Текст книги "Хлеб"

Автор книги: Юрий Черниченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 42 страниц)

8

Первый хлеб был обильным. Для нас, новичков, он был праздником, но таким, какой обязательно должен прийти, – как Седьмое ноября.

На Овечьем бугре пшеница стояла такая, о какой сибиряки говорят: «Густая – мышь не проберется, чистая, как перемытая, в солому хоть палец суй».

Я был штурвальным на стареньком комбайне Голобородько, буксировал нас Нинкин. Набрали бункер, а ссыпать некуда. Ефим останавливает:

– Зови машину!

Заученным движением поднимаю над комбайном шест со старой рубахой – немой призыв к шоферам.

Глядим – летит мотоцикл. Вадим в районной униформе, в защитных очках неузнаваем. В полевой сумке – флажки. Сзади примостился фотограф районной газеты, при нем аппарат на первобытной треноге.

– Здорово, мужики, как живы-дюжи? – приветствует нас.

– Как вчетверо паутина, – отзывается Ефим, – Загораем, на три комбайна один «газон».

– А пятьсот гектаров уже убрал, а? Молодцом. Вам переходящий вымпел от райкома комсомола. И в газету, само собой, – Вадим выбрал лучший флажок, подмигнул: «По знакомству».

– Та-ак, значит, – целинный агрегат комбайнера… Как твое фамилие? – спросил фотограф Ефима.

– Я не целинник. То вот они.

– Ну, тогда отойди в сторонку.

– Э, брат, ты нам воды не мути, – вмешался Вадим. – Голобородько – в центр! И гляди веселей. Поздравляю, ребята, – так держать! Не выдавать своих.

– Вот спасибо, – поблагодарил Ефим за флажок, – а то шофера не видят, что ли. – И полез заменять рубаху кумачом.

– Что нового? Забыл, когда газету видел, – говорю Вадиму.

– Еремеева в обком берут, – отвечает. – На сельхозотдел.

– Значит, и тебя?

– Не хотел бы отрываться от живого дела. – По его тону я понял, что перевод предрешен. – Ты в институт-то оформился?

– Заново подал. На агрофак.

– Чего ж два года терять?

– Надо ж самому разобраться. Неохота попкой быть.

– Валяй разбирайся, – как о баловстве сказал он. – Тебя с пополнением, или рано?

– Ждем пока. Не заедешь ведь, большим начальством стал.

– Пока у Шевчука жил – неудобно было. Дом-то нормальный?

– Сборно-щелевой. Рядом с Шевчуком поставили.

– Как он, кстати, опекун твой?

– Вон сад закладывает, – показываю на низину у речки, там трактор и люди, – Сходил бы, он старик ничего.

– Это ему ко мне идти надо. Хлеб – вот он!

– Не уезжай, я сейчас приведу его! – Меня угнетало, что два близких мне человека в странной вражде. Побежал к Шевчуку.

Нестер Иванович с тетей Нюрой прикапывали саженцы.

– Нестер Иванович, там Вадим, спрашивает о вас. Пошли б, а?

– Так вон ты зачем…

– Хлеб-то вырос! Разве плохо снять два-три урожая, пусть и песок?

– Если два-три, так на хрена ты дом ставил? Еще и пацана затеяли. Это с заглядом-то на три года! Не пойду, некогда.

Я поплелся полосой.

– Обожди, – окликнул он меня и тоже вошел в хлеб. Сорвал колос. – Что это?

– Пшеница «мильтурум».

Он положил колос меж ладоней и потер – тот пополз точно вперед.

– Своя линия, с дороги сойти не может. А вот овсюжок. – Нашел метелку овсюга, растер ее в ладонях – черные зерна просыпались сквозь пальцы, – Живут вместе, а природа разная. И не смешивай.

– Так ведь – читали последние работы? – одно в другое переходит, – отбиваю его аргумент. – Овес – в овсюг, пшеница – в рожь, наука!

– Блуд то, а не наука! – Повернулся и пошел к саду.

* * *

Вам не доводилось лежать в кузове, полном пшеницы, и глядеть в небо? Удобней дороги нет. Над тобой кобчик висит, скосишь глаз – бархан, точно в пустыне. Янтарный, песок этот можно жевать, пока во рту не образуется упругий комок вроде резинки. Взял с собой «Фитопатологию», да что-то не читается, подложил под голову.

Везу в узелке миску с варениками, банку сметаны: тетя Нюра передала в роддом. У элеватора соскочил.

К Тане не пускают, но можно поговорить через стеклянную дверь. Она стесняется – не услышали бы в палате, говорит тихо, но я все понимаю.

– Он никак не научится есть. Хлебнет разика три – и отвалится.

– Освоит. Я угля привез, не волнуйся.

– Знаешь, теперь он мне дороже даже тебя – не сердишься?

– Как все здорово обошлось, – счастливо вздыхаю я. – А у меня чего-то не клеится.

– Устаешь? А теперь он будить будет, учти.

– Нет, как-то нету интереса. Они все дерутся, а при чем я? Из-за тебя б схватился, а из-за мутаций…

– А может, ты работать не умеешь? – спрашивает встревоженно.

– Ага, не умею. Гору хлеба получил, к весне трактор сулят.

– Ну, это на время.

– Ясно, через год назначат министром. Соку принести?

– Ты нас только люби, ладно?

Принесли кормить детей. Таня подносит к стеклу сверток с чем-то красным сверху. Шлет поцелуй от себя и от губ того, кто в свертке.

* * *

Ночью в моем «сборно-щелевом» уже холодновато, приходится набрасывать на плечи ватник. На кухне только стол, табурет, пара ведер, за печкой ссыпана пшеница. Тихо, один сверчок, сельский метроном… Нет, когда влезешь в середку, становится любопытно. Заварил чефирчику – сегодня просижу до петухов.

За окном – лунная ночь, ветряк, степь. Пейзаж пустынный, как теперь говорят – «космический». Ничего лишнего. Познание.

ГЛАВА ВТОРАЯ. 1959 ГОД

1

В одном из первых декретов Советской власти, подписанном Владимиром Ильичем Лениным, задачей организаторов земледелия объявлено «создание условий, благоприятствующих росту производительных сил страны в смысле увеличения плодородия земли…».

Так определен долг агронома перед государством и народом.

Копить плодородие на целине, где едва початы тысячелетние его запасы? Да! Наращивать богатства почв для будущего – единственный путь получать большой хлеб сегодня.

Расценив освоение целины как явление мировое, наши ученые изучили долголетний опыт канадских прерий, где природа схожа с сибирской. В зерновые провинции Канады выехал директор Всесоюзного института зернового хозяйства Александр Бараев.

После губительных пыльных бурь канадцы именно безотвальную вспашку сделали основным способом исцеления земли. За четверть века эрозия была погашена. В прериях широко применяется чистый пар, под него отводят тридцать – сорок процентов пашни, сборы зерна растут.

Там испытанная еще до распашки целины система колхозного ученого Терентия Мальцева была дополнена культурой сохранения стерни. Уже не вековая дернина, а стерневая щетка послужит почве броней. Двести былинок на квадратном метре – и эрозия будет близкой к нулю даже в сухой год. Зимой снег остается на поле. Институт зернового хозяйства стал создавать комплекс почвозащитных орудий.

Подлинные законодатели полей не сулили даровой победы. Они спешили, говоря словами Василия Докучаева, «выработать вновь, непременно в связи с местными условиями, подходящие технические приемы, без которых, конечно, немыслимо никакое производство, а еще больше – такое сложное, как сельское хозяйство». Новый пшеничный цех государства они строили современно, фундаментально, на века.

Но на их пути встали субъективизм, администрирование. Сверху насаждался шаблон, единообразие в приемах. Агрономам командовали, когда, где и как сеять, технологов зернового дела превращали в бездумных исполнителей. Преследовалась, в сущности, одна цель – засеять все «под завязку». Для бюрократа это самый простой путь доказать, что «резервы – в деле». Отсеяться как можно раньше и отрапортовать – еще один способ проявить рвение. Благие намерения администратора – оправдание крайне слабое, ибо мобилизация ресурсов была мнимой, за урожай никто не отвечал, как и за здоровье земли. Распашке непригодных массивов, ликвидации паров, трав нужно было придать вид наукообразности – и в противовес научной линии возникла так называемая «пропашная система» Алтайского института сельского хозяйства. Она обещала рост сборов только за счет «правильной структуры». Усиленная выкачка почвенного плодородия вводилась в правило. Отвал служит под Курском и Горьким, так почему он вреден Кулунде? Оба фланга целинного земледелия – «сорняковый» и «ветровой» – оставались открытыми.

«Нигде увлечение односторонней точкой зрения, – писал Климентий Тимирязев, – не может привести к такой крупной неудаче, как в земледелии». Череда засушливых весен эрозии помогла. Пашня в районах легких почв стала сокращаться.

Не дремал и овсюг. Стоит пять-шесть лет посеять пшеницу по пшенице – и пахотный горизонт насытят семена сорняка.

Спор двух направлений перестал быть просто научной дискуссией. Он становился борьбой общественной, борьбой мировоззрений. Узок был круг защитников плодородия, им приходилось отбиваться от самых нелепых обвинений, но стояли они мужественно. И та и другая школа искала поддержки в широких слоях хлеборобов.

Знание становилось главным оружием.

2

Январское утро. Таня перед школой затеяла постирушку и посылает меня:

– Папка, давай воды полоскать.

Надел полушубок, взял ведра, топор.

– Только давай по-быстрому. Сам Плешко принимает экзамен.

– Сдашь, с вас там и спрос…

Открывает мне обитую мешковиной дверь – и сыну:

– Коля, отойди от холода! Да скоренько, копуша.

Сын подбирает игрушки-подшипники, облако пара скрывает его.

Мороз сильный: вдохнешь – в носу смерзается. Значит, больше тридцати, но занятия в школе не отменили, – значит, меньше сорока. Солнце встает люто-красное и приплясывает на горизонте, словно согреваясь. Рождественка – эскадра миноносцев, каждая труба салютует светилу колонной витого дыма. В следы на снегу налита синева.

Слежавшийся снег – это ксилофон: поглубже сугроб – звук от шага басовитый, помельче – скрип высокий, заливистый. Скрип-скрап-скруп. Замечаю эту веселую музыку и петляю, как заяц.

Но по другую сторону дороги мужики моей бригады готовятся в поездку – нажаривают мотор ЗИЛа ало-черным костром, будто грешника в аду. Одергиваю себя – еще подумают что о начальстве.

– Бригадир, так до района ты с нами? – кричит Гошка.

– Да, заводите, я быстро.

Стужа стянула горло колодца ледяной спазмой, ведру не пролезть. Опускаюсь по цепи, прорубаю ход: звеньк, звеньк!

Эти годы я был охвачен скворчиным чувством. Здорово вкалывал, пока жить мы стали не хуже людей. Но не этого Таня от меня требовала. Я должен быть лучшим из виданных ею людей!

Оказалось – я особенный. Честный, волевой, справедливый и все такое прочее. Не то что мне все по плечу – до иного я не дозрел, но уж конечно дозрею. Это и опровергать было невозможно, потому что об этом не говорилось. Но я мог себе представить, что она руки на себя наложит, если я вдруг проворуюсь или, допустим, сбегу с целины. У меня, понимаете ли, предназначение. Никакие чины, должности не подразумевались, это я угадывал. Иногда мне казалось, что она чудовищно честолюбива. Ей подай то – сам не знаю что! Готова пропустить меня через самые тяжкие жернова. Я волен все решать сам, не смею только повредить ее представлению обо мне!

Плата за все – она сама. Удивительно хорошеет, когда у меня что-то ладится. Но вот затор, серия невезений – и она вся съеживается, превращается во вздорное, злое существо. Никаких жалостей и сочувствий! Хочешь, чтоб было легко в доме, – добейся, одолей, вылезь из кожи!

С ведрами в руках спрашиваю ребят:

– Завтракали?

– Борис доедает, – отвечает шофер Сергей Нинкин, – Ты скорей, Виктор Григорьевич, а то еще путевку надо… Председатель на месте?

– С вечера надо было. Я сейчас.

Среди кухни – корыто, на плите – выварка с бельем. Танюшка, в моей рубахе, тут же, на краешке стола, кончает проверять тетради. У ног ее Колька, майстрячит что-то из моего резерва запчастей.

– А знаешь, сын-то сочинитель! Дивный стишок придумал. Лапонька, расскажи папе про ручеек.

Сын с готовностью забубнил себе под нос, Таня перевела:

 
Ручеек течет капустный,
А в нем рыбки плавают,
И сказали мышки грустно:
«Мы домой из плаванья».
 

– Деда Нестера влияние. – Я палкой достаю белье из выварки. – Ручейки, тени-сени. Преобразование природы.

– Ладно, залей водой и оставь. Я приду – выполощу. Ой, мне уже двадцать минут.

Снимает рубашку, я беру худенькие ее плечи.

– Во-о, нашел время! – выскальзывает, – Сына понесешь – закутай. Господи, что б мы без бабы Нюры делали! Ты не забыл про именины? Обязательно найди что-нибудь в раймаге.

– Только об этом и думаю! Экзамен – пустяки! – завожусь я.

– Не склочничай. Ты у нас главный, с тебя и спрашиваем.

– Какой там, к черту, главный – всеобщий слуга.

– Помолчал бы, калека. Мы игрушек у тебя просим? А шубу цигейковую клянчим? Спасибо сказал бы, что молча мерзнем. – Она переодевается к школе.

– Ты смеешься, а я возьму и брошу все к едрене-фене. Не больше всех нужно, – говорю, собирая Кольку.

– Ну ладно, поплачься, – шутливо гладит по голове. – Бабка Гамаюниха придет. Насчет пенсии за старшего.

– Час от часу не легче! У тебя совесть есть?

– «Жена мужу – зеркало», – цитирует бабу Нюру, целуя меня. – Не волнуйся. Я все время думать буду.

А пальтишко ее впрямь истрепалось. Да где достанешь цигейку – и на какие шиши?

* * *

– Двигайтесь, раскормили тут вас, – уплотняю я ребят, хотя и так непонятно, как Борис, Гошка, я и Сережка-шофер уместились в таком теремке.

* * *

У конторы тормозим.

Председательская комната теперь оклеена веселенькими обоями, вместо старого бака – титан, теперь уж портрет Хрущева над столом. Председатель Николай Иванович, наш тридцатитысячник с Магнитки, понуро в трубку:

– РТС… РТС… алло, РТС… Не дозовешься проклятиков. – Кладет трубку, – Опять трубы перехватило, второй день коровы не поены. Попробовали б они у меня в цеху так утеплить – руки б выдергал. Ну, едете?

– Путевку, Николай Иванович, – Сергей.

Подписывает путевку.

– Старший кто, Бакуленко? Значит, получаете два ДТ. Новых! Сразу же подтяните гайки, они на живую нитку. К полночи вернетесь. Воду не забудьте слить.

– Командировочные, – напоминает Гошка.

– Охо-хо, с этими разъездами, – вздыхает председатель, но все же стучит кулаком в переборку. Заглядывает бухгалтер. – Выпиши этой паре по тридцатке.

Остаемся вдвоем. С председателем мы ладим. Конечно, начальства он побаивается, но и с нами, бригадирами, старается отношений не портить. Хочет одного: скорей вырваться отсюда.

– Ну, сдашь? Скорей бы кончал. Хомут тебе готов, а по мне цех скучает.

– Хомут не по моей шее, Николай Иваныч.

– Испытаем… С планом сева не тяни, надо утверждать.

– Как хотите, а в поле «за дедом Мухой» сеять пшеницу больше нельзя, овсюг заел, намечаю под пар.

– Мил человек, как же я проведу столько паров? Ты и Овечий занял травой.

– Овечий считать нечего, там не земля – порох.

– Подведешь ты меня под монастырь, Казаков. Узнают – а-та-та-та, – показывает на кулаках, как нас разотрут.

– «Хозяйство вести – не штанами трясти», как Шевчук говорит.

– Шевчуку теперь говорить можно, а нам – гляди да гляди. Вот ты в промышленности не работал. Там кто скомандовал, с того и спрос. Здесь же ценные указания дают кому только не лень, отвечает всегда колхозник – ремешком. Идиотизм деревенской жизни.

Заглянул в дверь Бакуленко. Я поднялся.

* * *

Ребята довезли меня до райкома – единственного двухэтажного здания нашего райцентра.

Борис, ты там гляди – ни на понюх, – строжусь я на всякий случай, – Приедете – стукнете в окно. А может, я у Шевчука буду. Счастливо, мужики.

– Ни пуха ни пера, Григорьевич! – кричит Сережка.

– К черту!

3

Вестибюль райкома. Все как положено: стенд «Догоним Америку по производству молока!», буфет с колбасой и карамелью, в углу у батареи тетки греются, ожидая попутной машины. Объявление: «Вниманию заочников СХИ! Прием экзаменов – в библиотеке парткабинета».

Под дверьми гуртуется-волнуется наш брат заочник: учетчики, бригадиры, народ в валенках, ватных штанах, рослый и сытый, на студентов мало похожий.

– По чему больше гоняет? – спрашиваю знакомого.

– По травополью: в чем вред.

– Вали на Вильямса, – острит кто-то.

– Так ведь – линия, – объясняет первый, – он же не сам. Он простой.

– Казаков тут есть? – подходит к нам девушка. – Вас ищет товарищ Сизов из обкома. Мы в колхоз звонили…

– Где он?

– Наверху, в той комнате, знаете? Да вы сдавайте сперва, я доложу.

– Ну, хлопцы, пускайте без очереди, из обкома ждут.

* * *

Верно, Плешко – простой. Отвечаю ему, самому директору института, главе всей областной науки, и робости нет. Симпатичен, располагающе грубоват, кивает на мою скороговорку про то, что…классический плодосменный севооборот, или норфольское четырехполье, состоит из пропашного ярового, клевера и озимого, но порядок полей может меняться в зависимости от того, под озимое или под яровое подсеивается клевер…

– Будет! Зубрил на совесть, видать. Зачетку… Так где работаешь?

– В Рождественке, бригадир.

– Я сам с бригадиров начинал. Хорошее было время… Ну, похвались, Казаков Виктор Григорьевич, какую структуру посевных площадей будешь иметь весной?

Мне охота поделиться с ним – ведь ученый, а не погоняла-уполномоченный, поймет.

– Правду говорить?

– Ну, бреши, если привык, – усмехается.

– Да нет… Понимаете, мы в бригаде из севооборотов выбились, никакого вообще. Зарядили пшеницу по пшенице и – завшивели.

– Что-что?

– Овсюг душит. Одно поле – Овечий бугор – пришлось залужить: эрозия, прямо темно, как метет. Процентов двадцать хотим оставить под пар, столько ж под кукурузу, остальное – зерно…

– «Остальное»! Под зерно – «остальное», а? На хрена они вам сдались, эти пары? – прерывает он, и простота его начинает казаться мне хамством.

– Я ж говорю – засорение…

– А кукуруза на что? Да вы читаете тут материалы, или на старье хотите Америку догонять? Ты посчитай, умник, во что тебе обойдется пар! – берет карандаш, – Сколько ты с него получишь?

– В этом году – ничего, – раздражаюсь и я, – но на будущий – гарантия урожая, поле очищено.

– А области в этом году хлеб и корма нужны! Кукуруза – двести центнеров…

– Да она задохнется в сорняке, кукуруза! – Я злюсь и на себя за идиотскую откровенность, и на него: обманул покладистой внешностью. – Я ее сею на чистых полях!

– Они тут все мальцевщиной заражены! – швыряет он карандаш. – Откуда ты такой скороразумный, из Кургана?

– Неважно. А за поля с меня спрос, раз я бригадир!

– Смотрите какой хозяин выискался! Молоко на губах, а туда же… Все! Надо б тебе двойку, да неохота зачетку портить. Придешь пересдавать. Но когда настоящая структура будет, понял?

Вышел я взбешенный.

По лестнице опускался Сизов.

– Ну, наконец-то, пропащий, – обнял он меня за плечи. – Пошли-ка, пошли, говорить с тобой надо…

* * *

– Ну, показывайся! Хорош, раздобрел. Располагайся. Угловая комната, что-то вроде гостиницы для областных работников: кровать с панцирной сеткой, умывальник «мойдодыр», стол с телефоном, старые терракотовые бюсты.

– Да ты что надутый?

– Засыпался. Плешко прогнал меня.

– Хотел нашармака?

– О парах заспорили. За ответ хвалил, а потом…

– А-а, ну ты просто несориентирован. Давай сюда зачетку. Поправим, но на ус намотай.

– Ты что, знаком с ним?

– Есть маленько, – усмехнулся, переодеваясь в синий тренировочный костюм. – Валенки долой, скоро не отпущу. Как мы посмотрим на это?

Путевка на выставку! Заполнена на мое имя. И не верится, так здорово.

– Положительно, – смеюсь я, – Твои старания? Ну, Вадим, угодил, спасибо…

– Ну да, «спасибо», – словно изображает воркотню, запирая дверь на ключ, доставая бутылку коньяку, палочку копченой колбасы, хлеб, сыр, – Оторвутся, понимаете ли, от масс, обрастут мохом-травою, забудут бывальщину, а ты угождай, неуклонно заботься…

Со знанием дела настругал колбасы, налил коньяку.

– Белокаменная их ждет, глаза проглядела, а они с научным миром цапаются. Нельзя так, товарищ! Выправляйте положение. Не «Мартель», но сойдет.

«Сошло», закусили.

– Докладывай, как оно. Наследник – великан?

– Мерзнут, разбойники.

– Может, помочь чем? Попробуем через базу.

Секунду поколебавшись, я почему-то отказался:

– Обойдется. Сам тоже ведь женился? Потомства еще нет?

– Как один приятель говорит – в неволе не размножаюсь. Погодим, время больно горячее, надо ковать… В сложную пору живем, Витька!

– Это верно, – киваю.

– Время требует творчества, риска – пан или пропал! Должны свежие силы прийти, без груза старья за спиной. И дремать сейчас может только законченный тюфяк. – Он положил мне руку на колено. – Вроде тебя. Сколько еще будешь торчать в своей Рождественке? Согласен, нужен был опыт низовки, но пора и честь знать. Мы сейчас народ расставляем. Области нужен рывок. Большой хлеб – или полетит кое-кто в нашем доме.

– Нужно наводить в полях порядок, и будет хлеб.

– Вот именно! Путь один – добыть под зерновые еще с полмиллиона гектаров, подстраховать себя. Запахать травы, к черту пары – сейчас не время. Но уже чувствуем сопротивление. Люди, люди для драки нужны. И я очень не хотел бы, – он подчеркнул «очень», – чтоб ты остался в стороне.

– Это что же – опять «качнуть»?

– И сразу же входить в рамки! – не дает он затеять спор.

За окном стала мести поземка. Вижу улицу, дорогу. Впечатление такое, будто земля парит.

– Ребята за тракторами поехали, – не к месту говорю ему, – Борис, Гошка.

* * *

Наши уже получили трактора, сейчас подогнали к чайной.

Сели за столик, взяли по паре пива, по гуляшу, в буфете – конфет, колбасы. И ходу.

Сергей боится бурана, укатил вперед. Борис с Гошкой, взрывая гусеницами снег, мерно и верно тронули к дому.

* * *

Тем временем коньяк наш таял, и Вадим становился все доверительней:

– Костров – мужик умнеющий, никому вылезать не дает, а тянуться заставляет. Вот жду, должен позвонить… Еремеева, кажись, раскусил и долго терпеть не будет. А Плешко – это характер, может на всю целину вырасти.

– Хам он.

– В каком смысле? Он ученый в сапогах, не академическая ермолка, и сапоги – будь здоров, всюду пройдет.

Но мне было беспокойно за своих, а тут еще коньяк горячил, и я сказал ему:

– Слушай, до феньки тебе все.

– Что? Разжуй.

– Ну, что с землей, как у Гошки, как мне достается. Вроде самое главное – кто полетит, а кто вверх пойдет. И хлеб тоже – не хлеб, а чтоб этому Плешко вырасти.

Он обиделся, помолчал.

– Здорово тебя засосало. Вот уж точно – потерял компрессию. Добро, я чинодрал. Но тебе-то, земляному, все равно, кто будет у руля – ходячее «бу-сделано» или живой человек, нашей с тобой формации? Только не темни: кто сейчас был бы полезней – Еремеев или я, уехавший из Москвы за карьерой?

– Ладно, не заводись. С тобой напрямик можно.

– И ты, без дураков, полезней будешь в районе, чем в бригаде. Давай ношу по плечу. Пока станешь редактором районки, но это – передержка. Посоветуйся с Татьяной и собирай бебехи… Ну, а что Гошка, о «Волге» небось думает?

* * *

А Гошка тем временем, сняв руковицы, свистит Борису. Он у трактора. Метет, уже сумерки, зги не видно. Снял капот – железный лист – и воткнул его в снег. Борис развернулся, подъехал.

– Шо там? – кричит из кабины.

– Заглох, паразит. Собрали, гады, еще так. Развернись, посвети.

И тут произошел случай немыслимый, дикий. Борис повернул, но в белой мгле не рассчитал, сбил гусеницей капот, а с ним и Гошку.

Башмаки трактора прошли по Гошкиной ноге, слабенько защищенной тонким листом. Гошка закричал.

Борис в страхе дал задний, подскочил, отбросил капот:

– Ой, лышенько, ты живой?

– С ногой паршиво, – со стоном ответил тот.

– Ой, Гошенька, серденько, шо ж я наробыв! – Борис поднял друга, посадил на гусеницу, отер снег с его лица.

* * *

– А знаешь, – согревая коньяк в ладони, со смехом рассказывал Сизов, – у вас газету печатают конным приводом, как при царе Косаре. Даже сочинили: «Дело движет одна лошадиная сила, эта сила копытами грязь размесила»…

Тут и раздался звонок – долгий, требовательный, сразу понятно: междугородная. Сизов быстро, почти прыжком, к трубке:

– Да-да, Сизов, соединяйте. Поставьте сразу на усилитель. – И мне: – Сам говорить будет. Виктор, ты не обижайся, но разговор… деликатный. Сходи погуляй, а? Порядок такой, родпуля…

Я шапку в охапку…

– Добрый день, Сергей Петрович. Да, уже вечер, засиделся. Да и метет тут, снежку подбавляет.

В коридоре слышно:

– Пятнадцать тысяч уже нашли… Столько трудно будет, Сергей Петрович, народ здешний вы знаете. Постараемся, Сергей Петрович… Нет, хорошее, бодрое, ждут большого хлеба.

Вытащил палку, какой была заложена входная дверь, и в буран.

* * *

– Ну как не стыдно! – встретила меня Таня. – От Шевчуков уже два раза приходили, за стол не садятся. Я уже не знала, что думать.

– Танек, короб новостей. Во-первых, еду на выставку. Ну, это – так. Сизов предложил в район, редактором газеты, велено с тобой советоваться.

По тому, как она вдруг погасла, помрачнела, я понял: ее «добра» не будет.

– Ладно, потом. Не будем портить настроения.

– Я газетчик, в конце концов!

– Не знаю… Ты что – дело тут делаешь или только ждешь, когда тебя Сизов пальцем поманит? Ну, что купил?

– Понимаешь, опоздал. Закрылось…

И снова по лицу ее вижу – дурно, очень дурно. Опоздать я не смел никак. Тут чье-то постороннее, не ее, не Шевчука, влияние на меня, от него и пустые руки к именинам.

Молча идет в комнату, к чемоданам. Да что у нас можно найти?

Но ведь нашла. Нарядный флакон духов (уцелели с давних давён, она их не признает). Капроновую косынку.

– Зачем это ей?

– Молчи уж… редактор.

* * *

Застолье в горнице у Шевчука. Отдельные тарелки только у нас с Татьяной, прочие гости достают холодец, помидоры, куски гусятины, капусту прямо из мисок – посуды на всех не настачишься. Уже приняли по второй, «захорошело», тот момент застолья, когда все оживлены и разговор идет перекрестный.

– Ешь, кума, седьмой пирожок, та не подумай, что мы считаем, – веселит Татьяну кум Шевчуков Проценко и, оглядев стол: – У кого там за хозяйку не налито?

Ефим злодействует против меня. Сопротивляюсь, он мне требовательно:

– Скажи: «ГОЭЛРО».

– Зачем?

– Нет, ты скажи.

– ГОЭЛРО.

– Выговаривает! Еще можно! – торжествующе льет.

– Будет ему, Ефим, у него день был тяжелый, – защищает Татьяна.

– Анна Кузьмовна, милая ты наша, дай и тебе бог всяких напастей, болезней, всякого горя, пожара, беды… – замолкает Проценко, требуя соответственного эффекта, – миновать!

Обняв кума, Нестер Иванович заводит давнишнюю, навевающую какие-то воспоминания:

 
Посияла огирочки
Низко над водою…
 

Проценко подхватывает высоко, лихо, к нему бабы припрягаются, и несется по-степному горластое, но стройное, молодое:

 
Сама буду поливаты
Дрибиною слезо-ою!
 

Кончили куплет – разбирают, как вышло.

– Ты поздно вступаешь, – говорит Нестер Иванович другу, – Сорок лет тебя учу, а все нет толку. Когда тяну – «во-до-ою», тут и вступай. Ну, давай.

 
Ростить, ростить, огирочки,
В чотыри листочки.
Не бачила миленького
Чотыри годо-очки…
 

Горла никто не щадит, поет и Татьяна моя. Нестер Иванович манит меня пальцем и совершенно трезво:

– Хлопцы не вернулись?

– Жду, должны бы уже. Они постучат.

– Метет.

По-настоящему пьяным этот человек просто не бывает. И не отключается никогда от забот. Видно, старая хозяйская выучка. Когда-то я научусь этому?

– А в райкоме что?

– Сизов работу предлагал.

– Та-ак. Поддужные нужны, он прав.

– Я гляжу – неправых вообще не бывает. И вы, и он… Дали б мне честно тянуть свое!

– Кто же не дает… В какую только сторону?

– А давайте «зайчика»! – поднимается Проценко. – Нюра, тащи инструмент. Посмотрим, как тут умеют хуторской фокстрот.

Среди комнаты кладут крест-накрест две кочерги, упирая их загибами в пол. Сооружение шаткое, и, как я понимаю, надо сплясать, не разрушив его. В перекрестье становится пьяненький Проценко, он же заводит, мы подхватываем:

 
Ой, на гори сидыть зайчик,
Вин нижками чебыряе…
 

Это еще медленно, и Проценко успевает, подрыгивая, менять положение ног, не задевая креста. Но темп ускорился:

 
Колы б таки нижки мала,
То я б йими чебыряла,
Як той зайчик!
 

Авария – крестовина с грохотом рушится!

Вызывают Татьяну. Волнуется женка, хочет победить. Вступает в наш хор, а я про себя говорю: «Если не заденет, с мужиками все в порядке». Хорошо, хорошо… нет, разрушила!

– А ну – именинница!

Выходит тетя Нюра. Толстые ноги в теплых носках ловчее, чем у моей в туфельках. Молодая еще жинка у Шевчука!

Тут стукнула дверь. Бочком выхожу на кухню.

Стоит запорошенный Борис, утирает мокрое от снега лицо.

– Ну, порядок?

– Погано дело, Гошка…

А что «Гошка» – не пойму: крики, хлопки, тетя Нюра осилила «зайчика».

* * *

Районный хирург, заспанный и злой, выходит к нам из операционной.

– Дело серьезное. Кто – ты его так? – спрашивает Бориса.

– Та невже серьезное, – не хочет верить Борис. – Вин пивночи трактор гнав…

– Кому вы морочите голову! – обрывает врач. – У него переломы голени и бедра! «Пивночи»!

* * *

Лежит Гошка дома. Нога – гипсовый охотничий сапог – привязана к спинке кровати. Рукой он покачивает детскую коляску, в ней норовит подняться первенец. Бедненько в комнате, а жена Гошкина опять на сносях. Мы с тетей Нюрой зашли навестить перед отъездом.

– Ничего, молодой, срастется лучше прежнего… – утешает она Гошкину жену и возвращается к главному: – Одна б я не поднялась, но раз Виктор едет… В Москве посадит, а сестра в Воронеже встретит.

– Я тут написала много, но кофточку мне шерстяную и вот костюмчик с начесом надо аж кричит, – упрашивает Гошкина жена. – Там новый магазин «Синтетика», Виктор должен знать…

– Ну, давай задание, что везти, – присаживаюсь к Гошке.

– Что там ты привезешь, – вздыхает. И тихо: – Слушай, сходи-ка ты за меня. В пивной бар на площади Пушкина. Воблы возьми, соломки. Может, раки будут. Нет, не будет… Только не с кондачка, а красиво посиди, спокойно, потолкуй там. Ладно, а?

С оберемком дров входит Борис, обрушивает у печки.

– Ось його «Победа», – опускается он на корточки возле коляски. – А вже другый пассажир просится.

– Не верь, Гоша, будет «Победа», – легонько беру друга за плечи.

– А что, слух прошел, Григорьевич, будто уходишь?

– Было б на кого вас бросить…

– Ото батько родный. Як без його?

– Гляди, сбежишь, мы живо… В белые сапоги обуем, – косится на Бориса Гошка.

– Да, цьому навчилысь, – виновато отвечает Борис.

Один из нас уже сделал впрямь больше, чем мог. Чей черед?