Текст книги "Застава «Турий Рог»"

Автор книги: Юрий Ильинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц)

– Чайку не желаешь? А то зайдем к леснику.

– Как-нибудь в другой раз. – Девушкин покатал ногой встопорщенную кедровую шишку, засыпал ее песком.

Что даст нелепый разговор? Конечно, старшине нужно помочь, но как? А если будет хуже? Всем – Ланке, Косте, Данченко? Пусть лучше они сами разбираются, без посторонних, люди взрослые…

Возвращались недовольные друг другом. Петухов, догадываясь, о чем может идти речь, демонстративно молчал, потом принялся насвистывать какой-то бравурный мотивчик. Не попрощавшись, он скрылся в казарме, а Девушкин, расстроенный и рассерженный, отправился на спортивную площадку, сел подальше от горластых болельщиков, наблюдавших поединок волейболистов, и задумался.

Он вырос в старинном сибирском городке. Городок деревянный, дома приземистые, окна в резных наличниках, на коньках крыш деревянные петухи. Деревянная мостовая-лежневка, бревенчатое двухэтажное здание – театр. Основали городок русские землепроходцы, торговые и ратные люди у слияния двух великих рек.^[38] Издревле мужчины хаживали на охоту, по грибы, баловались рыбкой. Митю увлекало другое.

После занятий в школе он до позднего вечера просиживал над книгами. Библиотека помещалась в доме замечательного сказочника Ершова. Митя читал исторические романы, хотел стать историком или археологом.

Потом ему открылся театр. Здесь бывали в свое время Радищев, декабристы – Кюхельбекер, Муравьев-Апостол, не пропускал ни одного спектакля знаменитый Менделеев. С галерки, затаив дыхание, смотрел Митя на неведомый, удивительный мир, постоянно открывая что-то новое.

Ничто для него не существовало, кроме книг и театра. Первое стихотворение Митя написал на могиле Кюхельбекера, милого, странного, доброго Кюхли; могила затерялась в подступившей к городку тайге. Митя никому не показывал свои творения, читал их наизусть, бродя по тихим улочкам. Позже появились стихи о школе, товарищах. Короткое стихотворение о лесорубах показалось удачным, после долгих колебаний Митя решил попытать счастье.

Часа два кружил он у обшарпанного особняка редакции городской газеты. Собравшись с духом, робея, открыл дверь, обросшую хлопьями инея, просяным веником обмахнул пимы. Потом затоптался в коридоре: стихи прочитает газетчик, опытный специалист, возможно, поэт, в городе немало поэтов, их нередко печатают на последней странице, особенно перед праздниками. Прочитает и прогонит. А вдруг стихи понравятся? Их опубликуют в воскресном номере, фамилию автора наберут жирным шрифтом. Дмитрий Девушкин. Поэт Дмитрий Девушкин!

В тесной комнате накурено, парень в сером свитере бойко стучал на пишущей машинке, другой журналист – рябоватый, седой, сдвинув очки на круглый, лысеющий лоб, быстро правил свежую полосу. Увидев Митю, бросил ручку. Митя протянул листок, газетчики переглянулись: еще один начинающий…

– Садитесь.

Митя примостился на краешке стула. Журналист прочитал стихотворение, бросил листок на стол.

– Производственная тема. То, что доктор прописал. Предстоит районный слет, накануне тиснем.

– Напечатаете?!

– Говорю, дадим. Возможно, даже на первой полосе. Прозвучит призывом.

Митя не верил своим ушам, стоял, комкал в руках шапку. – Мне можно идти?

– Конечно. Адрес оставьте в бухгалтерии.

– Зачем?

– Юнец! А гонорарий? Литературный труд оплачивается, как и всякий другой.

– Платить не надо. Я от души…

Журналисты снисходительно улыбались, Седой проговорил:

– Нельзя так, милый бессребреник. Денежки придется взять. Да ты не бойся, Крезом не станешь. Но, если откажешься, публикации не будет.

Девушкин, весь красный, молчал.

– Все авторы получают деньги за свои произведения. Поэтам тоже жить нужно. Писателям, художникам, журналистам… Так что кочевряжиться, молодой человек, нет смысла. Четырнадцать строк, три порции мороженого, только и всего. Оплата почти символическая, районная газета…

Слет передовиков открывался в марте. По утрам Митя бежал к почтовому ящику, прибитому к калитке, торопливо просматривал газету, пахнущую типографской краской. Мама волновалась, отец, попыхивая трубкой, посмеивался, но тоже ждал.

Слет состоялся, но стихи не напечатали. Митя страшно расстроился, узнавать о причинах неудачи не хотел, но вскоре его пригласили на заседание литературного объединения, приглашение было отпечатано на редакционном бланке и подписано заместителем главного редактора.

Девушкин пристроился в углу и слушал начинающих поэтов. Дошла очередь и до него. Митя долго не мог начать, перехватывало горло. Он прочитал короткое стихотворение, не то, что приготовил специально, а другое, о речке. Почему – сам не знал.

Начались прения. Долговязый, лохматый парень, гулко окая, потрясая кулаками, разнес Митино творение вдребезги, назвал его ученическим, незрелым и легко это доказал. Пристыженный Митя, красный как рак, поглядывал на дверь, собираясь потихоньку улизнуть, и вдруг услышал неожиданное:

– Хочу отметить и удачу автора. Случайно у меня оказалось другое стихотворение, оно свидетельствует о немалых способностях Девушкина. Сейчас прочту.

– Нельзя, нельзя! Я против! – взвизгнул Митя.

Аудитория обрадованно зашумела:

– Читайте, читайте.

– Нечего скромничать…

Но Митя уже продвигался к спасительной двери, показав парню кулак. И было за что: оппонент оказался братом Митиной одноклассницы, которой он недавно написал коротенькое письмецо в стихах – наивное признание в любви. Вытащил у сестры, подонок!

Больше Девушкин стихов не писал.

По душе пришелся Косте Седых, бывший шахтер, – кряжистый, сильный. Если предстояло сложное задание, посылали его, командование и товарищи знали – шахтер не подведет.

Седых редко получал письма, писал их еще реже.

– Детдомовский я, – объяснил он Косте. – Родителей не помню. Детский дом давно расформировали, писать некому.

– А друзьям?

– Дружкам писаниной заниматься некогда, уголек рубают. Раз в полгода черкнут пару строк…

Седых что-то не договаривал, похоже, была у него какая-то тайна. Порой он становился резок и груб, Петухова, правда, не трогал, но однажды и ему перепало.

Вечерами свободные от нарядов пограничники помогали Булкину сочинять очередное письмо: бойца донимали иркутские школьники, решившие переписываться с пограничниками. Замполит Ржевский поручил это ефрейтору. Пионеры оказались дотошными, любопытными и засыпали бедного Булкина корреспонденцией. Ребята задавали сразу множество вопросов, на которые не вдруг ответишь.

– Эксплуатируют тебя, Булочкин, – посочувствовал ефрейтору Костя. – Самым бессовестным образом. Ты вроде ходячей энциклопедии. Бросай военную службу, занимайся перепиской. Неужели не надоело, писатель? Где твоя гордость? Ладно, не ломай голову, пригодится, чтобы фуражку носить. Слушай добрый совет: дуй ребятишкам, что хочешь, не задумывайся, становись фантастом, сочиняй, выдумывай, одним словом – твори.

– Это что же – брехать?

– Фу, как грубо! Фантазируй.

– Значит, лжу ребятишкам отписывать?

– Ну и что? Попудришь детишкам мозги. Вырастут – поумнеют.

Седых, сидевший за соседним столом в ленинской комнате, давно прислушивался к спору. Отпихнул шахматную доску, посыпались деревянные фигурки.

– Врать нельзя. Это худшее преступление! Я бы таких…

Пограничники молчали, всем было неловко, никто не понимал горячности товарища. Костя сказал:

– Это ты перехватил, Седых.

– Нет, я прав. Трепачу верить нельзя, даже если он сбрехнул однажды. Ты, Петухов, можешь соврать капитану, когда докладываешь ему, вернувшись с границы?

– Ты что – ошалел?!

– Ага, проняло. В любом деле врать нельзя. Ложь может кровью обернуться. – Седых, нащупав пачку папирос, поспешно вышел из комнаты.

Костя многозначительно покрутил пальцем у виска.

– Он случайно не того?

– Не смейся, Кинстинтин, – хмуро сказал Говорухин. – Горе у человека…

Поначалу на шахте Седых робел. Шахтеры, чумазые как черти, горластые, озорные, работали здорово, ежедневно перекрывали нормы. Нравился и бригадир, разбитной, веселый. Он сразу же стал покровительствовать новичку. В день получки в душевой шепнул доверительно:

– Айда в кабару^[39]. Отметим…

В третьеразрядной чайной не продохнешь – дым, громкий, возбужденный говор, звенит гитара. Седых с отвращением проглотил теплую водку – пил впервые. Бригадир, круша белыми зубами хрящеватую кость, наставлял:

– Ты ешь. Закусь – первое дело.

Пол качался, ноги казались ватными, в голове шумело. Потом вовсе худо сделалось, вывернуло наизнанку. Бригадир не смеялся, не упрекал – успокаивал: ничего, привыкнешь, ты же мужик. Вывел на воздух, сунул корявые пальцы в рот, помог облегчиться, потом долго водил по улице под косым дождем. Когда Седых застучал зубами, бригадир привел его к себе, напоил молоком, уложил спать. Утром вычистил и отгладил испачканный костюм паренька, проводил его домой.

С тех пор не было у Седых преданнее друга. Бригадир, хоть на шесть лет постарше, парень простецкий – вместе хаживали в тайгу за грибами, ягодами, рыбачили на озере. После получки заглядывали в кабару, и звали их теперь «дружки неразлей-вода».

А потом случилось…

Бригада трудилась ударно, зарабатывали шахтеры хорошо.

– На себя работаем, – говорил бригадир. – Что потопаешь, то и полопаешь: выше норма, гуще деньга.

Однажды перед концом смены в забой пришел инженер. Осмотрел крепь, обнаружив треснувшую балку, распорядился ее заменить.

– Сделаем, – заверил бригадир. – Слово – олово.

Инженер ушел, бригадир посмотрел на часы.

– Братва, стране уголек нужен. Навались!

Когда вышли на поверхность и умылись, Седых ахнул: балку-то не заменили! Бригадир длинно ругнулся, сплюнул:

– Ничего, авось устоит.

– А вдруг?

– Не боись. Сменщики новую поставят.

Утром у проходной клубилась, гудела толпа. Седых протиснулся вперед. Что такое? Шахтеры угрюмо молчали и внезапно дрогнули – завыла простоволосая бабенка: «Родимый ты мо-ой…» Толпа всколыхнулась.

– В шестой лаве. Слыхали?

– Двоих придавило.

– В больницу отправили…

– Нужна им теперь больница!

Седых с трудом выбрался из толпы и наткнулся на бригадира. Растерянного, обескураженного.

– Кольша, беда какая…

Бригадир сокрушенно хлопал ладонями по бедрам. Руки короткопалые, рубцеватые, темные от въевшейся угольной пыли. Хлоп-хлоп: в шестой лаве, хлоп-хлоп – в шестой лаве…

– Беда, – вздыхал бригадир. – Ох, беда!

Седых втянул голову в плечи, в ушах стучало: «в шестой лаве, в шестой лаве». В ШЕСТОЙ?! Седых сгреб бригадира за ворот, тряхнул:

– Наша! Наша лава. Ты… их…

– Сдурел?! Ну, чего уставился, Кольша, крокодила увидал? Ну, я. Я! А чем докажешь?

– Как это? Скажи. Объясни, как было.

– Самому в петлю лезть? Хрéна!

– Но ведь ты же виноват. Ты!

– Что ж с того? Ребят уж не вернешь, жизнь в них не вдунешь.

– Ты должен за это ответить!

– Конечно, обязан. Кто спорит? – смяк бригадир. – А толку? Ну, признаюсь, срок мне впаяют. Помогу я тем двоим? Полегчает им от моего признания? Им, Кольша, теперь все едино, а себе я жизнь испорчу. Анкету замараю, с бригадиров долой, ответственную работу больше не доверят: судимый. А кормить мою пацанву кто будет? Троих обормотов. Ты? Нюрка хворая…

Что же получается, лихорадочно размышлял Седых. Человек виноват, а спросить за это с него нельзя. Спросишь – другим жизнь искалечишь. Пятерым! Те ребята вроде холостяки. Впрочем, к черту арифметику!

Бригадир, видя его сомнения, приободрился.

– Смекнул, Кольша, что к чему? Молодчик. Давай так договоримся: начнут трясти, мол, ничего не знаешь, трещины на подпорке не видел. Ту балку мы, мол, сразу заменили, когда инженер ушел. И ничего не докажут. Понял?

– Но это обман!

– А что делать? Голову на плаху класть?

– Я врать не стану, скажу, что было.

– Ты в уме?! Мне за твою правду казенная квартира выйдет и небо в крупную клетку. Друга в тюрягу засадить хочешь? Хорош гусь!

– Признайся честно, может, смягчат приговор.

– Как же, смягчат! Впаяют на всю катушку!

– Что поделаешь… Но врать не буду. Не могу, пойми.

Бригадир съежился, жалко заморгал.

– Кольша, Колюнька. Мы же кореша, пили вместе… – Щека задергалась, бригадир осел, как проколотый пузырь.

Вечером Седых возвращался с катка, у подъезда стояла худенькая женщина в платочке.

– Ты че удумал, че удумал? Моего упрятать хочешь, а я куда денусь? Ведь трое, мал мала меньше. Об этом ты умной головой сообразил?

– Видите ли… Несчастье, погибли люди…

– Где погибли, где погибли? Одному морду пошкрябало, рука поломатая, другому ногу попортило. На шахте бывает…

– Могло и не быть. Бригадир, муж ваш виноват. Не выполнил распоряжения инженера.

– А ты все, че приказано, выполняш?

– Все. Всегда. Вас я понимаю, но ответить бригадиру придется. По справедливости, по правде.

– Твоя правда прямая, как дуга! Останусь с малышней одна – вот она твоя справедливость.

– Но бригадир виноват…

– А мы виноватые?! Ой, Колюнька, Колюнька… Отколь ты взялся, погубитель!

Женщина заплакала. Из-за матери вывернулась девчушка, в платке, растоптанных валенках, ухватила шахтера за палец, не по-детски серьезно, напряженно глядела на чужого дяденьку. Седых зябко повел плечами.

– А чтоб вас всех… Утаю. Только после этого я не человек: сам себе в душу плюю!

С того дня как-то подломился Седых, ходил мрачный, угрюмый. Товарищи дивились:

– Что с тобой, Николай? Бирюк бирюком…

Седых молчал.

Крепко казнился за минутную слабость. Пострадавшие шахтеры давно выписались из больницы, грелись на южном солнышке, а Седых все терзался. Вспоминал деда – сурового, подслеповатого старика в железных очках, обмотанных ниткой. Дед любил читать Библию, Седых спорил с ним о религии до хрипоты – без толку: старик стоял на своем.

– Внимай, Кольша, о криводушных сказано, – Дед тряс ногтястым, искривленным пальцем, поросшим белым пухом. – Криводушный суть лживый, суть мерзость, суть гниль. Сосуд смердящий. – И добавлял, глядя поверх очков: – Лжа – ржа. Душу точит.

– Так и написано, деданя?

– Нету. Я своими словесами.

– А! Муть.

– Я те дам – муть, поганец! Удались!

Время притупило боль, но шрам в душе остался. Седых решил твердо: больше никому не врать. И зарок соблюдал; доставалось от него приятелям – правду резал в глаза. Острого языка шахтера побаивались и на заставе – отделком вилять не станет, врежет в лоб без подготовки, на лопатки уложит да к земле припечатает.

А Косте эдакий правдолюб в диковинку.

– Слушай, Седых, ты и генералу можешь самую неприятную правду сказать?

– А по-твоему, правд несколько? – вспылил Седых. – Одна для начальства, другая для прочих? Нет, Петухов, если понадобится, я и самому товарищу Сталину не побоюсь выложить. Я комсомолец!

– Молодец. Дай пять.

– Не запищишь?

– Не таковский. Ой-ей-ей! Пусти, черт…

Руку Косте будто тисками сдавило.

Начальник заставы склонился над столом. В дверь постучали, Петухов щелкнул каблуками.

– Разрешите, товарищ капитан?

Раздосадованный Зимарёв отодвинул тетрадь: невозможно заниматься. Что понадобилось этому москвичу?

– Слушаю вас.

– Извините, от дела отрываю…

– Конспект по диамату составляю. Наука сложная.

– Еще бы! – согласился Костя, понятия не имеющий о диалектическом материализме. – Сколько ночей над ним потел!

Зимарёв удивился, взял у солдата листок, и лоб прорезала складка: рапорт! Сколько таких ему писали – лаконичных, требовательных, наивных, угрожающих. Все, все просились на фронт, особенно в первые дни войны. Приходилось терпеливо уговаривать, тратить время, нервы. Постепенно страсти угомонились, и вот опять… Прогнать? Прикрикнуть? Но этот парнишка не такой, как остальные, он воевал, ранен, награжден медалью…

– Что скажете, товарищ Петухов?

– Там все написано. Отпустите, пожалуйста, и дело в шляпе.

– Что за лексикон, красноармеец Петухов? Следите за речью. Я вас понимаю, но удовлетворить вашу просьбу не могу. Уговаривать меня бесполезно.

– У вас есть ко мне претензии, товарищ капитан?

– По службе нет, – помедлив, сказал Зимарёв. – Ведете вы себя порой как ребенок. В казарму змею принесли, черепах каких-то кусачих. Где только нашли такую пакость?

– У речки. Не из Москвы же я их тащил.

– Я, можно сказать, местный, а таких здесь не встречал.

– Значит, не интересуетесь фауной?

– Недосуг, знаете ли, – Зимарёв усмехнулся.

Костя, воспользовавшись переменой в настроении начальника заставы, заканючил:

– Отпустите, товарищ капитан. В порядке исключения.

– Не могу. Не вы один на фронт рветесь, многие пограничники тоже подавали рапорта: всем на фронт хочется. По секрету, я сам трижды писал командованию. Всыпали на совесть.

– Тихо здесь очень…

– Баян у старшины возьмите. В библиотеке самоучитель имеется.

– Я серьезно.

– И я не шучу. А с кем вы дружите, Петухов?

– Мои друзья воюют…

– А на заставе друзья есть?

– А как же! Наган, Буря. Правда, у нее селезенка екает…

– Что ж, – невозмутимо заключил Зимарёв. – Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты.

Костя рассмеялся. Рапорт остался на столе.

Капитан Зимарёв вернулся домой на рассвете. В распадках копился туман, на болоте заливались лягушки, ухала выпь. Хорошо, подумал Зимарёв, значит, никто не тревожит. Отдав честь часовому, выслушал короткий доклад дежурного. Донесений от нарядов не поступало. Капитан поправил пистолет, устало пошевелил плечами – спать не хотелось, сказывалось нервное напряжение: командование накануне предупредило – быть начеку.

– Тихо, – сказал Зимарёв дежурному. – Я, пожалуй, прилягу, пока заклятый соседушка помалкивает.

– Ракетами освещается. Отдыхайте, товарищ капитан, если что – разбужу.

– Видел я этот фейерверк… А скажи-ка, Седых, почему это солдаты спят, а командиры отдыхают?

– Так уважительнее.

У Зимарёва тесно, на полу неразобранные штабеля книг – полки сделать некогда, а просить бойцов неудобно. Зимарёв разделся, натянул тренировочный костюм, лег, пригладил медвежью шкуру на стене – подарок убывшего в отряд предшественника. Шкура хорошая, косматая, Зимарёв прибил ее над койкой, повесил на ремне двустволку. Ружье подарил отец, когда Зимарёв окончил училище. Отец, геолог, всю жизнь не расставался с этой двустволкой и слыл удачливым охотником. Зимарёв на заставе ни разу не охотился: граница…

Собственно, его и не тянуло. В училище Зимарёв прочно удерживал первое место по стрельбе из боевой винтовки, метко бил из пистолета, но убивать живое существо…

Мальчишкой с отцом поехал на тягу^[40]. Вальдшнепов ему видеть не приходилось, летун стремительно режет сумрак, несется над просекой, роняя короткий, странный крик. Сбить невидимку заманчиво, но сделать это нелегко.

Он стоял у старой ветлы^[41]: лишенное листвы дерево тихо гудело, а может, это стучала в висках кровь. Вешние ночи темные, снег сошел, земли не видно, лишь светлеет над узкой просекой неровная полоска неба. Вальдшнепы летят невесть кем проложенной в пустынном небе тропой, нужно оборвать их стремительный полет, нажав спусковые крючки.

В сыром воздухе мелькнула тень. Зимарёв запустил в поднебесье дуплетом, и в ржавую прошлогоднюю осоку шлепнулся трепещущий комок. Подранок! Охотник кинулся к зарослям: в темноте подранок забьется в кусты – не отыщешь.

Но ему повезло, вальдшнеп завяз в острой осоке. Услышав шаги, рванулся, захлопал подломленными крыльями, и тотчас над птицей взлетел окованный приклад. В последний миг Зимарёв пожалел ореховое ложе, пнул вальдшнепа тяжелым болотным сапогом. Сопровождавший Зимарёва деревенский мальчик осуждающе сказал:

– Птаха ведь малая. Только нос долгий.

Зимарёв поднял вальдшнепа. Дробь шла кучно, на ладони подрагивало подплывшее кровью тельце, стало горько и стыдно.

С тех пор охота для Зимарёва не существовала.

Восьмой год служил он на границе. Сюда прибыл с далекой заставы «Таежной», которую японцы, белогвардейцы, белокитайцы и хунхузы не раз пытались уничтожить. Неделями кипели яростные схватки. Четыре года прослужил Зимарёв на этой заставе, многое повидал, многому научился. На пятую весну его перевели на заставу «Турий Рог».

Он был доволен. Ребята здесь боевые. Коммунисты, комсомольцы; местность знают, не растеряются. Зимарёв тоже хорошо изучил свой участок, ночью мог обойти его без фонаря. И все же на душе было скверно – на фронте тяжелые бои, хотелось быть там, драться с фашистами. Впрочем, война велась и здесь – тихая, незаметная, лишь подчас она, взрываясь, кипела огненной лавой, вспыхивала буйным лохматым пламенем вдоль линии Государственной границы Союза ССР.

Не спалось. Зимарёв ждал развития событий, обдумывал план действий на случай внезапной атаки, старался предусмотреть детали. Взгляд капитана скользнул по отполированной шкатулке с трубками. Пенковые^[42], короткие трубки с увесистым чубуком^[43], граненые – с головой Мефистофеля, именные – собственность купца первой гильдии Хрякова, ясновельможного пана Вишневского, трубка с дарственной надписью на расписной фарфоровой крышечке – коллежского асессора Бураго; трубки китайские, монгольские, японские. Отдельно, обернутый в вощеную бумагу, хранился замысловатый прибор для курения анаши, изъятый у контрабандиста. Зимарёв любил рассматривать этот прибор, сколько труда затратил неизвестный мастер для того, чтобы травить ближних ядовитым дурманом!

Иногда Зимарёв отпирал шкатулку, перебирал трубки, любовался изящными линиями, вдыхал сочившийся из потемневших чубуков слабый запах кэпстена, золотистого Летучего голландца^[44]. Кто набивал эти трубки душистым табаком? Где их владельцы?

Зимарёв пытался представить этих людей. Массивную шкиперскую трубку крепко сжимал обкуренными, желтыми зубами пегобородый морской волк; знатная дама эффектно пускала колечки сизого дыма, удерживая тонкими пальцами инкрустированную трубочку. Изящная трубка в коробке черного дерева, обитой атласом, – желтая слоновая кость, ажурная, тонкая резьба – принадлежала аристократу…

Но дороже всей коллекции дешевая, ничем не примечательная трубка, подарок Веры. В тот день в актовом зале пограничного училища, был зачитан приказ о выпуске молодых командиров. В тщательно отутюженных габардиновых гимнастерках с зелеными петлицами, в бриджах с зеленым кантом, блестящих хромовых сапогах, поскрипывая новенькими ремнями снаряжения, лейтенанты ходили по длинному коридору, возбужденные, веселые, радостные, обменивались адресами, пели:

На Север поедет один из нас,

На Дальний Восток – другой.^[45]

Оркестр грянул вальс, закружились пары. Зимарёв танцевал с Верой, черноглазой, стройной, она была на редкость хороша собой. Танцевали долго, не отдыхая, затем отошли в сторонку, Вера поцеловала Зимарёва, протянула трубку:

– Это тебе. Становись мужчиной.

Зимарёв не курил, но дарила Вера! В тот вечер они объяснились. Зимарёв боялся, что девушка не захочет оставить Москву, потому и оттягивал разговор о женитьбе, но сегодня Вера сама разрешила все сомнения:

– Поезжай, я приеду потом.

Зимарёв терпеливо ждал. Приходили письма – добрые, обстоятельные. Потом Вера стала писать реже, затем замолчала. Зимарёв терялся в догадках, нервничал. Писал он часто, справлялся о здоровье…

– Значит, не любила, – утешали товарищи, – А коли так – не трать на это дело пороху.

Два года спустя они случайно встретились в Сочи. Зимарёв остановился в замешательстве, Вера держалась спокойно.

– Познакомься, Сережа. Мой муж.

Зимарёв неловко поклонился, ловя настороженный взгляд, и поспешил уйти, сказал, что опаздывает на поезд. Он не переживал, осталась лишь горечь воспоминаний и твердое убеждение, что ИМ верить нельзя. Зимарёв вырос в семье, где слово, даже данное мимоходом, ценилось превыше горячих клятв и выполнялось неукоснительно. Впервые столкнувшись с вероломством близкого человека, Зимарёв впал в крайность. Он никому не сказал о встрече в курортном городе, но однажды, не сдержавшись, высказал наболевшее человеку, с которым откровенничать не собирался.

Поздно вечером зашел к начальнику заставы Данченко. Поговорили о делах, уходя, старшина замешкался, натужно покашлял в кулак.

– Такой вопрос, товарищ капитан… Хочу предложение сделать. Вы как смотрите?

– Конечно, положительно. Говорухин тоже недавно сделал.

– Пимен! – Старшина не верил ушам. – Не может быть!

– Представь. И толковое. Предлагает бойцам, уходящим в наряд, надевать вместо сапог ичиги.

– Вон что… А я уж подумал… Мое предложение, товарищ капитан, не рационализаторское.

Зимарёв привстал от неожиданности – дошло не вдруг.

– Кто?!

– Лесникова внучка. Ланка.

Начальник заставы долго молчал.

– А ты хорошо ее знаешь? Пуд соли съели? Уверен, что не оставит тебя?

– Да вы что, товарищ капитан!

– Увы, такое бывает, знаем эти штучки, сами с усами. Сперва все великолепно, настоящее чувство, большое, светлое. А потом? Погоди, не перебивай… Ты после службы куда подашься – не век же на границе коротать. Война закончится…

– Я останусь на границе пожизненно.

– Хорошо подумал?

– Решено и подписано.

– В таком случае плохи твои дела, жених. Ничего не получится. Лана – девушка видная, в нашей глухомани ее не удержишь. Ей город подавай – институт, театры, рестораны. В городе соблазнов хватает.

– Напрасно вы. Ланка не такая.

– Все они поначалу не такие. А потом…

– Не такая она!

– Заладил! Долбишь, как дятел сухую лесину. Ты советоваться со мной пришел, так вот тебе совет: откажись, пока не поздно. Пограничнику семья вообще…

– Не нужна?

– Нужна. Настоящая.

Данченко не уступал, и тогда Зимарёв допустил ошибку, рискнул использовать последний козырь.

– Девушку ты выбрал достойную, но, кажется, она с кем-то дружит?

– С Петуховым. И на здоровьечко.

– Но как же…

– А так же. Женюсь!

– Эх, старшина, старшина. Пропадешь…

Взволнованный Зимарёв долго не мог уснуть, а утром, напутствуя уходивших в наряд пограничников, попросил Данченко задержаться.

– Ты вчерашнее к сердцу не принимай. Я не прав. Вспомнил кое-что, погорячился…

Не сложились у Кости отношения и с фельдшером, фасонистым лейтенантом со странной фамилией Король. Откуда у коренного волжанина такая фамилия – Король? А почему не царь? Так размышлял Петухов, подходя к медпункту. Медицинский пункт блистал чистотой, в стеклянном шкафчике выстроились по ранжиру пузырьки и коробки с лекарствами, на столе лежал журнал регистрации, а рядом в ослепительно белом халате сидел хозяин этого кабинета и с надеждой смотрел на посетителя – пограничники не баловали фельдшера вниманием, каждый визит его радовал и позволял демонстрировать товарищам свое искусство.

Король был о себе самого высокого мнения и, хотя закончил не институт, а всего лишь медицинский техникум, приехав на заставу, попросил всех без исключения называть его «доктор». Пограничники, снисходя к слабости тщеславного военфельдшера^[46], не протестовали.

Дело свое Король знал неплохо и, хотя высшего образования не имел, равно как и опыта работы, нареканий у бойцов не вызывал и, как заметил однажды Данченко, очень уважавший медицину, «занимаемой должности соответствовал».

Возможно, оттого, что работа его не обременяла, Король увлекался профилактикой, летом пичкал бойцов таблетками, предупреждающими желудочные заболевания, зимой заставлял мазать лицо вазелином перед выходом в «секрет». Дотошный и въедливый военфельдшер любил ушибить мудреным словцом несведущих в медицине пограничников и обожал популярные беседы на медицинские темы. К беседам (их он упрямо именовал лекциями) Король готовился тщательно, выписывал специальные журналы, штудировал их от корки до корки. Король собирался поступать в Военно-медицинскую академию – кончится война, можно попытать счастья. Профессию свою Король любил, но (это была страшная тайна) панически боялся крови и с подступившим к сердцу противным холодком опасливо думал, что придется когда-нибудь перевязывать раненых, оказывать медицинскую помощь на поле боя, ведь он служил на заставе.

Костю Король встретил настороженно, хотя и обрадовался пациенту, – Костин характер знали все. Фельдшер встал, одернул халат, строго взглянул на бойца и раскрыл регистрационный журнал.

– Рядовой Петухов? Инициалы? На что жалуешься?

Костя хотя готовился к этому вопросу, все же заробел: в госпитале его достаточно помучили, белый халат и запах лекарств вызывал мрачные ассоциации. Запинаясь и сетуя на собственную нерешительность, Костя пространно поведал о своем недуге, тщательно подбирая слова, Король – личность опасная, ход его мысли извилист и непредсказуем, как полет летучей мыши. Кто знает, что придет в его умную голову, возьмет и направит в санчасть делать всяческие анализы – с него станется. И не отговоришься – товарищ непробиваемый, прет как танк, спорить с ним бесполезно, он всегда уверен в своей правоте.

– Не пойму, Петухов, что с тобой стряслось? Что у тебя болит? Ты все ходишь вокруг да около, говори прямо, без экивоков^[47].

Костя морщил лоб, но, зная любовь фельдшера к научной терминологии, значения незнакомому слову не придал.

– Извините, товарищ лейтенант. Живот у меня…

– Яснее, Петухов. Расстройство?

– Вроде бы.

– Вроде Володи, похоже на ружье. Сколько раз?

– Что? Ну, как вам сказать… Не считал.

Король нахмурился, вымыл руки, велел Косте раздеться, пощупал живот.

– Язык покажи. Так!

Военфельдшер побарабанил пальцами по свежевыкрашенному столу, полистал справочник внутренних болезней, отчеркнул ногтем нужный абзац.

– Довольно нечеткий случай. Впрочем, сейчас лето, желудочные заболевания коварны. Не исключено, что эти явления предшествуют дизентерии.

– Вы, доктор, мне пилюльки какие-нибудь…

– Получите все необходимое. А сейчас ступайте в изолятор, ложитесь, старшину я предупрежу. И в отношении питания. Сегодня поголодаете, а завтра повар сварит вам рисовую кашу на воде.

– Но…

– Никаких «но»! Предписание выполнять строжайше. Общение с личным составом запрещаю, я сам буду вас навещать.

– Товарищ доктор!

– Прекратить разговоры! Шагом марш в изолятор! Хотя подождите минуту, выпейте лекарство.

Король извлек из стеклянного шкафчика бутылку с густой желтой жидкостью. Костя побелел.

– Касторка!

– Олеум рицини, – строго поправил военфельдшер. – Две столовые ложки. Снимет как рукой.

– Уже сняло. Я уже поправился, чувствую себя прекрасно.

– Ай-яй! – укоризненно протянул Король. – Струсили?

– Никак нет. Просто я пошутил, я не болен.

– Не мелите ерунды, Петухов. У вас же энтероколит. В лучшем случае. Все признаки налицо.

– Не у меня. У медвежонка.

– Что-о?!

Торопясь и сбиваясь, Костя рассказал, что у его любимца не в порядке желудок и он хотел… Красивое лицо фельдшера каменело, он порывался что-то сказать, но Петухов не давал ему вставить и слова, частил, частил. Наконец выдохся, Король проговорил ледяным голосом:

– Значит, вы намеренно ввели в заблуждение медицинского работника?

– Простите, товарищ доктор. Очень зверюшку жалко.

– Эта зверюшка скоро с нас шкуру спустит! Давно пора ликвидировать весь ваш зоопарк. Я доложу начальнику заставы.