Текст книги "Застава «Турий Рог»"

Автор книги: Юрий Ильинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)

– Ваши хозяева – мастера всяческих провокаций.

– Давайте говорить по существу. Ваша позиция бессмысленна, сопротивление бесполезно. Допустим, вы будете играть в молчанку, и мы ничего от вас не получим. Предположим, вам это удастся, немножко пофантазируем. Что же вас ждет в этом случае?

Пограничник молчал.

«Мальчишка растерян, – удовлетворенно отметил Горчаков. – Комсомол научил его мыслить прямолинейно – белое есть белое, черное – черное. Голый примитив».

– Итак, вам нечего сказать. Тогда послушайте. Поскольку вы особой ценности для нас не представляете, а помочь нам не хотите, вас отправят в Россию, обменяют на кого-нибудь из наших, кто сейчас кормит блох в застенках Хабаровской ЧК. Подобные вещи практикуются. А знаете, что вас ожидает на родине? Тюрьма. В самом начале жизни вы конченый человек.

– Приятная перспектива. За какие грехи мне это уготовано?

– Охотно объясню. Вы сдались в плен, нарушили присягу, по советским законам совершили тяжкое преступление, влекущее за собой суровую кару. Вы мне не верите?

– Да, вы правы, виноват перед своей Родиной и готов отвечать по всей строгости законов военного времени. Но спрашивать меня бесполезно, я ничего не скажу.

Горчаков бросил окурок в пепельницу, достал из пачки сигарету, размял двумя пальцами. Что за удивительный народ! Речь идет о жизни и смерти, а ему хоть бы что! Не протестует, смиренно подставляет шею под топор. Мыслимо такое в цивилизованной стране? Где, когда, в какую эпоху, в каком государстве люди так спокойно шли на смерть? В Древнем Египте? В Спарте? При Чингисхане? Не стоит терять времени, мальчишка дьявольски упрям. Что ж, пусть пеняет на себя.

Горчаков вызвал конвой:

– В седьмую его! – И вышел следом.

Петухова спустили по винтовой лестнице в подвал, конвоир подтолкнул его прикладом.

– Потише, ты! Ребра поломаешь.

– А зачем они вам? – мирно буркнул Горчаков. – На спецобработку идете.

Петухов лежал и удивлялся: вроде ничего не болит. Когда обрушился шквал ударов, он решил, что пришел конец: четверо охранников, сбросив кургузые мундиры, били что есть силы, беззлобно и деловито. Выполняли привычную работу. Костя бросался из стороны в сторону, увертываясь от ударов, натыкался на кулаки, падал и снова вставал. Он сопротивлялся и, кажется, удачно, заехал по чьей-то потной физиономии; кто-то заорал. Повторить маневр, увы, не удалось – пограничника свалили на цементный пол.

Его облили холодной водой, Петухов очнулся, откуда-то возник Горчаков, оглядел пленного с любопытством: крепкий малец, не всякий такое выдержит.

– Добились своего, упрямец? Теперь станете сговорчивее?

– Не надейтесь.

– Неужели этот урок вас ничему не научил? Наверно, очень больно?

– Терпимо…

– Значит, получили недостаточно. Придется добавить. А может, перестанете упорствовать?

– Ваши мясники выдохлись. Попробуйте им помочь. Толку, правда, не будет, зато разомнетесь.

В результате этого диалога боец получил дополнительную «порцию». В камеру его принесли в беспамятстве.

Костя шевельнул рукой, вытянул ногу, ломило все тело, ныл затылок; потрогал голову: мокрую, липкую. Кряхтя от боли, сел. Подскочил Говорухин.

– Оклемался? Слава те! Ну и разделали тебя, Кинстинтин! Обработали на совесть, расписали, как бог черепаху, чтоб им удавиться! Чуток до смерти не забили.

– Нельзя. Мы им живые нужны.

– Хрен они вызнают! Ребра целые?

– Вроде бы…

Звякнул замок, металлическая дверь распахнулась, охранники принесли плошки с едой, воду.

– Повеселимся, Кинстинтин. Заправимся, живот подвело. Ты нос не вороти, покушай.

– Я не ворочу, – Петухов потрогал распухший нос. – Мне его своротили.

– Да, маленько портрет попортили, – согласился Говорухин. – Не горюй, заживет. Ешь давай. Лучше скажи, что за люди нас охраняют? Какой нации? Морды не японские, а лютуют хуже самураев. Какой кобель их из-под хвоста выкинул?

– Папуасы, – промурчал Костя набитым ртом.

– Язык придави, красная сволочь! – обозлился охранник.

– О, о, о! – заморгал Говорухин. – Дикие, а по-нашему лопочут!

– Чехов писал, что заяц, ежели его бить, спички может зажигать. Обезьяна – та и вовсе чему угодно научится. А этим японским прихвостням кинь только кусок пожирнее, что хочешь сделают. Привыкли родиной торговать. В гражданскую смазали пятки салом и с тех пор…

– Захлопни пасть, щенок! – Охранник замахнулся прикладом.

Напарник удержал его:

– Оставь. Они и так кровью харкают.

Охранник ворча отошел. Когда дверь камеры захлопнулась, Говорухин сердито сказал:

– Бросай свои штучки, Кинстинтин, пошто нарываешься? Трахнет прикладом орясина, ноги протянешь. Эн какой дуролом, ряшку в три дня не обгадишь. А ты его яришь! На кой ляд, скажи на милость? Нам сейчас надо тихо жить, аккуратно, да мозгой шевелить, соображать, как отсюда вырваться. А ты их травишь! На допросе небось тоже задирался?

– Было…

– Вот-вот. Думаешь, мне приятно на этих обормотов смотреть? Но я не лезу на рожон, не дразню их…

– Да? А фонарь под глазом откуда?

– Случайно. Я ведь тоже человек!

Петухов засмеялся, хихикнул и Говорухин, придерживая бок.

– Пиш! А длинный охранник на глиста похож. Верно…

– Не, – заливался смехом проводник, – на хорька. Хорь, когда лайка его настигнет, наежится, шерсть дыбом…

– Шерсть?! Тюремщик же лысый, как бильярдный шар!

– Все едино хорек.

Отворилась тяжелая дверь, вошел охранник. Петухов расхохотался.

– Легок на помине, – вторил Говорухин.

Хорек подозрительно повел острым носом.

– И ржете? Плакать надо!

– Заплачем, – заверил Говорухин. – Когда тебе жаба титьку даст…

Хорек махнул кулаком, пограничник отлетел к стене, четверо солдат, топоча сапогами, внесли и положили на пол чье-то тело.

– Здоров, бугай! Все руки отмотал.

Дверь за охранниками захлопнулась, Говорухин, потирая затылок, подошел к лежащему.

– Кинстинтин! Глянь-ко!

На заплеванном полу лежал Данченко.

Старшина долго не приходил в себя, несмотря на старание товарищей привести его в чувство. Пограничники терялись в догадках и в конце концов решили, что Данченко захвачен японцами недавно. Но почему он не приходит в себя – на теле, кроме ссадины на плече, ни царапины.

– Контузия, – решил Петухов. – Паршиво. Может оглохнуть, ослепнуть, может вообще не встать – разобьет паралич и…

– Погодь отпевать, – оборвал Говорухин. – Петр мужик здоровый.

– Но контузия такая гадость…

Мохнатая бровь слабо дрогнула, поползла вверх, означая крайнюю степень осуждения; обычно после этого начинался разнос. Данченко смотрел на склонившихся над ним бойцов недоуменно, губы брезгливо кривились.

– И вы тут? Я думал, только одного дурня захомутали. – Данченко медленно встал, качнулся, едва не упал, широко расставил ноги, оперся о сырую стену: голова под потолок.

– Оправились, товарищ старшина! – обрадовался Говорухин.

– Оправляются в сортире. – Данченко заковылял к противоположной стене, стараясь ступать твердо, это удалось не вдруг. – Лихо приключилось, хлопцы, взрывом снаряда меня оглушило. Твоя пушка стреляла. Петухов, та самая…

– А дальше?!

– Свалился я в воду, японцы в лодку затащили. И на свой берег. Потом расспросы, допросы…

– Спасибо, не били, – позавидовал Говорухин. – А нам с Кинстинтином досталось. И здесь перепадает по малости.

– Пробовали. Пришлось одного поучить: на носилках унесли. Другой с джиу-джитсу полез. И его успокоил. Теперь не бьют – себе дороже.

– Здорово!

Данченко одернул гимнастерку, прокашлялся, словно на плацу, вот-вот раздастся зычная команда…

– На топчане спали, товарищ старшина? Полосы на гимнастерке пропечатались. Топчан, видать, грязный, все у них не как у людей.

– Ты о чем, Пимен? А… Спасибо, напомнил. Помоги раздеться.

Данченко снял гимнастерку, заскорузлую рубаху, Говорухин восхищенно проговорил:

– Во Владивосток-город я на окружные соревнования Нагана возил. Купеческий дом там в самом центре, у подъезда каменный мужик балку держит. Здоровущий, аккурат как вы, старшина.

– Пишка, Пишка, что это?! – вскрикнул Петухов.

Через всю спину Данченко широкими полосами тянулись засохшие буро-коричневые струпья. Один в нескольких местах лопнул, из трещин сочилась алая кровь.

– Спокойно! – сказал Данченко. – Без паники. Японский офицер ремни из меня кроил, думал, показания дам. Ошибся…

Петухов побелел.

Данченко лег на живот. Когда в подвале, выложенном белым кафелем, палачи высшей квалификации заставляли его говорить, старшина сжимал челюсти. Хрустели, крошились зубы, боль сводила скулы. («Свежуйте, гады, ничего не скажу!») Опытные заплечных дел мастера поражались стойкости пограничника. Приходилось терпеть и теперь, стонать неудобно, воспалившиеся раны горели, спину жгло огнем.

На рассвете Данченко задремал или впал в беспамятство, подавленные пограничники негромко переговаривались, Петухова била нервная дрожь, у Говорухина стучали зубы.

– Звери! Сущие звери, Кинстинтин! А еще культурная нация. Хороша культура – из живого ремни резать! Петр Степанович, бедный, какую муку принял!

– Я бы не выдержал, – признался Петухов. – Адская боль, должно быть.

– Да, уж, видать, не сладко… Ты к чему, Кинстинтин? Неужели замыслил пощады просить?

– Сдурел?! Говорю, не выдержу такого.

– В каких смыслах?

– Орать буду – вот в каких!

– А-а-а… Ну, это… Это ничего. Можешь даже матюкнуться разок.

Рассерженный Петухов отодвинулся.

– Пошто отсел, Кинстинтин: рядышком – теплее.

– Пошел ты… Думай, что говоришь.

– Отставить, – очнулся Данченко. – Хватит языки чесать. Давайте поразмыслим, как бежать.

– Отсюда не удерешь, – горько вздохнул проводник. – Из этой норки мышь не выскользнет.

– Думать надо. Думать…

И полковник Кудзуки думал. Было о чем. Захваченные с таким трудом пленные так ничего и не дали. Допросы с пристрастием, применение особых средств, спецобработка оказались безрезультатными. По этому поводу Кудзуки имел крайне неприятный разговор с генералом Исикавой. Генерал недолюбливал Кудзуки и умело портил ему карьеру. Исикава стар, щеки испещрены склеротическими жилками, руки в подагрических узлах, пальцы синие. В молодом, способном полковнике Исикава усматривал соперника, метившего на его пост. У генерала были основания опасаться: полковника командование ценило. Узнав, что пленные на допросах молчат, Исикава намекнул, что передаст их в более умелые руки.

– Вы, полковник, с вашим богатым опытом бессильны перед тремя полумертвыми русскими.

Кудзуки терпеливо слушал, почтительно шипел, проклиная старческую медлительность генерала, Исикава трубку не опускал, продолжая фитилить^[199] «несносного выскочку с гипертрофированным самомнением».

– Что-то я хотел вам сообщить? – тянул генерал. – Ах, да! Относительно командировки в Берлин. Вашу просьбу сочли неуместной. К нашим друзьям поедет другой офицер, а вы нужны здесь. События на германо-советском фронте развиваются стремительно, инициатива на стороне доблестной армии фюрера, приближается наш черед. Императорские вооруженные силы готовы к решительным действиям на Севере, вы обязаны помочь Квантунской армии выполнить долг перед Ямато, а вы, по-видимому, этой идеей не прониклись.

Вот брюзга! Обожает читать нотации, получает истинное наслаждение, прочие в силу преклонного возраста ему уже недоступны. Наконец Исикава выдохся, послышались короткие гудки, Кудзуки с отвращением бросил черную эбонитовую трубку – замучил старый песочник!

Генерал основательно испортил настроение. Успокоившись, Кудзуки нажал кнопку на полированной панели стола, вошел адъютант.

– Капитана Сигеру. Срочно!

Кудзуки относился к Маеда Сигеру пренебрежительно – ограниченный провинциал, провонявший казармой. Однако исполнителен, настойчив и без сантиментов, что немаловажно. Упорно, невзирая на трудности, он стремится выполнить полученный приказ, достичь цели. Не щадит себя, подчиненных, стоически переносит невзгоды и опасности; такому помощнику нет цены.

Маеда Сигеру шариком вкатился в кабинет – волосы набриолинены, круглое лицо лоснилось.

– Мы в затруднительном положении. Маеда-сан. – начал Кудзуки. – Командование запросило данные по району, который вы так хорошо изучили, осуществляя операцию «Хризантема». Нужны подробные сведения. Участок границы заставы «Турий Рог» рассматривается как один из наиболее подходящих для вторжения. Возможно, направление это будет второстепенным и подготавливается как запасное. Лично я считаю данный участок бесперспективным: удаленность от железной дороги^[200], отсутствие коммуникаций, крупных населенных пунктов, однако мнение мое никто не спрашивает. Как говорят русские, начальству виднее.

– Метко сказано.

– Русский язык чрезвычайно богат. Невероятное разнообразие оттенков доступно лишь русским. Представляете, с какими трудностями сталкивается иностранец в России? Мне, например, не раз приходилось…

Сигеру откровенно зевнул, Кудзуки сердито засопел, капитану стало неловко, он глубоко презирал полуштатского интеллигента, невесть как попавшего в военную разведку. Однако старшего по званию критиковать не полагается.

– Прошу прощения, господин полковник, я вас внимательно слушаю.

Досадуя, что заговорил с бесцеремонным невеждой на отвлеченную тему, Кудзуки приказал заставить пленных давать показания.

– Делайте с ними что хотите. Допрашивайте по отдельности, используйте сильные средства. Конечно, в разумных пределах. Нажмите сперва на мальчишку, он слаб и неопытен. В данном случае физическое воздействие может оказаться результативным. Но для унтер-офицера данный метод абсолютно непригоден, этот Геркулес вытерпит любую боль. Впрочем, как знать… Случается, сильные закаленные люди ломаются под незначительным напором, ибо психологически не подготовлены к испытаниям. Пожалуй, здесь лучше работать на контрастах: бить и ласкать, ласкать и бить. Надеюсь, добьетесь желанного результата. Третий пограничник – типичный крестьянин, тут получайте карт-бланш. Психологию таких людей вы знаете, ключи к русскому мужику, одетому в униформу, подберете, не забывайте – у нас только трое суток.

– Слушаюсь, господин полковник. Извините, а что потом?

– Когда?

– Когда пленные станут не нужны?

– Значит, вы хотите…

Кудзуки умолк, все и так ясно, капитан мстит за убитого брата, намеревается пополнить список тех, кого собственноручно отправил в мир иной. Хобби Маеда Сигеру известно всем, капитан не раз демонстрировал коллегам стойкость самурайского духа. Кудзуки втайне не одобрял Сигеру, но своего мнения по этому поводу никогда не высказывал, справедливо полагая, что так будет лучше.

– Все зависит от генерала, мой друг. Я доложу о вашем желании, и, если он сочтет возможным, вы порадуете нас своим непревзойденным искусством.

Маеда Сигеру уходил недовольный. Паршивый аристократишка хочет остаться чистеньким, ему претит то, что отличает настоящего мужчину от слюнтяя.

К счастью, таких, как Кудзуки, в императорской армии немного.

XVII

ПОБЕГ

Утром задребезжал телефон, Лещинский жадно схватил трубку: звонит синеглазая Танюша из дома напротив. Они познакомились на литературном вечере, домой возвращались вместе. Встречая теперь на улице плотную, румяную гимназистку, Лещинский неловко раскланивался – девушка прехорошенькая, на щеках ямочки, озорная улыбка. Робкий по натуре переводчик стеснялся заговорить с нею, выискивал благовидный предлог, но ничего подходящего не придумал. Вот если бы девушка уронила платок, зонтик, тогда…

Однажды Таня подошла к нему сама.

– Скажите, вы любите мороженое?

– Простите… Вы изволили спросить…

– А я люблю. Кафе «Льдинка» за углом на бульваре. Идем?

Лещинский растерялся.

– Право, как-то неловко…

– Следуйте за мной, милостивый государь!

Озадаченный Лещинский затоптался на месте, девушка рассмеялась, переводчик покорно склонил голову.

– Повинуюсь, сударыня.

Шли молча, Лещинский старательно отводил глаза, а девушка, напротив, искала его взгляд. Чувствуя, что он смешон, Лещинский смутился еще больше, платком промокнул лоб.

Они устроились на веранде, тотчас слетелись юркие воробьи, выклянчивая подачку. Таня бросала им крошки бисквита, воробьи хватали их на лету, моментально проглатывали, пищали.

– В Харбине птиц больше, чем китайцев, – заметил Лещинский.

– У нас воробушков тоже превеликое множество.

– Где – у вас?

– В России, конечно!

– Возможно, вы правы. Наверно, так оно и есть.

– Извините, вы давно в эмиграции?

– Целую вечность…

– А я тут родилась. Можете звать меня Та-ня, но рано или поздно я непременно стану Татьяной! Не хочу жить на чужбине, – решительно проговорила девушка.

Лещинский обрадовался, хотелось рассказать, что он в определенной степени причастен к борьбе за свободную Россию. К сожалению, придется молчать, у него взяли подписку о неразглашении. Рейд за кордон едва не закончился для него печально, но в юности плохое забывается быстро…

– Нам не скоро удастся вернуться на родину. Немецким войскам предстоит дойти до Урала. Тогда…

– Русланд меня не устраивает!

– Нация Шиллера и Гёте уничтожит коммунизм, избавит русский народ от скверны, поможет установить демократический строй.

– Россия, говорящая с немецким акцентом, мне не нужна, – пылко повторила девушка. – Обойдемся без варягов.

– Не будем спорить, Танюша. Поговорим о другом.

– Прекрасно. Давайте говорить о любви. Вы меня любите, не так ли?

– Вы столь категоричны… Право, не знаю…

– Зато я знаю! Я вам нравлюсь, вы ходите за мной уже две недели. Не краснейте, пожалуйста, вы правильно поступаете: я самая хорошая, лучше меня нет! Возражать не советую, это вам дорого обойдется.

– Молчу, – рассмеялся Лещинский.

– И правильно делаете. Мужчины – самоуверенные, несносные упрямцы, не способные на благородные поступки. Вы, по-видимому, приятное исключение.

Они медленно шли по пустынному бульвару, падал снег Лещинский оглянулся:

– Я вас сейчас поцелую.

– Только посмейте!

Переводчик по-детски надулся, топыря губы, девушка встала на носки, торопливо чмокнула его в щеку и скрылась в подъезде…

– Танюшка, милая! Я так ждал…

– Говорит адъютант полковника Кудзуки. Господин полковник ждет вас.

Лещинский выронил трубку.

Узнав, что ему необходимо присутствовать на допросах захваченных советских пограничников, Лещинский воспротивился и попросил использовать его на другой работе. Кудзуки вызвал переводчика к себе. Поздоровался сухо, сесть не предложил.

– Вы состоите на военной службе, господин Лещинский, и обязаны подчиняться моим приказам. Любое поручение должны выполнять независимо от того, импонирует оно вам или нет. Ваше мнение никого не интересует, понадобится, вас спросят. Рапорт ваш я бросаю в корзину. Если подобное повторится, поступим с вами как с дезертиром и саботажником.

– Я полагал, что нахожусь в подчинении полковника Жихарева…

– И полковник Жихарев, и вы служите великой Японии! Я вас больше не задерживаю, господин переводчик!

В первый же день Лещинскому стало дурно. Он сидел за столиком в дальнем углу, стараясь не смотреть на юношу, в допросе которого уже однажды участвовал. Парень исхудал, оброс, но по-прежнему держался вызывающе, дерзил, Маеда Сигеру бесстрастно задавал вопрос за вопросом. Когда капитану это надоело, он приказал охранникам «подбодрить» пленного.

Солдаты привязали парня к вмурованным в стену скобам и «подбадривали» до тех пор, пока голова пограничника бессильно не упала на грудь.

– Помогите этому новоявленному Христу, – приказал Маеда Сигеру.

Солдат смочил вату спиртом, ткнул в лицо пленного, тот замотал головой.

– Он что-то говорит. Подойдите к нему, господин переводчик. Что он сказал?

Лещинский приблизился, пограничник посмотрел на него пристально.

– Это ты, иуда? Все выслуживаешься? Получай!

Пленный плюнул кровью, Лещинский успел отшатнуться. Охранник замахнулся прикладом, Маеда Сигеру остановил его окриком, открыл шкафчик в углу, покопался, достал странный, похожий на отвертку инструмент, повертел, сунул обратно, извлек другой, поменьше, и махнул рукой.

Петухова привязали к широкой скамье, сорвали с него рубаху, Лещинский со страхом следил за неторопливыми приготовлениями: сейчас произойдет нечто ужасное. Понимал это и пограничник, он сжался, побледнел, взглянул на Лещинского:

– Любуешься, проститутка?

Маеда Сигеру пощупал пульс пограничника.

– Внимание, господин переводчик. Сейчас этот ублюдок развяжет язык. Его воля подвергнется серьезному испытанию. Вынести это трудно, большинство теряет самоконтроль. Боль и страх смерти заставят русского заговорить. В отдельных случаях возможен непродолжительный болевой шок, затем наступит желаемое состояние. Переводите дословно.

Маеда Сигеру подошел к скамье, Петухов неотрывно смотрел на острые блестящие стержни, японец поднес их к налитым кровью глазам бойца.

– Эти миниатюрные мечи сейчас будут у тебя в желудке. Они остры и пройдут беспрепятственно. Предупреждаю: зашевелишься – подпишешь себе смертный приговор. Острие хрупкое, легко ломается. Если это случится, когда меч будет торчать в твоем желудке, я извлеку только рукоять. Будешь лежать спокойно, останешься жив. Разумеется, ты можешь избежать неприятной процедуры, если ответишь на вопросы. Будешь говорить?

– Скажу. Мечей маловато. Обидно.

Лещинский перевел, капитан остолбенело уставился на пленного, словно увидел его впервые, расхохотался, хлопнул пограничника по плечу, наклонился над ним, коснулся острием втянутого смуглого живота и винтообразно закрутил стержень ладонями – быстро, быстро – так древние люди добывали огонь. Стержень глубоко, по самую рукоять, вонзился в тело. Петухов сжал зубы, только бы не застонать. Второй стержень входил туго, на лбу бойца выступил пот. Сигеру испытующе поглядывал на пленного и, убедившись, что он не теряет сознания, удовлетворенно потирал руки. Вскоре в животе пограничника торчали три меча.

– Пока все. Лежать смирно, не шевелиться.

Когда Лещинский перевел эту фразу, Петухов пришел в ужас. Боль уже отступила, но остался липкий страх: что, если острия надломятся и останутся в желудке, тогда – перитонит обеспечен. В госпитале сосед по койке – артиллерист – мучился долго… Костя лежал, скованный напряжением, дышал еле-еле, спину сводила судорога; Маеда Сигеру поглядывал на часы, а Лещинскому хотелось кричать – скорей бы вытащили проклятые мечи! Разве можно вытерпеть такое?!

– Как вы себя чувствуете? – осведомился Маеда Сигеру.

– Прекрасно.

Поняв, что пленный не заговорит, Маеда Сигеру профессиональным движением извлек мечи, размяв сигарету, высыпал на ранки табак, чиркнул зажигалкой, поджег, примял тлеющие кучки плоским ногтем.

Убедившись, что ранки не кровоточат, приказал развязать пленного. Лещинский обессиленно прислонился к стене, закрыл глаза…

…Не спалось, Петухов ворочался на нарах – сказывалось нервное напряжение. «Продезинфицированные» палачом ранки не болели, не гноились, но страх – липкий, противный – не проходил, казалось, черные рукоятки мечей еще торчат в животе. Товарищи тоже не спали, Данченко тихонько стонал – горела исполосованная спина, Говорухин беспокойно ворочался, что-то бормотал вполголоса, ругался.

– С кем воюешь, Пимен?

– Бло-хи! Блохи, Кинстинтин. Табунами ходят. Бил, бил, аж руки заломило.

– Бесполезно, – заметил Данченко. – Всех не перебьешь.

Он слез с нар, сел на привинченный к полу табурет, сегодня старшину тоже таскали на допрос. Держали долго, увели первым, водворили в камеру последним. Капитан Сигеру возился с ним до вечера: командир более осведомлен, нежели рядовые, соответственно ему и досталось больше других; капитан предусмотрительно приказал связать старшину – с гигантом шутки плохи, а намерения русских, когда им угрожает смерть, непредсказуемы.

– Ну, вот что, хлопчики, – начал Данченко. – Жить нам осталось недолго, поцацкаются с нами японцы и выпишут пропуск на тот свет. Надо бежать!

– Верно! – подхватил Петухов. – Но как? Отсюда не вырвешься. Двери железные, на окнах решетки.

– Решетки выломаем, – сказал Данченко. – Не дюже толстые.

– Не годится, – возразил Говорухин. – Окошко не по тебе рублено.

– Зато вы пролезете.

– Это нам не подходит, – сказал Петухов. – Бежать – так всем вместе.

– И все же будем ловить подходящий момент, – настаивал Данченко. – Думайте, хлопчики. Думайте.

– Давайте нападем на конвоиров, когда поведут на допрос. Одного-двух самураев ухлопаем, – предложил Петухов.

– Перещелкают нас, как мух, – только и всего.

– Мы, Пиша, тоже из них пыль повыбьем!

– Отдавать жизнь зазря неохота. Она у меня одна, Кинстинтин, другой не будет.

После полудня пограничников снова допрашивали, били, мучили. Обозленный упорным молчанием пленных, Маеда Сигеру неистовствовал. Срок, указанный полковником Кудзуки, истекал на следующие сутки – необходимо добиться успеха во что бы то ни стало.

Вечером в камеру вкатился низенький японский унтер, следом Лещинский и четверо солдат. Унтер что-то проквакал, Лещинский перевел:

– Выходить всем.

Пограничники переглянулись: вот и конец. Говорухин облизнул спекшиеся губы, Петухов подвинулся к ближайшему конвоиру, Данченко, по-бычьи нагнув голову, шагнул вперед, позади встал солдат с винтовкой наперевес. Другой прилепился к спине Говорухина, третий занял позицию за Петуховым. Унтер проквакал снова, и конвоиры подтолкнули пленных к двери.

Пограничники брели нескончаемым коридором – узким и мрачным, кожей затылка ощущая холодное острие штыка. Уверенные, что их ведут на расстрел, пленные едва плелись, мерно цокали о каменный пол подковки солдатских ботинок. Квадратный унтер в мундире тюремного ведомства, понимая волнение арестованных, посмеивался: наложили в штаны проклятые коммунисты, не знают, что их просто переводят в другую тюрьму. И поделом им, пусть помучаются – мало негодяям. Старший брат унтера, Хидэё, нарвавшись на красноармейскую пулю на озере Хасан, вернулся домой горсточкой пепла и до сих пор не отомщен. С каким наслаждением унтер заколол бы сейчас этих северных дьяволов! Короткий выпад, и штык с хрустом воткнется в позвоночник! Но приказ строг.

Вот если бы арестованные попытались бежать…

Внезапная мысль обожгла, унтер даже с ноги сбился, засеменил, как новобранец: неплохо придумано! Покрикивая на ни в чем не повинных солдат, унтер старательно размышлял. Нужно вынудить русских бежать, спровоцировать побег и перестрелять, как бешеных псов. Рискованно, конечно, но нужно сработать чисто. Начальство, разумеется, пошумит, но ведь русские далеко не убегут, пули резвее. Солдатня ничего не поймет, а господин переводчик ничего не увидит – сядет в кабину. Зато дух покойного Хидэё будет умиротворен.

Пограничников вывели во двор, затолкали в кузов грузовика, швырнули на грязный пол. Следом влезли конвоиры, довольный унтер сел на скамейку, прислонился к кабине – машина бортовая, из тюремного автобуса с зарешеченными окнами не убежишь. Внезапно он ощутил легкий укол тревоги: пленные и в самом деле могут попытаться бежать без всякого к тому принуждения. Что ж, тем самым они облегчат его задачу. Унтер успокоился, однако решил подстраховаться, приказав солдатам встать у бортов и не спускать глаз с русских.

Под колесами шелестел асфальт; машина, попетляв, свернула в переулок, затарахтела по разбитой мостовой; пограничников швыряло из стороны в сторону, Данченко сомкнул челюсти, чтобы не застонать, но, не удержавшись, неожиданно вскрикнул.

– Тря-а-аско, – протянул Говорухин. – Ровно на телеге едешь по бездорожью.

– Потерпим, – сказал Петухов. – Недолго осталось – за городом шлепнут.

– Похоже, – согласился Говорухин. – Проститься бы надо, Кинстинтин.

– И то верно. Только сперва макак умоем, помирать – так с треском!

– Отставить, – не поворачивая головы, скомандовал Данченко. – Присуньтесь-ка к ним блызенько.

– Русики, морчац! – гаркнул унтер.

– Ще блыще. И разом. Ой!

Унтер пнул старшину сапогом, Петухов и Говорухин переглянулись.

«Удобнее всего это сделать, когда минуем мост, – прикидывал унтер. – На той стороне фонарей мало, улицы почти не освещены, прохожих в такую погоду не встретишь, разве влюбленных да бездомных».

Громыхая разболтанными бортами, грузовик вполз на мост.

– Давай!

Данченко сдернул конвоира на пол, Петухов и Говорухин уложили еще двоих, четвертый солдат замахнулся штыком, намереваясь пригвоздить Говорухина к расщепленным доскам пола, Петухов метнулся к нему, ударил прикладом по затылку, конвоир кувыркнулся за борт, выронив винтовку. Все произошло мгновенно, унтер-офицер, свидетель молниеносной схватки, остолбенел. Конвоиры беспомощно пластались на дне кузова, пленные с винтовками заняли их места.

Опомнившись, унтер выхватил пистолет, оружие плясало в руке. Но выстрелить не успел – мощный удар поверг его в беспамятство.

Грузовик еще не достиг середины моста, когда в висок Лещинскому уперся ствол пистолета.

– Останови машину. И тыхо!

Едва грузовик затормозил, Петухов перемахнул через борт, рванул дверцу, выволок перепуганного шофера, двинул его дважды на совесть, повалил и, подскочив к Лещинскому, выхватил у него из кобуры пистолет.

– Гляди за ним, Петро!

– Покараулю, – спокойно ответил Данченко. – Работай.

Петухов забрался в кузов, где стоял с винтовкой Говорухин, сгреб за ворот конвоира, хорошенько поддав коленом выбросил из машины, отправил за ним второго солдата, третий выпрыгнул сам. Бесчувственный унтер оказался тяжелым

– Пишка!

– Сейчас подсоблю, Кинстинтин. Эт, кабан, язви его. Нажрал холку.

Унтер кулем перевалился через борт, шлепнулся на асфальт, солдаты окружили его.

– Пимен! Держи их на мушке.

– Обязательно.

Петухов сел за руль, включил двигатель.

– Гляди, ваше благородие, как ездят московские таксисты. Прокачу с ветерком. Говори, как из города выбраться?

– Через тридцать секунд стреляю, – добавил Данченко. Ствол пистолета вдавился в щеку переводчика. – Ясно чи ни?

– Предельно. Налево до перекрестка, затем направо.

– Налево, направо, – весело повторил Петухов. – Обманешь, отправим в рай без пересадки. Уложу с одной пули!

– Не обману, – заверил Лещинский. – Хитрить – себе дороже.

– Молодец! Дольше проживешь.

Очнувшийся унтер увидел своих солдат – безоружных, растерянных, с трудом сел.

– Как вы себя чувствуете, Танака-сэнсэй^[201]?

– Скверно. Словно вылакал бочонок сакэ. А где арестованные?

– Наверное, уже километров двадцать отмахали, – объяснил простоватый шофер, зябко поеживаясь. – Машина, правда, не новая, но мотор тянет…

– Боги всемогущие! – взмолился унтер. – Всемилостивая Аматерасу Амиками, что же теперь будет?!

Свернув в темный переулок, беглецы бросили грузовик, забежали в ближайший двор, перелезли через кирпичную ограду, вышли на другую улицу, пересекли ее, снова укрылись во дворе, уходя все дальше. Данченко шел впереди, держа оружие наготове, Петухов и Говорухин вели Лещинского, все четверо молчали.

Город казался почти вымершим, лишь изредка вдали мелькали смутные тени и исчезали, растворяясь в морозном воздухе.