Текст книги "Хлеб"

Автор книги: Юрий Черниченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 42 страниц)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. 1963 ГОД

1

У правления – возбужденные бабы. Плакат с громадными цифрами «75 и 16». Это также рубежи: нужно произвести по семьдесят пять центнеров мяса на сто гектаров пашни. Поэтому нашему колхозу задание: скупить у колхозников коров. Бабы и волнуются.

Парторг на стремянке – прибивает лозунг: «Сделаем десятый целинный урожай рекордным! Будет 500000 пудов отборного хлеба!»

– «Отборного»… Отберут, понимай, у хозяйства?

Мы с председателем Николаем Ивановичем обрабатываем в кабинете Ефима.

– Ну, товарищ Голобородько, некогда, нам в район ехать. Продаешь колхозу корову? – Николай Иванович старается быть твердокаменным.

– Я ж говорю: забирайте вместе с пацанами.

– Гарантируем: колхоз будет продавать молоко.

– Продавать да покупать – то цыганское дело. Пусть в своей стайке стоит.

– Сена не дадим, с кормами туго.

– А нет кормов – на хрена скот скупаете?

– Ты что – не слыхал про рубежи? Семьдесят пять центнеров мяса на сотню га!

– А вы слона купите, сразу будет семьдесят пять. А толку столько же.

– Все дуришь. Я вот сдал корову – и вольный казак. Агроном, – ставит меня в пример, – вовсе без скота.

– Агроному Шевчуки помогают, а вы все равно не жилец тут.

Стою, гляжу в окно. Ефим прав, чего там.

– Ладно, до вечера подумай. Нам ехать пора.

Ушел Голобородько.

– И какой умник выдумал это? – возмущаюсь с глазу на глаз с председателем. – Ведь нам этот скот не прокормить.

– Чует сердце, не убраться мне отсюда добром, – вздыхает председатель. – Ладно, пошли, пора.

Перед правлением парторг спрашивает:

– Гляди, Виктор, ровно?

– Хорошо. Кто отбирать-то будет? – переиначиваю, подражая Ефиму, слово «отборный».

– Эй, черт, где ты раньше… – расстроился парторг, – Надо было – «отличного», что ли…

– Садись, только-только успеем! – торопит председатель, – После, бабоньки, на радиосовещание вызвали.

– Ну, товьсь, агроном, будут нам вязы крутить, – наставляет Николай Иванович дорогой. – Тебе в новинку, так что думай, что сказать.

– Буду говорить, что думаю. Совещание – значит совет.

– Охота быть козлом отпущения? На ком-то одном всех будут учить… Самое важное – что не на тебе.

– Вот каждый только и думает – «пронеси», – отвечаю я.

2

Въезжаем на площадь перед бывшим райкомом. Здесь уже с десяток «газиков», «летучек», у коновязи чьи-то кошевки – дальним пришлось добираться в санях. Собрались соседи, не видевшие друг друга месяц, а то и два; минута вольная, курят, греются на солнце, шутки, побаски, смех. Шоферы, копируя председателей, тоже своим кружком. В каждом кружке, понятно, свой объект беззлобных насмешек.

Николай Иванович за руку здоровается с соседями, представляет меня:

– Вот наш агроном, крестить привез.

– С новичка положено, – требует некто в собачьих унтах. – По копейке с гектара пашни.

– Это уж как водится…

– А то дождь обойдет…

Жмут мне руку, негромко интересуясь у Николая Ивановича насчет моей персоны. («Откуда парень?» – «Да свой, бригадиром был». – «Это тот, из целинщиков, что с Сизовым?»)

– Здравствуйте, степняки! – приветствует, выходя из черной «Волги», Еремеев. Он представляет обком, полувоенный костюм сменен на пальто, шляпу. Только что позавтракал. Вместе с ним Сизов, Плешко и наш новый секретарь парткома. – Как настроение – бодрое?

– К нам на сев, товарищ Еремеев, тянет степь? – вежливо заговаривает наш сосед, седецький Чичик.

– У вас теперь свой вожак, не подводите товарища Щеглова, – выдвинул Еремеев секретаря парткома, – А то по старой памяти придется кой-кого вздрючить, а?

– Думаю, не будет нужды, народ зрелый, – сказал Щеглов. – Докуривайте, товарищи, да в зал, время.

Зал заседаний. На трибуне сундукообразный старый приемник. Из него доносится: «Даю техническую пробу. Раз-два-три-четыре-пять… Проба, проба… Пять-четыре-три-два-раз». У сундука колдуют связисты.

Входят и усаживаются, по обычаю, в дальних рядах. Постепенно говорок стихает.

За стол президиума садятся Еремеев, Плешко со звездой в лацкане, Сизов, Щеглов.

– Товарищи, проходите вперед, тут свободно, – тщетно взывает Щеглов, – Товарищ Чичик, Николай Иванович, а ну подавайте пример.

Переходим поближе.

Минута настала. Щеглов позвонил, стихло. Приемник прокашлялся, булькнул водой из графина и голосом секретаря обкома Кострова заговорил:

– Товарищи. Мы собрали вас перед очень ответственной порой. Не сегодня завтра южные районы приступят к севу. Нынешняя весна необычная. В наших руках теперь такой козырной туз, как пропашная система. «Королеве полей» мы нашли достойного жениха – кормовой боб.

– Это что ж, в самом деле по радио? – интересуюсь у своего председателя.

– Нет, по проводам. Сейчас во всех районах наш брат усядется – и часик как под бомбежкой: в тебя или мимо?

– Мы должны ликвидировать остатки постыдного травополья, – говорил приемник. – Вот в Сазоновском районе, видно, ждут третьего звонка, под житняком, под костром безостым еще держат восемь тысяч гектаров. Мы ведь позвоним, товарищ Сорокин, крепко позвоним, долго будет звон стоять, если не прислушаетесь к советам и указаниям! Не можете решать вопросы – скажите прямо, найдем такого, который решит. А в молчанку играть нечего.

– Достал первого, – со странным азартом шепнул Николай Иванович. И шумок в зале имел тот же смысл – «есть один!».

– Пора дать по рукам и «рыцарям овса», – продолжал приемник, – А таких, что упрямятся, мы будем самих кормить овсом. Торбы привяжем, пусть жуют. (В зале засмеялись, но приемник перебил.) Не смешно, товарищи! Вот колхоз «Знамя труда», председатель Чичик Семен Митрофанович, он сейчас сидит и слушает. И не краснеет, думает: «Это все про других». Не про других! (Чичик растерянно заерзал.) В прошлом году колхоз занимал овсом две тысячи гектаров. Две тысячи! С этой земли можно получить минимум две тысячи тонн отличной кулундинской пшеницы, а что нам дал Чичик? Сор, труху?

Не утерпел седенький Чичик – вскочил и, обращаясь к трибуне:

– Так у нас же овцы, какая же шерсть без овса, ну войдите ж в положение…

Но в положение не входили. Николай Иванович дернул Чичика сзади за пиджак. Щеглов позвонил.

– Вот вы выехали, товарищ Еремеев, и разберитесь там предметно, вникните, на какие такие овсы тратится целина. (Еремеев послушал и записал что-то в блокнот.)

– Почему отсюда ему ничего сказать нельзя? Микрофон поставили б, что ли, – говорю Николаю Ивановичу.

– Ты пообедал? – вопросом ответил Николай Иванович. – У меня что-то сосет. Наживешь с таким распорядком язву. – И хозяину унтов: – Ты лесом не выручишь? Хоть бы кубометров пятьдесят. («Без отдачи?») Да нет, у нас отгружен, сейчас позарез надо. Будь другом, а мы тебе ЗИЛ обуем. («Где разжился?») Да свои ребята с Магнитки помогли. («Скаты давай. Шифером помогу, а леса ты у Чичика займи, у него всю зиму пилорама поет».) Семен Митрофанович, ты леску не дашь? На месяц, честное пионерское… (Чичик пришел в себя, оживился, пошел интересный и важный для обеих сторон разговор.)

– Товарищи. Перестройка управления сельским хозяйством создает новые могучие возможности роста. Мы надеемся, что на местах правильно поймут остроту момента. Больших успехов, товарищи.

Поднялся озабоченный Еремеев, глянул на часы. Сизову: «Работаем только час, до перерыва еще можно». И уже залу:

– Ну, слыхали, степняки? Умным людям было б довольно. А нам с вами придется еще потолковать, больно уж много всяких рыцарей развелось… Так. Хозяйства вашего управления выступают с почином – занять зерновыми дополнительно к плану двадцать тысяч гектаров.

– Что еще? Какой почин? – прокатилось по залу.

– Есть, товарищи, есть такой почин, замечательный, – пресек шум Еремеев. – А что не слыхали – беда поправимая. Тут народ ответственный, сегодня и примем обращение. Инициативная группа подработала проект, а товарищ Плешко обеспечит научную сторону дела. А пока есть предложение заслушать кое-кого о ходе завершения подготовки к севу. (Сизов что-то сказал ему, Еремеев кивнул.) Начнем с молодых, с застрельщиков. Вот в Рождественке у нас новый агроном, товарищ Казаков. Давай-ка сюда.

Трибуна была занята приемником.

– Поставь на стол.

Я переставил.

– План сева по колхозу – девять тысяч шестьсот гектаров. Семена готовы, техника в основном тоже. Появятся всходы овсюга – уничтожим их и начнем сеять. Поля засорены, на иных столько овсюга и осота, что сеять не к чему. Мы просим разрешить нам оставить под пар хотя бы пятнадцать процентов площади.

Сказал и пошел было на место.

– Стой-стой-стой, – остановил Еремеев тем тоном, каким говорят с детьми перед поркой, – ишь какой шустрый! Наговорил тут семь верст до небес – и ходу… Нет, Казаков, ты молодостью не прикрывайся. Вылазок против нашей линии мы никому не простим. Ты что это мудришь со сроками сева? Тебе кто срок диктует – обком или овсюг? Ты еще штаны сними да на землю сядь!

В зале засмеялись. Это обескуражило меня.

– Мы сеем не для рапорта, а для хлеба, – сказал, однако же, я.

– Как вы при позднем севе получите раннюю зябь? – вдруг спросил Плешко. – Мы уже беседовали с вами, так? Ну, вот. Как агроном гарантирует нам раннюю, глубокую, с осени выровненную зябь?

– У нас выровненная зябь – это эрозия, – держался я.

Плешко будто даже обрадовался: вот и противник, можно на нем «создавать настрой».

– Хотите увести уборку в осень, в дожди? Лучше десять центнеров в августе, чем двадцать – в сентябре.

– Задачей агронома я считаю вырастить больше зерна. Переполовинить урожай, чтоб легче было в уборку…

– Все, хватит! – хлопнул ладонью Еремеев, – Свои разглагольствования оставь при себе. Дискредитировать науку – для этого трибуны не будет. Пары… Смотри, попарим, жарко станет! – взвинчивал он себя.

– Мне нужно овсюг вычесать! Не последний раз ведь сеем?

– Ты, может, и последний! Поле не говоруна, а работника любит. Говорунов будем снимать без оглядки, некогда нянькаться!

– Мальцевский дух, – с сожалением качал головой Плешко.

– Ничего, вышибем, силы хватит! – Щеглову: – Взять под контроль! Чтоб за снегом начинали сев. Ясно тебе, Казаков?

Я смотрел в зал. Николай Иванович голову на спинку стула положил, глаз не кажет. Ни слова поддержки, сочувствия! Проклятое «пронеси».

Знаю, надо сказать: «Ничего не ясно! С землей, с эрозией шутить нельзя, да я и не намерен! Можете делать со мной что угодно!»

Но не сказал. Испугался. Просто сошел с трибуны, раздавленный, безразличный ко всему.

– Перерыв!

Выхожу в коридор, меня за рукав:

– Казаков, товарищ Сизов зовет. Вот там, на крыльце.

В зале есть другой выход, во двор. На крыльце, щурясь в солнце, стоит Сизов. Жмет руку.

– Ну, дали тебе бобы? Дурацки полез на рожон. Что в тебе за строптивость такая, откуда? Ну, чего ты хочешь? Газета не подходит – фиг с ней. В председатели метишь – так разве так надо!

Я молчал.

– Уполномоченным по вашему управлению – я. Старой дружбой прошу: не мути мне воды. За разнос не злись. Нам еще не так попадает – служба… За битого – двух небитых. Разворачивай сев, поддержка будет. Ну, ладушки!

* * *

Возвращаемся на закате. Николай Иванович выговаривает:

– Молчком бы ты делал свое – и порядок, а теперь сто контролеров будет…

– Есть, значит, чего бояться? – хлопает меня по колену парторг, – Эхе-хе…

На душе мерзостно. Проезжаем колхозный сад, вижу Шевчука. Остановив машину, схожу.

Нестер Иванович снимает с молодых яблонь зимнюю защиту от зайцев. Видит, что я мрачнее тучи, но расспрашивать не спешит.

– Заставляют сеялки пускать за снегом.

– Ты мне химикаты доставай, парень, а то опять в последний день… Сеялки пустить можно, сеять не обязательно.

– Это как?

– Молодо-зелено, учи вас тут, дурней, – жмурится старый хитрец…

3

Через неделю на старый наш стан примчалась «Волга» – Еремеев с Сизовым привезли Николая Ивановича. Я в вагончике проверял с Борисом учетные листы. Ефим, проснувшись после ночной смены, додремывал на ступеньке с цигаркой.

– Во-он два агрегата сеют, – показал Николай Иванович на дальнее поле, – только не подъехать, сыро. Остальные готовят землю.

– Что, агроном, – приветливо поздоровался Еремеев, – доходит критика? Стружку сняли – и дело пошло, глядишь – первым рапортовать будешь. А то надулся, как сыч на крупу, – он отечески пальцем мне под ребро.

Славный мужик. На блесну ловить или за утками – лучшей компании не придумаешь. Беда – дело надо делать!

Прошелся по стану. Обратил внимание на тракториста с черной от солярки клюкой. Гошкина нога срослась скверно.

– Что за тотальная мобилизация? С ногой, говорю, что?

– Плохо срослась, как натрудишь – болит.

– Вообще-то – героический поступок, – сказал Сизов. – С переломанным бедром в буран вел трактор.

– Так надо путевку! Чего молчали? Эх, как же у нас тут с людьми… Драть надо нещадно. Парня – в Белокуриху, пусть подлечится. Как фамилия? Я у себя скажу.

– Литвинов фамилия, да сейчас не до курорта. Весной не заработаешь, осенью – на бобах.

– Ладно, летом поедешь, напомни письмом. Ну, как дела у чалдонов? – узнал он Ефима.

Тот вертел в руках какую-то бутылку.

– Скачкообразно.

– Что в бутылке-то?

– Не-ет, в посевную не позволяем. Это я прикидываю, как из донца очки сделать. Цвет зеленый и размер – как раз для коровы. Траву позапахали и сена не дают. А очки ей нацепить – солому за зелень примет.

Самое забавное – Еремеев расхохотался первый.

– Кукурузы больше сейте, не нужны будут очки. Ну, а как нам качество сева глянуть?

– Заделка пять сантиметров, – сказал Бакуленко, – высеваем один тридцать. А дороги туды немае, грязюка, ще вода стоить.

– Ничего, мы с Казаковым пешочком, – подтянул голенища Сизов. – Поля-то свои, не привыкать.

Я шел как на виселицу. А он, в хорошем настроении от солнца, легкого дня, оттого, что я такой послушный, нес какую-то ерунду – про рыбалку, что ли, – вдруг:

– Ты где засыпаешь агрегаты?

– У того края, в низине. Знаешь, пошли лучше назад.

Он стал разрывать почву. Семян не находил. Заподозрив неладное, помахал трактористу, но тот, будто не поняв, только прибавил газу. Сизов насилу догнал агрегат, вскочил на подножку, открыл ящик.

Сеялки были пусты.

– Это тебе не пройдет, – только и сказал он.

…Еремеев, довольный нами всеми и Ефимом в особенности, коротко спросил Сизова:

– Ну, как оно там?

Что б, вы думали, ответил? Я вновь поразился ему:

– Сверху вроде нормально, взойдет – проверим. Надо ехать, однако.

– Ну, еще вопросы будут? – Еремеев.

– А как с такой потерей бороться? – удержал его неистощимый Ефим, – Вот лавровый лист в щи кладут, а они его не едят, под столом весь. А деньги-то плочены!

Еремеев и в машине хохотал, утирая слезы.

4

Шел настоящий сев. Уполномоченные к нам не заглядывали, но я уже сам торопился: время приспело. Ефим сеял на том самом поле, где поймал меня на обмане Сизов. Вон засыпают его сеялки, среди девчат и теток – баба Нюра. Чалдон халтурит, это у него в крови. Вон опять оставил треугольник просева!

– Голобородько, я за эти балалайки шкуру спускать буду! Сколько говорить – не разворачивайся на полосе!

– Обсеем, Виктор Григорьевич.

– Нужен твой обсев! Это пар, тут наверняка хлеб будет, я с граблями пошлю огрехи засевать.

– Да хоть вилами…

– Забракую.

Кажется, понял: спуску не будет. Научил на свою голову распознавать хитрости.

– А вообще-то – ладное поле, Виктор Григорьевич, – мягко заступается за Ефима баба Нюра. – Ну скажи, неужто у того канадца поля лучше?

– Пока лучше… Работают – как чужому дяде! Весь ум – как бы объегорить.

– Молоко кушать будешь?

– Нет, сегодня Таня дома.

– Ну, езжай, а то не часто видитесь.

Направив мотоцикл к дому, я заметил на целине у колочка полянку с синенькими петушками, нарвал и, боясь чужого глаза, завернул в куртку, привязал к багажнику мотоцикла.

Пыльный, небритый, вхожу к ней с помятым своим букетом.

– Танек, это я тебе принес цветы.

– Спасибо, милый, это очень красивые цветы, а ты очень галантный кавалер.

– Я жрать хочу, как собака.

– Скорей мойся. Я такую вкуснятину сварила. Представляешь, банка лосося – уха, пальчики оближешь. Меня в школе научили.

Плещусь в тазу и то и дело поглядываю на нее. Хлопочет с керосинкой, ставит на стол сияющие тарелки, хлеб, баночку растворимого кофе. Пригожая женщина!

На стене – гравюра, вид Коломенского. Было, быльем поросло.

– Ты чего?

– Смотри, – не отвечаю, – загар у меня сельхозный.

– Вот-вот, шея будет как сапог, а груди белые, нежные, настоящий районщик.

Настоящая женщина, спокойная и ласковая.

– А Колька где?

– Где же – у деда в саду. Цветет все, кучи для дыма готовят, – наливает своей ухи.

Никакая это не случайность, что она моя жена, иначе и впрямь быть не могло. И все же случайности, что не дали нам расстаться, – вовсе не случайности, а судьба. И этот сильный полдень, и нежная тень от гардины на столе, и запах еды – все так полно жизни, молодости, внезапного счастья, что я… накидываю крючок нашей двери.

– Ты что, чокнутый?

– Татьяна, – поднимаю ее на руки, – ты – самолучшая жена.

– Какая ж это новость?

– Танек, с тобой что-то делается, ты все лучше, ты настоящая, и все у нас настоящее, – целуя, несу ее в комнату с зашторенными от солнца окнами.

– Ты хулиган, как не совестно…

– Тань, девочка, выходи за меня замуж.

5

– А вас ищут-ищут, – останавливает меня на улице рассыльная из конторы, – Из обкома приехали.

Оставляю мотоцикл у порога конторы. «Волга» знакомая, но кто? Вхожу.

В кабинете один Сизов.

– Садись. Можешь не благодарить. Хотелось сохранить агронома. – Сух и резок. Что ж, все правильно, отношения наши выяснены, – Еремеев уехал, только твои не сболтнули бы. А теперь ты… Распашешь травы на Овечьем!

– Товарищ Сизов, это поджог. Первый раз была глупость, сейчас – похуже…

– Пошел ты… – выругался он. – Мне, что ли, приятно ковырять эту проклятую плешь? Но она у всей степи – бельмо.

– Я не позволю. Буду писать в область, в Москву.

– Ты напугай, напугай меня… Не я, так другой заставит тебя, кретин несчастный. Я тебе, другому спущу, а завтра меня из-за какой-то вшивой гривы… Или ты теперь этого хочешь?

– Ты страшный человек! – не выдерживаю официального тона. – Ты пустыню тащишь, подонок!

– Дурак, возьмешь еще один хлеб…

– По-хорошему – уезжай отсюда. Снимай меня, делай что хочешь, а сейчас – катись.

– Мне надоело с тобой возиться. В ногах будешь валяться. Марш в бригаду!

Я обогнал его «Волгу». На стане застал пересмену. Отозвал Бориса:

– Сизов заставляет пахать Овечий. Не давай тракторов!

Сизов вышел из машины, с первого взгляда все понял.

– Бакуленко, какие трактора можешь сейчас снять?

– На що це?

– На выполнение слова, данного всей области. На добычу хлеба для народа!

– Ниякого я слова не давав. Я робитник и гадить не буду. Годи, научены.

– Посылай плуги на Овечий бугор. За последствия отвечу я. Хочешь – подписку дам.

– Подтереться мэни тою подпискою. Кому треба – нэхай сам паше. Не хочу, чтобы люди мэни в очи плювалы.

– Оплата – как за целину, – это Сизов уже трактористам. – И пятерка премии за каждую смену. А кто не пойдет – может убираться отсюда на все четыре стороны! Саботажа не простим, десять лет у нас икать будет.

– Ой, злякалысь! А то ниде работы нема! Взяв чемайдан и пишов.

– Литвинов?

Гошка – проклятая нужда! – поковылял к трактору. Борис глядел на него, как на лютого ворога.

– У меня три рта! Я за зиму ни хрена не заработал! – яростно прошипел Гошка.

– Голобородько?

– Эх, хватанем из-под хвоста грудинки, – побрел и Ефим.

* * *

Совершалось преступление – пахали зеленый от молодого житняка Овечий бугор.

Я сидел у края полосы и тупо выл от собственного бессилия, от злобы, горечи, от того, как хамски испакощены мои молодые годы.

Из сада подошел Шевчук, за ним плелся мой второклассник.

– Ну, обломали – и сел? А ты не садись! У тебя еще сто раз будет такое, теперь приучайся стоять, нехай ноги крепнут. Пошли, сынок, пошли!

И мы трое, невольным символом поколений, идем полосой, и старший божьей грозой клеймит людскую слабость.

– Давай, целинщик, давай, – кричит Гошке, – насилуй ее, потаскуху! Врет, тварь, уродит, не вырвется…

За двигателем не слышит Литвинов, но понимает, все понимает – и со зла и унижения крепче на газ!

– Глубже, Юхим, батька кости достань, хватит лежать ему, старому псу, нехай пыли понюхает!

* * *

Ночью – стук в окно, голос потрясенной тети Нюры:

– Виктор, Виктор, скорей, с Нестером плохо, зевает, ой скорей…

Выбегаем с неодетой Татьяной, схватывается и Колька.

– Никуда нельзя, какой там самолет! – говорит мне-в кухне у Шевчуков районный врач, – Пытаюсь снять боли. Инфаркт.

– Выдержит?

– По три выдерживают…

* * *

Хоронили Шевчука в ветреный день. Шли всем селом. Играл плохонький оркестр. Гроб несли мы с Борисом, Проценко и родичи. Ковылял Гошка с женою – та несла грудного. Шел Щеглов, ученики вели с собой Кольку. Голосила тетя Нюра, убивалась Татьяна моя.

Положили на холмике у сада, на остатках ковыля, – чтоб и Рождественка видна была, и поля, и речка с гусями, и яблоневая кипень.

Горсти земли о крышку гроба:

– Прощай, Нестер Иванович, будь земля тебе пухом.

– Прощай, Нестер, прощай…

Я понял, что такое сиротство.

И словно почуяла сиротство свое лишенная заступника степь.

Мы ровняли холмик на могиле, когда налетел яростный порыв ветра, за ним другой, третий – и закурилась проклятая грива, понесло песок. Дети побежали. Крохотная в этом просторе горстка людей была разметана, с фанерного надгробия сорвало венок.

Началось тяжкое лето 1963 года.