Текст книги "Хлеб"

Автор книги: Юрий Черниченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 42 страниц)

4

Колхозная контора Рождественки. Кабинет председателя с атрибутами места и времени (плакатами, ящичком телефона на стене, шкафом, хранящим минувшее, лавкой вдоль стены), но и «вечевая» комната разом: здесь делается погода колхоза.

Народу набилось полно: наши и местные.

Сидя на корточках у стены, человек в замасленном до блеска ватнике вполголоса, чтоб не мешать председателю и Вадиму, травит Гошке что-то забавное:

– …бумага секретная, а читать он не умеет. Приказывает секретарю: «Затыкай уши. Слышишь что-нибудь?» – «Нет», – «Тогда читай громко».

Тетка уборщица наливает воду в бак с прикованной кружкой, замечает на полу рассказчика и с яростью:

– Ефим, ты опять притулился, зараза такая, не успеваешь забеливать…

В самом деле, на стене масляное пятно.

– Вы ему спину побелите, – посоветовал Гошка.

Тетка окинула Гошку недружелюбным взглядом:

– Тебя не спросила, – И Ефиму: – Сиди уж, чего теперь.

За столом в бекеше, но без шапки – председатель колхоза Шевчук. Он того возраста и склада, когда годы определить трудно. Рядом с ним Вадим. Перед столом – бухгалтер в овчинной безрукавке:

– Звонил на базу. Осталось пять фляг, но крышки не закрываются. Брать, или как?

Шевчук явно не знает, брать ли то добро без крышек, думает, глядя на Вадима.

– Не просто бригада, а целинная бригада, – Вадим ловит момент для возобновления разговора. – Значит, и учетчик – целинник.

– Ты коня запрячь умеешь? – сдержанно спрашивает Шевчук.

– Конь конем, нельзя сбивать настрой, – с нарочитым спокойствием отвечает Вадим. – Люди горы свернуть готовы…

– Тут гор нет, это за Бийском, – говорит Шевчук. – Одних мы вас не пустим. Вон бригадир, – кивнул он на неказистого, угрюмого видом дядьку, – В теории три класса и коридор, а завяжи глаза, вывези – понюхает и скажет, на каком поле. Скажешь?

– Картошку придется занимать, едоков-то прибавилось, – странно реагировал тот на похвалу.

– Знаете, мы ехали открывать новые земли, – не выдержал тона Вадим, – а открыли старую бюрократию.

– «Открывать», – насмешливо повторил Шевчук. – Что ж я – туземец? Я сюда пацаном за подводой пришел, а люди тут уже жили. И мой отец к ним за советом ходил, а не… это… открывал.

Входит человек в полушубке и валенках с самодельными, из автокамеры, галошами – парторг колхоза. Замечает, что тут крупно поговорили:

– О чем речь?

– О чем… Силос на Успенке так и не открыт, – словно вспоминает Шевчук. – Мерзляк, хоть взрывай.

– Вот паразитство. – Парторг потер подбородок, спокойно сказал: – Ефим, возьми человека три целинщиков – и на Успенскую ферму. Партийное поручение. Пускай втягиваются.

– А лома где? – неохотно поднялся Ефим.

– Гамаюнов даст.

– Что делать-то? – спрашиваю Ефима.

– Дело тонкое: бери больше, кидай дальше, – острит тот.

– Не ставьте нас в смешное положение, – готов на мировую Вадим, – Откроем вам и силос, и солому, но давайте решим этот чертов оргвопрос. Будет целинная бригада или нет?

– Коровы ревут, пойми, – говорит парторг. – И что это вы – или гостям хозяева надоели?

– Мы не гости, – отрезал Вадим. – Нам нужно конкретное поле работы.

– Полей хватит, давай без дележа, – сказал парторг, – Я, Нестер Иванович, добегу с ними, а то Ефим набуровит чего. Пошли, а? – легонько подтолкнул он Вадима.

5

«Что Москва? Ерунда! Кулунда – вот это да!»

Это на вагончике нашего полевого стана. Конечно же афоризм Вадима. Он учетчик нашей бригады и комсорг одновременно. Линия Шевчука победила: бригада составлена из коренных степняков и «целинщиков».

День вешний, лучистый, над ковылем марево, и Рождественка, лежащая неподалеку, у речки, едва видна нам – парит земля, очертания размыты. Стан, где стол и дом теперь наш, – как всякий стан: два вагона жилых, да кухня, да умывальник с чередой сосков, да пес Кучум, да Доска почета с мачтой, да старые бороны, колеса, диски в прошлогодней полыни. Сегодня настроение приподнятое, палубы наши надраены, народ выбрит, перед вагончиком даже подметают. «Кулунда – вот это да!»

Гошка, обладатель новенького ДТ, поставил трактор в ряд со всеми, вытер подтеки и шествует к кухне.

Кашеварит нам та самая тетя Даша, что убирала контору. Гошка следит за ней, спрашивает:

– Теть Даш, а зачем ты молоко в щи льешь?

– Забелить надо.

– Не стенка же… Ты б заправила томатиком.

– Это кто тебе тут томатику напас! – взрывается тетка. – Еще коклет тебе на блюдечке, – ерничает. – Не Москва, и так жив будешь.

– Жив будешь, а жениться не захочешь… Безразличные вы к себе.

– Какие есть! В войну тут тебя не было! В радиаторе сварил бы пшеницы – и доволен был. А полегче стало – покорители приехали. Командуют тут, что в щи класть, что в бригаде делать.

Вздыхает Гошка: неладно что-то…

Борису – видно за рост его – дали С-80, трактор мощный, но уже хлебнувший горячего до слез. Весь в масле, злой, Борис возится у корыта с соляркой, пытаясь оживить своего «катюгу», Сережка Нинкин помогает ему.

– Борис, кончай, помойся, торжественная линейка, говорили ж, – уговаривает Вадим.

– Дай ту хреновину, – Борис требует у Нинкина ключ. Тот дает.

– Я кажу – хреновину! – грозно поправляет Борис и Вадиму: – Меня та линейка знаешь до якого миста? Людям – трактора, а нам гроб с музыкой.

– Ну, час не решит.

В кошевке – плетеной бричке – подъезжает Шевчук, здороваемся с бригадиром. Вадим идет навстречу.

– Ну, звонил я в райком. Сам обещал приехать. Сказал, без него не начинать.

– Что, Еремеев? Ну, говорил же я вам, Нестер Иваныч, – дело стоящее, – обрадовался Вадим. – Надо сразу приподнять ребят. Глядишь, и колхозу будет больше внимания. – Он сел на краешек брички.

– Куда там, будет внимание, – махнул рукой бригадир, – На С-80 бортовой никак не выцыганим.

– Агитпроп – великая сила, и запчасти достает, – сказал Вадим.

– Как, Ефим, уродит сей год? – не слушая его, спросил председатель моего начальника.

– То – как небесная канцелярия. Как два дождя в маю, так агронома… – ответил он присказкой, и ребята заржали.

На дороге показался «газик».

– Райкомовский, – встревожился Шевчук. – Ну, начинайте, что у вас придумано, а то за простой техники еще по шеям надают.

Секретарь райкома Еремеев (полувоенный китель, сапоги, фуражка, – тогдашняя униформа районного работника) поздоровался со всеми за руку, сказал Шевчуку со значением:

– Сушит-то как, Нестер! Торопит весна, в Ключах уже овес сеют.

– Те весной всегда герои, а осенью с сумой ходят, – ответил Шевчук.

Вадим начал докладывать Еремееву:

– Комсомольцы решили торжественно принять клятву… – Но секретарь не слушал, глядел на удалой наш транспарант.

– Это зачем? Разве такими вещами шутят? Столица все же. Нет, снять, снять сейчас же.

Вадим глянул на меня – видал, мол, типа? – и отправился снимать. У него в запасе был другой лозунг, мы с ним развернули его перед вагоном:

«Вовремя сей на площади всей!»

– Ну, это еще куда ни шло. Хоть ясно, к чему зовет, – сказал Еремеев.

– Бригада, к принятию целинной клятвы стройся! – звонко крикнул Вадим.

Ребята кое-как построились. Ефим взглядом спросил бригадира, становиться ли, тот пожал плечами. Но по лицу Еремеева понял, что надо, и сам, бывшая пехота, стал в шеренгу – пятки вместе, носки врозь. К нему подошел кудлатый Кучум. Не было Бакуленко и Нинкина.

– Беги за хохлом, живо! – шепнул мне Вадим.

Я притащил Бориса с напарником. Наш детина встал на левом фланге – нелепый в этой церемонии, руки по локоть в масле.

– На флаг – смирно!

Вадим поднял флаг на мачте.

– Слушай клятву! «Я, рядовой целинной армии, перед лицом открытой мною земли, перед всем народом торжественно клянусь быть верным целине, отдать ей все силы и никогда не покидать ее, как бы трудно ни было! Клянусь!»

Вадим с обнаженной головой опустился на одно колено и поцеловал аккуратно вырезанный ком дернины. Передал его Гошке. Тот повторил ритуал.

Думайте что хотите, но на меня это подействовало, мурашки побежали по спине от волнения. Степь, ветер, солнце слепит, от комка пахнет полынью.

– Клянусь!

Ефим выдирает на загривке Кучума старые репьи, пес рыком предупреждает, что цапнет.

– Клянусь!

Тетя Даша, сложив руки под фартуком, смотрит, будто на спектакль.

Еремеев светлеет лицом, ему нравится. Шевчук невозмутим.

Земля идет, идет по ряду.

– Та не буду я! Я робыть приехав, а не в ляльки гуляться! Шо цилувать йи, колы пахать нема чим! – Голос нашего хохла снял всю торжественность момента.

Еремеев строго спросил у Шевчука, о чем речь, тот указал на С-80. Секретарь черкнул что-то в блокноте, вырвал листок. Шевчук подозвал Ефима:

– Голобородько! Бери моего Воронка, гони в МТС. На одной ноге!

Ефим, нахлестывая жеребца, укатил.

– Товарищ секретарь райкома! – рапортует Вадим. – Вот обязательство нашей целинной комсомольско-молодежной бригады. Поднять тысячу гектаров целины, всю старопахотную землю засеять в лучшие сроки, получить по пятнадцать центнеров зерна с каждого гектара! – Он передал Еремееву лист.

– Хорошо, товарищи. Замечательная вы молодежь, душа радуется. Верим вам, не подкачаете. Обязательства опубликуем. И во всех бригадах проведем такие мероприятия. Дай-ка!

Он взял у Вадима тот ком.

– Присягай и ты, Нестер Иваныч!

– Мне зачем, мы шестой десяток с ней женаты… Нацелуюсь, как на горку, под ковыль.

– О чем думаешь, человече! Да на тебе самом еще пахать можно!

– Разрешите начинать? – спросил Вадим. Шевчук кивнул. – По машина-ам!

И вот ведь гипноз торжественности – хлопцы не пошли, побежали к тракторам! Взревели пускачи, агрегаты разошлись по загонкам, потянулись по серому ковылю первые борозды.

– Шустрый малый, – сказал Шевчук Еремееву про Вадима. – Здорово школит их.

– Ты за питанием тут проследи, все-таки москвичи…

Пошли к загонкам.

Вскоре Голобородько привез на взмыленном Воронке желанные запчасти.

– Бачь, яка вона сила – агитация! Каже Вадим – и точно, – восхищался Борис.

– Теперь всю посевную икать будешь, – сказал Ефим.

– Чего це?

– А тот, у кого отобрали, поминать тебя будет.

Мы с Ефимом отправились к своему агрегату. Он походя наставлял:

– Махну так – заглубляй, начальство едет. А так – выкручивай, будем норму делать.

– Забракуют.

– Так надо по-хозяйски, не с краю. В середку разве только ваш Вадим полезет, этот ушлый.

6

День за днем. Рассвет – закат – пересмена. Пять бегущих из-под отвалов лент земли, от которых не избавишься и во сне, бегут перед глазами. Обед в степи из едва обтертых алюминиевых плошек. Пыль и вечное желание спать. Вот что такое посевная!

Помню холодный рассвет. К заправке подъехали еще с фарами. Ефим заглушил. Пыльные донельзя, бледные после рабочей ночи, побрели на пустынный стан. Один Кучум на посту, ластится. Я тронул сосок умывальника – ни капли, с вечера выплескивали. Да и неохота мыться. Ефим пошел пошерудить на кухне, наскреб холодной картошки с салом, принес две миски. А я уже повалился, как был, на свою полку вагончика – не поднять век…

На седьмой, кажется, день я решил: конец. Пойду куда глаза глядят, лягу у лесополосы – и пусть делают что хотят, лишь бы не дышать пылью, не видеть этих лент. На десятый представилось, что я – это не я. Меня нет, а встает, ест картошку или галушки, помогает Ефиму заправить, садится на плуг какая-то ходячая машина. А потом просто потерял счет дням.

Это и значило, что самое страшное позади, что я не сбежал, не разревелся, не умер, а просто стал врабатываться.

Ватник мой потерял цвет, вид, теперь и он оставил бы на стене пятно. В перекур выбиваю его, вытираю мазутные следы.

– Это ты зря, – замечает Ефим. – Вон там есть озерко, вода щелочная. После сева бросишь – все отойдет.

– А как доставать?

– Я не достаю. Лучше новую. По две в год, а что ты думаешь? Потому и не забогатею. А ты чего трактора у меня не просишь? Другой бы уже фуговал.

– Научи.

Он научил. «Скорость переключать… Это – газ. А так – поворот, лево – право». Без избытка отваги я сел в кабину – один, Ефим остался! – и тронул по загонке. Мне удавалось держаться борозды, и я стал радоваться: вот первый раз, а все ладится. Но трактор вдруг заглох! Сразу и намертво.

Я полез в двигатель – нигде не течет. Большего установить не мог. Насилу дождался Ефима. Он тронул одно, другое, глянул туда, сюда – и сокрушенно плюнул:

– Хана. Компрессию потерял. Как же это, паря?

Об остальном вы догадываетесь. Он дал мне ведро и наказал:

– Бежи в МТС, найди завскладом, скажи – Голобородько Ефим прислал за компрессией, нехай даст по совести.

Я побежал, холодея от страха за содеянное. Кладовщик бесстрастно глянул на меня поверх очков и, кряхтя, набросал в ведро каких-то ржавых кусков железа.

На обратном пути, мокрый как мышь (килограммов тридцать весила проклятая компрессия!), я увидел Вадима. Он замерял пахоту, но не пешком, а, хитрец, верхом, вертя рукою сажень. «Ты чего?» – «Вот… компрессия… потерял, понимаешь… Ефим за новой послал…»

Он слез с коня, приподнял мою ношу – и закатился от хохота.

– Не смей выбрасывать, слышишь? И не вздумай заводиться!

А вечером на стане только и разговору было, что о моей компрессии! Стояла она (то есть оно, ведро) на обеденном столе, и любой мог приподнять. Улыбался даже пессимист бригадир: даже тетя Даша не ворчала. Такой розыгрыш считался чем-то вроде крещения.

– И долго он набирал тебе? – длит удовольствие парень из местных.

– Со всех углов, – подыгрываю им. – Я думал – в разобранном виде…

Новый взрыв!

– Когда приспичит – на любую готов, – Ефим.

Право ж, один Кучум не острил. Впрочем, разрядка так была нужна!

– Отсеемся – неделю не встану. И кофе с молоком в постели, – мечтал Гошка, взбивая жиденькую свою подушку.

– До тысячи целины не хватит, точно, – позевывая, сказал бригадир. Не кому-то сказал, а так, в пространство, – Низинки подобрали, еще сотню наскребем, а двух сотен – нету.

– А Овечий бугор? – спросил Вадим. – Я все жду, когда ты туда перегонишь.

– Там Шевчук не велит.

– Еще чего! Век сиднем сидел, земле ума дать не мог, теперь – «не велит»?

– Там овечки ходят, три отары, – угрюмо сказал бригадир, – И так пороги опахали.

– Что важней: трава для овец или хлеб для людей? – обнажил суть Вадим – скорей для нас, чем для оппонента.

– Трактора я туда не пошлю.

– А тебе посылать и не придется. Бакуленко и Литвинов завтра начнут пахать бугор. Комсомольское поручение, все!

– А-а, делайте что хотите, раз вам такая власть, – махнул тот рукой, – Мне ваши затеи уже вот где! – в «печенках» то есть.

* * *

Утром три агрегата – и наш с Ефимом – были на длинном, поросшем типчаком холме, что возвышался за Рождественкой и прикрывал ее от ветров.

Борис что-то возился: заваривать кашу ему не хотелось.

– Отбивай загонку, да покажи класс – струночкой, – хлопнул его по плечу Вадим.

– А може – трохи обождать, с Шевчуком бы!..

– Ждать? Все равно не уступим. Или нас гнать поганой метлой! «Целинщики»! Давай трогай!

Трактора потащили на взгорье рыжеватую полосу.

Тут и прилетел, нахлестывая Воронка, Шевчук. Бросил кошевку перед агрегатами – и черной тучей:

– Кто разрешил? – надвинулся на Вадима.

– Целину пахать? – со значением произнес тот.

– Ты что, придурок, на ветер нас хочешь поднять? Где целина? Это ж песок, он все село засыпет. Ты сдерешь, свое возьмешь, а нам куда? Без тебя бы тут не пахали, если бы земля позволяла? А ну геть отсюда к чертовой матери, чтоб вами тут и не пахло!

Вадим, побледневший от оскорбления, сумел усмехнуться и довольно спокойно скомандовал нам:

– Продолжайте работу! Мы сами дотолкуемся.

Борис без прежней уверенности взобрался в кабину, тронул. И тут произошло невероятное!

Старый степняк забежал вперед и упал на траву прямо перед гусеницами С-80. Бакуленко едва успел остановить.

Мы побежали. Председатель уже не грозил, слова его были мольбой, перемешанной с руганью:

– Не трожьте, ребятки, ну нельзя же, унесет… Я вам все дозволял, но это ж – погибель. Нам же умирать, вам жить, гады вы ползучие…

Я хотел поднять старика. Он плюнул мне в лицо!

– Слушай, старик, ты у меня на дороге не ложись, – отчетливо сказал ему Вадим. – Я перешагну и дальше пойду, а ты наплачешься.

– А-а, хай воно сказиться! – взревел Борис. – Яка ж то работа, як люди пид трактор кидаются?

Работа была сорвана. Вадим взобрался на коня.

– Гуляйте пока, ребята, а я в райком отлучусь.

* * *

У колхозной конторы – три «газика». Безлюдно, тревожно. Я было вошел, но парторг тотчас выставил меня на крыльцо: – Чего тебе? Нельзя. Выездной райком.

– Насчет Шевчука?

– Ну.

– Так я ж там был, могу рассказать.

– Там ваш Сизов, доложит. Заварили кашу… Давай в бригаду, нечего.

Обхожу угол, стал у окна, форточка открыта. Сквозь двойные рамы судилище видно мне плохо.

– Антицелинные настроения ломать будем нещадно, – голос Еремеева. (Черт, радио на столбе мешает слушать!)

– Ветроударные склоны трогать нельзя, – голос Шевчука.

– Вы слышите? Тут склон, там солонец, где-то выпас… Нет, на этом примере мы должны научить кадры, а то район поплатится…

Форточку закрывают, окно задергивают шторкой.

Я человек маленький, меня не спрашивают, мое дело – «в бригаду».

* * *

На следующий день районная газета сообщила, что «правление колхоза «Новый путь» и его председатель Шевчук Н. И. недооценили важности распашки новых земель и поставили под угрозу срыва обязательства целинной комсомольско-молодежной бригады, что вызвало законное возмущение целинников».

– Яке так «возмущение»? – пожал плечами Борис, – Ну, полаялись, так хиба ж можно…

Читаю дальше:

– «Председателя колхоза «Новый путь» тов. Шевчука Н. И. за антицелинные действия с работы снять. Объявить ему строгий выговор с занесением в учетную карточку».

– Не плюй против ветра, – резюмировал Гошка.

М-да, к севу на бугре бригада приступала вовсе не в том настроении, что к пахоте.

– Ты-то чего хандришь? – сердился на меня Вадим, – Жалко старого истерика? Забыл его плевок?

– Больно круто. Значит, и возразить не смей. Он же тут жизнь прожил, что-то знает.

– В каких-то вещах – не смей! А то не целина будет – дискуссионный клуб. В другое время с ним бы не так, а сейчас – садоводом сделали, по делу и дело. Нечего нюнить!

А в середине того дня Овечий бугор впервые показал нам, на что он способен.

По пахоте пошли колеблющиеся столбы пыли. Ветер усиливался, солнце стало меркнуть, дышать было все труднее. Черная буря!

Заметало след маркера. Тракторист не видел пути. А через полчаса наступила мгла, какую не пробивали и включенные фары.

Ефим Голобородько первый подался на край полосы, выехал к заправке. Подбежал Вадим.

– Кулундинский дождик! – крикнул Ефим, – Надо по домам.

– Работать надо! Ерунда, сейчас утихнет.

– Да темно, хоть глаз коли! Как сеять?

– Как? А вот так!

Вадим сломал о колено свою сажень, намотал на палку ветоши, смочил горючим, поджег (все это быстро, в лихорадке, чтоб удержать нас) и с факелом в руке побежал по пахоте, указывая след. Его валило с ног, он кричал что-то нам, стоявшим в недоумении, – и так силен был запал, что Ефим решился, тронул. Я прыгнул на подножку сеялки.

Видно, наш комиссар решил отвоевать нас у Шевчука, чего бы ни стоило, хотел опровергнуть предсказанье степняка, силой попирая силу. Что ни говори, а он делал гораздо больше того, чем мог даже сам! Я гордился этим парнем!

Мы уже досевали, когда о гаснущий факел Вадима ударилась и зашипела первая капля дождя. Для Кулунды это обычно: после черной бури – дождь. Нити осадили пыль, очистили воздух, и когда агрегаты выехали на край, было уже светло, вовсю лупил грузный, щедрый дождь, по нашим лицам ползли черные капли.

– Это ты их фитилем прижег, небесных канцеляристов, – сказал будто в похвалу Вадиму Ефим, – Но дня три подует такое – солярки не хватит.

– Значит, один дождь есть? – Вадим оставил без внимания намек. – Еще один – и твоего агронома…

Заржали хлопцы, как в тот раз.

– Вадим, залазь под крышу! – крикнул Сергей Нинкин, уступая ему место в кабине у Бориса.

– А ты куда ж?

– А я не сахарный! – В дурашливом восторге Сережка стянул через голову рубаху с майкой и бросился под дождь. Струи омывали его белое, гибкое мальчишеское тело, а он выделывал перед идущим трактором какую-то свою лезгинку и все орал:

Я не сахарный, ас-са,

Я не сахарный, ас-са!..

– Вот и посеяли, – вздохнул Вадим.

7

…И я впервые понял, что в сущности бездомен. С чемоданом и матрацем тащился по Рождественке.

На пороге своего дома сидел Шевчук. Точил садовый нож.

– Э, целинник, чего не здороваешься? Или у вас только с начальством положено?

Я подошел.

– Это я тебя тогда?.. Не серчай, то вгорячах.

– Нестер Иванович, мы не хотели, чтоб так вышло. И Вадим не хотел.

– А что я его не вижу, Вадима вашего?

– Его взяли в райком комсомола.

– Уже?

– Он и в Москве был на комсомольской работе…

– Куда ж вас теперь?

– В клубе пока будем.

– Хозяева, бить их некому, – возмутился Шевчук. – Надо ж вас по домам разобрать, что ли. Ну, ты пока заходи, заходи.

Я поставил чемодан на порог.

– Нюра! – позвал он. Вышла жена его, гренадерского вида тетка. – Вот друг-целинщик зашел. Пылюку в полях они развести успели, а помыться негде. Баню истопи.

* * *

Пьем чай на кухне у Шевчука. После бани на шее у меня, как и у Нестера Ивановича, полотенце. От меня пар валит, как от каменки. Тетя Нюра возится у русской печи.

– Нет, тут прожить дороже. Катанки тебе надо на зиму? Клади триста, – считает Шевчук. – Полушубок, шапку, рукавицы – еще шестьсот. Сапог две пары, если на механизации.

– А пропитаться, а яблочко ребенку? – добавляет тетя Нюра. – Женатый, поди?

– Нет.

– Холостой, выходит.

– Нет.

– Да как же это у вас? Разведенный, что ли? – удивилась она.

– Знакомая есть. Невеста, – Я впервые так назвал Таню.

– Да ладно тебе, следователь, – заступился Шевчук. – Иди сюда, Виктор.

Он провел меня за переборку. Комнатка в одно окно, кровать, крашеный ковер с замком и всадником, на скамейке – кадочка с китайской розой, любимым домашним цветком сибирячек.

– Сынова конурка. В училище, танкист. Можешь пока жить… Полистай, кое-что собрано, – сказал Шевчук, снимая с полки книгу. – Во, Тимирязев.

* * *

Таня сошла с поезда. Чемодан, рюкзак, тюк с постелью – вся тут. Перрончик полустанка пуст. Ждет-пождет – ни души. Подъехала походная мастерская, шофер забрал чей-то багаж.

– До Рождественки довезете? – спросила она.

– Садись.

– А далеко это? У меня денег мало.

– Я за любовь вожу.

Таня тащит вещи, они ей не под силу.

– Помогите. Мне тяжелого нельзя.

– Беда с вами. К мужу, что ли?

– Ага.

* * *

«Летучка» притормозила у дома Шевчука, шофер сбросил вещички – и был таков. Дома я был один. Выскочил – и обомлел.

– Витя, ты телеграмму не получил?

Мотаю головой.

– Вот бросила все – и к тебе.

– А… от станции как?

– Мне больше нельзя без тебя, Витя, – улыбается виновато, и я, холодея, понимаю – почему.

– Я ж писал, что жить пока негде, сам на сорочьих правах, – раздавленный происшедшим, беру ее вещички.

– Где ты, там и я.

Ввожу ее в каморку и только здесь целую в щеку.

– Я сейчас хозяйку позову. Не выгонят же, в самом деле!

Таня стала разбирать вещи. Заинтересованные событием подошли соседки. Молча стоят, спокойно изучают, с чем приехала. Самый придирчивый из таможенных досмотров. Таня от робости и закрыть чемодан не смеет.

К счастью, подоспела тетя Нюра:

– Приехала? А то Виктор все уши нам прожужжал: Таня да Таня…