Текст книги "Застава «Турий Рог»"

Автор книги: Юрий Ильинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)

– Так, так, так…

Потом пил сам. Петухов, отдуваясь, вытер рукавом рот. охранники посмеивались.

Костя рассердился.

– Чего уставились? Не видали, как люди пьют?

Японцы что-то забормотали, низенький солдатик с плоским, как блин, лицом щелкнул себя по горлу:

– Сакэ!

Охранники визгливо захохотали. Говорухин укоризненно сказал:

– Регочете, дурочкины сполюбовники? Сперва бьете, а потом ржете?

Вошел Лещинский, и веселье прекратилось. Переводчик был мрачен, капитан Сигеру обвинил его в либерализме, не присущей воину жалости, пообещал уведомить начальство. Расстроенный Лещинский заверил, что подобное не повторится.

– Итак, пищу и воду вам принесли. Приготовьтесь, через полчаса мы отправляемся. Приведите себя в порядок, почистите одежду…

– Хороша! – Петухов одернул рваную гимнастерку; Говорухин выглядел не лучше.

– Одежку впору на чучелу надевать. Ободрались вконец, срам прикрыть нечем. Как бы не поморозить.

Их втолкнули в машину, предварительно связав руки Говорухину сунули замасленную брезентовую куртку.

– Чужие обноски не возьму.

Куртку накинули пограничнику на плечи. Солдаты рассадили пленных по углам, тесно набились в машину. Маеда Сигеру, подняв меховой воротник шинели, сел в кабину, блестящую саблю поставил между ног. Лещинский поместился в кузове.

Свистел порывистый ветер, переметая на дороге сухой, колючий снег, пограничники дрожали от холода. Сигеру, сунув руки в карманы, ощутил приятное тепло – заработали химические грелки.

Ехали долго. Пограничники, пригревшись, дремали; после холодного подвала, где шероховатые стены поросли бородами инея, военный автобус казался уютным. Машину качнуло на выбоине.

Петухов открыл глаза. Куда их везут? Что же дальше? Будут допрашивать? Ничего не добьются. Мучить, пытать? Все равно ничего не услышат.

Машина шла по гладкой, накатанной дороге, Петухова укачивало, он вновь задремал. Автобус резко затормозил, Петухов проснулся, за решетчатым стеклом темно. Солдаты курили, негромко переговаривались. Говорухин сладко зевнул.

– Сон я видел, Кинстинтин! Сижу за столом, а маманя пироги несет. С пылу, с жару. А поесть не успел – еще б чуток поспать… А пироги у мамани – пальчики оближешь!

– Прекрати, Пишка! Сдурел?

Помолчали, Петухов обдумывал план побега. Ничего не придумав, решил развлечься.

– Скажи, Пиша, предателя с чем можно сравнить?

– С глистом, – охотно подыграл Говорухин. – А еще с хорьком. Вонючи – спасу нет!

– Пожалуй, ты прав. А как считает господин бывший русский? – Петухов поглядел на Лещинского.

Переводчик промолчал. Костя воодушевился.

– А ты уверен, Пиша?

– Все так думают, Кинстинтин. Поганее предателей ничего на свете нет. Дух от них дюже тяжелый, аж в нос шибает.

Петухов втянул ноздрей воздух, другую заклеила засохшая кровь.

– Верно. И впрямь смердит.

Лещинский что-то произнес по-японски, унтер поочередно ткнул пограничников кулаком. Говорухин сказал:

– Вот так. Заработали на орехи.

– Сейчас отблагодарим, – изловчившись, Петухов пнул унтера ногой.

Автобус остановился, солдаты набросились на пограничников, Маеда Сигеру безучастно наблюдал за избиением в открытую дверь. Потом прокричал команду, вихрь ударов стих, солдаты швырнули пленных на заплеванный пол, придавили сапогами. Машина покатилась дальше.

Автобус тяжело проваливался в ямы, подпрыгивал на ухабах, пленных мотало из стороны в сторону. Говорухин молчал, Петухов, оглушенный ударом под «ложечку», скрючился, не в силах разогнуться: от боли перехватило дыхание. Потом полегчало, но пошевелиться не удалось: японцы прижимали его к полу. С трудом повернув голову, ободрав щеку о какую-то железку, пограничник увидел, как конвоиры попирали сапогами распростертого Говорухина.

– Ах, сволочи! – Петухов рванулся, его придавили сильнее, он продолжал вырываться, тогда один из солдат хватил пограничника прикладом между лопаток, Костя задохнулся от боли…

– Кинстинтин, не томашись, хуже будет, – подал голос Говорухин. – Потерпим. Не на край же света нас везут.

– Я этим гадам…

– Уймись, Кинстинтин. У них сила…

– Ничего, – бормотал Петухов. – Отольются кошке мышкины слезки. Убери сапог, сволочь! Ну!

– Рекомендую не бесчинствовать, – посоветовал Лещинский. – Вы усугубляете свое положение. Если пообещаете вести себя благоразумно, я попрошу господина капитана…

– Заткнись, белая харя!

– Оскорбления, нанесенные военнослужащим императорской армии и лично мне…

– Еще не то услышишь, гад полосатый! Ой!

Унтер, уловив в словах пограничника угрозу, ударил Петухова сапогом в бок. Лещинский отвернулся.

За пропыленным окном проплывала заснеженная маньчжурская равнина – скучная, однообразная нищая страна, забитый народ, кто только его не угнетал! Лещинский прожил в Китае немало, но так и не понял это странное государство. Сейчас думалось не о китайцах – он не мог понять своих соотечественников, распростертых на грязном тряском полу под ногами японских солдат. Две недели пленные содержались в ужасных условиях: голод, инквизиторская пытка водой… Их били. И как! Но пограничники не молили о пощаде, ни о чем не просили, напротив, держались независимо, дерзко. Что за люди? Откуда черпают силы, чтобы не сломаться, выстоять? Одурманены марксизмом? Но любая идеология отступит перед такими истязаниями, отойдет на задний план. Что же придает им силу? Уверенность в правоте своего дела?

Теряясь в догадках и не находя на тревожащий вопрос ответа, Лещинский захотел поговорить с пограничниками по душам, попытаться вызвать их на откровенность. Быть может, тогда удастся понять этих простых парней, вскормленных молоком россиянки…

Один из пленных зашевелился, тихо застонал. Лещинский нагнулся к нему:

– Вам плохо?

– А кому сейчас хорошо? – Пленный повернул голову, охнув от боли. – Опять щеку ободрал…

– Потерпите, скоро приедем, вам окажут медицинскую помощь.

– Зачем? Все раво шлепнут. Или отрубят голову. Ваши хозяева мастера на такие штуки.

– Вы упрощаете. Командованию Квантунской армии мы не подчинены, у нас свое руководство.

– Какой же, пардон, нации?

– Естественно, русской!

– Что в вас русского? Мундир английский, погон французский…

Дискуссию прервал японский унтер: разговаривать с коммунистами запрещено. В довольно резкой форме он заявил об этом Лещинскому. Переводчик смущенно развел руками:

– Сожалею, но вынужден прервать нашу беседу. Весьма сожалею…

– Теперь, Кинстинтин, видишь, кто у них хозяин, а кто – пришей-пристебай? Очень даже понятно…

Машина остановилась, пленных вытащили из кузова: стоять они не могли, солдаты сволокли их в камеру, швырнули на ворох соломы и тряпья. Пограничники дрожали, прижимаясь друг к другу, на рассвете забылись тяжелым сном.

Часа через два лязгнул засов, солдаты принесли котелки с бобовой похлебкой. Говорухин оживился:

– Заправимся, Кинстинтин?

– Спрашиваешь?! Бери ложку!

– А не потравят нас самураи?

– Вряд ли. Не затем сюда везли.

– Резон… – Говорухин вмиг опустошил котелок, огорчился: – Детсадовская норма. С такой пишши живой будешь, но худой будешь.

– А ты на деликатесы рассчитывал? Ух, черт!

– Ты чего, Кинстинтин?

– Чего, чего. – Петухов потер синюю скулу. – Меня в автобусе рябой гад каблуком двинул.

– То-то щеку разнесло. Не горюй, заживет.

Говорухин выглядел бодрым, отдохнувшим, хотя и ему досталось основательно. Костя прищелкнул языком.

– Разукрасили тебя, Пимен, знатно!

– Есть немножко. Похоже, нам с тобой, Кинстинтин, сегодня еще добавят. Особенно тот, рябой. Ерзок^[191] на руку, стерва.

– Ничего, нас тоже запомнят. Рябой небось и сейчас чешется, прилично я ему врезал, очень уж удобно стоял.

– По секрету, Кинстинтин, я тоже одного приласкал.

Говорухин по-бабьи подпер щеку, пригорюнился, зачастил вятской скороговоркой:

Он зачал меня ласкать,

Из угла в угол таскать,

Он ласкал меня, ласкал,

Аж по всей избе таскал…

Проводник исчез; пожилая, «заласканная» пьяницей мужем баба вопила, кляня постылое свое житье. Но вот проводник выпрямился:

– Думаешь, нас в расход, Кинстинтин?

– Наверное. Зачем мы им нужны? Помучают, на допросы потаскают, зубы поплюем в разные стороны…

– А они?!

– И они поплюют. Обязательно!

– Сделаем! – повеселел Говорухин. – Мы, Кинстинтин, все могем. И вот что скажу, друг ты мой разлюбезный. Уж ежели нам стенка выйдет, помрем с музыкой. Аж чертям тошно станет, вот как мы помирать будем, Кинстинтин!

– Верно, Пиша! Покажем самураям, на что способны пограничники, как умирают комсомольцы. Но давай переменим пластинку, похоронная мелодия ни к чему. Лучше поразмыслим, как отсюда смыться.

– Нешто из этой тюряги сбежишь? Стены толстенные, двери – как царские врата в Красноярском соборе.

– И все же попытаемся, не возражаешь?

– Одна попробовала, да семерых родила. Нам такое не подходит. Мы – безо всякой пробы: удерем, и весь сказ!

Звякнул засов, заскрипели ржавые двери…

XVI

В ЗАСТЕНКАХ КЁМПЕНТАЙ

В приемной полковника Кудзуки пусто, за небольшим столом адъютант, кукольное лицо, набриолиненные волосы разделены идеальным пробором. Увидев Горчакова, он пружинисто встал, щегольской мундир с адъютантскими шевронами был ему короток, придавал офицеру несерьезный, мальчишеский вид. Услышав фамилию визитера, адъютант наклонил набриолиненную голову, вкрадчивым шепотом попросил подождать. Отвесив полупоклон, он вышел из-за стола, постукивая дамскими каблуками, резвой козочкой побежал в кабинет. Горчаков достал портсигар, постучал мундштуком папиросы о крышку.

Прошло чуть больше месяца, но как все изменилось! Ведомство Кудзуки сменило мрачное, обшарпанное, казарменного типа здание на солидный особняк в аристократическом квартале. Прежний владелец был, видимо, человеком богатым, обладал неплохим вкусом: мраморные скульптуры на подставках красного дерева – купальщицы, нимфы, покровитель торгующих Гермес. Вот еще любопытная статуэтка, изящная и легкая, тронутый желтизной автограф «Рудольф Маркузе»^[192] – имя известное, австриец, долго жил в Италии.

– Вам придется немного подождать. Всего несколько минут…

– Недурная вещица, – сказал Горчаков адъютанту. – Стоит кучу денег. Шефу повезло. Если остальные скульптуры выполнены мастерами, здесь целое состояние.

Кукольное лицо адъютанта порозовело.

– Верноподданные императора служат высшим идеалам, материальные блага нас не волнуют, главное – дух. Великий дух Ямато!

«Дурачок! – усмехнулся про себя Горчаков. – Все вы лицемеры. Ваша философия с ее туманной фразеологией – лишь ширма для сокрытия имперских целей».

– Каких философов вы любите, мой друг? Кто помогает вам идти по извилистой жизненной тропе, избегать опасностей? – «Боже, как я изъясняюсь? Вот что значит жить на чужбине, если и завыть захочешь, взвоешь не как серый волк, а как трусливый шакал – пожиратель падали. Их немало в окрестных полях».

– Вы спрашиваете о моих учителях? – Вышколенная куколка ловко скрыла удивление. – Я знаком с учением древних, однако отдаю предпочтение современным мыслителям, отечественным и иноземным. Близок мне по духу господин Розенберг^[193]. «Миф XX столетия». Читал и Гитлера «Моя борьба». Гениальное произведение!

– М-м… Сделайте одолжение, напомните шефу о моей скромной персоне.

– Пожалуйста, потерпите. Важное совещание. Оно скоро закончится, и вас пригласят. У господина полковника отличная память.

Приглушенно задребезжал звонок. Адъютант скрылся в кабинете и тотчас вернулся.

– Господин полковник вас ждет.

Горчаков вошел, поздоровался, Кудзуки ответил довольно сухо. В кабинете находилось несколько европейцев, японцев и среди них Сигеру. Горчаков полагал, что участники совещания уйдут, однако никто не встал, все смотрели на него с интересом. Кудзуки произнес:

– Господа, это князь Горчаков. Сергей Александрович, знакомьтесь. Господин Коно, господин Кислицын, господин Шубников, господа Лукашенко и Миримский.

Остальных Горчаков не запомнил. Кудзуки хотел было начать, но массивный Шубников пробасил:

– Неплохо бы глотку промочить, хозяин…

– Сейчас, сейчас… Чай? Кофе?

– Мы не дамы в положении! Нам что-нибудь покрепче, – поморщился осанистый генерал Кислицын.

– Всему свое время, господа. Успеете принять горячительное. А чаек сейчас принесут.

Кудзуки нажал кнопку, влетел Куколка, выслушал распоряжение и ретировался. Пока пили чай, Горчаков рассматривал присутствующих, слышал он о них немало. Коно представлял фашистское общество «Кёвекай» («Сотрудничество наций»)^[194], созданное в Мукдене в начале тридцатых годов, сразу же после оккупации японскими войсками северо-восточных провинций Китая. Инициатива создания общества принадлежала штабу Квантунской армии. «Кёвекай» оправдывало захватническую политику Японии, пропагандировало господство Страны восходящего солнца в Азии, распространяло всевозможные инсинуации о «северном соседе» – Советском Союзе, активно участвовало в превращении Маньчжурии в плацдарм для подготовки войны против СССР. На всей территории, где находились войска Квантунской армии, «Кёвекай» имело специальные боевые группы «сен-подан», которым, в случае войны с Советским Союзом, предстояло организовывать диверсии на железных дорогax – взрывать мосты, поджигать склады, совершать террористические акты. Генерал Кислицын возглавлял созданное японской разведкой «Главное бюро по делам российских эмигрантов в Маньчжоу-Го» – ГБРЭМ – административный орган белоэмигрантов в Манчьжурии, тесно связанный с «Кёвекай». Подчинялось «Бюро» японской военной миссии в Харбине и выполняло ее задания: вербовало эмигрантов для антисоветской деятельности, обучало их диверсионному делу, формировало отряды шпионов и диверсантов и организовывало их переброску в СССР.

Жуково-черный, пшютоватый^[195] Миримский, сын крупного помещика, руководил харбинским филиалом РФС. «Российский фашистский союз», возникший в 1931 году, поначалу назывался «Российской фашистской партией». Тесно связанный с японской разведкой в Маньчжурии, РФС ею финансировался, выполнял ее задания, забрасывал в СССР шпионов и диверсантов.

Мастодонистый Шубников, купеческого вида детина, представлял «Монархическое объединение в Маньчжоу-Го», детище японской военной миссии в Маньчжурии. Под эгидой этого объединения, по идее японцев, должны были объединиться для антисоветской работы все белоэмигрантские организации в Китае. Разумеется, деятельность монархистов направлялась и контролировалась японцами.

Бывший подполковник Лукашенко возглавлял «Союз мушкетеров имени князя Никиты». Название вызывало немало кривотолков, о «мушкетерах» ходили едкие анекдоты – глупость и фельдфебельские замашки Лукашенко были притчей во языцех. Шеф «мушкетеров» с распростертыми объятиями принимал в «Союз» самых оголтелых антисоветчиков и такое отпетое бандитье, что японская разведка была иногда вынуждена одергивать не в меру ретивого помощника. «Союз мушкетеров» всецело содействовал японцам в осуществлении их агрессивных планов.

Узнал Горчаков и шефа «Национальной организации русских разведчиков», сформированной из реакционной белоэмигрантской молодежи. Эта организация широко использовалась японской разведкой для шпионско-диверсионной работы против Советской России; и руководителя «Дальневосточного союза казаков», созданного японской военной миссией для объединения казаков, бежавших в Китай с разгромленными частями Семенова, и других атаманов. Казаков японцы ценили, эти «кадры» хозяев не подводили.

Был в кабинете и руководитель «Дальневосточного союза военных», генерал с трудной немецкой фамилией. «Союз», объединявший белоэмигрантов-офицеров, как и прочие подобные организации, боролся против СССР.

Слетелись коршуны! Зачем? Ответа Горчаков не получил: Кудзуки не счел необходимым пускаться в объяснения. Разумеется, эти люди собрались не только для того, чтобы выслушать отчет о действиях его группы, у них наверняка есть дела поважнее. Очевидно, что-то произошло, – присутствующие явно взволнованны, взбудоражен даже полковник, а он умеет владеть собой. О чем же шла речь?

Четыре телефона на письменном столе периодически позванивали, Кудзуки не реагировал, когда же пробудился аппарат, стоящий на изящной тонконогой тумбочке, полковник поспешно схватил трубку. Присутствующие притихли, кто-то шепотом пояснил:

– Токио, господа. Важные новости.

Закончив разговор, Кудзуки выпрямился, горделиво расправил плечи.

– Поздравляю, господа! Доблестные германские войска вышли к Волге. Солдаты армии фюрера пьют воду великой русской реки. Сталинград вот-вот падет и…

– И настанет наше время! – вскочил Шубников. – Близок час освобождения многострадальной матушки-России, за нее мы все готовы жизнь отдать…

– Слава тебе, господи всеблагий, – размашисто перекрестился генерал Кислицын. – Наконец!

– Пора трубить общий сбор! – воскликнул Лукашенко. – Застоялись мои мушкетеры! Повеселимся, господа! Коммунистам кровушку пустим. Ох, пустим!

Горячность продолжателя дела безвестного князя Никиты отрезвила полковника.

– Ценю ваш патриотический порыв, господа, понимаю ваше волнение. Но решающее слово скажет Квантунская армия. Она готова и ждет приказа, который последует в должное время и должный час. Вы же, господа, наши союзники в исторической борьбе с коммунизмом…

Участники совещания скисли: хозяин поставил их на место, недвусмысленно намекнув, чего стоит каждый.

…Горчаков собирался подробно доложить о ходе и завершении операции «Хризантема», но его слушали рассеянно, Миримский откровенно позевывал, Кудзуки поторопил докладчика, предложив опустить детали, доклад получился скомканным. Горчаков ждал вопросов, но аудитория молчала, один Лукашенко осведомился:

– А накрошили порядочно?

Горчакова передернуло, глядя поверх самодовольной, украшенной пышными бакенбардами физиономии, он сказал:

– Потери противника не подсчитывались даже приблизительно.

Больше вопросов не задавали, проводив участников совещания, Кудзуки попросил Горчакова остаться и, не дожидаясь ухода адъютанта, сказал:

– Вы, князь, разочарованы, ожидали иного приема. Не вините этих господ, Красная Армия терпит жестокое поражение, и весть об этом, естественно… Теперь расскажите все. И никакой ретуши: называйте вещи своими именами.

Горчаков докладывал почти два часа. Кудзуки не перебивал, делая пометки в блокноте. Когда Горчаков умолк, полковник пожал ему руку:

– Ваш подвиг должным образом оценен, вы представлены к высокой награде, материалы уже посланы в Токио. Теперь займетесь захваченными пограничниками. Их нужно выжать, как лимон.

– Но я не следователь…

– Постарайтесь, князь: пограничники могут дать интересные сведения. И не миндальничайте, без сантиментов.

Петухов ходил взад-вперед. Камера тесная, узкая, решетчатое окошко под потолком пропускает слабый свет. А неба не видно, и неизвестно, какое оно: голубое или затянутое черными тучами. Скорей всего пасмурно, предзимье. А в душе сплошной мрак. Вот уже две недели пограничники в плену, вывезены в глубь Маньчжурии, расстреливать их японцы не торопятся, очевидно, будут допрашивать, что ж, пусть допрашивают, пытают, но острее боли физической – душевная: что думают товарищи на заставе? Убиты? Утонули в реке? Пропали без вести? Домой уже, наверно, отправлена похоронка, трудно представить лицо матери, получившей серый квадратик.

Подобно многим своим сверстникам, Петухов считал, что беды его минуют, ранить, конечно, может, и не однажды, но убить… Для него еще не отлита пуля. В какой-то книжке прочел Костя эту фразу, она запомнилась, прилипла и молодых колхозниц из прифронтовых сел, учительниц, телефонисток, библиотекарш, всех тех, с кем хоть на часок перекрещивалась Костина тропка, разила наповал. Только на медицинских сестер и санитарок красивая фраза не действовала – эти девушки нагляделись на убитых «неотлитыми» пулями вдосыт.

На заставе тоже о смерти не думалось, здесь же пугала неизвестность. Пусть бьют, пытают, пусть, наконец, расстреливают – он умрет как солдат. Но если упрячут в каземат, как революционеров в Петропавловскую крепость? Сервантеса держали в каком-то подземелье полжизни…^[196]

– Двадцать лет!

Говорухин поднял голову, он сидел на корточках у стены: ложиться на циновки брезговал.

– Кому двадцать годов, Кинстинтин?

– Это я так… Сидел один человек столько.

– Ого! Чего же он доброго навершил, ежели ему эдакий срок впаяли?

– В плен попал. В давние времена.

– A-а… Мы столько сидеть не можем, времени нет, еще недельку-другую, и домой.

– Это как же?

– А просто. Сбежим.

– Легко у тебя все получается, Пимен. Глянь, стены какие, только танком таранить. Решетки толстые.

– А голова зачем? Чтобы шапку носить? Нет, Кинстинтин, соображай. Какую-нито хитрость придумай, ты парень толковый. Я тоже насчет этого кумекаю. Вместе найдем выход.

Говорухин встал и упал на бок.

– Эх, Пиша! Бежать задумал, а ноги не держат.

– Затекли, окаянные. Всю ночь на карачках.

– Тогда ложись…

– Ты что, Кинстинтин?! Грязища. Тут свои наших гоняют, аж до потолка сигают.^[197] Зажрут!

– Говорухин подковылял к циновке, перевернул ее: циновка зашевелилась. – Эн, сколько самураев полозиет! Тьма. Для русского человека – хуже пакости не придумаешь…

– Н-да, – сплюнул Петухов. – Где ты, коечка солдатская, хрустящая простынка… В баню бы сейчас. И пива…

– Да, в парной похвостаться не грех…

Звякнул засов, вошел давешний унтер, конвоиры, унтер поморгал, подслеповато указал на Говорухина, солдаты заломили ему руки за спину, Петухов бросился к товарищу, но налетел на штык.

– Русики, назад! – пискнул унтер.

Говорухина увели, Петухов остался один.

…Пленный оброс, веки красные, на лбу кровоподтек, струп^[198] на скуле лопнул, кровоточит. Гимнастерка рваная, грязная, треугольнички в петлицах – младший командир. А морда простецкая. Плебей.

– Тебя как зовут? – спросил Горчаков. – Садись, в ногах правды нет.

Говорухин опешил: русский! Удивила и спокойная вежливость – за столом не палач, не кровопийца, обыкновенный человек в гражданской одежде. Как с ним держаться? Отправляясь на допрос, пограничник решил молчать, пусть жилы тянут. А как быть теперь?

– Благодарствую на добром слове. Оно и верно, ноги не казенные, сидеть завсегда лучше, чем стоять.

– Давай познакомимся, братец, меня зовут Сергей Александрович Горчаков.

– Говорухин я. Пимен Егорович.

– Родом откуда?

– Я-то? Вологодский…

– Бывал я в ваших краях. Охотился.

«Вот оно как, – подумал Говорухин. – Беляк. Ну, ну, господин хороший, хрен ты у меня выудишь. С ушами».

– Охота у нас богатая. Всякой твари по паре: утки над озером тянут и боровой дичи сколько хошь. Лося можно завалить, килограммов на триста, матерущие…

– Поляны помню. Родники. Вода – как слеза ребенка.

– Ключи потому что. Водичка светлая, а зубы ломит: холодна!

Крестьянский парень! Таких на Руси миллионы. Он любит Россию, свою деревню. Этот упорствовать не станет. Извечная тяга к родной земле заставит его выложить все – надо только пообещать, что отпустим, вернется к своей сохе да бороне. Ценными сведениями он, естественно, не располагает, но кое-что рассказать может.

И вдруг все рухнуло.

Говорухин сочувственно почмокал губами:

– Жалко мне вас, Сергей Александрович! Не узрите больше русских березок. Перевертышей мы не жалуем, схоронят вас на чужбине, вдали от родительских могил.

У Горчакова отвисла челюсть. Опомнившись, он сбил пленного на пол. Бил долго. Озверев, старался ногами. Вбежавших охранников отослал: сам управлюсь. Говорухин, кривясь от острой боли, поднялся, выплюнул на ладонь кровь и половинку зуба.

– За этим, что ль, сюда везли? Резона нет бензин жечь. А зубов у меня как у бирюка, я зубастый. Так-то, Сергей Александрович.

– Молчать!

– Молчать, пока зубы торчать? Все не вышибешь, Александрович, руки отобьешь, умаешься. Глянь, на кого похож! Сбледнел, трясешься, а выбил всего-то кусочек.

– Да я тебе… – Горчаков сжал запухший кулак.

– Поаккуратней, господин. Ежели я поднесу – челюсть вышибу, не то что зуб. Понял? И давай прикончим этот разговор, он мне без интереса.

Горчаков долго не мог успокоиться – хорошенькое начало! Он считал, что понимает душу русского мужика, – оказывается, ничего подобного. Большевики вырастили людей, беспредельно преданных бредовой марксистской идее. Следовательно, ставка на сближение, доверительную беседу ничего не даст, значит, надо действовать без ухищрений. К черту психологические фокусы, придется прибегнуть к грубой силе: давить, давить – умирать никто не хочет. Что ж, придется менять тактику.

Говорухин вошел в камеру, кренясь на бок.

– А вот и я, явился – не запылился. Потолковал с дядей Серегой.

– С кем?! Ты что гнешься?

– С Сергеем Александровичем, какой нами занимается. Поприветствовал он меня для знакомства.

Снова загремел засов, вызвали Петухова.

– Гляди, Кинстинтин, – предупредил Говорухин, – Змей этот Александрович.

Горчаков предложил пограничнику сесть, удивился: мальчишка, по-видимому, новобранец. Плохи дела у Советов, если таких сопляков призывают. Этот маменькин сынок выложит все, стоит лишь припугнуть.

– Вам сколько лет, юноша?

Оскорбленный Костя закусил губу: худенький, неказистый, он не терпел снисходительности.

– Тридцать!

– Хм! Допустим. Ваше воинское звание?

– Генерал-майор. Устраивает?

– Вполне, – Горчаков усмехнулся. – Осмелюсь заметить, ваше превосходительство, одеты вы слишком претенциозно. Ваши лохмотья весьма колоритны.

– Ничего, для вас сойдет.

– Не огорчайтесь, юноша. Как говорится, по одежке встречают.

– А я и не огорчаюсь… С чего вы взяли?

– Садитесь, пожалуйста. Коньяк, ликер? Есть «Смирновская»…

– Не пью…

– Разумеется, по идейным соображениям?

– Непьющий.

– Помилуй бог, неужели в СССР есть такие?

– Один я. Белая ворона.

– В таком случае позвольте чайку. Не откажетесь? Вы же мерзнете в камере, согреетесь, чай здесь отменный. Может, закусить желаете? Я мигом все устрою. Здесь прекрасные рестораны, русская кухня. Что вы скажете насчет ухи с расстегаями? Пироги такие, пальчики оближете.

Все существо Кости завопило – на столе возникла тарелка дымящейся ухи, в нос ударил пряный аромат, желудок сжали спазмы, рот наполнился кислой слюной. От Горчакова это не укрылось.

– Так как насчет хор-рошего обеда?

– Отпадает. Аппетита нет.

– Ну, как угодно. В таком случае к делу. Нам нужно получить от вас кое-какие сведения. Запирательство приведет к нежелательным последствиям, я не хотел бы оказывать давление, так или иначе, но ответить на интересующие нас вопросы вам все равно придется. Присяга и воинский долг обязывают вас молчать, но к вам это отношения не имеет, вы не солдат…

– Я красноармеец. И остаюсь таковым даже в плену.

– Нет, наивный юноша, вы не пленный. Премудрое ваше правительство не подписало Женевскую конвенцию, под которой стоят подписи глав всех государств. Таким образом, попавшие в руки противника солдаты Красной Армии, в том числе и пограничники, объявляются вне закона, Женевское соглашение на них не распространяется, а коли так, ваша жизнь не стоит ломаного гроша. Поймите это, молодой человек, и не упрямьтесь; лишь чистосердечные ответы спасут вам жизнь, а жизнь вещь стоящая, уверяю вас. Прежде всего меня интересует характеристика командного состава. Что за люди ваши офицеры? Наклонности, привычки, слабости, характер? Рассказывайте подробно, не упускайте деталей. И не бойтесь меня утомить, я слушать умею.

Внезапно Горчаков понял, что все его красноречие напрасно, пленный не заговорит даже под пытками. Ничего удивительного, ведь он – представитель народа, который отважно сражается с немцами один на один, иностранная пресса пестрит сообщениями о таких вот юнцах, они бросаются под танки, закрывают грудью амбразуры дотов. Фанатики! Как же быть? Сломать мальчишку? Собственно, что может знать нижний чин пограничной стражи? Прежде всего он знает своих командиров…

– Вы коммунист?

– Комсомолец. Это в общем одно и то же.

Сталинский выкормыш, из молодых, да ранний! Шансов получить от него стоящие данные мало, а Кудзуки ждет и не примет никаких оправданий. Остается применить насилие. Метод не самый лучший, зато эффектный. Иного пути нет.

– Хотите или не хотите, мой юный друг, а отвечать вам все равно придется! Взываю к вашему разуму. Будьте благоразумны, не вынуждайте меня идти против совести. Поверьте, в нашем распоряжении достаточно средств, чтобы заставить вас давать показания. И вы заговорите, но будете уже не человеком, а жалким обрубком. Во имя чего вознамерились вы страдать, зачем вам это? Нас здесь никто не слышит, на заставе о ваших откровениях не узнают, мы не станем трубить на весь мир о том, что нам скажет советский пограничник. Мы вас подлечим, дадим возможность осмотреться, будете учиться, поступите в университет, например, в Пекинский, прекрасное учебное заведение. Соотечественники – в Китае большая русская колония – вам помогут; в средствах стеснены не будете. Принимайте мое предложение, ей-богу, это лучше, чем гнить в каменном мешке!

– Хорошо поешь, пташечка! Такого соловья бы в клетку – ох и на…ал бы!

Оскорбленный Горчаков вскочил, замахнулся, сдержался с трудом, даже испарина на лбу выступила. Прошелся по комнате, заложив руки за спину. Передвинул кольцо с драгоценным камушком, как делал всегда, намереваясь пустить в ход кулаки: камень мог потеряться. Подойдя к пленному, встретил ненавидящий взгляд. Мальчишка не пятился, не отступал, набычившись, готовился к самому худшему. Да он и впрямь не робкого десятка! Смерти не страшится, вынесет пытки… И все же разумнее воздержаться от крайних мер, попытаться еще раз выудить сведения, перехитрить упрямца.

Горчаков закурил, поплыл сизый дымок.

– Грубо, молодой человек. Грубость в полемике не аргумент. Поносить недруга дело нехитрое, ума не требует.

«Он прав, – подумал Петухов. – С такой тактикой долго не протянешь. Прямая дорога под пулю. Их что-то интересует, пусть попробуют эти данные получить. Шиш с маком получат! Слова не оброню».

Горчаков, похоже, понял состояние пленного, заговорил о благах, ожидающих каждого, кто решится порвать с коммунистическим раем. Он все больше возбуждался, пустил в ход все свое красноречие, говорил не переставая:

– Не думайте, что вас обсыплют золотом, вы не ученый, не инженер, быть полезным в дальнейшем не сможете. Сведения, которые вы нам дадите, возможно, представляют некоторый интерес, но переоценивать себя не следует. Пройдет немного времени, и они устареют. Все быстротечно в этом мире. Кроме того, у нас немало иных возможностей для получения необходимой информации. Захватим еще пару-другую ваших товарищей, произведем разведку боем. Дальневосточная граница в настоящее время практически представляет собой линию фронта, инциденты вспыхивают постоянно. Считаться с условностями командование Квантунской армии не станет.