Текст книги "Знал, видел, разговаривал. Рассказы о писателях"

Автор книги: Юрий Помозов

ГЛАВНЫЙ СУВЕНИР

I

Золотисто-сухой, пылающий июльский зной над Абаканской степью, но не прожечь ему преображенную землю хакасов: зелеными коврами цветет она между каналами-оросителями, лоснится под солнцем гривами лесных полос, нарядно переливается то коричневато-бежевыми, то красновато-лиловыми тонами распаханных, отдыхающих паров на отдаленных холмах, а дождевальные установки, раскинув ажурные крылья, мерно покачивая ими, точно благословляют степь, нашептывают, навевают струистым шелестом прохладные грезы о еще более прекрасном будущем…

После поездки по Абаканской степи, где стоячие ребристые камни древних могильников давно уже захлестнуты буйной, рослой пшеницей, я прибыл в тенистый Абакан – столицу Хакасии. Здесь мне следовало отметить командировку в местной писательской организации.

Встретил меня в небольшом кабинете с двумя оконцами сам ответственный секретарь ее – Михаил Еремеевич Кильчичаков, человек лет шестидесяти, с грузно отвисшей, неподвижной левой рукой в черной перчатке, с узковатыми и словно бы ссохшимися плечами, которые лишь подчеркивали массивность его головы в жесткой гриве черных, в прострельной седине, волос.

В первую же минуту меня поразила необычайная живость Михаила Еремеевича. Своей правой рукой он с лихвой возмещал неподвижность левой: то поглаживал седые усики, то перебирал какие-то листики на письменном столе, то надевал и вновь снимал темные очки, удивляя густейшей, дегтярной чернотой своих глаз, очень крупных, без всякого азиатского раскоса.

Раздался телефонный звонок. Кильчичаков сейчас же схватил трубку, а я за это время успел разглядеть на его светлой рубашке нашитую эмблему с надписью: «Творческая конференция писателей Азии», рассмотрел на столе новый номер журнала «Дружба народов», антологию узбекской поэзии, справочник «Писатели Восточной Сибири» и, кроме того, умудрился прочесть в лежащей тут же развернутой областной газете стихотворение самого Кильчичакова «Встреча с Гоби», вернее – начало его:

 
Шесть тысяч метров высоты.
Густая синь чуть розовата.
Пустыня Гоби! Сверху ты —
Как жесткая ладонь арата.
Снижаемся. Мне всё видней
Морщины, трещины на ней.
Комочки чахлые – вразброс
Бегут, бегут, щетинясь голо,
Седые, как пучки волос
На старческой щеке монгола.
Толчок.
Земля.
В пустыне я,
Где тишина столь первозданна,
Что голова моя гудит,
Как бубен древнего шамана.
 

После телефонного разговора я стал расспрашивать Кильчичакова о жизни здешней писательской организации, узнал, что состоит она из девяти человек, и даже выразил недоумение: уж не ослышался ли?..

– Нет, не ослышались! Из девяти, всего из девяти! – разгорячился вдруг Михаил Еремеевич. – Правда, должны принять еще одного молодого поэта, да дело затянулось. Сплошные поездки, встречи, заседания… Летал в Киев на юбилей воссоединения Украины с Россией. Оттуда поспешил в Якутию, на дни хакасской литературы. После Якутии я уже в Монголии, с делегацией. А вернулся из Улан-Батора – пригласили в Шушенское на совещание писателей, пишущих на ленинскую тему.

За окнами бился на ветру многоветвистый вяз, заплескивался листвой в открытую форточку, а я смотрел на взволнованного Кильчичакова и думал, что его тоже, пожалуй, бурно обхлестывают свои ветры – ветры странствий и забот. Но все же спросил с робкой надеждой:

– Теперь-то у вас, наверно, передышка?

– Какое там! – Михаил Еремеевич приударил правой рукой по левой, палкообразной, без сгиба, словно подосадовал на ее бездействие. – Вот не сегодня-завтра приедут монгольские писатели. Надо им показать Хакасию – и вширь и вглубь, чтобы побольше увезли сувениров!

Признаюсь, последние слова меня озадачили: ведь не ради сувениров приезжают друзья писатели? Однако было уже не до расспросов. Кильчичаков вдруг потребовал от меня командировочное удостоверение, с маху хлопнул по нему печатью. И сразу стало ясно: этот хлопок, тупо отдавшийся в висках, как бы ставит точку в нашей скоропалительной беседе.

Огорченный, я пошел к дверям: жизнь Михаила Кильчичакова осталась для меня так же недочитанной, как и его стихотворение о пустыне Гоби.

II

Прожил я в Абакане несколько дней.

Однажды шел по проспекту Ленина и встретил Михаила Еремеевича. Нес он авоську с овощами. Вечернее солнце в упор освещало его желтое лицо в мелких морщинах, однако бессильно было заставить дегтярно-черные глаза хотя бы слегка сощуриться.

Я поздоровался с Кильчичаковым. Он тотчас же признал меня, воскликнул:

– Зайдемте ко мне! Дом мой неподалеку!

Дом был высотный и напоминал ребристыми выступами стен скалу, а между стен как бы заклинивались балконы – этакие ласточкины гнезда.

Скоро я уже ходил по кабинету писателя и удивлялся, восхищался… На стенах топырились рога сайгаков и маралов («Не читали мою книгу „Почему марал сбрасывает рога“?»). Устрашающе красовалась огненно-красная маска с тремя глазами («Это изображение подземного царя Эрликхана – дар монголов»). А на тахте точно альпийский луг раскинулся – такое сочное, переливчатое многоцветье насыщало просторное покрывало («Подарок казахских собратьев»).

Вообще от кабинета веяло музейностью. Каждый экспонат-сувенир свидетельствовал о неустанных поездках Кильчичакова по стране. Из Тувы он привез изящную статуэтку овцы, вырезанную из местного камня; из Минусинска – картину «Енисей» художника Д. Черепанова, написанную в сумеречных тонах, полную лиризма; из Киева – портреты Шевченко и Леси Украинки, выполненные резьбой по дереву.

Но если кабинет при осмотре все больше напоминал музей, то и сам хозяин все заметнее становился похожим на экскурсовода.

– Вот обратите внимание на старенькую фотографию! – воскликнул он, и я увидел на стене ветхий, в белых трещинках, снимок в рамке, под спасительным стеклом – там запечатлелся на фоне бревенчатой юрты худенький человек в кепке, с затененным лицом, которое и застенчивой улыбкой и усиленным прижмуром глаз выражало робость перед пристальным оком фотоаппарата.

– Кто это? – спросил я, заинтересованный, в предчувствии «семейных» откровений.

– Это мой отец Перемал, он же Еремей… А ведь прежде у меня не было ни одной его фотокарточки!

– Откуда же взялась эта?

– В начале тридцатых годов в Хакасии побывала ленинградская этнографическая экспедиция. Она заглянула и в Маныгасов улус, где я родился и жил с родителями. Этнографы сделали много снимков. На одном из них, как видите, снят мой отец. А прислал снимок из Ленинграда знакомый этнограф Каралькин, Петр Иванович, алтаец по рождению, но знаток и хакасского языка. Спасибо ему за приятный подарок!

– Значит, вы еще и с Ленинградом имеете связь?

– И с Ленинградом, и с Москвой… Там я учился в Литературном институте вместе с Солоухиным, Бондаревым, Гамзатовым, Сергеем Орловым.

– Учились, конечно, после войны. А до этого?

– До этого ходил в школу в своем улусе, боронил землю, косил сено, пас овец и лошадей. А кроме того, стихи сочинял. Для себя. И пробовал писать пьесы. Был актером Абаканского драматического театра.

Разговаривая, Михаил Еремеевич незаметно подвел меня к полке с увесистыми кувшинами из чугунного литья.

– Взгляните, какая изящная отделка! – снова воскликнул он зазывно, как истый экскурсовод. – А ведь способ производства был кустарный, самый примитивный.

Здесь же, среди узористых кувшинов, оказался медный чайник в древних вмятинах и царапинках, однако пытавшийся улыбчиво просиять в луче вечернего солнца округлым бочком.

– Это, знаете, уже семейная реликвия, – оповестил приглохшим голосом Михаил Еремеевич. – Чайник из приданого матери… Прожила она сто одиннадцать лет… Любила слушать народных певцов и сказителей. На состязаниях дарила победителям рукавицы, которые вязала мастерски. А я… я завидовал певцам с малых лет. Мои детские ручонки больше тянулись к струнам чатхана, чем к куску хлеба. Неудивительно, что восьми лет отроду я уже исполнял героические сказания. И с тех пор не расстаюсь с чатханом. Продолжаю участвовать в слетах народных певцов.

Я еще прежде приметил: неподалеку от письменного стола, в углу, стоял продолговатый черный ящичек с длинной рукоятью при двух-трех струнах. Чутье мне подсказало, что это и есть древний музыкальный инструмент хакасов. Я отважился попросить Кильчичакова исполнить какую-нибудь национальную мелодию, но тут же, впрочем, спохватился:

– Не надо, не надо! Вам же нелегко это сделать…

– Ничего, привык, – улыбнулся Михаил Еремеевич и погладил поощряюще правой рукой левую, палкообразную, в черной перчатке. – После ранения рука стала сохнуть, а все же я еще хозяин над ней.

– Значит, вам и повоевать пришлось?

– Воевал подо Ржевом и Великими Луками, под Ельней и Смоленском…

Михаил Еремеевич уселся на стул, придвинул к себе поближе табуретку, а меня попросил взять чатхан и один его конец (деку) опустить на эту подсобную табуретку, другой же конец (гриф) положить ему на коленки, уже с готовностью расставленные. Затем, зажав в пальцах правой руки тонкую баранью косточку, он стал ею прищипывать струны с целью настройки инструмента, в то время как левая рука собственной тяжестью вдавливала неловкие от перчатки пальцы в струны и явно с усилиями передвигалась по грифу.

Когда чатхан был настроен, я услышал тонкую и прозрачную мелодию, то весело журчащую, подобно ручейку среди камешков, то плавно растекавшуюся, будто бы по гладкому дну, и уже грустную и наивную в своей древней безыскусной грусти…

Внезапный удар грома за окном в радужном витраже прервал мелодию.

– А чатхан – тоже подарок? – спросил я, как только замерло погромыхивание.

– Да, подарок… Подарок самой жизни! – засмеялся Кильчичаков. – И все, что вы видите здесь, – это тоже дары жизни. Я счастлив своему общению с людьми братских республик. Все сувениры – вещественная память о друзьях. Когда я пишу книги, меня зримо охватывает атмосфера всей большой нашей Родины, и я уже не замыкаюсь в одни национальные рамки.

– Ну а маска из Монголии?

– При взгляде на нее я вспоминаю поездки по дружеской стране. Но главный сувенир – это конечно же впечатления об аратах и вообще о людях Монголии, которые я храню в душе.

Я поправил с улыбкой невинной похвалы:

– Нет, вы, Михаил Еремеевич, не только храните в душе впечатления-сувениры, но и делаете их достоянием многих.

– Да, с помощью переводчика Владимира Семенова я это делаю.

– Не могли бы прочесть ваши стихи в его переводах?

– Сейчас я возьму областную газету, где напечатаны мои стихи из монгольского цикла, и прочту…

Гром надсаживался, ухал по-орудийному, а Кильчичаков своим четким, хорошо поставленным артистическим голосом читал громко, торжествующе, памятно:

 
Я —
Верный сын тайги и гор —
Привык смотреть
Почти в упор
На бор,
На горные излуки.
А здесь
Такая ширь,
Что взор
Раскованно летит в простор
Стрелою,
Пущенной из лука.
 

Кильчичаков обладал редкостным даром пластической изобразительности. В стихотворении «Кумыс Цэдэк» я не только услышал, но и увидел, как

 
В кумысе резво
Пузырьки рябят.
Он взбрыкивает
В пиале узорной —
Так буйная орава жеребят
Резвится
В тесной котловине горной.
 

Запали в душу «прощальные» стихи Кильчичакова – о том, как монголка-красавица, выйдя из юрты, плеснула молоком вослед гостю, чтобы, согласно обычаю, оградить его от бед и чтобы «доброю струей молочной струился» его обратный путь. Врезалась в память заключительная строфа – итоговая:

 
Прощально тронул луч заката
Скупую землю степняка.
Но ты,
Что с виду столь жестка —
Не черствая ладонь арата,
А доброй матери рука.
 

Расставаясь с талантливым хакасским поэтом Михаилом Еремеевичем Кильчичаковым, я пожелал ему побольше привозить из поездок подобных поэтических сувениров.

1979