Текст книги "Хлеб"

Автор книги: Юрий Черниченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 42 страниц)

Мелиорация. Скорость наступления леса в районе – шестьсот гектаров в год, мелиоративная станция с бедным своим парком способна оттеснить его на четырехстах гектарах. На гектар разрешено тратить сто двадцать рублей. Надо ведь беречь деньги, чтоб хватило на большую площадь. Уложиться с раскорчевкой, уборкой камня, с осушением в эту норму немыслимо, и мелиораторы ищут гектары ценою подешевле. Осушение ведется открытым способом. Конечно, расход земли под дренажную систему велик, а уход за канавами дорог. Но гектар закрытого дренажа раза в четыре дороже открытого, к тому же и гончарной трубки нет. Была мысль – пока вовсе не осваивать новые площади, а собрать силы и торфом, известкованием заставить родить поля, где не нужна мелиорация. Но область поправила: есть план введения площадей. Отдавать под культурные пастбища пахотные участки (а и такая мысль была) категорически запретили: луга не выкашиваются, зачем же транжирить пашню? Логично.

Капиталовложения в развитие туризма. Пятьдесят миллионов рублей, отпущенные на Селигерский комплекс, пойдут на строительство пансионатов, гостиниц, дорог, оживят край. Правда, на специализацию хозяйств для обслуживания потока отдыхающих, то есть на молочные фермы, теплицы, дома для доярок, на дороги к молочным заводам, денег не дано. Благодать оборачивается новой бедой: на обслуживание комплекса нужны люди, из бригад уйдут последние животноводы. Но обслугу курортному Селигеру дать надо, иначе нельзя, – и он требуемое получит.

И в настроении районного звена угадывалось то же понимание «иначе нельзя», то же нежелание томить душу. И в совхоз «Селигер», что в селе Святом, прислали нового директора, молодого инженера Силова. На исполкоме сельсовета он обсуждал с бригадирами план сева. Бригаде, в которой из полеводов осталась только одна женщина (я видел ее, зовут ее Надей), запланировали посеять 38 гектаров льна. «Ну, как думаете вывяртываться?» – учительски-строго спросила председательница сельсовета. Бригадир, покосившись на новое начальство, попросил было заменить зерновыми – их хоть комбайн уберет, но директор уже принял условия игры, утвердил немыслимый план, и бригадир пообещал: «Вывяртывались ведь раньше, не подкачаем». (Осенью в «Селигер» прислали четыреста студентов Калининского политехнического института с проректором во главе. Надя учила их расстилать плохонькую соломку.)

Нужен был толчок со стороны, чтоб понять, что меры реформы ни при чем, что убыточный лен в 120 рублей на гектар – та же кукуруза, протянутая в сегодняшний день, что порочный круг разрывается совершенно иной стратегией хозяйствования. Отказом от окостеневших схем, уборкой подгнивших шлагбаумов. Опорой на принципы рентабельности, хозяйственного расчета, на ту щедрость, что на поверку оказывается подлинной бережливостью, заботой о своих сегодняшних выгодах с непременной мыслью о внуках. В целом говоря – стратегией экономической реформы.

На западном скате Валдая – тихий город Холм, за ним Псков, Изборск, Печоры с чеканными прапорами над шатрами башен, а там уже Россия зовется (по-эстонски) Венема, или (по-латышски) Криуе, по племенному имени кривичей. Этим летом, необычайно урожайным на зерно, белые грибы, рябину и яблоки, мне довелось поездить по хозяйствам Прибалтики.

Уже с трудом верится, что десять – двенадцать лет назад Эстония собирала по шесть центнеров зерна, а в Земгальской низине за Ригой обычным был урожай сам-два. Сейчас Эстония получает больше двадцати центнеров на круг (не говоря о лучших хозяйствах, где урожай приближается к сорока), картофеля в среднем – 170 центнеров, в производстве мяса на душу населения она значительно обошла соседние по Балтике Швецию и Финляндию. Главное же – так развит аграрный потенциал, создан такой задел, что не остается сомнения: маленькая республика вскоре выйдет на уровень стран самого интенсивного сельского хозяйства. А ведь, по присказке, бог забыл создать землю для эстонцев. Он вывернул карманы, высыпал остатки песку, камней, мха, плеснул болотной воды, сунул эстонцу в руки лопату и попросил: «Ты уж доделай, Юхан, я отдохну». Довоенный урожай республики не переходил за одиннадцать центнеров.

Чем был прорван круг «урожай – удобрения – урожай»? Конечно, вложениями капитала. «Мы видим, что житницей в Западной Европе на глазах наших перестает быть один наш чернозем… – цитировалось на мартовском Пленуме Центрального Комитета наблюдение Д. И. Менделеева. – Причина – не в земле, не в труде, а всего больше в капитале… Скажу проще, сельскому хозяйству нужно больше капитала для получения данного дохода, чем другим видам промышленности, если считать землю за капитал». Вложения идут, понятное дело, в удобрения, в технику и мелиорацию, они разумно дозированы, один элемент помогает эффективно проявить себя остальным. Эстония ежегодно вносит на гектар культурной площади порядка семи центнеров минеральных удобрений. Но если доза искусственных туков возросла за шесть лет на 26 процентов, то органических – почти в два с половиной раза, гектар получает теперь ежегодно девять тонн торфонавозного компоста. Секрет в мощном развитии индустрии естественных удобрений. На каждой ферме в громадных количествах перерабатывается, оживляется мертвый азот торфа, а щедрая заправка компостом позволяет с толком использовать химический азот и фосфор.

Термин «культурная площадь» знаменует собой отказ от догматического разделения угодий на пашню и выпас – разделения, идущего у нас от писцовых книг XVII века. Долголетнее культурное пастбище – это чрезвычайно продуктивная плантация трав, удобряемая наравне с зерновым массивом и дающая летом самый дешевый корм. На корову эстонских хозяйств приходится в среднем полгектара пастбищ, это и помогло поднять средний надой выше трех тысяч литров. Не только малопродуктивная пашня, но и отвоеванные у леса земли, осушенные и расчищенные от валунов болота охотно отдаются под такой метод использования. Осушают для пастбищ так же, как и для пашни, – только закрытым дренажем.

Закрытое дренирование – современный индустриальный метод сотворения земли. Ровный массив, пронизанный под пахотным или травным горизонтом жилами керамического водостока, качественно отличается от неосушенного угодья. Почва «дышит», улучшается ее биологический режим. Гарантия, что сев закончат в лучший срок, а урожай соберут и в дождливый год. Разумное использование удобрений и (за счет укрупнения полей) техники. Реже туманы, не наползет кустарник…

Гектар закрытого дренажа в среднем по Эстонии обходится в 540 рублей. Дорого? Зато нормой прибавки урожая на капитально улучшенном гектаре считаются 15 центнеров кормовых единиц (опять-таки неважно, зерновых или клеверных). Система подземного стока окупается урожаем максимум в пять лет, а работает десятилетия (под Таллином я видел исправно служащий дренаж 1853 года), поэтому все Прибалтийские республики ведут дренирование только закрытым способом: Эстония нынче «создала» сорок тысяч гектаров, Латвия – восемьдесят тысяч, Литва – сто десять тысяч. Значение коренной переделки земли отцов и дедов отлично сознается и с гордостью пропагандируется. На краях вновь созданных земельных массивов под Пярну мне показывали крупные, вроде того, скобелевского, валуны. Это памятники труду: на камне высечено, кем и когда этот участок земли подарен народу. Вся республика празднует День мелиоратора; дренажных мастеров чествуют, как героев. Ученый-экономист Александр Ритт, человек сугубо рациональный, без тени аффектации сказал мне: «Мы работаем для своих внуков».

Размах мелиораций, немыслимый, разумеется, при буржуазной власти в Прибалтике, стал возможен благодаря исподволь скопленной мощи индустрии. До войны в сельском хозяйстве Эстонии работало четыре экскаватора, сейчас же совершенных многоковшовых экскаваторов – более восьмисот. Сотнями миллионов штук исчисляют выпуск гончарной трубки литовские и латвийские заводы. Качество ее высокое: шведские фирмы добиваются поставок именно прибалтийской керамики.

Конечно, стопроцентная государственная дотация на осушение, отсутствие механизма, гарантирующего возвращение затрат, кое-кого балуют, приучают к безотчетному мотовству. В Латвии, например, семьдесят восемь тысяч гектаров осушенных угодий в прошлом году вовсе не использовались. Там, где бесплатными для хозяйства вложениями в мелиорацию стараются перекрыть нехватку иных слагающих успеха, отдача, естественно, самая низкая. И она, наоборот, удивительно высока там, где тормозила дело именно переувлажненность. Организаторы все ясней сознают, что мелиорация не может быть дареным конем, что нужна система материальной ответственности за вложения в землю.

– Хозяйство за деньги должно отвечать деньгами, – говорил мне О. Я. Валинг, председатель Госкомитета по мелиорации и водному хозяйству Эстонии. – Если по вине колхоза или совхоза, которые просили помочь мелиорацией, через три года после освоения участка нет проектной урожайности, логично потребовать от него в госбюджет часть израсходованных средств. Считая от недополученной продукции, понятно.

Высоту класса работы прибалтийских мелиораторов поможет понять один пример. В латвийском совхозе «Вилце» мастера Елгавского управления успевают сделать закрытый дренаж, всю систему водосброса и подвести к полю дороги за время между уборкой парозанимающей культуры и озимым севом, то есть месяца за полтора. Директор совхоза П. Бицинь говорил, что пришлось из кожи лезть, чтоб успеть за мелиораторами – дать каждому новому гектару тонн по сто компоста, по полтонны аммиачной воды, пять центнеров суперфосфата. Зато урожай этого лета на новых полях вполне удовлетворительный: по 35 центнеров ячменя на круг, а пшеница «мироновская» дала по сорок семь центнеров.

Чтоб был понятен прибалтийский темп «сотворения земли», скажем, что во всех нечерноземных областях РСФСР в 1967 году планировалось осушить закрытым способом только 40 тысяч гектаров. Если Елгавское управление, о котором мы помянули, способно дренировать в год семь тысяч гектаров, то 33 мелиоративные станции Калининской области получили план закрытого осушения на две тысячи гектаров – и не выполнили его.

Преимущества подземного водосброса и вообще комплексного облагораживания массивов (с расчисткой от камней, с подведением дороги) специалистам достаточно ясны, но дело в том, что области Центра и Северо-Запада не готовы к применению современной технологии. В прошлом году Федерация получила из Таллина только 36 дренажных экскаваторов, но дело не так даже в землеройной технике, как в гончарной трубке. За год все кирпичные (специальных-то нет) заводы российского Центра не вырабатывают и ста миллионов штук. Решено срочно построить двенадцать заводов с годовым производством в полмиллиарда трубок, но начато строительство только двух, а на десять заводов пока не поступила проектная документация. И к семидесятому году, считают осведомленные мелиораторы, РСФСР не сумеет, по-видимому, достичь уровня Литвы, не говоря уж о всей Прибалтике.

Впрочем, мелиорация – лишь часть комплекса научных и экономических мер, какими движется аграрная индустрия трех республик. Нельзя не заметить целенаправленности и решительности действий, отсутствия всякого «идолопоклонства», строгого рационализма при глубоком внимании к будто бы мелочам, деталям и частностям.

Уже разработкой системы использования культурных пастбищ эстонские ученые выдвинули себя в первые ряды союзной сельскохозяйственной науки. Выведение гибридной брюквы «куузику», завоевавшей теперь поля в десятках областей, создание агрохимических картограмм, укладка закрытого дренажа при наименьшем уклоне – все это научные работы с могучим экономическим эффектом, они сделали бы честь и гораздо более многолюдным коллективам, чем Эстонский институт земледелия и Тартуская академия.

Эстония практически полностью вывела из севооборотов лен. Не говорим тут, целесообразно это или нет в общегосударственном смысле. Соседи-псковичи, помнится, поражались: на чем же их колхозы будут держаться, ведь самая доходная культура – и долой! Но в республике сочли, что «северный шелк» чрезвычайно трудоемок, при высокой оплате труда он менее рентабелен, чем зерно, что через ячмень и бекон колхоз может лучше использовать рубль и час. Сейчас минеральные удобрения потребляются зерновыми и травами, отсюда и рост урожаев.

Производительность сельского труда в республике почти вчетверо выше довоенной; потребление электроэнергии, уровень энерговооруженности позволяют относительно безбедно преодолевать трудности, вызываемые сильным оттоком молодежи. Оплата труда в сельхозартелях республики высока (доход на члена семьи колхозника уже в 1965 году составил 998 рублей, тогда как в Центральном районе он держался у 640 рублей). Развитие дорожной сети, хорошие и богатые магазины (эстонская потребкооперация заключает договоры с кооператорами западных стран, и всякого рода «дефицит» таллинцы предпочитают покупать в лавках сельпо), особый уровень бытового обслуживания, высокий процент интеллигенции сглаживают различия между жизнью в Тарту, Таллине и в дальнем хуторке. Примечательно, что и там и тут управляет жизнью одна и та же точность.

Мы с эстонским коллегой приехали в колхоз «Рахва выйт» без предварительного договора, надеясь застать председателя и побеседовать часок-другой. Председателя-то мы застали, но он предупредил, что через десять минут уедет в банк. И действительно: десять минут отвечал на вопросы, потом простился и уехал. Виноваты были мы сами: надо условиться с занятым человеком хоть бы за день-другой. Но невольно подумалось: во скольких колхозах приезд постороннего мог бы нарушить ритм труда, заставил бы отложить важное и неотложное!

Другой случай – в самом глухом углу, на берегу Псковского озера, пасмурным летним вечером. По деревеньке прокатила и притормозила у крайнего дома автолавка. Из дома выбежала девочка, о чем-то спросила белокурую продавщицу, и тогда уже к фургону пошла дородная женщина – мама девочки. Я понял: доставили заказ – огромный, торжественный, в изюме и сахарной пудре, крендель. Он был очень свеж, и женщина, боясь взять его на руки, послала девочку за подносом… Пекари пекарями, но каков сервис!

Прибалтика показывает, что можно сделать капиталом, умом и любовью с землей, которую бог не творил.

…Осенью, роскошным сентябрем в паутине и осиновом румянце, я снова приехал в Осташков. Селигер, отдыхавший после курортников, был покоен и светел, вода отражала хвою островных боров, высокие облака. По заозерью проходили сизые мягкие метлы дождей. В межтоках шло обычное движение – моторки с копнами сена, с поленницами дров, с козами, успевай давать отмашку.

Урожай в районе был небывало высоким – больше семи центнеров вкруговую, но все семена пришлось сдать: зимовать им негде. До половины сентября в совхозе «Селигер» стояли несжатые полосы. Студенты жгли костры, пекли картошку. Жилось ребятам просторно: в деревнях пустует множество крепких и больших, по пять – семь окон на улицу, домов.

А компактный, многолюдный «Луч свободы» сработал просто превосходно: при малой толике минеральных удобрений вырастил по двадцать центнеров сухого, тяжелого зерна, Набил амбары и склады, будет зиму жить и своих кур кормить. Птицеводы «Луча» – народ как на подбор смышленый, добросовестный, умелый и к птице ласковый. И хотя тоже приходится «вывяртываться», зимовку вести в летних вольерах, здесь получают по 232 яйца в год на несушку. Под Таллином, насколько я знаю, хозяйств такого уровня культуры пока мало.

Дмитрия Степановича застать не удалось: егерь пропадал в лесах.

Поздней осенью он прислал мне письмо, в нем сообщил, что Татьяна родила сына, стал теперь дедом, что Николай в Мурманске, а у Александры Николаевны с учебой трудновато – всему, видать, свое время. Просил достать японской лески, «а то у нас рыба тоже стала преклоняться перед заграницей и на нашу бечевку не хочет клевать».

ВОЛКОНСКИЙ

1

Существование такого района рассчитывалось математически. Если в 1966 году 1718 колхозов и совхозов нечерноземной зоны (36 процентов всех хозяйств) получили урожай, близкий к среднему по стране, то есть в пределах 8—12 центнеров с гектара, то где-то непременно должна была возникнуть комбинация благополучных хозяйств, где-то десяток-другой артелей составляли район, не занижающий среднего обмолота страны. Уж там-то все процессы ясны как на ладони, надо лишь найти такое сочетание.

По счастью, на верхней Волге им оказалась округа веселого Торжка на Тверце – и прочие варианты тотчас отпали.

…Он потчевал Пушкина и за то внесен в гастрономический путеводитель насмешнику-объедале Сергею Соболевскому:

 
На досуге отобедай
У Пожарского в Торжке.
Жареных котлет отведай (именно котлет)
И отправься налегке.
 

Он упокоил вблизи себя Анну Керн.

Впрочем, проездный пункт между столицами, он не был избалован вниманием – разве только Островский вскользь отметит его живописность да Щедрин, он же строгий вице-губернатор Салтыков, поставит в строку пословичную репутацию его жителя, «вора новотора».

А он, оседлавший крутые берега Тверцы, так хорош и своеобразен, что быть бы ему Маленьким Российским Городом – не памятником, а здравствующим городком, на манер известного огурцами и королевским весельем Зноймо чехов и мнимо скаредного Габрова болгар. Древность его не сановна, художественных ценностей, повергающих в экстаз, кажется, нет, а полная катастроф его история скорей все-таки шумна и вздорна, чем трагична. Двадцать пять раз разоряли – и единожды только татарове, а то все свой, с крестом на гайтане, брат: суздальцы да тверичи, да Иван Калита два раза, запорожцы даже разок, словно доказывая старое наблюдение – «не мучимы никем же, сами ся мучат». Но и живучесть тем бедам под стать, приверженность месту выше всех мер – поднимался он на тех же самых обрывах, вновь заводил негоцию хлебом и все оставался Новым Торгом, с одиннадцатого века не удосужась постареть. Отмечая быстроту и незлобивую легкость нрава, Екатерина посадит ему в герб трех голубей. А может, разумелась привязанность к гнезду?

Ни владимирской нацеленности на чудо, ни нарочитой архаики Ростова – все с расчетцем, по одежке, все при рождении было в меру дерзким модерном и все в свой срок постарело. Но когда видишь кремль с затейливой путаницей куполов, колоколен, веков и школ, разглядываешь городские дворянские усадьбы с флигельками на отлете, стесненные присадистыми мещанскими особняками, многоярусные звонницы с этакими амурными беседками, «эоловыми арфами», на самом верху, соразмерные площади перед торговыми рядами и уездными присутственными зданиями, каменные лестницы, ведущие к узким мощеным набережным со скамейками, с домашними лодками на привязи, то забываешь, как захламлен и морщинист он сейчас, как недостает ему молодого желания нравиться, как долго надо драить, скоблить и красить его, прежде чем показывать современному белу свету. Просто радуешься, что город оказался достаточно живучим, что так упрямо копил себя век за веком, что интуристские Суздали – не генералы без армий.

Он прибедняется, такова натура, но деревянный («без единого гвоздя!») его храм Вознесения постарше Кижей, а стоит он рядышком с шатром-колокольней расцвета московской школы, с той же соседствуют громадные созданья классицизма, строенные Львовым, Стасовым и Росси, – и все по берегу бок о бок, без перерыва, как оно и было в пережитом. И если даже позднюю, сахарно-белую, со звездами на куполах, церковь на холме за валом туристу преподнесут как «северный Тадж-Махал» – не беда, в спор не полезет.

В кремле сейчас – карательно-исправляющее учреждение, к архитектуре и древностям не имеющее отношения. За годы журналистских поездок довелось повидать всякого, и все же состояние торжковских древностей способно покоробить. Кажется, переселение намечено. Но привести памятники в сносный вид, вернуть сюда «перегар столетий», дух творчества будет и трудно, и дорого. Колокольни в трещинах, к портикам опасно подходить, дожди обрушивают штукатурку с росписью. «Никто же их – сами себя…»

Кстати, о том, что наступает после переселения. Еще в стадии проектирования туристские комплексы, а уже стал острым вопрос об изгнании торгующих из храма. Суздаль вверен Институту проектирования зданий торговли, общественного питания и бытового обслуживания. Опасность превращения его в «разгуляй-город» уже вполне реальна: под экзотическими вывесками сбитенных, квасных и трактиров создается уйма питательно-питейных точек. Предлагается знакомство с Суздалем сквозь грань стакана. Кельи ссыльных цариц в Покровском монастыре намечены под номера отелей, в палатах кремля определено кафе. Боязно за Спасо-Ефимьевский монастырь – здесь спит Дмитрий Михайлович Пожарский. Но вряд ли тише и пристойней станет у надгробья князя, если курс торгующих на рубли и конвертируемую валюту одержит безраздельную победу.

Прагматизм и самоуважение вполне совместимы. В Святогорском монастыре, у самой могилы поэта, – детская музыкальная школа. Отлично. Нилова пустынь передается «Интуристу» – на здоровье, заостренный остров и прежде давал довольно комфортабельный уют желающим причаститься Селигера. Но нельзя унижать памятник общепитовской приманкой. Грешно использовать «навынос и распивочно» те деяния каменосечцев и древоделов, что стали материальной частицей истории. Торжок – раньше ли, позже – будет туристским центром. Вечевой, простецкий, любитель угостить, он больше многих сверстников своих располагает к непринужденному, жизнелюбивому веселью. Весь этот разговор к тому, что нужны особые дозы такта и воспитанности, чтоб старому Торгу не нанести нового оскорбления – товарооборотом.

Еще до полного знакомства я был наслышан о здешнем начальнике районного сельхозуправления, прежде первом секретаре райкома, пеновском партизане с декабристской фамилией. Алексей Петрович Волконский принадлежит к тем редким районщикам, чей выход на трибуну спешно возвращает назад из курилок и буфетов: вдруг да завернет такое, чего пропустить никак нельзя, что потом будет перекатываться по области из угла в угол, пока не потеряет автора. Простится же ему не за возраст, не за то, что в одном Торжке тянет семнадцать лет, а за то, что лих да удал, и прижать мудрено: живет одной работой, выходных не знает, устаревать не думает. Известно, что доклады он пишет сам, не признает «тайных советников» по этой части. Впрочем, популярен он, я после уверился, вовсе не как оратор, а скорей как старейшина, у какого найдешь если не справедливый суд, так заступничество. В районе его зовут «Батей» и знают, понятное дело, все, кто уже или еще выходит на работу.

Среда нивелирует районщиков, стирая отличия и в манере поведения, и в одежде, и в речи: пресловутые «решать вопросы», «уделять внимание», «озадачить», «обговорить» воспринимаются, как пароль. Волконский же так выделяется и повадкой, и языком, что я в первое время подозревал его в нарочитом оригинальничанье.

Впервые встретились на собрании в совхозе – вручалось переходящее знамя. Волконского обступили доярки, птичницы, все в черных плюшевых жакетках, цветных косынках и сверкающих резиновых сапогах («оденутся – не отличишь от городских»), Он же, грузный, простолюдин и лицом и фигурой, демонстрировал им, кокетливо вертясь, купленную на курорте щегольскую модную шляпу. Женщины, смеясь, уверяли, что не идет ему, деревню не скроешь, фуражка лучше, потом стали расспрашивать про Сочи и «лунные ванны». Он отвечал в соответственном тоне, а затем, как забавную историю, рассказал, что его соседка по столу, колхозница с Кубани, встретила в парке бабоньку из своего колхоза, а как звать – не знает. «В одном колхозе, да не знает?» – не поверили женщины. «Так та из другой бригады». Приумолкли. «Сколько ж там у них народу?» – вздохнула одна. «И в город не бегут, а ваши девчата все на Торжок косятся». – «Так пятидневка ж, чего вы хотите. В колхозах выходного не знают, а у городских – два на неделе»…

Конечно, ясней, чем той историей с неузнаванием, не объяснить всей разницы меж многолюдным Югом и здешней округой, где нетрудно помнить всех оставшихся в двух десятках деревень. Но к чему было смущать доярок невеселыми своими наблюдениями?

Запомнился другой эпизод – у льнозавода. Он привез сюда внушительную кавалькаду на семинар – обучать бригадиров правилам приемки тресты. Ловкость приемщиков известна, занижают качество тресты нещадно, колхозы теряют на этом пропасть денег – частью от незнания стандартов, частью от безразличия сдатчиков, больше же от того, что привозят лен несортированным и отдают низшим номером.

У ворот застали здоровенные сани с трестой, тракторист бесстрастно наблюдал, как лаборантка берет образцы на анализ. «Ну, орел, каким номером сдашь?» – «А то их дело, какой запишут», – «Чудак, гляди, тут у тебя и единица, и полтора. Ты перебери», – «Неделю тут стоять?» – усмехнулся малый. «А мы-то на что? Ты нам ящик белоголовой – моментом разложим», – «На какие шиши?»

Волконский взялся за дело, пришлось и остальным, и часа через полтора, досадуя на затянувшуюся шутку, пропыленные «семинаристы» разделили воз на три кучи: единица, один двадцать пять, полтора. Пересчитали, переписали квитанции – за одни только сани колхоз получил на четыреста рублей больше!

Под хохот окружающих «Батя» стал требовать у ошеломленного парня магарыч за этакий куш, настроение поднялось. Как водится, нашелся спросивший: когда ж, мол, семинар? Волконский ответил, что теперь по домам, а кто не понял, того и возить больше не след.

Не оригинальничанье – нарушение правил игры. Прием, к которому привыкли, стандартность поведения – рубанок без лезвия: строгать легко, толку чуть. Позже я убедился: набор «лезвий» у Волконского очень богат.

Министерство сельского хозяйства стало посылать в Торжок большие партии экономистов – изучать опыт бригадного хозрасчета. Мне довелось жить в гостинице с группой специалистов из черноземных областей. Командировку свою они считали очередной благоглупостью: слишком рознятся условия, над размерами здешних хозяйств посмеивались. Но почему, хоть и проездом, не побывать в Москве?

Утром их принимал Волконский. Я поразился: за столом сидел не районный «Батя» – вышколенный аристократ с благородной сединой, дипломат, задавшийся целью достойно представить малую свою державу.

Мягко поблагодарил – привезли хорошую погоду, она так нужна. Поблагодарил и за честь, оказанную приездом, выразил сомнение, смогут ли новоторы должным образом ответить на их интерес. Хозрасчет хозрасчетом, это пока только верхняя приборочка, а край-то, не секрет, отстающий, до урожаев Юга ой как далеко. Конечно, до зерновых урожаев: кормилец-ленок вне конкурса, он тут был и остается стержнем. Как это в старом стишке? «Лен ты, кормилец-ленок, ты вся надежда, ты и оброк, и хлеба кусок, ты и одежда…»

И словно бы заговорившись, он с той же почтительной непринужденностью стал толковать про малоизвестное и потому – любопытное. Лен – льнет, он холодит и освежает, потому и корпию раненым прежде щипали только из полотна. А в льняном масле есть такие свойства, что оно делало старую Россию при всей ее антисанитарии благополучной страной в смысле глистных заболеваний. Сейчас век искусственных волокон, но недаром спрос на лен все растет: здоровее его не придумаешь. У нас в стране – главный льняной массив мира, даем шестьдесят процентов мирового сбора, в основном, понятно, из Нечерноземья. Безо льна Россия неполная.

Урожайность против тринадцатого года выросла не сильно – удобрения тормозили. Считая грубо, центнер минералки дает на гектаре добавочный центнер волокна, то есть лишних триста рублей. Через зерно и на южных почвах такой прибавки не получишь. Потому-то ржи тут и доставались крохи со стола – основную часть доходов давало льноводство. Впрочем, курс на прибыль провел ревизию, рентабельность «северного шелка» вовсе не такая, как от механизированных отраслей, и расторопные эстонцы, к примеру, теперь обменялись с псковичами планами-заказами: взяли на себя псковскую сдачу картошки, отдали им ленок…

Уважая в слушателях специалистов, он сказал о ключевом противоречии: наиболее трудоемкая культура держит экономику малолюдных районов. На уборку гектара льна нужно двести восемьдесят человеко-часов – чуть ли не месяц работать в пору, когда уже журавли скурлыкают. Лен, по пословице, на стлище родится второй раз, но и риск возрастает вдвое, сушь стоит – не вылежится, беда; дожди зарядили – по снегу поднимать придется, а то и до весны какой участок пролежит, потом поджигай, когда ветер от деревни…

Росяная мочка – современница цепа, севного лукошка и сохи, но те-то в музее, а этот способ пращурский применяется на девяноста процентах площадей. Он дает заработок пожилой женщине, но производительность, понятно, как при царе Горохе. Запад давно освоил заводскую переработку, хлопоты фермера кончаются, как только лен созрел. Да и для нас искусственная мочка – новинка во-от с такой бородой. В самом начале века были широко известны три ее вида: псковский способ, баллонный и американский; лучшим признавали баллонный – в большом ящике соломку вымачивали за пять-шесть суток…

Машиностроение как-то объехало ленок, уборочной техники мало, она несовершенна и некомплектна, а мощности перерабатывающей промышленности никак не по сборам, стога тресты, того и гляди, задавят заводики. А план по цехам мочки такой, что и к концу пятилетки они примут только пятую часть урожая. Конечно, южной мощи с ее комбайнами для свеклы, подсолнуха и риса можно свысока глядеть на льняную маету, но лучше бы старые долги уплатить, отсрочить их больше не можем. Уходит главная северная шелководка – солдатская вдова, иная на пенсию, иная бессрочно, на горку, и если не подпряжется всерьез индустрия – может осиротеть ленок, заилится золотое дно. А ведь не кок-сагыз какой-нибудь, такой отраслью не пошутишь. Второе, сразу за хлопком, место в сырьевом балансе текстиля! По тысяче рублей дохода с гектара при неважнецкой культуре, а приналечь – полторы!

Потому, попросил он под конец импровизированной лекции, надо бы им использовать случай познакомиться с русским льном. Тут его центр – Всесоюзный исследовательский институт, заводы, тут его любят и в обиду давать не намерены. Хозрасчет им покажут, чем богаты, тем рады, за подсказку и критику будут только признательны. А придется теперь скатерть стелить – пусть они вспоминают новоторов. Скатерть и впрямь самобранная: лен двадцать раз брали руками, пока на завод попал.