Текст книги "Хлеб"

Автор книги: Юрий Черниченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 42 страниц)

ЦЕЛИНА

ГЛАВА ПЕРВАЯ. 1954 ГОД

1

Даже целое общество, нация и даже все одновременно существующие общества взятые вместе, не есть собственники земли. Они лишь ее владельцы, пользующиеся ею, и, как boni patres familias[2]2
  …добрые отцы семейств (лат.).


[Закрыть], они должны оставить ее улучшенной последующим поколениям.

Карл Маркс

Эта исполненная величия мысль, держащая в поле зрения добрую планету и весь род людской в его развитии, звучит заповедью социалистического гуманизма. Земля – самое незащищенное из богатств, и не может быть земледельца без неотступной заботы о том, как будут добывать себе хлеб его сын и внук, без обязанности оставить смене поля лучшими, чем приняты от отцов.

Распашка сорока миллионов гектаров ковылей в великом междуречье Оби и Волги стала для нашего государства крупным событием. Имея опыт освоения лесных, рудных, водных богатств, опыт покорения пустынь и краев вечной мерзлоты, мы в первый и последний раз осваивали в таких колоссальных масштабах самое податливое – пригодную к пахоте землю.

Со времени заселения Великих Равнин американского Запада и прерий Канады история не знала столь резкого прироста посевных площадей. Но там этот процесс шел десятилетиями, и погоня за прибылью привела к трагическому развитию эрозии.

У нас же целинный пласт был поднят всего за два года. Эта быстрота придала особую ожесточенность схватке между подлинным хозяином и временщиком. Наука не успела еще оглядеться, перенять нужное, выработать твердой системы, и опорой защитников плодородия мог быть лишь давний опыт земледелия в восточной степи.

Ведь свои ковыли нам не нужно было ни открывать, ни завоевывать; полеводство здесь, пусть в скромных размерах, велось веками.

Не привозной хлеб ел барнаульский самоучка Ползунов, построивший по берегу Оби первый паровой двигатель. И камнерезы Колывани, сереброплавщики демидовских заводов получали в месячину здешнее, алтайское зерно. В начале XIX века Сибирь уже известна твердыми пшеницами, ее «белотурка», «синеуска», «синеколоска» «принадлежат к плодородию изрядному».

И в намерении распахать всю пригодную степь мы не были первыми. Лукавый друг крестьянина, премьер-министр Столыпин после революции 1905 года прибегнул к переселению, стараясь ослабить давление в котле мужицкого гнева. Подогревая вечную мечту о «стране Муравии», он дает новым поселениям зазывные, рекламные названия: Златополь, Сереброполь, Славгород, даже Райгород. Но переселенец везет настоящие, не фальшивые имена, и по ним, по бесчисленным Полтавкам, Самаркам, Одессам и Курскам Сибири и Казахстана, можно судить, откуда тек народ. Помощник у Столыпина был надежный: безземелье на родине. «Як бы трошки землицы в Полтаве, так на шо б я в ту бисову землю поихала!» – говорит у Михаила Пришвина хохлушка-переселенка.

Сказка о рай-стране рушилась под напором метелей, отлив из Сереброполей-Златополей подчас одолевал прилив. И все же тот мужик, что, по слову Ленина, был «готов бежать не только в Сибирь, но и на край света», пускал корни, добирался колодцами до верховодки, строил из дернины избу-пластянку, пахал степь, после трех-четырех урожаев забрасывая поля в залежь.

Сибирь формирует особый характер. Не зная голода и безземелья, сибиряк не знал приниженности. Несгибаемого врага нашел в былом переселенце адмирал Колчак. Среди первых ходоков от коммун к Ленину придут партизаны из Кулунды. В предвоенные годы степь, какую мы называем целинной, начнет ефремовское движение – соревнование за двухсотпудовый урожай. Осенью 1941 года, когда на волоске была судьба столицы, под Можайск, Волоколамск и Истру были брошены дивизии кулундинских, барабинских, прииртышских колхозников. Целых четыре года страна воевала без хлеба Украины – на хлебе Востока.

Предшествующие поколения оставили тут нам национальный земельный запас. Не из бережливости, нет: ни переселенцу, ни кулаку-староверу, ни нашему колхозу на первых порах не под силу было поднять всю целину. Засушливость и безводье великой степи, удаленность рынков сбыта, а позже нехватка техники предохранили безлесные просторы от развития эрозии, и нам не в чем упрекнуть подлинного первопроходца.

Ничьим, повторяем, открытием целина не была. Засев пригодных к пахоте степей в центре континента был предрешен самим развитием нашего земледелия. Появление резерва техники, а главное – острая потребность в зерне ускорили решение, и последний час ковылей пробил. Нужен был только народ, чтоб помочь коренному населению степи. Народ нашелся.

2

На целину я ехал добровольно.

Наш эшелон отправлялся с Казанского вокзала, провожали нас пышно, гремела музыка, на перроне плясали, целовались, плакали: хоть и не фронт, но, как тогда говорилось, «не к теще на блины». К перронной стойке кто-то приклеил «500-веселый», а по вагону растянул: «Мы покорим тебя, целина!»

Я был радостно пьян, волны счастья заливали меня, я готов был обнять всех и каждого и чувствовал близость слез.

Отъезд – старинное лекарство – вдруг разом решил все проблемы, сделал жизнь легкой и сладкой. Мне было двадцать четыре, я жил в Подмосковье, работал в районной газете, умел ладить с теткой, заменившей мне мать. И все же проблем у меня накопилось порядочно.

В редакции меня любили, печатали обильно, считали «растущим». Время брало свое, в мозгах что-то менялось, а наша заводь была тиха и больше всего боялась «политических ошибок», хотя никакой особой политики мы не делали.

А потом вышла эта история с нолём. Я дежурил и по своей воле, боясь все той же «политической ошибки», убавил один ноль в обязательствах колхоза. Хозяйство то я знал, и ноль в обращении был явно лишним! Скандал вышел грандиозный. Мне следовал минимум строгий выговор. Тогда-то, тяжко переживая свое падение с высот славы, я и сказал редактору, что уезжаю на целину.

На целину? Это в корне меняло дело. Теперь уж мне следовал выговор без строгости. А к нему – месячный оклад. Коллектив редакции посылал на целину пятнадцать процентов своего состава – меня то есть! Корабли мои были сожжены.

А кроме того – я должен был жениться. Должен был, потому что уже два года дружил («встречался», «ходил» – и какие еще глаголы применяются в этом случае!) с Таней-библиотекаршей. Она некрасива, нескладна, не приспособлена к жизни – не от мира сего, одним словом. Частенько болела и сама называла себя «бледная немочь». Как я, районный пижон, позволил этой странной девчонке опутать себя – ума не приложу. Все язык, враг мой.

Поначалу мы виделись разок в неделю, бродили под липами, я нес всякую околесицу, болтал весело, без устали и на прощанье целовал – жеманно, чтоб ясна была шутка – ее длинную руку. Незаметно встречи эти, всегда для меня доступные, стали чаще. А там уж появились та скамейка под сиренью и комнатка на втором этаже старого деревянного дома.

Снимала ее Таня вместе с подружкой – быт на шестьсот тогдашних рублей. Танина тахта, плетеная этажерка с гипсовой головой Пушкина и десятком-другим книг, рядом – платья на плечиках. Ни цветка, ни вышивки. У подружки – иное дело: и постель с кружевным подзором, и зеркальце с косметикой на тумбочке, и киноактеры над изголовьем. Лучшим качеством подружки было, пожалуй, умение найти неотложные дела, как только я приходил.

Бывало мне хорошо с Таней? Да, и все чаще. Но чем доступней мне было незащищенное девичество, тем трудней становилась обратная дорога. Не повернется же у вас язык сказать хорошему, в сущности, человеку, что все это блажь, затянувшаяся шутка, что пора по домам и вообще – кончим! Вы думаете, что все образуется, сгладится как-то само собой, а оно не сглаживается.

Я должен был жениться. Сознание это вселяло в меня ужас. Дело даже не в квартире. На худой конец, моя тетя, создание и гордое, и сварливое, и бесконечно доброе разом, согласилась бы поставить в своей комнате ширму. Но жениться потому, что это нужно, что без этого уже нельзя, впрячься в тяжкую лямку и навсегда отрезать себе путь ко всему романтичному, яркому, бурному, ради чего и стоит-то жить, – было выше моих сил!

…Условленный свист, в окошко глянула Таня. Значит, отпросилась с работы. Интересно, услала подружку?

– Танек, все, завтра еду! – выпаливаю уже на пороге.

Она, с закрутками в волосах, в выцветшем халатике, будто нарочно некрасивая, домывала полы.

– Уже? – Она побледнела. – В какую же область?

– Просто на целину. Завтра скажут. Вот тебе пакет с приказом, – оставляю ей редакционный оклад, – вскрыть, когда получишь телеграмму: «Квартира есть».

Ложь была в том, что я не говорил ей сразу – «едем».

– Гляди, что отхватил, – облекаюсь в новый зеленый ватник. – Землепроходец. Дежнев, Хабаров – кто там еще?

До нее вдруг дошло.

– Ты меня не бросай, – опускается на пол, обнимая мои колени. – Ну, пожалуйста, вот честное слово – не бросай! Я тебе все делать буду.

– Не говори слов.

– Если с тобой что случится, я в ту же минуту узнаю и кончусь.

– Скажите какая колдунья, – поднимаю ее с пола, целую в нос.

– Я тебя люблю. Иди сюда. Нет, выключи свет.

Поздние сумерки, в окне снег идет, дымки – к ночи затопили. Старая, обогретая Россия. Струнный сигнал электрички.

– Лап, я буду послушная, болеть не буду ни капельки. Только пиши каждый день, ладно?

– Ты веди себя хорошо.

– Господи, кому я нужна, мощи. Ты во сне мне показывайся, ладно?

– Скоро она придет, не хочу ее сегодня видеть, – Я зажигаю свет.

– Провожать тебя не поеду. Обожди… Присядь перед дорогой, – Помолчали. – Ну вот, иди. И не оглядывайся.

Оглядываюсь я только в воротах. Она прильнула к окну.

А все-таки свобода – это чертовски здорово!

Итак, перрон. Приехали мы с тетей и моим бывшим завотделом. Дома, как положено, выпили посошок, и вторую, чтоб не хромать, и троицу – бог ее любит, и четвертый угол – без него изба не строится. В зеленом ватнике и модной, бутылочного цвета, шляпе (шапки не достали) чувствую себя чем-то вроде ополченца.

Гремел оркестр, девушки из райкомов комсомола заводили песню:

 
Мы ждем сердечных писем
И нежных телеграмм.
Пишите нам, подруги,
По новым адресам!
 

Но слов никто не знал, и под бодрый мотив норовили танцевать фокстрот. Вовсе пьяных не было, но и вполне трезвого поискать: на руках подъемные. Разговоры про что угодно, кроме целины.

– А фамилия летчика – Ли-Си-Цын? Понял? Ли-Си…

– Вашей маме зять не нужен?

– Семипалатинск – семь палаток, выбирай…

Хотите знать, о чем толкуем мы?

– А ты кальсоны китайские взял? – секретничает тетя.

– Там, – указывает шеф наверх, разумея райком, – поддержали твою инициативу, а то бы не отпустили, своей газете нужен.

Тетя дала мне мятную лепешку.

– Пожуй, чтоб не пахло. Дима приедет – ему не понравится… – И моему шефу, не без значительности: – Брат его должен подойти.

– Москвич?

– Во Внешторге работает. Все по заграницам, пшеницу продает.

– Промтовары привозит? – поинтересовался шеф.

Какой-то парень, москвич с виду, но тоже в ватнике и кирзе, вынес из вагона и приклеил к борту самодельный плакат. Изображен был на нем уморительно-гнусный суслик, его перечеркивал жирный крест: «Конец суховеям!»

– Лихо, а? – подмигнул он мне. – Ты из эшелона? Может, выступишь сейчас?

Я не понял.

– Да митинг надо провести накоротке. Мужик из горкома подъехал, а у нас ничего не готово. Я тут набросал кое-что, разберешь?

Он протянул было мне листок, но, обрадованный возможностью удружить кому-нибудь, я с такой готовностью ухватил бумажку и так неосторожно дохнул при этом, что он поморщился:

– И ты, Брут… Ладно, гуляй уж.

К двум хлопцам из моего вагона приставал репортер радио, совал им микрофон:

– Скажите, что едете по велению сердца, фамилии назовите, всего делов.

– Литвинов Георгий, – выдавил из себя тот, что щуплее. – С автозавода, сборочный цех. На целину еду добровольно. Жить негде.

– Младший сержант Бакуленко Борис Максимович, прямо с армии – на целину, – рапортовал другой, здоровенный. – Слухай, поихали з намы, и крупорушку твою возьмем, – обнял он репортера.

Малый – москвич распорядился:

– Ребятки, давайте всех из вагонов на митинг. И вы (репортеру) тоже – к трибуне, запишите на пленку.

Старший брат мой, Дмитрий Казаков, появился в конце перрона, когда уже начался митинг.

Выступал «мужик из горкома», репортер совал ему к лицу микрофон. А тот, видимо, привык рубить рукой воздух и раз за разом попадал по черенку микрофона ребром ладони. Говорил он общие по той поре слова:

– Товарищи комсомольцы и молодежь! Вы едете на необжитые земли, чтоб пробудить их и поставить на службу родине. Трудностей впереди очень и очень много, но нет таких крепостей, какими не овладело бы комсомольское племя. Как говорится, вы едете не к теще на блины. Провожаем мы вас с музыкой, но не так будем встречать тех, кто спасует, задаст стрекача…

Дима принес мне веточку мимозы. Он чмокнул тетю в щеку, меня же обнял и зашептал на ухо:

– Представляешь, спрашиваю у дежурной по вокзалу, вот такой бабищи: «Где тут у вас целина?» А она вздыхает: «Нету целины, милок, одна залежь осталась…» На, держите, раздавите дорогой. Из личного НЗ, три молотка!

Он достал из кармана пальто бутылку с синей наклейкой. «Коньяк «Мартель», – разобрал я.

– И от нас, чуть не забыл! – шеф вытащил два жалких лимона.

– Да это наши, с дерева! – узнал я.

– Бери да помни.

– Мы их сами вырастили, в кабинете, – растроганно объяснил я брату, – все ждали, когда пожелтеют.

Как красив и дорог мне был милый братище! Я любовался ладной непокрытой его головой, молодой фигурой, модной добротной одеждой, свежайшей рубахой. Джентльмен до кончиков ногтей, черт побери. Я любил его, всегда чувствовал его превосходство над собой, а теперь особенно охотно покорялся этому чувству. Хотелось, чтоб все видели, кто меня провожает. Я снял свою глупую шляпу.

– Будь там человеком, – мягко наставлял брат, – появится хоть какая-то возможность – доучивайся. Имей на плечах свою голову, в обиду себя не давай, других не обижай, – верно, тетя?

– Куда там обижать, самого б куры не загребли, – вздохнула тетя.

– Загребут – отроем. С библиотекаршей как решил – заберешь ее? Ну-ну, разберетесь сами. Короче: снова да ладом! Со щитом – или на щите, точно, тетя?

– Точно, куда уж точней, – всхлипнула тетя, как-то по-своему поняв брата, и стала целовать меня.

Митинг кончился, народ побежал к вагонам. Оркестр грянул марш, я обнял своих, вскочил на подножку, где уже висела людская гроздь, – поехали!

Сор, склянки на перроне, сматывающий удочки репортер, уже неслышный оркестр – и моих трое… Прощай, Белокаменная!

* * *

– Это кто к тебе приходил? – спросил меня в проходе парень, косясь на бутылку «Мартеля».

– А тебе что?

– А то, лапонька, что я здесь комиссар и отвечаю за твой полиморсос.

– Это что ж такое?

– Темень, – покачал головой. – Политико-моральное состояние. Так кто был-то, иностранный корреспондент?

– Брат. Он из Внешторга. А корреспондент – это я. Был «наш спецкор», теперь прицепщик. Казаков, Виктор.

– Значит, сначала познакомимся, потом уж проспимся? Вадим Сизов. Сдам тебя на целине и снова в горком комсомола, сводки писать.

– А это зачем же? – спросил я про ватник.

– Пижонство.

– Ты хороший парень, верно? – догадываюсь я.

– Прелесть. Давай-ка на третью полку. Привяжись. Но если этот пузырек без меня… Будешь иметь кровного врага. Разделаюсь – найду тебя, ладушки?

– Ладушки, – с удовольствием повторяю я.

3

Давно уже покачивалась под столом пустая Димкина бутылка, давно уже перезнакомились все в вагоне, тамбурные романы закрутили, давно уже состоял я редактором поездной газеты «Даешь целину!», а все тянулась за окнами белая степь, все длилась дорога – великая, транссибирская.

Выпустив свежий номер, я пошел за Вадимом, – пусть просмотрит, мне же покойнее.

Вадим с каждым днем нравился мне все больше. Такого живого, умного, а главное – целенаправленного «комиссара» мне не доводилось встречать. Подкупала ирония, с какой исполнял он хлопотную свою роль – быть центром разрозненной массы. К формальностям разного рода, к лобовым всяческим речам он относился своеобразно: дескать, мы-то с тобой знаем, что все – чешуя, ну и ладушки. Раз какому-то «мужику» нужно – сделаем, чтоб отвязаться. Но при этом разумелось, что есть святые вещи, о которых трепать языком не пристало. У него был талант располагать к себе, талант доверительности. Это было внове – и радовало.

Идем с ним поездом.

В тамбуре парень зажал девчонку – ничего не видят, ничего не слышат.

– Граждане, проходите, не скопляйтесь, чего не видели? Интересно вам, чем это кончится, да? – тоном милиционера с Дерибасовской говорит Вадим. Девчонка вскрикивает, но мы уже прошли в вагон.

– Добро, можешь вешать. Что значит – профессионал! – Цензор у меня покладистый. – А старый номерок сюда давай.

– Зачем они тебе?

– Отчет. Работу надо показывать только лицом!

– Слухай, комиссар, а сколько «Победа» стоит? – спрашивает Борис Бакуленко.

– Покупать собрался?

– Не я – Гошка. Вже и писню сочинив, подохнешь.

– Какую такую писню? А ну, давай! – протягивает он гитару Литвинову.

– Да не я, это у нас в сборочном, – упирается тот.

– Цену набиваешь, да? На колени встать?

Что делать? Гошка берет удалой аккорд:

 
Не печалься, дорогая Катя,
Я – за хлебом для большой страны!
Не уверен, всем ли вволю хватит,
Но уж хватит теще на блины.
А потом я с целины приеду
В теплый край, где ветер гнет лозу,
И тебе на собственной «Победе»
Личную сберкнижку привезу.
 

Аудитория – в восторге.

– Классик! Ив Монтан. Давай в радиорубку. Включаем в первую же передачу, – командует Вадим. – Я вот чего к вам, ребята. Скоро Петропавловск, из других вагонов полезут в ресторан. Подъемные прямо жгут их. Один накуролесит – пятно на эшелон. Надо бы подежурить, а надежнее парней, чем ваш вагон, нету…

– Это можно, – отозвались игравшие в «козла».

– Всегда пожалуйста, – паренек с «Кавалером Золотой Звезды» в руках.

– Вин у мене буде иметь бледный вид та макаронную походку, – обуваясь, говорит Бакуленко.

Я догадываюсь: что-то подобное Вадим учинил и в других вагонах. Потому что в холодном Петропавловске целинники ходят по перрону напряженно, искоса поглядывая группа на группу, даже картошку у бабок не покупают.

– Здорово это у тебя получается, – откровенно говорю ему я.

– Что именно?

– Подходец к людям, – изображаю рукой что-то вроде хода рыбы.

– Устал я чертовски, Витька, – чуть рисуясь, говорит он. – Но правда: никаких чепэ (тьфу-тьфу), едва ли не первый эшелон так проходит. Знаешь мое правило – взялся, так делай чуть лучше, чем рядовой товарищ. Из уважения к себе.

– Что делать?

– Безразлично.

– А если ты сам, – показываю я на себя, – рядовой товарищ?

– Все равно: чуть лучше, чем можешь, – смеется он.

* * *

Мы прибыли в сибирский город. Что он сибирский, видно сразу: глубина снега, деревянные тротуары, толщина бревен в домах, зримое нежелание улиц нравиться – все вместе тому доказательством.

Дом областного сельхозуправления, где нас распределяют, – будто Смольный в Октябре. В вестибюле, на широкой лестнице, в коридорах – наш брат с фанерными чемоданами, «сидорами», рюкзаками. Закусывает, открытки пишет, адресами обменивается, спит, ожидая отправки в разные концы степи. Но это – областное учреждение, ходят люди с бумажками, тычутся в кабинеты приезжие из районов, суета.

В широкие окна видно: взрывая гусеницами нечистый уличный снег, проходит колонна тракторов – подкрепление уже поступает.

В уголке человек в волчьей дохе – мех наружу – рассказывает новичкам:

– Лиса есть, заяц. Косача много. (Голос: «Это что?») Тетерев. Глухарь реже, осторожный. (Тот же голос: «Глухари да косачи, не помогут им врачи…») Окунь в речке, гольян. Гриба в иное лето – косой коси. («А зимой холодно?») На печке – нет.

По лестнице спускается распределяющий в обшитых кожей белых бурках, за ним два директора МТС, «пробивают вопросы». В споре обе стороны не чураются обычной в таких случаях демагогии, говорят одновременно.

К ним поднимается Вадим.

– Я хотел… насчет москвичей, – говорит он распределяющему, – Не надо бы разделять их, люди познакомились, сдружились.

– Вы откуда? – косится тот, что в бурках, на Вадимов планшет.

– Сопровождающий. От Московского горкома комсомола, – почему-то смущается Вадим.

– А-а… Пошлем кого куда надо. У вас все? – И громко: – Кто в Черемшанку, приготовиться к погрузке! Группа совхоза «Ермак», посылайте старшего за направлениями!

– Нужно еще десять человек в Рождественскую МТС! – кричит второй директор. – Есть желающие в Рождественку? Смотрите не прогадайте!

Мы с Борисом Бакуленко и Гошей Литвиновым ищем на карте эту самую Рождественку.

– Железная дорога… километров пятнадцать.

– Речка какая-то.

– Рискнем? – спрашиваю ребят.

– Як уси, так и я. – Борис.

– Где наша не пропадала. – Гошка.

Начинаю вербовать добровольцев. Говорю малому с «кавалером»: «В Рождественку поедешь?» – «А мне один хрен», – улыбается. «Так и записываю». – «Нинкин Сергей Митрофанович». В сутолоке мы как-то забыли о Вадиме. Вдруг вижу – он стоит у окна, глядит на проходящие трактора. Вид необычный для него – печальный, потерянный.

– Ты что устранился, комиссар? Нужны волонтеры в какую-то Рождественку, давай поищем.

– Мавр сделал свое дело, мавр может уходить… Слушай, мы вот все трещим – «опоздали родиться». К революции, к войне. А тут под носом делают свою революцию. Вписываются в историю, это уже железно. Вернусь – опять справки тачать… На кой мне фиг все это, не знаешь?

– Вадим, ты остаться хочешь? – угадываю я. – Как же это… Хлопцы, Вадим с нами в Рождественку, вы слышите?

Наши приняли весть с неподдельной радостью, тоже смущенные тем, что забыли про комиссара. «Чего ж ты раньше?..» «Чемодан твой где?»

– Стойте, мне в обком надо, потом телеграмму дать, что ли.

– Он растроган. И мы, сказать честно.