Текст книги "Застава «Турий Рог»"

Автор книги: Юрий Ильинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц)

– В принципе акцию одобряю. Напомню о немаловажных деталях. Все материалы поступают к нам, все, достойное внимания; прочим можете осчастливить руководителей белого движения, не надо забывать, что они лишь попутчики, придет время, и наши пути разойдутся: у Ямато свои задачи, великие цели. Но сперва нужно покончить с Советами. Вы спросите: почему же в таком случае руководство операцией «Хризантема» поручено не японцу? Разъясняю: это чисто политический жест, русских белых нужно покрепче привязать к японской колеснице. Русские тяготеют к самостоятельности, удовлетворим их амбиции. Ни один из так называемых российских патриотов не должен догадываться о наших план на будущее, кстати, они известны лишь нескольким старшим офицерам.

Круглолицый помолчал, чтобы полковник оценил оказанное ему доверие; Кудзуки заметил, что белое движение в Китае не стоит переоценивать, серьезной силы белоэмигранты не представляют.

Хозяин кабинета протер мягкой фланелькой стекла очков:

– Вы заблуждаетесь, полковник, недооцениваете немалый труд, который вложен и вкладывается нами в белое движение. Много лет мы оказываем всем организациям антибольшевистского толка моральную и материальную поддержку, без нас они не просуществуют и месяца.

Беседа грозила затянуться, но Кудзуки был к этому готов; здешние господа склонны к пространным рассуждениям, они всерьез полагают, что это помогает сотрудникам, получающим задание их выполнять. Возражать или проявлять нетерпение здесь не принято, остается одно: слушать.

Кудзуки покинул мрачное здание, зной схлынул, и токийцы фланировали по улицам, наслаждаясь прохладой. Кудзуки тоже решил подышать воздухом, неторопливо направился к центру огромного города.

На миниатюрном мостике полковник остановился, отсюда открывался красивый вид на дворец императора; может быть, сейчас за высокой каменной оградой прогуливается невысокий узкоплечий человек, чьи портреты знает каждый японец, император Хирохито. Кудзуки видел однажды живого бога, было это на параде несколько лет назад. Затаив дыхание, смотрел офицер на императора, но Хирохито должного впечатления на Кудзуки не произвел: щуплая фигурка, невыразительное лицо. Тем не менее все, что говорил император, было для полковника свято.

С тех пор Кудзуки всякий раз приходил к императорскому дворцу перед значительными событиями в своей жизни. Впервые он побывал здесь, закончив военную академию. Молодые офицеры поклялись у древних дворцовых ворот хранить верность императору до смерти. В тот день они стали свидетелями редкого зрелища. С благоговением рассматривая дворец, офицеры не обращали внимания на маленького, скромно одетого человека, тихо молившегося под развесистым тенистым деревом. Внезапно он накренился и неловко упал. Кудзуки нагнулся к нему, чтобы помочь старику подняться, и замер – в животе старика торчал меч.

– Харакири, харакири, – почтительно зашептали офицеры; старик лежал неподвижно, текла кровь…

Отдав почести истинному самураю, офицеры всю дорогу до ресторана, где они собирались отметить выпуск, говорили о храбреце, гадали о причине, вдохновившей его на подвиг. Майор Сато, сокурсник Кудзуки, когда было уже немало выпито и съедено, встал.

– Позвольте провозгласить тост за мужество, заложенное в характере японцев. Выпьем за человека, который сегодня преподал нам прекрасный урок. Это подлинный рыцарь, не каждому дано умереть как самураю, и не каждый отважится на это.

– Извини, Сато-сан, я хотел бы уточнить кое-что. Полагаю, не следует слишком превозносить этого, безусловно, достойного господина: он скончался от одного взмаха меча, то есть не довершил начатое дело до конца. Истинный герой тот, кто осуществит харакири двумя перпендикулярными взмахами, вскроет живот крест-накрест. Какую волю нужно иметь для этого! Как нужно любить нашего божественного Тэнно!

– Ты, Рюки, конечно, прав, это аксиома. И дьявольски трудная притом. Не веришь, проверь на себе…

– Рано, рано. Я еще ничего не сделал для Ямато…

Офицеры засмеялись, лейтенант Рюки, раскрасневшийся от сакэ, добавил:

– Если человек, делающий себе харакири, погибает преждевременно, может, у него просто больное сердце. Самурайский дух тут ни при чем, все дело в физическом состоянии индивидуума.

Замечание Рюки, ставшего военным вопреки своей воле, по настоянию отца, офицеры встретили дружным смехом: всегда студент что-нибудь выкинет!

Кудзуки вскипел:

– Напрасно смеетесь! Возможно, как бывший медик, Рюки не ошибается, но самурай так рассуждать не имеет права. Стыдно слушать!

Кудзуки едва успокоили…

Когда он вернулся в Харбин, позвонил офицер, ответственный за вооружение и оснащение группы «Хризантема», и доложил, что работа закончена, вооружение, снаряжение и боеприпасы переданы по назначению, осведомился, не потребуется ли что-нибудь дополнительно, Кудзуки помолчал.

– Вы имеете в виду нечто конкретное?

– Я подумал, поскольку группа будет оперировать на вражеской территории, не использовать ли что-либо из лаборатории «Отряда 731»^[88]?

Офицер умолк, ожидая ответа, слышалось его дыхание. Кудзуки зябко передернул плечами: с тем, что производится в спецлабораториях, шутки плохи, трижды следует подумать, прежде чем согласиться. Еще бы! Ведь там манипулируют силами, которые, вырвавшись на волю, могут принести ужасные бедствия; последствия невозможно предсказать: холера, чума, сибирская язва, какая-то бразильская лихорадка, вызывающая немедленную смерть, всевозможные яды… Ведал секретными исследованиями генерал с ученой степенью доктора наук. Он, разумеется, даст все необходимое и будет рад: то, что предстоит сделать участникам операции «Хризантема», всего лишь интересный эксперимент, не более. По просьбе доктора-генерала в группу включат какого-нибудь его ученика. Молодой ученый должен будет хладнокровно оценить эффективность тех или иных бактерий; эпидемии, гибель сотен людей, даже повальный мор, – для работников «Отряда 731» не более чем элементы статистики.

– Полагаю, – проговорил Кудзуки после продолжительной паузы, – мы не сможем воспользоваться секретным оружием, это спутает наши карты, осложнит задачу.

Полковник не договорил, но собеседник понял его отлично: использовав средства секретной лаборатории, группа обречет себя на гибель, исследования не достигли завершающей стадии, злые силы, содержащиеся в металлических боксах, легко выходят из-под контроля. Даже если кому-то повезет и он останется в живых, то будет впоследствии уничтожен, а труп сожжен с соблюдением мер предосторожности. Когда в Маньчжурии или Внешней Монголии вспыхивала «тарбаганья» болезнь – чума, или черная оспа, деревню, где это случалось, окружали войска, на холмах ставили пулеметы и не выпускали никого. Если жители пытались прорваться, их косили пулеметным огнем. Когда болезнь убивала все живое, деревню сжигали.

Деревня Жары затерялась в таежном урочище. Еще в прошлом веке основали ее пришлые русаки, бежавшие от царевой службы и поборов далеко на восток. В самую глухомань забились, где пень на колоду брешет, тут и осели. На сотни верст кругом ни души, оно и хорошо – тайга-матушка укроет.

Валили лесины в три обхвата, корчевали могучие пни, надрывали жилы. Охотничали, собирали мед диких пчел, ловили рыбу, тем и кормились. Жили в чужой стране, граница змеей проползла между сопок, волей царских да китайских чиновников отсекла малый листок от могучего дерева. Китайцы – ничего, не обижали, народ трудолюбивый, бедный, из самих соки жмут – жили с русскими как добрые соседи. Позднее власти поприжали налогами, не щадя ни своих, ни пришлых.

Но жили неплохо, бога гневить нечего. Богатеи братья Зыковы и вовсе были довольны. Пронеслись огневые годы, отшумела гражданская война, не утихнул еще Дальневосточный край, а Зыковы уже затеяли уезжать.

Куда? Зачем? Никто не знал. Болтали, будто старший Зыков, Ефрем встретил в тайге спиртоноса, и тот поведал ему о новых порядках в России. Чего наплел бродяга-спиртонос, чего доброго насулил – неведомо, только в одночасье снялись братовья разом, избы заколотили, отдали миру на догляд и махнули через границу в красное царство, презрев уговоры односельчан.

Мужики бородами трясли, бабы – известное дело – несли околесицу. Односельчане порешили, что братовья поехали на прикидку: полюбятся большевистские порядки – останутся, нет – повернут дышла вспять.

– Недоброе заделье, – прорицал ветхий Андрон. – Возвернутся, это уж как бог свят. Все возвертается на круги своя. – Дед грозил шишковатым пальцем.

Старик как в воду глядел. Года не прошло, а Зыковы тут как тут. Уезжали справные, на кониках, а вернулись – страх поглядеть: оборванные, бахилы дырявые, грязные, заросшие как лешатики. Двое суток в бане кости распаривали, выжаривали лютых черноспинных вшей, песочком отскребали въедливую грязь. А уж злющие! Дедка Андрон сунулся в баньку – любопытство забрало до тонкой кишки.

Братовья парились истово, плескали из липовых шаек на дымную каменку хмельной квасок. У деда круглая плешь – алей малины, борода трещит. Но… любопытно.

– Ой, робя-соколики! Пошто же вы оттель утекли?

– А чего там хорошего? – отозвался Венка, меньшой. Савка, озорник, хохотнул.

– Коммуния! Все обчее, дед. Мое – твое, и твое – мое. Наше, горьким потом нажитое, враз ухапали. Теперь пользуются, в рот им пароход.

– Во как! Стало быть, жить и вовсе нельзя?

– Почему? Очень даже распрекрасно возможно. Голодранцам всяким, какие на чужом горбу в рай ездят. А справному мужику, хозяину, разор и прямая погибель.

– Ай-яй, ай-яй, – сокрушался дед Андрон, оглаживая мокрую бороду. – Стал быть, соколики, ничего не нажили?

– Как не нажили, дедуня? – заржал Савка. – Можно сказать, забогатели – эн черноспинников сколько! – бесшабашный Савка схватил рубаху, вытряхнул на каменку, враз застреляло, защелкало.

– Вот наше богачество, дедуня! Как картечь лупит. Гляди, старухе пару не притащи, на разживу.

Дед на всякий случай отодвинулся.

– Да, соколики, вошками вы разжились… А как насчет землицы? Ась?

– Земли мы им дадим, – рыкнул Ефрем. – По три аршина не пожалеем коммунистам проклятым, кол им в дыхало. Живыми обдирать будем безбожников. А теперь, дед, удались. Дай душе спокой.

Братовья принялись за дело. Оружия им не занимать, зелья-пороху, припасов всяких хватает. Волками рыскали у границы, затаивались, наблюдали. Не раз пробовали проникнуть за кордон, пограничники не дремали, отбивали банду. Братовья-хитрованцы на рожон не лезли, постреливали из засады, а уж если удавалось заскочить в приграничный хуторок, лютовали страшно: кровавый след вился за копытами бандитских коней.

Позже братья прибились к Мохову, ходили с ним. Мохов – мужик башковитый, осторожный, зря под пули не лез. Погуляли по советской земле, поцедили кровушку…

В последние годы Мохов приутих, давно не кликал, надо быть, выжидал. Но уж теперь обязательно позовет – время подходит веселое. Зыковы ждали своего часа.

Деревня гулеванила. Еще бы! Старший Зыков добился своего, сына родил! Раньше все девки да девки… а тут нá тебе – мужик! Молчуна Ефрема не узнать, подпил гораздо, трещит как сорока, хвастает. В просторной избе не продохнуть: привалило Ефрему радость-счастье!

Столешница ломилась от всяческих разносолов: оленина, жареная кабанятина, кета – амурская ветчина, балычки, таймень копченый с Ефрема ростом – дедка Андрон поймал, насилу приволок. Еще соленья, варенья, соленая черемша, рыжики маринованные, капустка. А винища! Кувшины с молочной хмельной бражкой на подоконниках, в сенях на полу, рядном прикрыта, батарея бутылок; чистый спирт, вонючий китайский ханшин, японская сакэ. Гости слюной исходят, сидят чинно, благородно ждут, когда хозяин знак подаст. А Ефрем в боковуше сынком любуется. Мужики ухмыляются в бороды, бабы перемигиваются, девки шушукаются, прыскают дружно в цветастые платки. Дедка Андрон, удачливый рыбак, не выдержал, зыркнул по сторонам воровато, цап пузатую бутылку за горло и спрятал ее под стол. Только нацелился налить – бабку лешак принес. Мигом смекнула старая ведьма и ложкой по темечку – тресь!

– Ать, старый греховодник!

Ложка в щепки, девки визжат, дурищи, а старику до слез обидно – заморского винца не отъедал.

Гости ждут, глаза от стола не отводят – с утра не евши, животы урчат. Но вот, слава богу, хозяин из боковуши вылупился – здоровущий, космы огненные копной. Всплыл над столом, как медведь, на руках дитенок – такой же золотистый да ясноглазый.

– Гляньте, гляньте – эвот она, зыковская порода!

Ефрем передал ребенка зардевшейся жене, ему услужливо подали стакан, свернули с заморской бутылки фигуристую пробку, нацедили до краев – пей! Ефрем поставил стакан, выскочил в сенцы, вернулся с ковшом железным, вышиб приставшую льдинку.

– Сюды набуздай! По делу и посудина. Да не япошкино пойло – нашу! – И осушил ковш не морщась.

Гости восторженно заорали. Ефрем подцепил рыжик, пожевал.

– А ну, по второй!

Но ковша до рта не донес, перехватила чужая рука – властная, жесткая. Ефрем в ярости оглянулся и ахнул:

– Арсений Николаич, батюшка! Неужли прослышал про нашу радость? Господи, вот счастье-то…

Громоздкий Мохов заслонил дверь, голова – под потолочную матицу. Куртка перетянута широким ремнем, кубанка с меченым белым перекрестьем донцем лихо сбита на крепкий затылок, хромовые, на одну портянку, сапоги, бриджи туго обтягивают мускулистые ноги.

– Не слыхал я о твоей удаче, Ефрем. Но душевно рад, поздравляю. Расти богатыря. Крестил?

– Нету. Попишка захворал не ко времени. Оклемается, окрестим. Ох и гульнем тогда, винища попьем, сколь душа примет. И ты, Арсений Николаевич, чтоб непременно…

– Не получится, Ефрем. Без тебя окрестят.

– Почему, дозволь спытать?

– Мы с тобой будем в это время далеко. В России.

Ефрем так и сел. Братья насторожились.

– И вы готовьтесь, – пробасил Мохов.

– Ура! – заполошно гаркнул Венка, вылетел из-за стола и оттопал русскую.

Савелий в такт молотил загрубелыми ладонями по табуретке. Ефрем встал, стукнул кулаком:

– Будя! Не рано ли возрадовались?

Мохов сел к столу, расчистили место и для его спутников. Не спеша уселся Окупцов, мироед из соседнего села, степенный, злое лицо сковано постоянным напряжением, будто маска. Бесстрастный, он никогда не реагировал ни на что, оставаясь спокойным даже при самых ужасных пытках, которым подвергали советских людей моховцы.

Последним подошел и нахально угнездился в красном углу человек, чьим именем старухи пугали детей по обе стороны границы, Волосан, хлипкий сморчок, моховский палач. Волосан катовал^[89] без принуждения, сам напросился.

– Я потомственный мясник. Батя покойный и дед мясниковали. Лавчонка была в Хабаровске на три раствора, большевики отобрали… Рука у меня легкая, любой кусок из туши выкрою. Быка на спор за пять минут разделывал. Уж вы, Арсений Николаевич, меня по специальности определите. Останетесь довольные. Прикажите, кого хошь обдеру как куренка, хоть сейчас спробуйте.

И «спробовали». Подсунули Волосатову секретаря сельсовета. Взяли его за околицей, приволокли. Савка Зыков доложил:

– Во ржи затаился, сучий глаз. Голову схоронил, а сиделку выставил, дурень. Мы с коней узрили и к нему. Он бечь, да нешто на деревяшке ускачешь?

Окупцов, сорвав с парня рубаху, потянул было из обтерханных ножен шашку, но подкатился на тонких ножках-былках^[90] Волосан.

– Погодь, погодь! Охолони трошки.

Окупцов покосился на атамана.

Мохов благосклонно махнул рукой: оставь. Обрадованный Волосан заплясал вокруг пленного.

– Вот и ладненько, вот и чудесненько. – Он все трогал испуганного парнишку, касался дрожащего тела, ощупывал, пальцы Волосана шевелились, будто жили совершенно отдельно от рук, а руки – словно пауки, подбирающиеся к мухе. – Ты вот что, мил человек, порточки^[91] сними. Скинь, говорю!

Пленный, тяжело опираясь о измызганную деревяшку, затравленно следил за Волосаном, толпа молчала, ожидая страшного. А Волосатов все ходил, щупал. Старик крестьянин робко заступился за секретаря – убогий, что с него взять? За деньги согласился в сельсовет пойти, в поле не работник, Мохов молчал, а Волосатов все ходил да щупал.

– Кормлен ты, сынок, и вовсе никудышно – то-щой. Партейный, поди?

– Коммунист…

– Коммуния, видать, не шибко об вас печется. Эн, ребрия торчат. А порчишки сыми, сыми…

– Убей сразу, Мохов. Не измывайся.

– Молчать! А ну, вытряхните его из порток!

Младшие Зыковы кинулись, угождая атаману, но Ефрем цыкнул на них, отогнал. Окупцов – силища у мужика медвежья – подсобил Волосатову. Тот обрадованно потер руки, осмотрел парня.

– Одни мослы! Ты, сынок, покеда прикройся, неча народу срам казать. Постой, я за струментом смотаюсь…

Майдан^[92] замер. Крестьяне, согнанные бандитами, не дышали. Ефрем шепнул Мохову:

– Может, шлепнуть краснюка?

– Зачем? Сейчас цирк будет.

Если бы Мохов знал, что произойдет, он уложил бы страдальца немедленно! Прибежал запыхавшийся Волосатов с холщовой сумой. Кинул на землю, нашарил нож, направил лезвие на оселке, срезал ноготь.

– Хорош! А что у тебя, сынок, на спине? И в боку дырка. Вилами маненько поучили, конокрад?

– С германской. Осколок. И пулей задело.

– Как шкуру попортили!

Ефрем неуверенно тронул Мохова за рукав и оцепенел. Ойкнула, истошно заголосила какая-то молодка, хором завыли бабы. Все, в том числе и бандиты, бросились врассыпную. Остался только бесстрастный Окупцов…

Учинив дикую расправу и наспех пограбив, банда запылила прочь. Проезжая мимо майдана, конники шептали молитвы и крестились, с ужасом косясь на виселицу.

– Раздел я его, – объяснял Волосатов. – Чтобы соответствовал. Теперь он как есть красный, а на крылечке его шкура валяется. Порченая она, никудышная. А вешал Окупцов, мне здоровье не указывает, килатый^[93] я…

Дед Андрон, опрокинув стаканчик, с голодухи охмелел. Завел было про бой под Мукденом в русско-японскую войну, но слушателей не нашлось: эту историю в деревне и стар и млад знали наизусть. Много лет старик, подвыпив, излагал ее первому встречному. Лишенный аудитории, дед загрустил, упер голубые, как летнее небушко, глаза в Волосатова.

– Ты што, лихоманец^[94] тя зашиби, под святые иконы воссел! Ответствуй, вражина, чего молчишь, как удавленник?

Палач обгладывал мозговую косточку, выуженную из студня, обсасывал сочные мослы, крошил хрящики острыми черными зубами, щерил квадратный лягушачий рот.

– Чего скалишься, нехристь? Зубищи щучьи выставил.

Мохов недовольно повернулся к старику:

– Уймись, дед. Не обижай.

– Энтова обидишь! Который его обидит, часу не проживет.

– Хватит, старик, отступись!

Мохову неприятно. Он и сам недолюбливал ката, давно пристрелил бы его, кабы не нужда. Ефрем моргнул младшему, расторопный Венка сгреб старика в охапку.

– Айда, дедуня, на воздушок – проветримся. Ах ты мой маленький!

– Титьку ему дай! – заржал Савка. – Да гляди, чтобы не напрудонил^[95]…

Схватив початую бутылку, Венка вышел из избы, опустил деда на траву.

– Вот здесь лучше. Глянь, какая благодать, – солнышко светит, сена пахнут.

– Истинно, истинно, – соглашался пьяненький дед, потягивая из бутылки.

Усадив старика на завалинку, Венка вернулся в дом. Дед Андрон приманил пушистую вогульскую лайку^[96], невесть кем завезенную сюда, доверительно загудел в острое ухо:

– Змей, Волосан! Убивец, самый христопродавец. А они его – под иконы. Это как?!

Лайка повизгивала.

Горчаков коротал дни в напряженной работе. Возился с картами, вымерял, прикидывал, подсчитывал километры, пытался представить местность, где предстояло действовать. Ему деятельно помогал Лахно, он многого не понимал, но не стыдился переспрашивать. Это раздражало, но Горчаков понимал: плешивый будет хорошим помощником, службист! Лахно мог неделями не спать, обходиться без пищи и воды, пробираться непроходимыми дебрями, разжигать костер под проливным дождем. Он в совершенстве владел стрелковым оружием, мастерски метал гранаты, пулеметчикам помогал разбирать и смазывать пулеметы.

– Какими системами владеете? – спросил его на стрельбище Горчаков.

Лахно щелкнул каблуками.

– Знаю «максим», «кольт», «браунинг», «шварцелозе». Могу работать на «виккерсе», «шоша»…

– Ого! Молодчага!

– Рад стараться, ваше благородие!

Подчиненные повиновались Лахно беспрекословно. В отряде он навел железную дисциплину. У избы, где располагались его солдаты, всегда стоял часовой. Но с картой и компасом не ладилось; Лахно виновато разводил руками.

– Церковноприходские мы. Науки не достигли. Но дело знаем. С атаманом Семеновым по Дальневосточному краю погуляли, тайгу вдоль и поперек исходили, не пропадем.

Лахно отлично ориентировался по звездам, точно определял стороны света по приметам, горожанину неведомым и непонятным.

Горчаков позанимался с Лахно и убедился, что тратил время не напрасно: Лахно все схватывал на лету. Установив стрелку компаса на норд, он подходил к ближайшему дереву. Где мох гуще, там и север. По-детски радовался, нахваливал компас:

– Не брешет, собачий сын. Чик в чик показывает.

В противоположность Лахно, Господин Хо целые дни грелся на солнце, дремал, посасывал сигарету в тонком резном мундштуке, нехотя останавливая на Горчакове затуманенный взгляд. «Не подсыпет ли он в табак опиум или иную дрянь?» – тревожился Горчаков. На настойчивые просьбы и строгие приказания Господин Хо не реагировал. Горчаков злился, но обострять отношения до поры не хотел.

Однажды, когда Господин Хо демонстративно не явился на стрельбище, Горчаков рассвирепел. Передав командование Лахно, вскочил на коня и вместе с Лещинским поскакал на хутор, где расположились хунхузы. Господин Хо, лежа под яблоней, безмятежно курил, сизый дымок вился кольцами. Безносый верзила сидел рядом на корточках, лениво помахивал веточкой, отгоняя мух. Верзила дремал, но челюсти его ритмично сжимались, он жевал бурый нас^[97], все вокруг было заплевано жвачкой.

Горчаков спрыгнул с коня, кинув поводья Лещинскому, Господин Хо не шевельнулся.

– Встать!

Хунхуз медленно повернул голову, выпустил густую струю дыма в лицо Горчакову. Куда подевался элегантный, изящный господин, который бывал у Конфуция? Где трость с набалдашником? Английский костюм первоклассного покроя? Перед Горчаковым лежал, нагло развалясь, жилистый темнолицый человек с вислыми усами, в маньчжурской шапочке. За широким матерчатым кушаком – кривой нож. «Где-то я видел такой», – мелькнуло у Горчакова.

Он сдвинул локтем полевую сумку, рука скользнула в карман. Браунинг грянул над самым ухом хунхуза, Господин Хо прикрыл глаза густыми ресницами. Безносый кошкой кинулся на Горчакова и, остановленный окриком хозяина, застыл с ножом в горсти. «Тоже кривой, – машинально отметил Горчаков. – Любопытно…»

Господин Хо потянулся, встал.

– Зачем волноваться, начальник? Зачем шуметь? Уши надо беречь. Очень. За ушами охотятся, за них нам деньги платят. Три доллара пара. А чтобы не протухли, их поджаривают на соевом масле, как пампушки. Береги уши, начальник, в Китае климат пу-шанго – отморозишь, либо отрежут. – Господин Хо не только трансформировался внешне, изменилась и его речь.

– Пусть попробуют. Мои уши дорого обойдутся.

Горчаков подобрал пустую бутылку из-под виски, швырнул ее в воздух и вдребезги разнес из пистолета. Господин Хо зааплодировал.

– Твердая у тебя рука, начальник. Верный глаз… Не горячись. Говори, зачем пришел?

– Предупредить. Не бездельничай. Готовь своих людей – тренируйся в стрельбе.

– Зачем хунхузу тренировки? Хунхуз на коне – как ветер, из карабина на скаку соколу в глаз попадет. И шашкой владеет, и в рукопашной за себя постоит. А как бросает ножи! Видел наши ножи, начальник?

– Довелось однажды. Вот такой. В Харбине…

– Возьми, пожалуйста. Подарка… – Хо сорвал нож с пояса Безносого, протянул.

Горчаков колебался.

– Боишься, начальник? Думаешь, на ноже дракон сидит? Думаешь, нос у тебя провалится? Тогда бери мой, а я возьму его. Я ничего не боюсь, даже драконов.

Господин Хо еще долго хорохорился, но людей своих на стрельбище все же привел.

– Нешто это солдаты? Бандюги отпетые! В кости режутся, поголовно анашу курят. У каждого баклажка спирта, на женьшене настоянного. Китайцев грабят. Одно слово – разбойники! – негодовал Лахно.

– Не огорчайся, братец. Этим варварам отведена вспомогательная роль.

– Навроде пушечного мяса?

Утром в палатку ввалился черноусый детина в полувоенной форме, хлопнул нагайкой по голенищу.

– Господин Горчаков? Позвольте представиться, Мохов. – Атаман сел, швырнул плеть на стол; звякнуло блюдце.

Горчаков нахмурился.

– Познакомьтесь, – сухо представил Горчаков, – наш переводчик, господин Лещинский. Владеет китайским и японским.

– А стрелять умеет? – пошевелил усами Мохов. – Драться в одиночку? Уходить от погони?

– Господин Лещинский прислан руководством РФС. Рекомендован лично генералом Кислицыным.

– Ванькой? Рекомендатель! Сук-кин сын! Во время конфликта на КВЖД полком командовал, барахла нахапал – страсть. Все по тылам околачивался, портянки считал, старая стервятина!

Лещинский вскипел:

– Кто вам дал право поносить заслуженного генерала?

– Тоже мне генерал! Хрен я на его чин кладу, по диагонали.

– Как вы смеете!

– Смею, смею… Замкнись!

– Потрудитесь выбирать выражения, Арсений Николаевич! Господин Лещинский – русский офицер и оскорблять его, равно как и других, вам никто не позволит, – одернул Горчаков зарвавшегося атамана.

Мохов понял, что перехватил:

– Не серчайте, господа. Мы за один переход сотню верст сделали. Кони подбились, казаки тоже. Кадетского корпуса я не кончал, в обхождении не силен. Если против шерсти сказал – извиняйте.

– Ладно. Будем считать инцидент исчерпанным.

– Во, во.

– Прапорщик Лещинский укажет отведенную вам избу.

– Сами найдем, не маленькие. Бывайте…

Мохов, помахивая нагайкой, ушел. Лещинский негодующе проворчал:

– Еще один Бонапарт. Хамло неумытое.

– Успокойтесь, Станислав. Атаман – матерый волк, и взяли его не напрасно. Он нам пригодится.

– Такой же разбойник, как Господин Хо. Два сапога – пара. Специфический у нас контингент. Вас это не наводит на грустные размышления, Сергей Александрович?

– Вы правы. Но без этих «сапог» не обойтись.

Группа Горчакова деятельно готовилась к акции. Добросовестно занимались лишь немногие, остальные, по словам Лахно, «валяли ваньку». Однако вскоре все изменилось.

На базу нагрянуло начальство – полковник Кудзуки, капитан Маеда Сигеру, с ними японец в штатском, судя по подобострастному отношению спутников, в высоком чине. Выправка, грубый командный голос, отрывистая, лаконичная речь выдавали кадрового военного. Штатский господин не назвался, слушал доклад Горчакова, обменивался короткими репликами с Кудзуки…

Горчаков намеревался посетовать на Господина Хо и инертность Мохова, но воздержался: не стоит обострять отношения накануне рейда. В общем, дела идут неплохо, подготовка к операции осуществляется активно, установленные командованием сроки, похоже, будут выдержаны.

Замечаний по докладу не последовало.

– Мы довольны вами, господин Горчаков. Продолжайте работу. Приказ о выступлении получите заблаговременно. Помните, вы лично отвечаете за все. Мы, как видите, предоставляем русским эмигрантам-антикоммунистам полную свободу действий, руки у вас развязаны, господин Горчаков. Напоминаю, что всю информацию, добытую по ту сторону границы, а также отчет о боевых действиях представите вашему руководству и нам. Нам – в первую очередь, – сказал Кудзуки.

Японцы побродили по лагерю и уехали. Но они не тратили времени даром. Утром участников операции словно подменили, теперь не только люди Лахно исправно занимались, но и моховцы, вкупе со своим ломовитым^[98] атаманом, и все до единого хунхузы, включая страхолютика Безносого, буквально землю рыли, чтобы заслужить похвалу командира, а Господин Хо снова превратился в джентльмена.

– Что это с ними? – удивился Горчаков.

Лахно смеялся:

– Япошки хвоста накрутили. Подскипидарили как следует. Вот они и взвились.

– Поразительно, – поддержал Лещинский. – Но откуда японцы пронюхали?

– Наивный вы, прапорщик, – усмехнулся Горчаков. – Все мы здесь – японские агенты.

– Хорошо, что их подстегнули, – рассуждал Лахно. – Не доверяю желтомазым… Вишь, как всполошились, цельный день лопочут, лопочут. Проведать бы, о чем талалакают? Хунхузики – народец ушлый, не замышляют ли чего? Я их знаю, чуть ветер переменится, они тебе же в спину и ударят. Проверить бы их?.. Ваше благородие, пускай господин переводчик погуляют поблизу да послухают. Га?

– Мне, Лахно, жизнь не надоела. Желаешь, ступай сам, послушай.

– Я уж кой-что вызнал. Только слабо по-ихнему кумекаю. Но кой-что на ус намотал.

– Оттого слабо разбираешься, братец, что население Китая делится в основном на шесть больших групп, – объяснил Лещинский. – Хань – китайцы, узань – тибетцы, мэн – монголы, мань – маньчжуры, хуэй – те, кто исповедует ислам, и мон – прочие. А прочих – сотни племен и народностей – мяо, яо, танцзя… Имя им – легион!

– Все это очень интересно, но меня волнует другое – что тебе, Лахно, удалось узнать? – нетерпеливо спросил Горчаков.

– Всякую всячинку. Гутарят, неохота, мол, идти, мало платят. Которые интересуются, дадут ли пограбить. Нас китайским матерком пущают: желтому с белым, мол, не по пути, к ногтю их, под корень, как царь ихний какой-то в допотопные времена: всех, кто не косой, вырезал беспощадно.

– Мерзавцы! – пробормотал Горчаков.

Весь день после этого разговора он ходил мрачный, подавленный. Как ни странно, успокоил Горчакова Господин Хо. Он подошел, протянул пачку «Кента». Закурили. Горчаков съехидничал:

– Устали? Тяжко приходится?

– Увы, манкировать далее опасно – лишат возраста, отправят к верхним людям, или, как говорят на Западе, присоединят к большинству. Меня это не устраивает.

Горчаков рассмеялся.

Группа скрытно перебазировалась в крепость Тун-Ян-Мо. Двигались ночью, автомобили шли с потушенными фарами. Начальник гарнизона крепости приказал всем, кроме Горчакова и переводчика, не выходить из казарм.

Неожиданно приехал Маеда Сигеру. Он был приветлив и тих. Вежливо осведомился у Горчакова о здоровье. Командование приказало ему принять участие в операции. Горчаков насупился: японцы ему не доверяют!

– Странно получается! Полковник Кудзуки утверждал, что акция осуществляется силами русских патриотов-эмигрантов, а японские войска лишь вооружают и снабжают группу всем необходимым и, разумеется, поддерживают ее при переходе границы. Не так ли?

– У вас отменная память, господин Горчаков. Но моя – всего ришь набрюдатерь. И советник.

Вон оно как! Маеда приставлен, чтобы «наблюдать» за действиями командира группы, фактически контролировать и направлять его, а при необходимости и заставить выполнить то или иное задание. В противном случае…