – возразила она. – А танки?
– О, про танки я и забыл, – посмеялся Жерар.
Пришлось остаться. Сдерживая зевоту, он смотрел на прохождение моторизованных частей и артиллерии. Здесь уже все было американское – от бронетранспортеров до джипов; правда, за джипами вдруг пробежало несколько батарей допотопных полевых пушек времен первой мировой войны: прислуга сидела в новеньких доджевских вездеходах, а орудия катились со звоном и лязгом, громыхая по асфальту высокими окованными колесами. Наконец, к радости Бебы, показались танки – высокие горбатые «шерманы».
– Скажи-ка, старые знакомцы, – удивился Жерар.
– Что ты говоришь? – крикнула Беба, не расслышав его слов из-за рева моторов.
– Я говорю – знакомые штуки! Я с такими имел дело во время войны!
– А-а, – кивнула Беба. – Интересно, правда? А какой дым, смотри – все стало синим!
– Двигатели не в порядке, вот и дым… Видно, уже ни к черту не годятся, – проворчал Жерар.
Парад завершился демонстрацией воздушных сил. Толпа проводила взглядами последнее звено реактивных «глостеров», со свистом и ревом пронесшееся над авеню, и стала расходиться. Найти такси оказалось невозможно – Жерар с Бебой пешком добрались до Пласа Италиа, с боем пробились в метро и только к трем часам, усталые до полусмерти, вернулись домой.
– Ну, я сегодня никуда больше не иду, – заявила Беба, сидя на диване и растирая ступни ног. – Подумай, меня еще угораздило надеть новые туфли… Ой, я, наверно, и завтра не смогу ходить. Ты очень устал?
– Так себе, – отозвался Жерар. – В общем, я не жалею, что посмотрел.
– А как тебе понравилась наша армия?
– Больше всего мне понравилось то, что она явно не из тех армий, которые воюют.
– Она может воевать, – обиделась Беба. – Не думай, что мы такие уж беззащитные! Когда здесь высадились англичане и хотели захватить Буэнос-Айрес, их так расколошматили…
После обеда, когда Беба, свято соблюдающая сиесту[17]17
Siesta – послеобеденный отдых (исп.).
[Закрыть] в любое время года, отправилась подремать, Жерар потихоньку оделся и вышел на улицу. Как всегда, когда ему нужно было решить какой-то вопрос, он не мог оставаться на месте – ему нужно было ходить, двигаться, находиться в толпе…
Самым неприятным было сейчас то, что сомнений относительно правильности избранного метода, которые еще не так давно его мучили, уже почти не было. Они уступили место чуть ли не уверенности в обратном, и в голове у него творился полный сумбур. Он не знал, связано ли это с тем, главным, или просто тут совпадение во времени. Так или иначе, именно сейчас переломилось что-то в его отношении к окружающей действительности, к Аргентине и, может быть, даже еще шире – к человеческому обществу…
Какими странными, извилистыми тропами следует подчас мысль! С чего все это началось? Что он увидел вчера в порту такого, что могло бы сбросить с рельс его прочные, давно выношенные взгляды? Ровно ничего особенного. Обычная суета у трапов готовящегося к отплытию «Дель Норте», плавные развороты стрел и крики стивидоров, пакгаузы, элеваторы, вереницы товарных вагонов на пристани. Была еще группа оборванных грузчиков, закусывающих бананами под навесом одного из пакгаузов; он обратил внимание на их живописно-бесформенные шляпы и обнаженные – несмотря на холод – руки и груди. Может быть, именно в тот момент пришла к нему мысль: а так ли уж нужна в этой стране твоя тончайше отработанная техника, твое влюбленное восприятие природы, твои экскурсы в историю, все твои «Полдни над Луарой» и «Отъезды из Вокулёра»? Ты хотел завоевать аргентинскую публику, но знаешь ли ты ее, знаешь ли ты Аргентину?
