Текст книги "Хлеб"

Автор книги: Юрий Черниченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 42 страниц)

Но рассказывать такое в лавке, пропахшей гнилыми арбузами, значило дразнить голодного. А товаров тут, видно, нет и потому, что кто-то другой, умелый, оборотистый, перехватил целинную долю…

Допустим, однако, что особо ценному работнику помогут с толком истратить заработанное: район выделит ему «Москвича», а рабкооп добудет гарнитур и холодильник. Все равно – лично, в одиночку создать жизненный комплекс по своей мерке он не сможет. Максимум, что сумеет он самостоятельно, – это построить дом (хотя как раз индивидуальное строительство на целине идет очень туго, даже в колхозах ориентируются на казенное жилье). Но уже с водою для питья он входит в сферу обслуживания.

«Новый дом пустовать не будет!» – так звучал один из кулундинских лозунгов. Оказалось – будет. И уже пустует в Углах, Ключах, Благовещенке. Да не камышитовые, не «сборно-щелевые» – кирпичные дома пустуют! Потому что опять-таки нужен комплекс, весь жизненный круг, а не долька его. Опрос новосибирских социологов показал, что в требованиях сибиряков к своему поселку на первых местах стоят водопровод, детсад и баня, затем медпункт (аптека), столовая (чайная) и школа, потом требуют магазин, клуб и швейное ателье, а под конец речь о пекарне и парикмахерской. О спортивных залах, закрытых бассейнах и прочих достояниях колхозов с дифрентой I в степи не заикаются, но идея жизненного комплекса, в котором общественная часть благ была бы выравнена с заработками, то есть личной частью, проникла повсеместно.

«Не родители детей увозят, а дети – родителей!» – сказала мне в «Первомайском» одна женщина, мать троих школьников. «У нас не механизатор сдерживает урожаи, а учительница немецкого», – говорит знакомый омский агроном. Чем прочней материальное положение семьи, тем большего хочет она для своих детей, и редкий универсал не мечтает видеть сына и дочь студентами. А из Федоровского района, где «Первомайский», ежегодно выбывает от ста до ста сорока педагогов. Мастер-универсал зарабатывает в несколько раз больше врача, и это вроде бы хорошо, но молодой врач (точней – «врачиха»), отбыв после вуза положенное, всеми правдами-неправдами перебирается в город. Если еще до приезда в село та «врачиха» узами брака не связала себя с сельским хозяйством, надежд на ее укоренение мало.

В одной книге по оборонному русскому зодчеству емко сказано, что крепости Пскова, Изборска, Новгорода выражали не русскую мощь, а силу противника. Башню, какую легко могли взять тевтоны, и строить было незачем.

И в необъявленной «войне» за рабочие руки критерии «оборонных сооружений» Западной Сибири тоже задаются, так сказать, за кордоном – там, куда едут из Хмелей-Опалимов. Степь не бездействует, нет. Подчас поражаешься, что меж делом – меж севом и жатвой – успела сделать та же Кулунда. В Волчихе с великими трудами и строгими выговорами подняли телевизионный ретранслятор, и смотреть матч с Пеле сюда съезжались за сотни верст. Благовещенка напористо строит школы – в десятилетке тут видят стержень, гарантию сохранности любого села. Строятся грунтовые дороги.

Но на всю Кулунду (16 районов, 48 тысяч квадратных километров) только 50 километров дороги с черным покрытием, и постоянной автомобильной связи с Барнаулом, Рубцовском, Павлодаром у степных райцентров нет. А в волновахском, взять для масштаба, районе Донецкой области – больше шестисот километров асфальтированных трасс, в любой сезон можно проехать к любому хутору.

В Кулунде стало полегче с кадрами клубных работников: училища шлют девчат, обученных и руководить хором, и «молнию» выпустить. А при Дворце культуры усть-лабинской «Кубани», как и во многих других краснодарских колхозах, на платных должностях работают до тридцати человек – хореографы и тренеры, артисты ансамбля, оркестранты…

Можно сказать: где такое возможно, там и в народе не нуждаются, переманивать людей тот край не станет. Верно, но там создаются ГОСТы сегодняшней жизни, оттуда и идет понятие, что такое «лучше» в нынешнем смысле, остается искать его. Высота стен и башен оборонного культурно-бытового комплекса диктуется оттуда, и брешей-разрывов в защитном кольце быть не должно! Сложатся реальные стены домов просто и Домов культуры, аптек и пекарен в умозрительную охранную сибирскую стену – и по асфальтным трассам в степь потечет народ…

– Асфальт, – слушая такое, улыбается Николай Иванович, – А оно крестьянину и не надо. Мы по земле ходим.

То есть как это – не надо? А телевидение, водопровод?

– Живем же. И сами не дикие, и дети учатся. Я почти каждый год в Воронеж езжу, а назад не тянет. Тесно там. А тут вольнее.

Рукава у Николая Ивановича засучены, сквозь тонкую белую кожу видны вены очень сильных рук. Говорит ласково, но снисходительно – слишком уж простые вещи приходится объяснять. Заработок? Ну, примерно две двести в год, да что заработок? Там, под Воронежем, дают по центнеру хлеба на трудоспособного, а тут – по двадцать пять центнеров на семью. С коровами там мука, распродают, а здесь сена вдосталь, солома – бесплатно, колхоз и пастуха для людского скота нанимает, дрова тоже дешевые. Колхозу ты нужный. За выслугу лет платят, а кто из армии вернулся или остался после десятилетки – два года поддержку получает на обзаведение, двадцать процентов к зарплате.

– Что может колхоз, то и делает. Нельзя обижаться.

В кабине оранжевого К-700 свернулся на сиденье трехлетний Сережка, его младший, – притомился и заснул. Хорошо ли такого карапуза брать на трактор?

– Пускай привыкает, колхозник, – улыбается Николай Иванович. – Не возьмешь – реву будет до вечера.

А Николай Иванович Зинченко – человек умный, трезвый и уважаемый: восемь лет назад воронежцы послали его сюда ходоком, двенадцать семей за ним поехало и десять укоренилось.

И работник известный, чемпион Курганской области по пахоте, получил в премию мотоцикл, а среди курганцев выйти первым – о-го-го…

Я искал целинный район, какой бы не терял коренную и накапливал пришлую рабочую силу. На такой действующей модели и прослеживать тенденции. Нашел – и стал туда ездить. Он так и называется: Целинный район. Увеличил за пятилетку сельское население! Пусть на двести человек, но ведь прибыль. Так что же там за жизненный комплекс? Какие асфальты-бассейны манят туда народ?

Штука в том, что манить будто нечему. Грунтовые дороги, неказистые клубики, и «елевидение».

В колхозе «Заря», в сельце Бухаринка, живут Лосевы, редкая теперь уже сибирская семья-клан: мать Анастасия Павловна, степенная, до сих пор еще красивая женщина, до пенсии телятница (хозяин погиб на войне), шестеро сыновей, поставивших дома рядом со старой истлевшей избой, и две замужние дочери. Андрей, Александр, Николай и Василий – комбайнеры, Петр – бригадный учетчик, а Юрий, самый грамотный, теперешний глава рода, – колхозный экономист и капитан футбольной команды. Лосевы в родстве с Якуниными, тоже работящей и разветвленной семьей, много значащей в колхозе (Василий Иванович Якунин – агроном и секретарь партбюро).

Председатель, подвижный и шутливый Анатолий Амосович Наумов, начисто лишенный руководящей значительности и спеси, объяснил, почему все Лосевы остались дома:

– Намучились в войну, цену хлебу знают, вот и…

Но ведь и в Свердловске не сидели б без хлеба, другие ж едут?

– Они тут шапки ни перед кем не ломают. Я к ним – с лисой, и громом, но ладим.

По-сельски откровенные люди, братья охотно выкладывали все (случалось и пообедать вместе, но больше встречались на работе). Самым сильным впечатлением пережитого у них был голод в войну. Вспоминали, как лебеду варили, таскали жмых, ждали молодой картошки, мать рисовала рукой, как они спали вповалку, головой к голове, «уходишь на ферму – не понять в темноте где кто». Не умер, однако, никто, никто не сбежал.

Оставить родную Бухаринку решилась было одна Анастасия Павловна. Женив самого младшего, мать собралась замуж. (Юра с улыбкой, но сердечно рассказал эту историю.)

За отца ее выдали насильно, а в молодости у нее была любовь. И человек тот, рыбак, не упускал мать из виду. Когда старую избу завалили, он стал наезжать. Мать колебалась, спрашивала совета. Старое помнилось, сыновья не перечили, и она решилась. Рыбак теперь жил хозяйственно, за прочным забором. Подторговывал рыбой, встречал радушно. Но Юра по секрету дал матери надписанный на свое имя конверт (Анастасия Павловна писать не умеет): если решит вернуться, пусть опустит в почтовый ящик. И вот через сколько-то времени экономист «Зари» получил свой пустой конверт. Взял газик, позвал сына и отправился с нелегкой миссией. Старик рыбак встретил их как гостей, но мальчик прямо с порога: «Бабушка, мы за тобой приехали, айда домой!» Анастасия Павловна всплакнула, повинилась – хозяйкой может быть только дома.

Сейчас число внуков у нее пошло на третий десяток. Братья живут дружно, в уборку обычно косят на одном поле. Прошлой осенью я видел: один обломался – все подошли. Приехавшего торопить Амосовича (Наумова зовут по отчеству) легонько оттеснили, он построжился и увез меня:

– Вы на это не смотрите, если так пойдет – молотить нам на четыре дня.

Что же делает колхоз для Лосевых, для Николая Ивановича, для бригадира из переселенцев Пилипенко? Что может, но из возможного все. На собрании решили: уголь подвозить бесплатно и за радио не брать, а школьникам закрепить машину – десятилетка находится в райцентре. Сейчас строят правление, кинобудку, восемь домов (все отдают колхозникам) и зерносклад. Негусто, но все на свои. А основное – создан общественный климат, при котором «шапку ломать» просто не перед кем. Лосевы – не рабочая сила; они, Якунины, воронежцы, и есть тот колхоз «Заря». Положим, всему колхозу хозяин – Амосович, он цепко замечает все, и при нужде он не глядит на интересы кланов. Но на своем К-700 хозяин Зинченко, и детским чутьем Сережка отлично понял это, на комбайнах – братья Лосевы. В полях Бухаринки всем Лосевым вольнее, чем где бы то ни было, – и Анастасия Павловна вернулась сюда.

Старинная сибирская приманка: вольнее жить.

В соседнем колхозе «Восход» я видел плотников-белорусов: четырех Вереничей, Химича, Горегляда. Они тут были в роли «шабашников», понравилось, оставили перезимовать Горегляда, и тот авторитетно отписал: «Не верьте, что тут медведи замерзают…» И апофеоз – кубанец из Тимашевской! Иван Таран переехал сюда в целинные годы, вырос до колхозного главбуха, перевез к себе престарелую мать – родной дом теперь в Сибири.

Для порядка надо, конечно, сказать: одно не исключает другого, ощущение себя не рабочей силой, а хозяином не заменит асфальта. На это придется возразить: если общественный климат по-сибирски здоров, асфальт появится. Поточней – появится самое сегодня нужное: кинобудка, газ в домах Лосевых или форма футболистам. Это яснее ясного: человека в цифры вложений не вместишь.

Серьезней иное замечание: патриархальщина! Сытое благополучие, душевный покой. В век научно-технической революции миграция закономерна, она питает города, она движет сельскую производительность…

Покой – но не застой. Курганская область приближается к мировому рекорду в урожайности суходольных яровых хлебов, ее сто пудов в среднем за пятилетку, ее шесть центнеров прироста за пять лет – свидетельства крепкого общественного здоровья. А если о беспокойстве хозяйском, дальновидном, то надо поискать людей менее благодушных, чем в степном городе Кургане.

– Массовая миграция из сибирского села – тяжкий просчет нашей прогнозирующей науки, – говорит Филипп Кириллович Князев, первый секретарь Курганского обкома. – Проблемы не могут появляться внезапно, вдруг: они видны издали, уже за пять-то лет – наверняка. Неужели наши плановые органы не видели, что поселок в двадцать дворов при обязательном среднем образовании не выстоит? Школу там не поставишь, возить – ни автобусов, ни дорог, аттестат уже обязателен, потому что родители его требуют от детей и от государства. «Мне надо из ребят людей сделать – перебираюсь в крупное село или в город». За всю историю не строили столько школ, как в прошлую пятилетку, и все главный мотив ухода – «негде учить ребят».

– «Не хлебом единым» – это для села приобрело особое звучание. У нас разбегался было восток, целина. Приняли меры – вы в Целинном видели. Но стал шевелиться северо-запад области – почему? Тут населения больше, дорожить каждым человеком не стали, обхаживать его нечего, в итоге – «лучше буду получать меньше, но жить по-человечески!»

– Несчастье в том, что Западную Сибирь, Урал обделяют людьми, тогда как этой зоной можно кормить страну.

V

О собственной коллекции пшениц я мечтал давно, но дальше благих намерений дело не шло. Невзначай она сама собою составилась, и довольно полная. В ней три колоса, но среди них есть пшеница, какой уже нет, пшеница, какой еще нет, и пшеница, кормящая нас сегодня. Все они имеют отношение к очевидному теперь факту, что нам, стране яровых по преимуществу пшениц, стало нечего сеять, и к явлению мирового земледелия, именуемому «зеленой революцией».

Та, какой в полях больше нет, – плотная белая двузернянка, «зандури» по-грузински и «тритикум тимофееви» по-научному – пришла к нам, вероятно, из времен Урарту.

– Нашел я ее в двадцать втором году на Сурамском перевале, – рассказывал, подарив конверт с колосьями, Петр Михайлович Жуковский. – Был я тогда сотрудником Тифлисского ботанического сада, увлекся блестящей работой Николая Ивановича Вавилова о происхождении культурной ржи из сорно-полевой. Изучил способом пешего передвижения Нагорный Карабах и Западную Грузию, «зандури» нашел как сорняк, назвал в честь профессора Тимофеева, чудесного человека. Колосок неказист, но оказался эталоном иммунитета – совершенно не восприимчив к ржавчине. Потом, много позже, пришлось говорить на мировом конгрессе в Эдинбурге, чтоб берегли «тимофееви» в коллекциях – в Закавказье ее и след простыл. Скрещивается она плохо, но австралийцы, канадцы, даже Англия уже имеют ряд гибридов с нею – сорт «ли», например. Представляете, что значило бы для нас победить ржавчину? В обычный год теряем десятую часть урожая…

Кабинет квартиры на Кировском проспекте Ленинграда. Много картин, иные очень современного письма. На столе журнальная верстка: Петр Михайлович – редактор «Генетики» (на девятом-то десятке!). В этот дом пришла нежданная радость. Сотрудник Института истории Академии наук СССР В. Д. Есаков открыл уцелевшую часть архива Николая Ивановича Вавилова, а в ней – переписку Вавилова с Жуковским, и долголетнюю – с двадцать второго по самый тридцать девятый год! Те письма Петр Михайлович считал давно погибшими, но воистину – «рукописи не горят». Недавно ездил с историком в хранилище читать адресованные себе и свои страницы, вернулся возбужденным, взволнованным.

– Николай Иванович пишет, что из Закавказья в мировую коллекцию поступил исключительно богатый и ценный материал. Высшей оценки не может быть. Значит, жизнь прожита недаром!

На трудах Жуковского выросли поколения растениеводов.

Странное дело: его фундаментальную книгу «Культурные растения и их сородичи» читать легко, быстро читать – невозможно. Включается фантазия. Ни грана лишнего, не простое будто наблюдение – насколько безошибочен был первобытный человек в выборе растений и животных для одомашнивания – вдруг задело тебя, и мысль потекла. В самом деле, взял сразу все полезное и ни от чего потом не отказался! Подумать – от бронзы до шагов по Луне ничего существенного в культуру не введено, кроме разве очень горького (хинного дерева) и очень сладкого (сахарной свеклы), а все растительное многообразие полей, огородов, садов – живая археология. Человек только перемещал растущее из долины в долину, с континента на континент.

Вскользь брошено – Рим времен цезарей не знал риса, цитрусов, картофеля, томатов, фасоли, а современные земледельческие супердержавы – США, Канада, Аргентина, Австралия – целиком основали свое растениеводство на иноземных культурах, и зеленый обмен уже понят тобой как часть цивилизации. Природа дала будто все, но вовсе не открыла кандидату в венцы творения, этому «гомо сапиенс», что лучшие на планете дыни получатся в Средней Азии, а высшие урожаи пшеницы дадут бывшие индейские прерии.

Насколько ты «сапиенс», гомо? Насколько способен к обмену, общению, к выгодному бескорыстию? – таким был экзаменационный вопрос. Культура поля всегда шла рука об руку с культурой человека – закон сформулирован Вавиловым. Мерило культуры одного человека – в умении обмениваться знаниями, отражение культурности народа – его поля. «Безостая-1» – земной аналог полета Гагарина, в ней скрестились усилия доброго десятка стран. Пшеница «гейнс», давшая американцам по 142 центнера с гектара, – земледельческое соответствие высадки на Луне, а в сорте – чуть не весь мир. Один в поле, может быть, и воин, но – не земледелец. При первой встрече с инопланетянами мы предъявим колос как достижение своей цивилизации и дадим его в обмен – в знак своей культурности.

В книге волнует единство живого мира во времени и пространстве. В ней – дух Вавилова.

– Он был насквозь человеком будущего. Я писал: он был как вулкан Страмболи – вечно пылая, освещал путь другим, – говорит Жуковский.

Исаакиевская площадь многолюдна и многоязыка: туристов, чужеземных и наших, манит гигантский, пышный, как кирасирский офицер, самый нерусский в России собор, поставленный надзирателем при православии. Сотни тысяч посетителей! На этой же площади – дом ВИРа. Здесь работал человек, титанически много сделавший для того, чтобы накормить людской род. Никаких очередей, средний турист шествует мимо.

Белый бюст Вавилова, обстановка скромного величия. Вещи, книги, мебель – все замерло, помнит… Под стеклом – куски соли, разменная монета Эфиопии. Французский, в хорошей желтой коже его высотомер. Афганский серп и чай Формозы, крахмальные лепешки Синьцзяна, пшеницы Испании, овсюг с развалин Помпеи. Гениальный улыбчивый москвич в просвет между двумя мировыми войнами, перед самой порой автострад, лайнеров, супергородов, кругосветных плаваний без всплытия, одоления детской смертности, отравления среды, подошел к древней зеленой планете как к единому целому в пространстве и времени – и выхватил из-под дорожной машины ломкий колос. В переходный миг от мотыги и серпа к гербицидам, ЭВМ и фотографии гена он с сыновним почтением отнесся к труду сотен былых поколений, сумел в семенах, колосьях, клубнях спасти ум и старание земледельца разных веков и континентов.

– Без революции его бы не было, – говорит Жуковский.

Ленинскую мысль о коммунисте – аккумуляторе всех богатств знания, выработанных человечеством, Вавилов в своей отрасли овеществил аккумуляцией в едином собрании всех зеленых ценностей, когда-либо и где бы то ни было созданных земледельцами. По теоретической мощи, по энергии, по быстроте деятельность Вавилова была отражением Великой Октябрьской революции в комплексе наук, одолевающих голод. Будучи явлением советским, эта зеленая революция получила международную направленность. В декабре 1920 года Владимир Ильич Ленин заявил: «…мы выступаем от имени всего человечества с экономически безупречной программой восстановления экономических сил мира на почве использования всего сырья, где бы оно ни было. Нам важно, чтобы голода нигде не было. Вы, капиталисты, устранить его не умеете, а мы умеем».

За семнадцать лет феноменального напряжения были использованы растительные ресурсы 65 стран, в мировую коллекцию поступило четверть миллиона образцов, был обновлен сортовой состав Союза, созданы теоретические основы селекции как науки – не само здание, а башенный кран, каким можно строить здания любых высот и назначений.

Но хвалить основателя ВИРа, первого президента ВАСХНИЛ и т. д. и т. д., – новый способ забвения Вавилова. Чтить деяние можно только деянием.

«Скромные советские экспедиции… незаметно прошли огромные территории и вскрыли впервые огромные, не подозревавшиеся наукой и селекцией видовые и сортовые богатства… Перед советским селекционером открылся новый мир» – это короткое вавиловское слово о сделанном. А дальше – цели, проблемы, задания:

«В развитии селекции пшеницы основную роль играли в прошлом и продолжают играть в настоящем социально-экономические сдвиги». «Самые крупные успехи мировой селекции связаны с интернационализацией ее!»

«Мы не отказываемся от селекции как искусства, но для уверенности, быстроты и преемственности в работе мы нуждаемся в твердой, разработанной конкретной теории селекционного процесса. Коллектив не может работать по интуиции, на случайных удачах».

«Работа селекционера должна проводиться в комплексе с генетикой, физиологией, фитопатологией, технологией и биохимией».

«Грядущая возможность крупных изменений среды в смысле широкого применения химизации, орошения… должна быть учитываема селекцией».

Это написано три с половиной десятилетия назад. Для истории пшеницы – миг. Но в этот миг наш идеал зернового урожая поднялся со ста пудов к ста центнерам. Подобной смены вех человечество не переживало. Что устарело в стратегии Вавилова, что требует поправки? Единственное: возможность химизации и полива стала фактом.

Вавиловым, как известно, описан хлеб, какого не было; в сорока шести требованиях спроектирован сортовой идеал пшеницы XX века. В чем сегодняшние селекционеры поднялись над сорока шестью пунктами Вавилова? Ни в чем. Мир точно осуществляет его проект, не больше. Прочная, неполегающая солома, стойкая к ветрам и ливням, – пункт шестнадцатый. Высокий процент белка – восьмой. Оптимальное соотношение зерна и соломы – семнадцатый, высокая урожайность – пункт первый… В методах, направлениях, приемах селекционный мир лишь воплощает замышленное вавиловской зеленой революцией и пока не вышел за рамки замысла.

В один из октябрьских дней 1970 года агроному Норману Борлаугу, убиравшему хлеб на опытном поле в Мексике, сообщили, что ему присуждена Нобелевская премия мира. В грамоте о награде стояло: «Его работа даст изобилие плодов земных народам многих стран, на многие годы». Ученый не прервал работы и трудился до вечера.

«Беспрецедентное решение Нобелевского комитета, отметившего премией мира работу агронома, доказывает, что сегодня на колосе хлеба сосредоточено внимание не только специалистов, но и всей мировой общественности, – комментировал этот факт академик П. П. Лукьяненко. – Сегодняшний хлеб – плод совместных усилий ученых всех стран, их международного сотрудничества».

Норман Борлауг приезжал в Ленинград, подарил ВИРу много сот селекционных образцов. Вировцы говорили о большом впечатлении от встреч: энергия, страсть, одержимость идеей… Борлауг доезжал до Барнаула, огорчался, увидев, что его «мексиканцы» в условиях Сибири болеют. Те же отзывы: ничего интересней пшеничного поля для него нет… «Очень энергичный человек, прекрасный популяризатор», – писал в связи с приездом Борлауга на Кубань Павел Пантелеймонович Лукьяненко.

«Зеленая революция» Борлауга – талантливо и быстро отработанный сектор в том гигантском круге преобразований, какой очерчен Вавиловым. При полном уважении к подвигу гуманизма, без тени преуменьшения действительно мирового деяния – тут мы имеем соотношение именно сектора и круга, части и целого. Поэтому без особого труда можно прогнозировать следующие за этим технические сдвиги, можно предрекать расширение сектора – ведь есть пророческие книги Вавилова. Ведет генетика! Значит, подход к прямому физическому переносу хромосом из одного растения в другое, гибридизация на уровне отдельных клеток, как ни фантастически сложны они по своей микрохирургии, сулят большое будущее и станут реальностью – дело в технике, а путь ясен. Счет урожая уже пошел на сбор белка с гектара, а в белке специалисты приучаются считать незаменимую аминокислоту – лизин. (Индия поднимает вес лизина до 14 кило в гектарном намолоте.) Значит, отбор пойдет на содержание этой аминокислоты. Если пшеница с обычным стеблем при 20 центнерах урожая выносит из почвы на зерно примерно пятьдесят килограммов азота, а тридцать кило нитратов гонит на солому и корни, то короткие «мексиканцы» азот расходуют гораздо рациональней, и тенденция бережливости к азоту будет развиваться.

Семь лет назад мне довелось писать, что ускорение, сообщенное науке о растениях Вавиловым, привело к рождению «безостой-1», – преуменьшает ли это подвиг бывшего сотрудника вавиловского Института прикладной ботаники и новых культур, всемирно известного академика из Краснодара? Думается, что и разговор о «секторе» Борлауга в великом круге идей человека, поставленного историей в ряд с Дарвиным, Линнеем, Менделем, – лишь дань истине.

Но в Ленинград – и к Жуковскому, и в ВИР – меня привел вопрос: как получилось, что страна, владеющая мировой коллекцией пшениц, страна в основном яровых злаков ввела «мексиканцев» в опытные посевы не второй и не двадцатой, а лишь когда короткий стебель разобрали сорок государств? Как получилось, что не сетью ВИРа, а уже производственным органом – главным управлением зерновых культур МСХ Союза – добыты принципиально новые сорта и начаты их испытания? Как вообще вышло, что наша наука с таким опозданием заметила столь громадную для земледелия величину, как три гена карликовости японской пшенички «норин-10»?

«У которых есть, что есть, те подчас не могут есть…» Наши яровые пшеницы – 50 миллионов гектаров из 70 миллионов га всего пшеничного посева – страдают ограниченностью аппетита. Они легко полегают! Приученные сопротивляться тяжким условиям, они плохо реализуют хорошие. Уже десять лет бьет тревогу Терентий Семенович Мальцев перерод опаснее засухи, тучное поле нечем засеять! А. Н. Каштанов решительно утверждает, что теперь в благоприятный год восточная степь теряет от возможного урожая больше, чем недобирает в плохой год от суши. В 1971 году на курганских полях валок выглядел на 25 центнеров, а молотили 12 – массовое полегание! Я ехал на быстрой машине по сносным дорогам два дня – и нигде в Кургане не видел поля с устоявшим к уборке хлебом. Полегание и его следствия – перерыв фотосинтеза, «морхлое» зерно, потери при косовице – это первейший тормоз для ярового клина, и никаким путем, кроме селекции, узла не разрубить.

А «бурый пожар» – ржавчина? В годы влажные гриб буквально высасывает колос, эпифитотии (пшеничные эпидемии, так сказать) уносят до половины урожая. Ни мелиоратор своей живой водою, ни химик – удобрениями этой растраты урожая не перекроют, дело за сортами с той иммунностью, какую имеют – для своих только условий! – упругие соломой «мексиканцы».

Валентина Николаевна Мамонтова редкостной «саратовской-29» держит мировой рекорд распространения – 16 миллионов гектаров под одним сортом на протяжении целого пятилетия! Сорт сделал великое: в пору наведения порядка на полях он, неприхотливый и высокобелковый, дал миллионы тонн и нам, и на экспорт. Уроженка побережья Волги заняла поля по берегам Оби, Иртыша, Тобола, Ишима, еще раз доказав, что теперь место рождения сорта вовсе не определяет его ареал. Но беда в том, что всемерная сибирская борьба за влагу засухоустойчивой «саратовской» не больно-то и нужна: реализовать запасенную в парах воду, выдержать сорок, даже тридцать центнеров урожая классический для скудных условий сорт не способен. А полив с мощным удобрением? За пятилетие площади орошения возрастут на три миллиона гектаров – необходим яровой сорт, способный потребить богатую пищу и устоять на ногах.

Огромные высоты взяты селекцией озимых пшениц, тут страна лидирует, «безостая-1» признана лучшей в мире по урожайности и адаптации строгими судьями – IV Европейским конгрессом селекционеров в Кембридже, она завоевала Балканы, Румынию, Чехословакию, и все же…

Гибель от вымерзания. Признание наших пшениц самыми зимостойкими в мире – утешение слабое: дань морозам остается непомерно высокой. А чем пересевать погибшие посевы на Дону, под Курском? Яровых современных пшеничных сортов для европейских черноземов нет.

Почти с трех миллионов гектаров каждую весну злаки скашиваются травою на корм скоту, гектар дает от силы 10–12 центнеров кормовых единиц. Можно и зерновые сеять ради травы, но это должны быть сорта с мощным листом, щедрым кущением, способные дать к началу лета на худой конец сорок – пятьдесят центнеров кормовых единиц.

На юге селекция обогнала агротехнику. Однако и у южных хлебных конструкторов вдосталь долгов.

Новизны в череде долгов нет. Новое освещение проблеме придал триумф «мексиканцев». Так что же наш дозорный у глобуса, куда глядел ВИР?

– «Норин-10» мы проспали, – говорил мне М. М. Якубцинер, старейший вировец, в прошлом близкий сотрудник Вавилова. – Собственно, получен он нами еще в пятьдесят четвертом, через восемь лет после того, как появился в США. Но американцы уже набили к тому времени руку на короткостебельных сортах – брали итальянский материал… А у нас не стоял вопрос! Институт не так и виноват: карлик мы описали, разослали селекционерам, только не остановили их внимания, энергично не пробивали, успокоились. До шестьдесят шестого года вопрос о коротком стебле у нас, повторяю, вообще не возникал: на поливе сеяли какой-то миллион гектаров пшениц, не урожайность – слезы… Теперь испытываем четырнадцать мексиканских сортов.

Ключи от мировой коллекции пшениц сейчас у доктора наук В. Ф. Дорофеева, он относится, пожалуй, к младшему поколению вировцев. Мы с ним смотрели коллекционные посевы в Пушкине, у того «английского дома», у той теплицы, что знакомы тысячам по вавиловским фотографиям.

– Вам нужен ответ? Я ученик Лысенко. Когда я прочитал Вавилова, мне открылся новый мир. Уровень и характер Лысенко – это его дело. Но он кромсал программы работ. Он заставил уйти в подполье целую школу, нанес серьезный вред общей генетике – в ней мы отстали лет на пятнадцать. Еще в шестьдесят третьем году у нас нельзя было произносить слово «гены». Пагубность этого курса можно видеть только сейчас.

– Борлауг – молчун! О нем мы узнали только тогда, когда Индия заговорила о «зеленой революции». Из Пакистана я привез десять новейших сортов – имя Вавилова открывает все двери. Это имя – пароль, пропуск, всемирная виза. За последние пять лет роль ВИРа поднялась, мы восстановили все прежние программы, привозим ежегодно до пятисот образцов. Правда, многое из того, что считаешь новинкой, уже лет пять в производстве. Мексиканские сорта в прямую культуру у нас не пойдут. Но путь селекции с учетом генов – главный.

Всякое изделие – это сумма вещества, энергии и информации. Значение двух последних сейчас с космической скоростью нарастает. Вещество было. Но ВИРу не хватило энергии – и у селекции не оказалось информации, у Мальцева – сортов.