Текст книги "Хлеб"

Автор книги: Юрий Черниченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 42 страниц)

Наконец, о факторе психологическом, о настроениях людей районного звена, передающихся в хозяйства неведомо как, но в точности, без искажений. Тут разница, понятно, вызывается различием и опыта, и жизненных целей, и складом характера. Схематизируя, можно говорить о трех подходах к прошедшему.

Первый секретарь Курганинского райкома И. В. Кулиниченко прежде работал помощником первого секретаря крайкома, человек он целеустремленный, волевой, хорошо знающий не только район, но и край в целом. Что бы ни наделали бури, главной задачей он ставит не убавить валового сбора. Взят курс на кукурузу, и это, видимо, единственный выход, хотя прибавка пропашных сразу после бурь никак не укрепит почву. Многократная обработка, говорит он, действительно сильно истощает: на иных полях из-за выдувания в одну весну приходилось трижды пересеивать свеклу, и земля становилась как дорога. Но эрозии тут не подавить, она всегдашняя: «Армавирский коридор». Или «труба», или «ворота», один черт. Слишком много берут с Кубани, чтоб можно было что-нибудь сделать. Трав район чуть прибавит, но лесополосы… Никто не может утверждать, что они спасают. После бурь приезжал академик Синягин, его просили организовать над районом шефство ВАСХНИЛ: если в опытных целях дать полную норму минеральных удобрений, Курганск сможет получать по пятьдесят центнеров зерновых.

Павел Касьянович Чайкин недавно, как рассказывает, нашел и перечитал старый документ – план преобразования природы по Ново-Покровскому району, где ему пришлось работать после института.

– Если бы план был осуществлен, ветру бы такой барьер не взять! Он был комплексным, научным, но что губило его, даже когда выполнялся? Перевыполнение. Давали колхозу двадцать гектаров полос, а он рапортует: есть сто! Посажена дрянь всякая – желтая акация, лох, ильмовые… Нет, в научном деле не могло и не может быть соревнования, идти надо медленно и верно. Если бы исполнили тот план!..

Лабинск тоже пошел на увеличение пропашных, но с оглядкой: надо, чтоб «заживала сбитая холка» и чтоб поздней уборкой кукурузы не поставить под удар сев озимых для семидесятого года. В плане стратегическом – возвращение к программе 1948 года.

На взгляды Андрея Филипповича Недилько, первого секретаря Новокубанского райкома, большое, кажется, влияние оказала работа в Ираке. Пришлось в роли советского специалиста заниматься ирригацией долин прежнего эдема, превращенного эрозией в полу– или полную пустыню. В разговоре нет-нет да и вспомнит…

Район лежит под ставропольским плато, тянущемся по правому берегу Кубани. Оттуда-то и несет песчинку, таран в руках ветра. А чтоб мне понять, что за район, Андрей Филиппович взял и завернул в конезавод «Восход».

Могучие вековые дубы среди лужаек, пруды, аллеи, тишина и чистокровные скакуны в станках старинных конюшен. Доверчивые, общительные жеребята, остроухие внимательные кобылы и отцы-производители с родословными на манер королей. Про этих аристократов знает весь коннозаводческий мир, цены на них предлагаются шестизначные.

Вывели Анилина, феноменального скакуна, трижды взявшего главный европейский приз, «лошадь столетия». Понимая, что им любуются, дивной красоты жеребец стал малость кокетничать: зубами тянул из рук конюха ременной повод, лез, выгибая шею, в карман за сахаром, потом, когда сняли узду, показал в деннике и рысь, и картинный шаг. Вот и свежесть заповедной Кубани, края мягких трав, солнца, прохлады и тучной земли, с жизненной силой природы, способной на совершенные, идеальные творенья! Что Месопотамия с пропавшим деревом познания добра и зла – вот Анилин, и комментарии излишни!

В кабинете главного агронома Ткачика (секретарь ласково зовет его Валей) пахло летом, сенокосом: благоухали снопы люцерны, тимофеевки. Недилько «кулачил» запасливого агронома, добывая семена трав для потрепанных эрозией хозяйств.

– До этого района я сам не знал, что такое бобово-злаковая травосмесь. Чудо, красотища! У Вали и костер, и житняк, и клевер, густющий ковер, но по сорок центнеров сена берет, а мы что на плато получаем? Пыль да беду. До войны, это точно, там всадник в травах скрывался, а содрали дернину – ни урожаев, ни покоя внизу: главный очаг эрозии для всего района. Своя целина нужна была, как отстать! Нет, тысяч двадцать гектаров этой головотяпской пашни надо залужать. Ну да, сразу – «кто позволит?» Но внизу-то виднее. Лесополосы… Когда еще они станут действовать, через пятнадцать лет? А трава – через год, зеленый пластырь. Гасить пожар – это не давать ему заняться.

Лечить землю травами – это целинный, бараевский разговор. Да, Андрей Филиппович читал о работах Шортандинского института, после ураганов в край приезжал для консультаций сотрудник оттуда. Что ни говори, а единственный серьезный опыт погашения эрозии у нас пока – в восточных степях, надо заимствовать. Различия большие: там нет озимых, Кубань же на них стоит, интенсивность тоже несравнимая. Ясно лишь, что лесополоса – последняя линия обороны, надо облегчать ей работу.

Зимнюю беду Недилько тоже, как и курганинский коллега, переживает как личный срыв, но говорит о собственной вине:

– Это ж мы заставляли ровнять зябь! Чтоб ни глыбочки, боже упаси. А где не успели прикатать, разутюжить, там целы и глыбы, и почва. Начинала всюду зябь, с осени подготовленная нами для ветра – лучше не надо… Никто за нас «Армавирские ворота» не закроет. А не закроем – будет весь двор разорять, пока не пустит с сумой, разводи тогда ирригацию.

План 1948 года, по мнению Андрея Филипповича, для своего времени технически был приличным, но теперь интенсивность несравнимо выросла, главной опасностью становится не так даже засуха, как выдувание почвы; значит, и в комплексе мер акцент должен быть переставлен.

Настроения – дело изменчивое, особенно в среде дисциплинированной: тут речь о вполне определенном времени. Но если уж добиваться всеохватной почвозащитной системы, надо достичь единомыслия в оценке происшедшего, а это целый этап воспитания – нравственного, научного и хозяйственного.

А план 1948-го – что, если бы он был выполнен?

6

Журнал «Москва» во втором номере 1968 года напечатал заметки В. Чивилихина «Земля в беде», вызвавшие немалый отзвук, что объяснимо и достоинствами статьи, говорящей в основном о смыве почвы на Украине, и тем, что об эрозии у нас пишут мало и холодно. То настроение – «если бы» – здесь дотянуто до выводов: вина за развитие губительных почвенных процессов возлагается исключительно на «период хозяйственных шатаний», когда был остановлен «План» (автор так, с прописной, обозначает постановление 1948 года «О плане полезащитных лесонасаждений, внедрения травопольных севооборотов, строительства прудов и водоемов для обеспечения высоких и устойчивых урожаев в степных и лесостепных районах европейской части СССР»). Пора хрущевских «шатаний» обошлась чрезвычайно дорого, и все же ряд моментов статьи вызывает желание спорить.

«Можно сказать, что мир ахнул, восхищенный масштабами и сутью Плана», – пишет автор. Полно, таким ли уж дивом для «мира» были и масштабы, и суть? Известно, что служба охраны почв, созданная конгрессом США в 1935 году, в то время как раз подводила пятнадцатилетние итоги: было построено 393 тысячи прудов и водоемов, 811 тысяч миль террас, введены на 23 миллионах гектаров почвозащитные севообороты, выращены на 130 тысячах гектаров лесополосы. Специалисты службы во главе с американским «отцом охраны почв» Хью Беннетом консультировали почвенные мероприятия в Европе, Африке, Южной Америке, на Кубе, так что писать о новизне сути и, следовательно, о восхищении будет явной передержкой.

Но вот и валютное, так сказать, выражение объема вины: «Ведь План преобразования природы по лесным защитным полосам к итоговому 1965 году был выполнен едва ли на одну пятую. И не без основания многие считают теперь, что если бы все шло нормально, то, возможно, портам Одессы, Николаева, Херсона и Новороссийска никогда бы не пришлось разгружать заморский хлеб, а червонное золото, в котором веками концентрировался труд нашего народа, не лежало бы сейчас в американских сейфах…»

Тут главное прояснить – что понимать под категорией «нормально». Только ли лесопосадку или и изъятие продуктов у колхоза по символическим ценам, практически даром? Как не связывать то червонное золото с хронической недоплатой своим колхозникам, с размытым и трудно восстанавливаемым чувством хозяина в поле! Только ли гнездовые посадки дуба вводятся в норму или и массовые вырубки плодовых насаждений в хуторах, селах и станицах, вызванные налоговым обложением и вызвавшие печатные протесты (вспомним тогдашнюю статью М. А. Шолохова)? Как отрывать техническую задачу от экономических условий, в каких она должна была выполняться! Основной груз работы ложился на колхозы (площадь государственных лесополос была определена в 118 тысяч гектаров, внутрихозяйственных – в 5709 тысяч). И если уж «ахнули» где, то, несомненно, в разоренных войной, потерявших кормильцев селах Сталинградской и Ростовской, Днепропетровской и Курской областей. На посадки, верно, выходили целыми колхозами, сажали за год пятилетнюю норму, были и подлинные энтузиасты, беззаветные радетели – любовь к дереву, в конце концов, в крови.

Но если и урожай сего года не давал реального хлеба и денег, то как могла рассчитывать на подлинное старание полоса, создаваемая для роста будущих сборов? Даже на Кубани, где, по присказке, из оглобли вырастает тарантас, лесопосадки погибли на десятках тысяч гектаров. Замена дуба акацией, лохом и прочим, согласие на непродуваемую конструкцию с поглощением ею больших площадей – следствия бесхозяйственности колхозника, как и погубление посадок стерневыми палами, плугами и т. д.

Как бы ни был он хорош технически, именно экономической невыгодностью для главного исполнителя, колхозника, план был обречен на провал. Что не было «нормального» во взаимоотношениях колхозов с государством, лучше всего показали решения сентябрьского (1953 г.), а особенно мартовского (1965 г.) Пленума ЦК КПСС, во много крат поднявшие закупочные цены на сельхозпродукты. Эквивалентный обмен, принцип рентабельности, положенный в основу работы, сочетание государственного планирования с хозяйственной самостоятельностью и инициативой «внизу» – вот нормали, на которых только и может прочно строиться всякое большое дело.

Если государственная часть плана (создание магистральных полос, гигантских водохранилищ и т. д.) могла быть и в основном была выполнена, а колхозная с толком, не для отчета, – не могла, то отсутствие стыковки должно было породить тяжелые явления – и породило их. Сам В. Чивилихин убедительно пишет, какую беду для земли принесли днепровские «моря». Подтачиваются и обрушиваются в воду миллионы тонн почвы, исчезают луга, леса, пашни. По словам автора, необходимость оградить от размыва Чернечью гору, на которой лежит Тарас Шевченко, заставила создать Каневскую мелиоративную станцию, святыня спасена. Можно добавить к этому, что курган славного казака Ивана Серко под Никополем подмыт Каховским морем, что в Цимлянском водохранилище на Дону ежегодно аккумулируется два миллиона тонн твердого вещества, оно, как и волжские моря, стало гигантским отстойником, что скопления ила ежегодно уменьшают вместимость водохранилищ на шесть-семь процентов, что под искусственными мелководьями пропадают сотни тысяч гектаров благодатных почв.

«За счет кого мы должны отнести эти безвозвратные потери прибрежных земель?» – спрашивает автор. Видимо, за счет «Плана», который не посчитался ни с людьми, каким жить на берегах этих «зацветающих», отравляющих воздух теплых мелководий, ни с выгодой государства, теряющего производительные площади. За счет того положения, при котором колхоз и совхоз не видят в каждом кубометре почвы невосполнимой ценности, не сражаются за него как с ливнями, уносящими чернозем по балкам на дно водохранилищ, так и с лихими проектировщиками.

Предлагая спустить Каховское море, В. Чивилихин приводит расчеты: знаменитые Конские плавни, если вернуть их под солнце, будут давать в год 10 миллионов пудов зерна, два с половиной миллиона тонн свеклы, много молока и мяса. Но как не учесть, что теперь на той плотине (энергетическое значение ее впрямь скромное) держится все рисосеяние Крыма, что под Каховкой близка к сдаче крупная оросительная система, Северо-Крымский канал даст воду Феодосии, Керчи, нужно спрашивать мнения у сотен тысяч людей! Поправить тяжкие просчеты плана, о которых невольно и так доказательно пишет В. Чивилихин, вовсе не просто.

Как тут не вспомнить предостережение В. В. Докучаева, человека вообще-то дерзостного размаха и планетарных предложений, чей план и был положен в основу программы 1948 года: «…пренебрегать теми предосторожностями, от соблюдения которых зависит успех всякого более или менее крупного начинания, забывать, что регулирование наших рек и ирригационные попытки уже не раз терпели в России неудачи… нельзя и опасно в интересах дела, в интересах государства».

«Нельзя и опасно…» Эти удерживающие категории пришли в книгу знаменитого ученого и (в самом лучшем смысле) мечтателя вовсе не случайно. Увязка мер государственных, действий «сверху» с осознанным и добровольным действием «внизу», проблема науки и земледельца, вообще значение человека, крестьянина в охране природных богатств были в пору рождения первого плана защиты наших степей предметами живого обсуждения. В этой дискуссии и выработались научные и нравственные принципы русской школы охраны плодородия.

Имена Докучаева, Костычева, Измаильского в годы программы преобразования природы были введены в широкий оборот, дело изображалось стандартно: передовые русские ученые указали пути преодоления засух, а косный бюрократический аппарат отсталой России тормозил все начинания. Упрощение здесь хотя бы в том, что и Докучаев и Костычев как раз сами принадлежали к высшему чиновничеству (первый возглавлял «Особую экспедицию но испытанию и учету различных приемов лесного и водного хозяйства в степях России», второй, хоть и сын крепостного, был директором департамента земледелия). Именно у нас впервые практическое руководство борьбой с засухой было передано крупнейшим ученым – шаг, какой через десятилетия повторит конгресс США, назначив главой службы охраны почв Хью Беннета.

Надо думать, правда и сложнее и горше.

После страшной беды 1891 года (голодали сорок две губернии с населением в 35 миллионов человек) царское правительство именно программу Докучаева, изложенную в книге «Наши степи прежде и теперь», избрало громоотводом от политических последствий. Борьба с оврагами, строительство водоемов, регулирование рек капитальными плотинами, поиски соотношения пашни, леса и вод, определение лучших приемов обработки – уже всеохватность этого плана была обещанием покончить с засухами раз и навсегда, а крупность и дороговизна работ должны были выпятить благодетельную роль государства. Несоответствие замаха и возможностей, целей и средств затушевывались, ибо подлинной целью призвавших Докучаева было успокоить общественное мнение.

Первым в мировой науке поднявшись до борьбы с причинами, а не с последствиями стихийных явлений, первым наметив сложный комплекс мер как единственный путь к успеху, Докучаев предложил план для богатой и просвещенной страны. Программа борьбы с нищетой была невыполнима из-за российской нищеты. Это в глаза говорили ему, светилу, известнейшему деятелю, его нечиновные сторонники.

«Если я увлекаюсь культурными мерами, – писал главе «Особой экспедиции» А. А. Измаильский, – то в той же мере вы увлекаетесь мерами облесительными; их значение, по-моему, под большим знаком «?». Практическое осуществление их в размерах, могущих иметь значение, представляется мне делом почти невыполнимым, если принять во внимание культурное и материальное положение страны. По-моему, главное значение Ваших работ – выяснить значение различных мер, а до их практического осуществления еще очень далеко».

Удивительная это звезда на русском агрономическом небосводе! Талантливый актер, Измаильский отказался от приглашения в гремевшую тогда труппу Малого театра; способный педагог, оставил преподавание ради должности управляющего полтавским имением Кочубея. В хате на хуторе Дьячково, отрывая время от силосования свекловицы и кастрации свинок, вел блестящую по глубине и последовательности экспериментальную работу. Тема ее стала названием книжки – «Как высохла наша степь». Труд написан наспех: у автора пошла горлом кровь, он боялся унести в могилу плоды долголетних раздумий. В советское время книга издавалась в серии «Классики естествознания». Кроме нее и работы о грунтовых водах, ничего не написал.

Докучаев высоко ценил ясный ум, практический опыт и неуступчивость Александра Алексеевича Измаильского, находился с ним в переписке, предлагал и ректорство в институте, и пост в «Особой экспедиции», но агроном-степняк до старости строил мельницы, винокурни, обогащал помещиков, умер уже забытым. С полным основанием В. Р. Вильямс называет его имя среди «богатырей», «тружеников», которые «более полустолетия плели канву далекого и близкого прошлого этой (степной) полосы в целях построения лучшего ее будущего».

Нарисованная Измаильским картина ясна и впечатляюща. Недавняя гигантская растительность девственной степи имела то же значение, что и лес: травяной войлок, как губка, впитывал влагу, предохранял почву и от палящего солнца, и от неимоверной силы ветров. Человек лишил почвы ее защиты, годовой приход влаги будет уменьшаться, грунтовые воды опускаются.

«Если мы будем продолжать так же беззаботно смотреть на прогрессирующие изменения поверхности наших степей, а в связи с этим и на прогрессирующее иссушение степной почвы, то едва ли можно сомневаться, что в сравнительно недалеком будущем наши степи превратятся в бесплодную пустыню».

Выход, программа? План Докучаева?

«Артезианские колодцы, запруды в самых грандиозных размерах, облесение – вот те меры, на которые в настоящее время обращено наибольшее внимание. Несомненно, меры эти крайне полезны, но в силу нашей материальной бедности едва ли достижимы в размерах сколько-нибудь значительных…»

Идея Измаильского скромнее, приземленнее: если землепашец сумел довести когда-то плодородную степь до иссушения, то он же может культурными мерами (правильной обработкой, задержанием снега и т. д.) восстановить это плодородие. Решает пашущий!

Можно с большой долей уверенности говорить, что влияние агрономов-практиков побудило Докучаева кончить программную книгу «Наши степи прежде и теперь» словами о доброй воле земледельца, просвещенном взгляде на дело и любви к земле, о роли школы, низшей, средней и университетской, ибо «никакое самое детальнейшее исследование России, никакая агрономия не улучшат нашей сельскохозяйственной промышленности, не пособят нашим хозяйствам, если сами землевладельцы не пожелают того или, правильнее, будут понимать свои выгоды, а равно права и обязанности к земле неправильно, иногда даже в разрез с общими интересами и в противность требованиям науки и здравого смысла».

Череда сравнительно благополучных лет позволила подзабыть грозный девяносто первый, и «Особая экспедиция» была ликвидирована, пополнив своими починами ту «пеструю картину не доведенных до конца всевозможных благих начинаний», о которой писал Измаильский. Политический ход правительства был понят, но критика современников не пощадила и самого творца программы. «Кто не слыхал о нашей школе почвоведения, считавшей своим главой профессора Докучаева? – говорил в 1905 году К. А. Тимирязев, – Она поглотила десятки тысяч земских и казенных средств, – а что дала она для русского земледелия, и крестьянского в особенности, что дала она для вопроса, как получить два колоса там, где родится один?»

Тут происходит выплескивание и ребенка. Школа охраны плодородия дала самое себя, а это крупное достижение! И опыт посадок леса, и агрономические приемы, и сам взгляд на плодородие как итог множества факторов двинули вперед мировую науку и ни в коем разе не были забыты, а главенство земледельца даже в пору очень развитого естествознания – открытие, на котором возникли зарубежные школы. Если Д. И. Менделеев уже как доказанное произносит: «…без полного сознания необходимости мелиорации у самих местных жителей всякие улучшения, пришедшие, так сказать, даром, ничуть не помогут делу устранения бедствий от засух», – то уже сама бесспорность этого – завоевание, указывающее путь. Потому это и школа, то есть ученый отряд единомышленников, что при всех спорах она проявила единство в главной цели: сделать борцом за плодородие самого земледельца. Отсюда – стремление говорить с человеком поля, внушать ему понятие о значительности его и силе.

Тип агронома-писателя, естествоиспытателя со страстным пером – явление не исключительное, но по преимуществу российское. Возникал он из громадного разрыва между средним знанием и уровнем науки, из стремления демократов-интеллигентов этот разрыв уменьшить, и конечно же из высокой духовной культуры людей ученой среды. Даровитый А. Н. Энгельгардт, так высоко ценимый Владимиром Ильичем, оппоненты-соратники Докучаев и Измаильский, блестящий Тимирязев, за ними Прянишников, Тулайков, Николай Иванович Вавилов – какая плеяда публицистов, владевших и образным словом, и мастерством о сложном говорить просто! Георгий Николаевич Высоцкий, посланный в 1892 году Докучаевым возродить Велико-Анадольский лес, позже советский академик, прямо называет своими «возлюбленными» природное следопытство и писательство.

«Полям моей родины», – надписал одну из книг селекционер Лисицын. Это же благородное посвящение угадываешь на многих томах корифеев российской агрономии.

И личный нравственный пример, первооснова влияния и доверия; самоотречение, поднимавшееся до героизма. Школа дала подвижников.

В прошлом году наши лесоводы праздновали 125-летие Великого Анадоля – уникального лесного массива, подлинного дива степного пояса планеты. Портрет человека с пышными бакенбардами, в мундире с эполетами николаевской поры был обрамлен венком с дубов, выращенных в степи, не знавшей тени с Геродотовых времен.

Двадцатичетырехлетнему подпоручику корпуса лесничих Виктору Егоровичу Граффу было предписано выбрать в Екатеринославской губернии «место для лесоразведения в широких масштабах». С отвагой молодости избрал труднейшее: водораздел Днепра и Кальмиуса, безводный и глинистый, с высотою 277 метров над уровнем моря. Задачей жизни поставил доказывать возможность облесения открытой сухой степи, опытом определить породы и способы посадок, приохотить местное население к разведению леса в степи и по возможности улучшить климат Юга России. Штат – четыре крестьянских мальчика и для охраны «одно семейство постоянной лесной стражи». За двадцать три года труда, лишений, страстных поисков вырастил на ковыле 157 гектаров леса. Уезжая в Москву на должность профессора, обнимал стволы дубов, как детей. Жизнь осталась здесь: без леса, отнявшего силы и здоровье, он не прожил и двух лет. В мариупольских степях остались основанная им школа лесников, питомник и дубрава.

В 1910 году при открытии памятника в Великом Анадоле говорилось: «С легкой руки Граффа степное лесоразведение сделалось нашей национальной работой, работой русских лесничих, а не заимствованной с Запада, работой, которой справедливо мы можем гордиться». И еще говорилось у скромного мраморного обелиска: «Лишь соединение таких высоких нравственных качеств в одном лице, таких свойств души, которые имеют абсолютное значение, которые человечество ценило всегда и везде… дало возможность Граффу исполнить ту историческую миссию, которая на него была возложена». Мрамор прост и строг, но памятник выразителен необычайно: широким кольцом вокруг столпа стоят каменные скифские бабы. Они свезены с курганов, теперь покрытых лесом. Плоские лики полны удивления: вокруг на тысячах теперь уже гектаров шумят дубы, ясени, березы, здесь обитают куница и лось, поет иволга, здесь детвора степного края узнает, как растет гриб, как выглядит кукушка, что такое лесная прохлада. Здесь техникум и опытная станция, в библиотеке – журналы и рукописи докучаевской поры. И в нынешние пыльные бури снег у дубовых стволов бел и чист, стихия окружила Великий Анадоль, колыбель отечественного лесоводческого знания, венком живых озимей.

Знание – могучий целитель. Отлично, когда его принимают от деда вместе с азбукой и названием трав. Известен примечательный казус: уже клубилась, пугая мир, «пыльная чаша» североамериканских равнин, уже вовсю теряли почву разрушенные невежеством и корыстью Канзас, Колорадо, Техас, Оклахома, Юта, когда ученые вдруг обнаружили, что пенсильванские немцы, целых триста лет возделывающие холмы графства Ланкастер, содержат землю в первозданном плодородии. Переселившись из Западной и Южной Германии, где эрозия была хорошо известной угрозой, колонисты ввели почвозащиту с той же естественностью, с какой овчар заводит волкодава.

«Охрана почвы – это нечто большее, чем техническая наука. Это образ мышления» (Г. Конке, А. Бертран).

У нас на Юге охрана плодородия шла не от крестьянского опыта, а от науки, агрономии и народившегося почвоведения. Полезащита с ее живыми изгородями, задержанием снега и познанием целебности растительных остатков вырастала в почвозащиту. Но что это образ мышления, что не государственная оплата долгов земле, а единомыслие миллионов, знание и целеустремленность «приохоченного населения» могут сберечь нынешнее плодородие и будущие урожаи – открыто и признано истиной у нас раньше, чем у других. И если теперь, мы видим, на путь воспитания, обучения, убеждения тех, кто остается с землей один на один, прочно встали очень богатые страны, что проповеди почвозащиты среди миллионов посвящают жизни незаурядные умы, что слово и пример уже дают реальный хлеб, то тут мы узнаем свою традицию, свой подход, наш образ мышления.

Книга Хью Беннета «Основы охраны почв» написана «для учителей, писателей, учащихся». Сфера ее – не само даже производство, а умы. Всему народу в целом, считает почвовед, следует лучше ознакомиться с землей, с ее нуждами, с возможностями практически их удовлетворить. Книга была бы учебником, если бы не жестокая ее прямота и резкость, такая далекая от учительской презумпции людской доброты и разумности.

«Перед взорами европейских переселенцев лежала обширная дикая страна, изобилующая неистощимыми, как им казалось, запасами дичи, рыбы, пушнины, леса, травы и плодородной почвы… Белые обитатели этой новой страны в своем «завоевании пустыни» и «покорении Запада» поставили потрясающий рекорд опустошения и разрушения… Эрозия распространилась, как раковая болезнь, и привела землю в совершенно непахотноспособное состояние».

И все же книга, ставшая научным бестселлером, похожа на учебник образной логичностью убеждения и внушением, что это должен знать именно ты, никто, кроме тебя, избавления стране не принесет.

«Мы не можем восстановить потерянную в результате эрозии почву. Можно закрепить и улучшить то, что осталось на месте, но никакими усилиями человека верхний слой почвы, унесенный на дно океана, не может быть возвращен на поля и пастбища, где он зародился. Мы не можем заставить воду течь вверх по склону, но, уменьшая скорость поверхностного стока при его движении вниз по склону, мы можем сохранить в почве много влаги…»

Столь же ясны и общепонятны средства излечения земли, какими пользуются научные станции, почти три тысячи фермерских округов, общества и ассоциации: это земледелие по горизонталям, покровные почвозащитные посевы, мульчирование стерней, полосное земледелие, залужение эродированных почв, лесополосы (они тут не на решающем месте), задернение ложбин, целесообразные севообороты, террасирование валами и строительство прудов и водоемов. Это программа «малых», общедоступных дел, громадность же ей придает распространение мер на 60 миллионов гектаров. Незаменимость почвы не позволяет подходить к ее охране только с категорией рентабельности, не будет плодородия – вовсе ничего не будет, но самоокупаемость почвозащиты налицо: за десять лет Великие Равнины подняли урожайность кукурузы на одну треть, хлопчатника – на две трети.

Ты вступаешь в жизнь – не вздумай отделять себя от природы и не считаться с ее законами, остерегайся слишком полного покорения природы, превращения ее из матери в рабыню, помни, что почва – самый драгоценный капитал, и нельзя побороть голод, опустошая землю. Ты педагог, воспитатель – внуши, что в целинных степях-прериях слой почвы в 20 сантиметров может быть смыт за 30 тысяч лет, а в полях с монокультурой кукурузы – за 15 лет, что только река Миссисипи уносит в год 650 миллионов тонн почвы. Ты человек пишущий – не скрывай от людй, что один номер большой газеты сводит на бумагу около восьмидесяти гектаров леса, что человеку все дороже обходится защита от последствий своей же деятельности, что «гомо сапиенс», «человек разумный», должен защищаться от «гомо фабер», «человека действующего». Это проповедь рачительного образа мышления.

Строй частной собственности, конкуренции, индивидуализма снижает эффективность такой пропаганды – факт; в мире длятся опустошительные почвенные процессы, тем же США они обходятся в 400 миллионов долларов годовых потерь – безусловно так; именно социализм создает все предпосылки для обуздания стихий и планомерной работы общества в целом, создает условия, при которых государству не нужно расплачиваться за совершенное земледельцем, ибо здесь-то цели едины – это гордая истина.

Но предпосылки, возможности нужно реализовать, и если слово отечественной науки услышано так далеко, то на родных просторах оно должно звучать в полную мощь.

У нас «недооценивают опасности разрушительного действия ветровой и водной эрозии почв» – это не догадка, это упрек Центрального Комитета партии и Совета Министров ученым и руководителям партийных, советских органов, он выражен в постановлении от 20 марта 1967 года о мерах защиты почв.

Нужна техника для лесомелиоративных станций, но нужно и преподавание основ охраны почв в восьмилетней школе. Нужна «персональная ответственность за правильное использование… земель, осуществление противоэрозийных мероприятий» (так требует постановление), но нужны и массовые тиражи простых и дельных книг о способах защиты почв, нужно не допускать человека к рулю трактора до сдачи экзаменов по охране плодородия. Нужно ввести в республиках, как обязало постановление, инспекторскую службу по охране почв (дело это крайне затянулось), но нужно и во всю мощь использовать силу примера и бич общественного гнева, находить «крайнего», ибо круговая порука безответственности утраивает силу ураганов.