Текст книги "Хлеб"

Автор книги: Юрий Черниченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 42 страниц)

5

«Поезд прибывает в столицу нашей Родины…»

Чем бедней живет человек, тем тяжелей его багаж.

Тетя Нюра связала свои чемоданы полотенцем, и я, задевая углами за полки и стены вагона, отказываясь от мнимо приятельских предложений носильщиков «помочь», обливаясь под конец потом, дотащил-таки ее скарб до пустой скамьи в зале ожидания того же Казанского.

Расписание пригородных поездов подложило нам свинью.

– Следующая электричка – в одиннадцать, а там еще добраться, – огорченно объясняю ситуацию, – Придется нам, тетя Нюра, к брату!

– Ой, нет, Витя, я не поеду. Людей булгачить на ночь глядя…

– Бросьте, кого там булгачить, – не слишком уверенно убеждаю я, взваливая чемоданы, – Брат – золото, не мужик, даже рад будет.

Черт ее знает, где она теперь, стоянка такси! Москва людней, толчея сильней, отвык я ото всего этого, робею.

Глядь – зеленая лампочка. Таксист в форменной фуражке (тоже новость!).

– Свободно? Нам на Кутузовский.

Мчим по Садовому. Смоленская, мост у гостиницы «Украина» (здания СЭВ еще не было) – фешенебельный, сияющий витринами Кутузовский проспект, дипломатическая слобода столицы.

* * *

Брат живет почти что в небоскребе. Поднимаемся в лифте – тетя Нюра робеет, вдруг оборвется? Свою ношу держит в руках – чтоб легче было лифту, что ли.

Обитая дерматином дверь так респектабельна, что и подходить боязно. Тетя Нюра вздыхает, но обратного хода ей без меня нет. Звоним.

Открывает Женя.

– Вам кого? Боже мой, – словно испугалась она, – да это Виктор! Откуда, каким ветром?

– Здравствуй, Женя, я вот… на выставку. А электричка поздно…

– Ну, заходи… Ох, сколько вещей! (Чертовы чемоданы ведь на плече!) А кто там… с тобой? Вы вдвоем? Ну, приглашай же, входите…

Я пропустил вперед тетю Нюру.

– Вот… Это тетя Нюра… мы там вместе живем.

– Здравствуйте вам, – робко приветствует моя кулундинка.

– Димы нет, но скоро придет, – говорит Женя. – Да ставьте же ваши чемоданы! Мы тут готовимся… Канадец будет в гостях. Дима бывал у него в Оттаве, ответный визит… Несите их сюда, – она открыла чулан с лыжами.

Словом, мы – как снег на голову. Женя растеряна. Сам бы я, конечно, ушел. Придумал бы что-нибудь – и ходу на вокзал. Но тетя Нюра – куда с ней? И что подумает о моей родне.

– Вить, – шепчет она, – сведи меня вниз, я пойду. Некстати мы…

– Ничего, как-нибудь, – успокаиваю ее. – Надо было позвонить.

– Сибиряки, кажется? – к нам вышла молодая точеная женщина.

– Здравствуйте, я подруга Женина, Ира. Да раздевайтесь же, давайте помогу.

Складываем одежду туда же, к лыжам: тетя Нюра, чтоб не следить, сняла валенки, оставшись в вязаных носках. Слышу – Женя на кухне говорит по телефону с Димой.

– Виктор, говорю, приехал. Ну да, да, господи… С той соседкой. Потом. Приезжай, не тяни. Да уж не знаю, сам решай. Ладно.

Кажется, стараясь, чтоб мы не услышали, Ира говорит:

– Значит, прямо с поезда? Есть небось хотите? («Нет, поели, спасибо», – теплеет тетя Нюра.) Немного потерпите, у нас запарка. Капиталист застает врасплох. Женя, картошка у тебя начищена? Нет? Вы нам поможете, а? – Она увела обрадованную мою соседку.

Я почувствовал в ней союзницу. Но все равно – не знаю, куда девать себя среди этого сверканья, лоска, модерна.

– Проходи, займись чем-нибудь. Дима выехал, – сказала Женя, – Батюшки, какой ты матерый стал.

Разглядываю гостиную. Эти лампы на стенах, занавески с «абстрактным» рисунком, низкая мебель – все так пронзительно ново, дерзко, непривычно, что моя ортодоксальная натура бунтует. А тут еще икона в нише стеллажей. Настоящая богородица – в доме брата!

– Нравится? – спрашивает Ира, протирая бокал.

– Это ж – икона…

– Ну да… Новгородское письмо – кажется, шестнадцатый век. Димке здорово повезло.

– Зачем она?

– Что вы, это так модно!

– А как вы узнали век?

– Я, представьте, искусствовед. Если хотите, могу кое-что показать, сейчас в Кремле реставрируем.

– Меня на выставку послали, за опытом.

– Была бы честь предложена, – нисколько не обиделась она.

Условленный звонок – два длинных, три коротких. Женя открывает дверь – на площадке Дима с пожилым сухощавым человеком.

– Ну, вот и мы! Заждались? – Он раздел гостя. – Прошу знакомиться: мистер Саркайн – моя жена.

– Евгения Федоровна. Милости просим.

– Иван Семенович Шуркин, – представился гость. – В России хочется быть тем, кем был здесь в детстве. – Говорил он по-русски чисто, но с каким-то металлическим привкусом, что ли, и изредка употреблял английские слова.

– Ирина Павловна, моя симпатия и подруга жены, – познакомил Дима.

– Дмитрий столько рассказывал о вас, о вашей ферме, – любезно сказала Ирина.

– А это покоритель целины, о котором я вам говорил, Иван Семенович, – Дмитрий обнял меня и, повернувшись к канадцу, сказал веселой скороговоркой:

– It is for the first time that my brother meet a person from another continent, and it is not difficult to understand him…

– O yes, I have been in the same position when I have received Mr. Kazakow-senior[3]3
  – Мой брат впервые видит человека с другого континента, его нетрудно понять…
  – О да, я был в схожем положении, когда принимал у себя мистера Казакова-старшего (англ.).


[Закрыть] – улыбнулся канадец. – В каких краях проживаете? – спросил, оглядывая меня с интересом.

– В Кулундинской степи.

– Знаю. Кто не читал о советской колонизации Сибири! Говорят, ваша степь – это наш Саскачеван, только без дорог.

– Дороги строим, – возразил я.

– Ну, разумеется. Рад познакомиться с коллегой-зерновиком.

– Чем подкрепимся, Иван Семенович? – Дима открыл дверцу бара. Чего там только не было!

– Если можно, джус. Давление, знаете ли, – И Ирине: – Это правда, что у вас совсем не знают Пастернака?

– Нет, почему же. «Лейтенант Шмидт», сборник «На ранних поездах», по-моему, известны широко.

– В какой среде?..

Дима вышел за соком, я – за ним.

– С дороги сразу за работу, – весело говорил он тете Нюре, дочищавшей картошку. – Виктор мне много про вас писал, вы здорово помогли им.

– Они хорошо живут, а с мальцом и впрямь беда – работает ведь Татьяна. – И в брате тетя Нюра почуяла союзника. – Надо помогать…

– Дима, я понимаю – язык за зубами. А все-таки – чего ему нужно? – спросил я.

– Приехал проведать, насколько мы опасные конкуренты в торговле хлебом. Известный зерновик, между прочим. Попробуй погутарить с ним, авось что узнаешь. А сам будь как дома. Здорово, что ты приехал, пацан. Пошли, неудобно.

– А может, вам пельмени сгодятся? Есть мешочек, мороженые, – предложила тетя Нюра.

– Пельмени? А что – доставайте! – Брат быстро пошел в гостиную, – Иван Семенович, вы знаете, сибиряки угостят нас настоящими пельменями.

– Это – с мясом? – вспоминает канадец. – Тесто, да? Как же их везли?

– Естественная консервация – мороз.

– Это интересно. Согласен на пельмени.

Как ни упиралась тетя Нюра, брат вытащил ее к столу.

– Анна, – смущенно протянула она канадцу ладонь.

– А по батюшке?

– Кузьмовна.

– Прежде, кажется, говорили – Кузьминишна?

– Прежде по батюшке и не звали, – Наша тетя Нюра на уровне.

…Стол ломится – балык, икра, грибки, крабы, заливное, холодная телятина, но все победили дымящиеся, сочные пельмени Рождественки. Перед Саркайном тарелка с уксусом, стакан томатного сока. Женя подсыпает ему еще десяточек – второй заход.

– Благодарствуйте, Евгения Федоровна, замечательно вкусно.

– Вы кушайте, кушайте, все одно разморозятся, доедать надо, – тетя Нюра раскраснелась от стопки, от успеха своей снеди и уже отваживается потчевать. – Хлеба берите.

– В деревнях России еще пекут черный хлеб? – спросил канадец тетю Нюру.

– В России – не знаю я, а у нас и до целины белый ели. Не поленишься ночью встать подбить, так вот такой будет. Только кизяк сухой нужен, – уточнила она, к моему конфузу.

Но канадец не почувствовал неловкости.

– Самым вкусным хлебом кормила меня моя мать. Он был черный, с угольками снизу. Помните: «Отведает свежего хлебца ребенок и в поле охотней бежит за отцом»… Этот хлеб, – он достал несколько картонок с образцами канадских пшениц, – очень хорош, но совсем не так вкусен. Наши образцы, на память. – Встал, положил картонку и перед богородицей.

– Крупная пшеница, – похвалила тетя Нюра. – И то – ведь отбирали?

– Конечно, товар – лицом, – усмехнулся канадец. – Позвольте и мне тост. Мы с вами, Виктор, делаем одно дело. Не общее, нет, но одно. Человечество любит покушать, а химики не научились пока делать самого простого' – зерна. Здоровье земледельца, где бы он ни сеял!

– За мир, за сосуществование! – поддержал Дмитрий.

– Чтоб войны не было, – сказала тетя Нюра.

– Сейчас у нас помешались на качестве зерна. – Саркайн обращался ко мне, кажется, в намерении до конца прояснить, кто же перед ним. – Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем протащить через Пшеничный комитет новый сорт, если он по качеству муки не лучше старых.

– Ваши пшеницы – потомки русских. – Говорю я. – «Прелюд», «риворд», «престон» – в них русская кровь.

– Академик Вавилов, однако, рекомендовал для Сибири сорта Канады.

– Потому что там начинали с наших! Нильс Хансен изъездил Сибирь, Казахстан и увез к вам образцы российских сортов, – не сдаюсь я.

– Что ж, ваше земледелие старше, – кивнул он, закуривая. – Кстати, Виктор, мне кажется, что вы не тот, за кого выдает вас брат. Вы агроном, а не… этот… десятник?

– Бригадир. Я бригадир, заочно учусь.

– Это трудно, надо полагать.

– Целую зиму ночами сидит, – соврала тетя Нюра.

– В таком случае будущее новых зерновых провинций в надежных руках… Если это не военный секрет – как вы у себя защищаете почву? В прессе я об этом ничего не встречал. Мне помнится черное небо над Саскачеваном. Опасность эрозии возникает и у вас.

– Виктор, пожалуй, послушал бы сперва о мерах Канады, – пришел на выручку Дима.

– Вы сможете сберечь немного цветного металла. В Великих Равнинах пришлось поставить памятник индейцу, предупредившему белых о черных бурях… Вам не понадобятся памятники – есть наш эксперимент. Слава богу, фермер уже понял – голым на мороз не выходит. Ветер – это мороз для почвы, стерня – ее одежда.

– А наши мужики распарятся в бане – и на снег, – вставила тетя Нюра.

– А женщины? – галантно спросил Шуркин.

– То-оже! – махнула рукой моя степнячка.

Кажется, мы с тетей Нюрой были здесь для канадца самыми интересными людьми, и Женя ревновала нас. Это она шепнула Ире, чтоб та включила магнитофон и пригласила гостя.

– Иван Семенович, поучите танцевать чарльстон, – послушалась Ира.

– Из меня и прежде был плохой танцор. Но с такой партнершей…

Пока они танцевали, Дима пересел ко мне:

– Мотай на ус, целинник: ты в центре мировой политики. У этого человека час стоит сотни долларов, он не станет даром языком трепать.

– Что ж он, боится целины?

– Думает о конкурентах. Натура.

– Насчет эрозии он говорит дело.

– Да? Ну, ты при нем… не очень. Нет-нет, пока все в норме. Ты навострился там, я гляжу.

– Дима, я хочу там работать. Всерьез. Дело делать. Ведь стоит того, чтоб жизнь положить?

– Видишь (это он про канадца)? Стоит.

– При чем тут он?

– Не скажи…

Рядом опустился запыхавшийся Саркайн, мы похлопали.

– Иван Семенович, вам совершенно необходимо показаться Игорю Моисееву, – сказал брат.

– Вы находите? – Он пожал ему локоть, – У вас славно, Дмитрий Григорьевич, я помолодел.

– Жаль, что не лето. Фермы у нас нет, но малина на даче имеется, и карася половили бы.

– Вы собрали интересных людей.

Женя убирала со стола, Ира и тетя Нюра взялись ей помогать, но Женя сказала:

– Мы сами, занимайте гостя.

– А ручки-то у вас, Иван Семеныч, рабочие, – заметила тетя Нюра мозоли и крепкие ногти на руках канадца.

– Два дня в неделю стараюсь работать на ферме, – с гордостью сказал тот.

– На ферме, – кивнула, разумея то ли птице-, то ли свиноферму.

– У Ивана Семеновича имение, – объяснил Дима.

– Так что в случае чего, – предположила тетя Нюра, – на хлеб заработаете?

– Думаю, да! – рассмеялся канадец.

Женя принесла ведерко с шампанским, Ира – фужеры.

Хлопнула первая пробка.

И вторая полетела за ней.

Уже гремела «барыня», и наш мистер Саркайн откалывал с тетей Нюрой по всем правилам – с платочком в руке и выкриками. Они «гуляли», как «гуляют» люди в летах, преуспевшие в жизни и потому не боящиеся казаться смешными. Моя хмельная тетка впрямь чувствовала себя ровней заморскому гостю!

Провожали мы его в машину уже «тепленьким», он поцеловал руку Жене («Я получил большое удовольствие»), мне достал визитную карточку («Будете в Канаде – милости прошу!»), а с тетей Нюрой обнялся прямо-таки по-родственному. Дима уехал с ним.

– Ну, совсем очаровала миллионера, тетя Нюра, – засмеялась подобревшая Женя: кончилось-то все хорошо.

– Неужто – миллионер? А мужик ловкий. Мне не попадет, а?

– Ладно, дети мои, пойду баиньки, скоро метро закроют, – сказала Ирина.

– Виктор проводит тебя. Проводишь ведь? – спросила Женя.

6

Вот и пришло ко мне то волнующее, кружащее голову, о чем грезил я в мальчишестве! Московский воробыш, легкий и всезнающий, она стала моим проводником и насмешливым наставником. Простота и лукавство, нестесненность вещами земными и умение жить сердцем, безыскусность и чуткость, привычная небрежность, с какой носила она свою красоту, – все это делало ее в моих глазах первой редкостью столицы. Мои дни принадлежали Москве и ей, я постигал неведомый мне мир.

Память сохранила не все, живы немногие сцены, но – живы, ярки, не тускнеют.

…Она ведет меня к себе на работу. Идем Ивановской площадью Кремля, толкует мне про аркатурно-колончатый пояс Успенского собора, читает на память надпись под куполом Ивана Великого. В одном из соборов, кажется Двунадесяти апостолов, реставрируют фрески. Она на пороге снимает с меня шапку. Здоровается с художниками. Подводит к иконе «Воинствующая церковь».

– Понимаешь, это плакат, призыв. Вроде «Родина-мать зовет!». Гидра – татарщина. Ну, чувствуешь что-нибудь?

– Охота в двадцатый век, – признаюсь я.

– Это ж твоя родня, – втолковывает миролюбиво, – Ты ж не синтетический? Вот твой прадед, нет– вот этот… Или с себя начинаешь историю?

– Она сама с меня… там-то. Впрочем, нет – был Шевчук, тетя Нюра.

– Слава богу – все-таки не Адам.

Лицо блондина с кудрявой бородкой.

– Спас Златые Власы. Домонгольский, суздальская школа. Я очень люблю его. Он мой жених. Я ведь Христова невеста!

– Монахиня? Безгрешная, значит?

– Вот здесь ты любознательный.

…Мы на Ленинских горах. Старые липы в инее, мурашами по склону – лыжники. Катается она здорово. «Догоняй» – и полетела с потрясающей горы, что правее большого трамплина. Снег, чистота, внизу подкова реки, за нею – арена Лужников, а там – вся Москва. Решаю – пан или пропал. И следом за мальчишками-ремесленниками лечу вниз в скользских башмаках – еще и прыгаю со снежного бугорка, точно с трамплина. «Силен! Железно!» – ободряет она, и тут я, поскользнувшись, падаю с обрывчика, что повыше лыжной базы.

…Сидим в маленьком зальце «Современника», смотрим «Голого короля». Кваша дает указание министру нежных чувств пойти поглядеть, есть ли что на короле: «Понимаешь – на-до! Для дела надо!»

– Как пропускают? – поражаюсь сквозь смех я.

– Тише, слушай.

– Тут будто другое время.

– Время всюду одно. Это ты где-то плетешься.

…Встречаемся у Пушкина. Замечаю – прихорошилась, сделала что-то, отчего глаза огромные. У пьедестала живые цветы.

– Слушай, кто их приносит?

– Москва, кто же еще!

– Как, сама?

– Нет, по директиве. Я ж говорю: ты мастодонт. – Берет под руку, – Ну, куда пойдем?

– Знаешь, мне обязательно надо в пивной бар. Дружок просил пива за него выпить.

– Опоздал. Здесь теперь молочное кафе. Пошли лучше в ВТО. Может, попадем.

В ресторане ВТО с ней здороваются. Какие-то бородатые субъекты оглядывают меня.

– Плюнь на них. Знаешь, заказывай зубрик. И «Тетру».

Нам подали.

– Ну вот, а теперь давай сидеть спокойно и красиво. Скажи, я выдержала б там, в Кулунде?

– Одна – нет.

– А с тобой?

…Под вечер в Коломенском, у храма Вознесения. Небо серое, низкое, от этого будто тепло. Церковь рвется в облака единственным куполом, и странно – галки не боятся, обсели крест.

– Ну, что это, говори?

– Храм Вознесения, в честь рождения Ивана Грозного, – назубок отвечаю я.

– Не-а. Это ракета. Штурм неба! Гляди – ду-ду-ду-ду, – изображает грохот запуска.

– А как же Грозный?

– А кто знал, что из него выйдет? Ты вот про себя – и то не знаешь.

Катим с ней из-под медных коломенских пушек к Москве-реке ком снега. Лепится хорошо, огромный. Щека к щеке, как голова кружится. Она зазевалась – и вместе с комом укатилась на лед ее варежка. Лезу доставать – ноги намочил.

– Набрал в башмаки. Под наледью – вода.

– Поехали, быстро, обсушишься.

– Куда?

– Ну хоть ко мне. Посмотришь, как живу.

…Квартира в старом московском доме. Громадный коридор, где шкафы и рундуки не передвигаются десятилетиями. Указывает мне свою дверь и громко:

– Это я, Сарра Львовна, добрый вечер. Мне никто не звонил?

– Добрый вечер, Ирочка. Женя звонила. Я вашу «Вечерку» взяла, принесу, – откуда-то хриплый старушечий глас.

Впускает меня, быстро подхватывает утром, второпях, брошенные вещи.

– Ну, вот моя обитель. Снимай носки, сполосну. Туфли – на батарею.

Как в детстве на чердаке – таинственно и хорошо. Диван, у него столик со свечой, тряпичные Адам и Ева с копнами волос и фиговыми листками, на стене лист работы Глазунова и фото Хемингуэя. Все мне дружественно.

Она переобулась в пестрые вязаные журабки, набросила безрукавку:

– Ты как хочешь, а я согреюсь, а то лихорадка выскочит.

Игрушечный графин и крохотные, впрямь с наперсток, рюмки – одно ощущение вина. И бутерброды того же смешного калибра. Включила чайник, села неподалеку, подобрав ноги.

– Пока вскипит, буду развлекать тебя, ладно? Знаешь, мы с Женькой – она в угловой комнате росла – считали Сарру Львовну колдуньей и очень боялись. У нее есть талмуд, огромный, в коже, мы знали, что это – черная магия, а ее коты – оборотни…

Вдруг я перестаю ее слышать: сердце в ушах ду-ду-ду… Уткнуться ей в колени, спрятаться на старом чердаке… Так вот как оно бывает!

– …И вдруг – она! Волосы торчком, глаза мечут молнии: «Мерзкие девчонки, что вы делаете с животным! Маркизик, чем они тебя намазали! Его теперь будет тошнить!..»

Милый воробыш, чего ж ты не явился лет пять назад? Ду-ду-ду…

Пробую пальцем чайник – боль настоящая. Еще разок – пытка, и не игрушечная. Неожиданно для себя я кладу всю ладонь на огненный никель. Потемнело в глазах, но я держу, держу!

– Холодный? Опять, значит, перегорел.

Теперь слышу ее ясно. Почти совсем отлегло. Ладонь и в кармане мучительно саднит.

– Нет, греется… Ира, не сердись, я пойду. К Диме сегодня надо.

– Так носки еще мокрые…

– Высохнут.

– Ну, смотри. Я провожу.

Тут тугая струя пара из носика выдала меня. Пораженная, она молча выключила чайник.

Проводила меня до темного сквера.

– Позвонишь завтра?

Я мотнул головой.

– Чего ты боишься, Иосиф прекрасный? – ласково рассмеялась она, – Ничего мне от тебя не нужно.

– Того и боюсь. Я тебя никогда не забуду.

– Когда уезжаешь?

– Восьмого. Девяносто восьмым.

– Любишь жену?

– Ее просто не заставишь поверить.

– А жалко тебя отпускать… Фиг его знает почему. Вымирающий ты вид, мастодонт несчастный. А может, выживешь? Дайка хоть чмокну тебя.

Мы поцеловались. Она опустила мне голову на плечо и вдруг расплакалась. Я стал утешать ее, целовать соленые от слез глаза, говорить что-то, но она оттолкнула меня, побежала.

А на вокзале я ее ждал. Если б пришла – не знаю, как сложилась бы моя жизнь. Но она не пришла. И до конца дней я буду благодарен чистому ее сердцу.

* * *

Ехал я на второй полке. Успел обрасти. Сейчас мне домой не хотелось. Хоть бы вагон сломался, что ли, – пролежать бы так, подумать. «Разобраться», как говорят. Полцарства за человеческий разговор!

Внизу двое в районных кителях толковали о запчастях: как доставить, чем пробивать. Зажимаю уши – будьте вы неладны! Открыл – слышу:

– Ну вот, к Шадринскому подъезжаем. Мальцева места…

– Это который депутат, что ли? – женщина.

– Терентий Мальцев, не знаешь?

– Да всех поди запомни…

– Терентий, Терентий, я в городе была, – щебечет маленькая девочка, – Терентий, Терентий, я указ добыла…

Вдруг мне приходит в голову…

– А далеко он отсюда? – спрашиваю попутчиков.

– Мальцев? Да в этом районе – знаю, а где точно…

– Сколько он тут стоит? – соскакиваю и обуваюсь.

– Минут пять, должно, – женщина, – Погулять хотите?

– Я здесь сойду, – лихорадочно собираюсь, – Мне давно надо к Мальцеву.

– Ой, ну тогда давай скорей, – мужчина. – Я билет возьму у проводницы.

Соскочил, не успев уложиться.

* * *

Потом, позже, я не дерзнул бы так, без договоренности, по-сельски, прийти к этому рубленому дому с тесовыми воротами и покатым крыльцом. Думаю, и Терентий Семенович Мальцев был бы чуть иным в обращении, если б пришел к нему не безвестный и робкий колхозный агроном…

Высокий и длиннорукий сероглазый человек чистил стайку, вилами укладывая навоз в ровный и ладный бурт. Я поздоровался, назвался, хозяин протянул для пожатия запястье. Голос у него высокий, почти мальчишеский, на тыльных сторонах ладоней – стариковская гречка, но руки очень сильные. Работал он ловко, экономно, с какой-то мужицкой опрятностью и с видимым наслаждением. Мне с неожиданной доверительностью сказал, что вилами и лопатой отгоняет старость: по утрам стала голова кружиться.

Зачем я пришел? Просто так не скажешь. Присев на старые козлы, я выложил Терентию Семеновичу все полевые беды Рождественки. (Кажется, кулундинские дела Мальцев знал в тонкостях.) Выложив, почувствовал, что нет – приехал я не за тем, чтоб расспрашивать о процентах паров в пашне или о чем-то подобном.

На пожарной каланче певуче зазвенел рельс – отбивали часы. Мальцев, умывая у крыльца руки, рассказал мне забавную историю двадцатых годов. Тогдашний пожарный Кузьма узнавать время по ходикам не умел, но о точности заботился. Пробив на заре четыре, он кричал напарнику сверху: «Петро, солнце-то взошло, так можно, поди, еще раз ударить?»

Почти до полудня Мальцев ходил по хозяйству, я не отставал от него. В ремонтной мастерской чинили-ладили мальцевские плуги – безотвальные, с мощными корпусами. В семенном складе чистили семена пшеницы: отдельно – раннеспелая, отдельно – позднеспелая… Колхоз, было заметно, крепкий, исправный, но чего-либо поражающего я не увидел, да и к знаменитому своему полеводу, почетному академику, Герою Социалистического Труда, жители села Мальцева относились без всякого подобострастия.

Где-то между амбаром и кузницей Терентий Семенович сказал мне, что еще до войны увлекся задачей Вильямса: увеличить условия почвенного плодородия. Вильямс считал, что делать почву богаче могут одни многолетние растения. Однолетние якобы только растрачивают запасы. Но как же тогда зерновые – они ж однолетки? Они, следовательно, растратчики, и земли необходимо должны тощать? Значит, закон убывающего плодородия действует.

Нет, противоречие между многолетними и однолетними растениями выдумано. Ведь чернозем скоплен именно однолетними, просто человек не оборачивал пласт, не мешал природе. Отвал плуга хоронит то, что растение оставляет в верхнем плодородном слое. Значит, не надо мешать природе. Выход – в без отвальной обработке.

Вот так – без всякого академизма. На пути от амбара к кузне. И за этим:

– Пойдем ко мне, побеседуем.

Кабинет-горница выходит окнами на улицу: колхозная жизнь перед глазами. Стены заставлены книгами под самый потолок, стол завален рукописями, на особом столике – чайник, термосы, плитка. Чай – единственный напиток, признаваемый Мальцевым, водке он лютый и неутомимый враг. Наливая мне стакан, Терентий Семенович так же походя, будто веселый случай, рассказал историю о «крестах» (это был, как я понял, ответ на мой вопрос о сроках сева).

В сорок восьмом, кажется, году колхоз вынудили сеять рано, тотчас за снегом. На протесты Мальцева внимания не обратили. Но по раннему севу попер овсюг, и он лошадкой в шести местах крест-накрест пропахал поля и засеял эти полосы в свой срок. Через два месяца эти «кресты» было видно за километр! Они доказывали всякому зрячему: вот каким мог бы быть урожай. Мальцев убрал хлеб с «крестов» отдельно: намолот был вчетверо больше, чем на раннем. Дело дошло до специального решения ЦК, практику «Заветов Ленина» крепко поддержали.

– Ну, давайте почитаем.

Читал, собственно, я. Терентий Семенович только доставал с полки книгу, какая нужна была по ходу его «лекции», легко находил страницу, указывал мне подчеркнутое, а сам слушал, кивая, иногда поправляя меня. И коротеньким замечанием, примером, историей соединял разрозненные мысли философов в цельную речь.

Сибирский хлеб страдает от засух. Призыв «Вырастим высокий урожай независимо от погодных условий!» – идеализм. При любых погодных условиях получать хлеб можно, независимо от них – нельзя. Если пытаться быть «независимым» от засух, они будут «вещью в себе», будут губить хлеб. Стоит познать это явление – и засуху можно превратить в «вещь для нас». Вот как писал Владимир Ильич Ленин: «Заместить силы природы человеческим трудом, вообще говоря, так же невозможно, как нельзя заместить аршины пудами. И в индустрии и в земледелии человек может только пользоваться действием сил природы, если он познал их действие, и облегчать себе это пользование посредством машин, орудий и т. п.».

Засуха – это избыток тепла в почве при недостатке влаги. Сушь – губительна, тепло – благо. Как уменьшить отрицательный момент, усилив роль положительного? Сроком сева. Сеять надо так, чтобы хлеб еще молодым встречал обычные в Сибири июльские дожди. Значит, до середины мая сеять неразумно. Конечно, любители звонкого рапорта будут нажимать, выстоять тяжело… Верно заметил Вольтер:

«Весьма опасно быть правым в тех вопросах, в которых неправы великие мира сего».

Агроном не знает, каким будет это лето, но он обязан помнить, какими были прошлые годы, и рассчитывать на самый вероятный исход. Раз семь из десяти сибирских лет – засушливые, нужно страховать себя парами. Нужно не шаблон преподносить, как бы хорош он ни был, а учить самостоятельности. Вот что писал некогда Лихтенберг:

«Когда людей начнут учить не тому, что они должны думать, а тому, как они должны думать, исчезнут многие недоразумения».

Быть твердым – трудно. Есть человеческая природа, она заставляет тянуться вверх, велит думать о благах семьи, решать извечные «вопросы хлеба и пшена», а соблазнов – тьма, с каждым десятилетием все больше. Так вот, хороший агроном должен уметь отвернуться от любых соблазнов, если дело зашло о здоровье земли, о научной истине. О таком характере крепко сказано в одной старинной книге, ее припас для Мальцева московский букинист. Издание редкое, восемнадцатый век, название «Познание самого себя». Слог ветхий, но мысль хороша: «Добродетельный муж скорее согласится страдать и быть в гонении, имея непорочность душевную, нежели занимать верховное место и быть жегому совестью».

Земледелец добывает хлеб в поте лица, урожай всегда будет зарабатываться тяжким трудом, и пророчества о легком и сладостном хлебе – это убогая мечта лодыря. Есть древнеримская притча. Вольноотпущенник Гай Фурий Кресим стал собирать со своего участка больше, чем другие с целых латифундий. Соседи сначала завидовали, потом стали обвинять в колдовстве – переманивает урожаи. Дошло до суда. Гай Фурий принес на форум все свои орудия – тяжеленные мотыги, увесистые лемеха, пригнал сытых волов. «Вот мое колдовство, квириты, но я не могу принести на форум мои ранние вставания, мои бодрствования по ночам, проливаемый мною пот».

Ныне агроном, объясняя свой урожай, к тракторам и комбайнам должен прибавить тома глубоких и честных книг, ночи, отданные выбору верного решения, и незапятнанную совесть работника, имеющего дело с живым.

…Уходил я от Терентия Семеновича с чувством, будто я новобранец старого-старого полка, идущего своим путем немеренные годы, полка, подчас редеющего до взвода ветеранов, но – бессмертного. Уходил, зная за чем пришел.