Текст книги "Ради безопасности страны"

Автор книги: Юлиан Семенов

Соавторы: Вильям Козлов,Станислав Родионов,Борис Никольский,Павел Кренев,Юзеф Принцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

– Ну.. Многих... Горького... Маяковского, конечно...

– А что у Маяковского более всего нравится?

– Как – что? «Стихи о советском паспорте».

– А у Горького?

– «Песня о Буревестнике».

Константинов, легко усмехнувшись, вздохнул.

– Сергей Дмитриевич к медицинской литературе вкус вам не привил еще?

– Он мне рассказывал про йогов. Очень интересно.

– Про голодный день – это он?

– Конечно.

– Ну я понимаю, ему надо, а вам-то с вашей фигуркой зачем? Рано еще.

– Сережа считает, что уже с юности следует готовиться к старости. Распустишь себя сейчас, а потом трудно войти в форму.

– Вообще-то верно. Еще один вопрос: за что вы полюбили Сергея Дмитриевича?

– Он очень умный. Сильный. Наше поколение тянется к сорокалетним мужчинам, сверстники – какие-то дебилы, маменькины сынки. А почему вы спрашиваете об этом?

– Вы же сами определили, почему я вас вызвал. Вы давно с ним знакомы?

– Нет. Хотя теперь кажется, что вечность, я и на работе все время в окно смотрю, чтобы не мешали мне представлять его лицо, а то сослуживцы мелькают перед глазами, мелькают...

– Когда вы с ним встретились?

– Совершенно случайно. Я потеряла подругу, договорились вместе отдыхать, а она не прилетела. А он пригласил меня провести с ним день, мы так красиво завтракали, я не знала, что завтрак может быть таким же интересным, как ужин, – торжественным, со значением...

– Вы его за завтраком и полюбили?

– Вам этого не понять, хотя я знаю, отчего вы так спрашиваете... Ну и потом море, солнце...

– Море и солнце – одно дело, любовь – другое.

– Может быть...

– А почему сверстники кажутся вам дебилами?

– Ну не знаю... Это трудно объяснить. Они какие-то ленивые, цветы никогда не подарят, не умеют интересно говорить, объясняются как-то робко, а по глазам сразу видно, чего хотят.

– Неужели ленивы?

– О, еще как! Спросите, кто из них умеет себе брюки погладить или рубашку постирать, спросите! Скажут: «А мать для чего?»

– Наверное, вам просто не везло, Оля.

– Ничего подобного, я пыталась найти хорошего парня...

– Смотря где искать. Хорошо, времени у меня в обрез: вы бы согласились помочь нам в нашем деле?

– Конечно.

– Вы не хотите спросить – в каком именно?

– А я вам верю, в плохое же вы меня не пригласите.

– Мы хотим, чтобы вы помогли нам разоблачить шпиона.

– Я согласна.

– Подумали?

– И думать нечего, это мой дол?! Что я должна буду делать?

– Сначала вы должны будете вспомнить все те места, куда ездили с Сергеем Дмитриевичем, где останавливались, куда ходили гулять...

– Так вы его спросите, он же лучше меня все знает...

– Обязательно. Но сначала вы постараетесь все припомнить, ладно?

– Хорошо. Значит, так... Мы ездили на Ленинские горы, там мы останавливались и гуляли с Сережей... Потом в Парк Победы.

– Часа два, не больше, да?

– Нет, полчаса от силы.

– Он жаловался, что у него машина стала барахлить, что-то с проводкой, да?

– Да, иногда. Но он выйдет, подергает провода и все наладит.

– Это часто бывает. Я тоже с проводкой мучаюсь. Слушайте, Оля, а что, если мы сейчас с вами сядем в машину и вы мне покажете те места, где вы гуляете, а?

– Я не совсем понимаю вас. Почему об этом не спросить Сережу?

– После того как мы с вами отметим все места, Оля, вас отвезут на аэродром, и вместе с нашим товарищем вы полетите в Адлер. Поживете в Пицунде: отдыхайте, грейтесь на солнце, купайтесь...

– Ой как интересно! Только я должна позвонить Сереже и маме, предупредить их. Да, а как же с работой?

– С работой мы уже уладили, вам туда и звонить не надо. Что вы скажете маме?

– А ей что бы ни сказать – только б предупредить. – Ольга вздохнула. – Необходимая проформа – всего лишь.

Константинов подвинул ей городской телефон:

– Звоните.

Ольга набрала номер; Константинов отметил, что сначала она позвонила на работу к Дубову.

– Можно Сергея Дмитриевича? Его знакомая. Ольга Вронская. Как улетел? – Она растерянно посмотрела на Константинова. – Куда? А когда вернется? Спасибо...

Она удивленно сказала Константинову:

– Он улетел в срочную командировку... Наверное, звонил мне, а я у вас. Как плохо, он еще что подумает, – Она быстро набрала домашний номер. – Ма, Сережа не звонил? Ой, звонил, да?! Что он сказал? Ага... А когда обещал вернуться?

«Молодец Гмыря, – отметил Константинов, – даже это предусмотрел, молодец».

– Ма, знаешь, я срочно улетаю... Нет, не к нему. Я тебе позже объясню...

Константинов подсказал шепотом:

– Когда вернусь...

– Когда вернусь, – повторила Ольга, – это служебная командировка. Да, нет... мы... что ты, ну как можно так думать?! Ну до свиданья, бабу поцелуй.

Она положила трубку, Посмотрела на Константинова – так ли сказала?

Какое-то мгновение он взвешивал, стоит ли открыть ей все, но потом решил повременить, хотя теперь он был до конца убежден, что Оля ничего не знала об истинном Дубове, врала матери неумело; отвечала на вопросы открыто, без раздумий; глубиною мысли не отличалась; думала наивно, штампами, х р е с т о м а т и й н о, но что-то подсказывало ему: «Жди, надо ждать».

Усадив рядом с собою Ольгу, Константинов вспомнил третью инструкцию ЦРУ, найденную у Дубова: «Пришлите данные на вашу новую подругу, включая девичью фамилию матери и бабушки». А почему не попросили прислать ее фотографию? Сами сняли? Где? Когда?

– Оля, а что, у мамы другая фамилия?

– Да. Она взяла фамилию отчима, а девичья у нее – Швецова.

– Понятно. Ну давайте вспоминать... Куда двинем? У нас на все про все два часа. К мосту через Москву-реку не ездили? Около Лужников?

– Нет, ни разу. Хотите покажу, где в Парке Победы катались? Там и начнем.

– И покажите место, где он вас одну оставлял, а дядьки и тетки, любуясь вами, вас фотографировали.

Она рассмеялась:

– Откуда вы знаете? Меня только мужчина фотографировал, когда Сережа пошел за билетами в цирк.

– Это когда было? В день, когда вернулись?

– Нет, утром следующего...

В три часа пополудни Константинов спустился в зал, где собрались все участники предстоящей операции. Посредине, на большом столе, Гмыря установил макет Парка Победы.

– Товарищи, – сказал Константинов, – операция, которую мы проводим, необычна. От успеха сегодняшней операции зависит в какой-то мере будущее дружественного государства. Я хочу, чтобы вы постоянно имели это в виду.

Поднялся Гмыря:

– Прошу к макету, товарищи. Нам представляется, что американский разведчик поедет со стороны Ленинского проспекта, из дома посольства, мимо университета; перед выездом на Можайское шоссе он свернет направо, на узенькую дорогу, которая ведет через парк; возле места, где будет сооружен памятник, притормозит, на долю минуты остановится и выбросит – а может быть, положит, это вообще было бы идеально – тайник, контейнер, выполненный в виде ветки. Брать мы его будем на улике. Поэтому должна соблюдаться величайшая осторожность, рациями мы пользоваться не будем: весьма вероятно, что вторая, страхующая машина посольства, оборудована аппаратурой электронного прослушивания. Через час мы начнем блокировать район. Дистанция между вами должна быть не более чем двадцать метров, ночью в парке темно, фонари установлены только вдоль дороги, поэтому внимание и еще раз внимание.

– Дело заключается в том, – заметил Константинов, – что точное место обмена тайниками мы не установили, товарищи. Существуют две версии, каждая имеет свою логику: эту самую «ветку» удобно бросить при повороте на узкое шоссе, там машину ЦРУ какое-то мгновение не будет видно, лощина; можно притормозить и возле обелиска – вполне мотивированная задержка: человек любуется видом на московские новостройки. Поэтому-то мы и должны блокировать такой громадный район, чтобы не было случайностей, поэтому-то полковник Гмыря и призывает вас к максимальной осторожности. Какие будут вопросы?

– Товарищ генерал, сегодняшняя ночь – единственный наш шанс? – спросила лейтенант Жохова.

Константинов полез за сигарой, ответил  т я ж е л о:

– Да, насколько нам известно, последний.

В шесть часов на связь вышел Коновалов:

– Товарищ Иванов, из посольства вышли пять машин, Лунса среди них нет, идут по Садовому в направлении Крымского моста.

– Кто из ЦРУ?

– Джекобс и Карпович.

– Как себя ведут?

– Спокойно... Нет, Джекобс резко перестроился в левый ряд, видимо, хочет снимать пароль с «Волги».

– Карпович его страхует?

– Нет, спокойно идет в третьем ряду... По сторонам не смотрит... Джекобс снял пароль, резко ушел в правый ряд, делает круг, спускается на набережную, выехал на набережную... Проехал мимо дома Дубова... Смотрит на место его обычной парковки...

– А может быть, пароль «Паркплатц» – парковка у дома? – задумчиво спросил Константинов Гмырю и Проскурина, сидевших рядом. – Почему он проехал мимо дома, а?

– Поднимается по переулку наверх, – докладывал между тем Коновалов. – Остановился возле посольства... Не запирая машину, вбежал во двор... Вышел... в руке пачка журналов... Сел в машину... Выехал на кольцо... Едет во втором ряду. Резко берет в крайний левый ряд, проверяется.

– Видит вас?

– Не знаю.

– Снимите наблюдение, – сказал Константинов.

– Есть. Снова ушел во второй ряд, взял направление, к Крымскому.

– Вы что, повели его второй машиной?

– Нет, сообщают из первой, он еще в поле видения.

– Возьмите его на Зубовской.

– Есть.

В шесть сорок пять Джекобс запарковал машину около дома, где живут сотрудники посольства, и поднялся к себе.

В семь часов Константинов выехал в Парк Победы.

В час ночи сотрудников Коновалова сняли; лил дождь – промокли все до нитки, ЦРУ на встречу не вышло. Провал.

...Режиссер Ухов звонил Константинову каждый день: кончились актерские пробы, а консультант до сих пор не посмотрел, художественный совет не хочет принимать решения, пока не будет высказано мнение специалиста.

– Хорошо, а если я приеду к вам часов в десять? – спросил Константинов. – Такое допустимо?

– Да хоть в двенадцать! – взыграл Ухов. – Будете вы, режиссер Женя Карлов – он говорил, что знаком с вами, – и я! Нет проблем, хоть в час ночи!

– Можно пригласить жену? – спросил Константинов.

– Милости прошу, очень буду рад.

...Константинов оставил помощнику телефон съемочной группы и монтажной, сказал, что в случае срочной надобности ехать от «Мосфильма» десять – пятнадцать минут, позвонил Лиде и предупредил ее, что ждать будет у проходной в девять пятьдесят пять.

– А «без пяти десять» ты не можешь сказать? – улыбнулась Лида.

– Могу, но в этом будет некая сослагательность. И потом я не люблю слова «без» – в нем какая-то унылость сокрыта, – ответил Константинов.

...В просмотровом зале было душно, вентилятор не работал; Лида осторожно разглядывала лицо мужа – похудел. Он весело говорил с Уховым и Карловым, шутил с монтажницей Машей, сетовал на сумасшествие погоды – совершенно нет лета, сплошные дожди; рассказал смешной анекдот, попросил разрешения снять пиджак и заключил:

– Если не возражаете – начнем, а?

Над сценарием фильма о чекистах он просидел – в самом еще начале работы – чуть не две недели; страницы были испещрены пометками; когда Ухов увидал это.

то застонал даже:

– Константин Иванович, но ведь сценарий утвержден!

– Тогда зачем я вам?

– Как зачем?! Вы должны просмотреть его по линии достоверности, с профессиональной точки зрения.

– Я этим и занимался. Но коли автор пишет «озадачьте себя вопросом», то как же мне не обратить ваше внимание на такой ляп?

– Это не ляп. Это распространенное выражение, оно бытует у нас.

– И плохо. Бархударов трактует слово «озадачить» как «поставить в тупик». А я не хочу, чтобы чекист говорил на плохом русском языке.

– Неужели «поставить в тупик»? – удивился Ухов. – Черт, спасибо, это надо перелопатить.

– Перелопатить, – повторил, усмехнувшись, Константинов. – Пойдем дальше. Главное соображение: в сценарии много вранья. Причем автор исходит из самых лучших побуждений, он хочет утеплить образы чекистов. И снова появляется жена, которая ждет мужа ночами, и снова молодой капитан влюбляется в певицу из ресторана, которая связана с фарцовщиками, и снова генерал знает все наперед о противнике... Правду надо писать, а коли она автору неведома, стоит посидеть с нами, поговорить – мы с радостью поможем. И вот еще что: у вас шпионов пачками ловят, а ведь это неправда. Шпион – редкость в наши дни; серьезный шпион – это сложнейшая  в н е ш н е п о л и т и ч е с к а я  акция противника. Завербовать советского человека в наши дни – задача невероятно сложная: самая суть нашего общества противоречит этому. Человек, который бы добровольно или даже под давлением отказался от того, что ему дает наша жизнь, – это аномалия.

Ухов ломал руки, клялся, что менять в сценарии ничего больше нельзя, вещь отлилась, конструкцию ломать невозможно.

– Я ведь ни на чем не настаиваю, – заметил Константинов. – Я говорю вам то, что обязан сказать. А вы вправе со мною не согласиться и попросить другого консультанта.

(В мире кино режиссеры делятся на две категории: «стоики», которые отвергают любую поправку, даже своего коллеги, и «стратеги», которые бесстрашно разрушают конструкцию, если видят в доводах товарищей разумные соображения. Ухов хотя и был «стратегом», но попугивал всех «стоицизмом», особенно на первых порах, до того, как был подписан приказ о запуске фильма в производство; в это время он был готов на все и принимал любые дельные замечания благодарственно. Потом, когда включался счетчик и деньги на ленту были уже отпущены, появлялся новый Ухов, диктатор и трибун, отвергавший любое слово критики; на все замечания отвечал: «А я так вижу». И все тут, хоть тресни.

Когда Константинов сказал о приглашении нового консультанта, Ухов осел, начал рассуждать о ранимости художника, произнес речь во славу чекистов и в конце концов соображения Константинова принял.

Первый ролик был видовым: актер шел по берегу реки, потом бежал; сиганул с берега – красиво, ласточкой, и Константинов вдруг явственно ощутил вкус воды, темной, теплой, мягкой.

– Хочу посмотреть, как он движется, – пояснил Ухов, – это очень важно – пластика актера.

«Попробуй теперь восстанови, как двигался Дубов, – машинально подумал Константинов. – Избегал камеры. Почему? Проинструктировали? Но ведь это неумно: человек, который постоянно опасается чего-то, – уже отклонение от нормы, и мы сразу же включим это отклонение в „сумму признаков“».

– А сейчас поглядите внимательно, мы взяли на главную положительную роль Броневого, предстоит драка с худсоветом, – шепнул Ухов.

– Отчего? – удивился Константинов.

– Стереотип мышления: боятся, что в нем проглянет Мюллер.

– Что за чушь?! Актер – лицедей; чем большим даром перевоплощения он наделен, тем выше его талант.

– Ах, если бы вы были членом художественного совета, – сказал режиссер Евгений Карлов, – нам бы тогда легче жилось.

Броневой был хорош, достоверен, но что-то мешало ему, ощущалась какая-то робкая скованность. Константинов понял: актеру не нравятся слова. Действительно, есть три измерения: сначала сценарий, потом режиссерская разработка, а уж третья ипостась кино – это когда появляется Его Величество Актер. Броневой говорил текст, который ему не нравился, словно бы какой-то незримый фильтр мешал ему; там, где в сценарии был восклицательный знак, он переходил на шепот, многозначительный вопрос задавал со смешком, пытался, словом, помочь сценаристу, но не очень-то получалось; первооснова кинематографа – диалог: коли есть хорошие реплики, несущие стержневую мысль, – выйдет лента; нет – ничего не поможет, никакие режиссерские приспособления.

В следующем ролике актер пробовался на роль шпиона. Константинову сразу же не понравилась его затравленность: он с первого же кадра играл страх и ненависть.

– Такого и ловить-то неинтересно, – заметил Константинов, – его за версту видно.

– Что же, идти на героизацию врага? – удивился Ухов. – Мне это зарубят.

– Кто? – спросила Лида, положив свою руку на холодные пальцы мужа. – Кто будет рубить?

– Боюсь, что ваш муж – первым.

– Ерунда, – поморщился Константинов. – Если помните, я все время обращал ваше внимание на то, что в сценарии противник – прямолинеен и глуп. А он хитер и талантлив, именно талантлив.

– Можно сослаться на вас, когда я буду говорить с худсоветом?

– Зачем? Я сам готов все это сказать. Обидно не столько за зрителя – за талантливого актера обидно. Унизительно, когда человека заставляют говорить ложь, выдавая ее за правду.

Остальные сцены Константинов смотрел молча; он чувствовал, как его с двух сторон рассматривали: Ухов – напряженно, ожидающе, Лида – ласково, с грустью.

За мгновение перед тем, как включился свет, Лида убрала руку с его ладони и чуть отодвинулась.

Ухов закурил, потер руки и с плохо наигранной веселостью сказал:

– Ну, а теперь давайте начистоту.

– Вправду хотите начистоту? – спросил Константинов.

Карлов усмехнулся:

– Совсем – не надо, оставляйте шанс режиссеру, Константин Иванович.

– Мне не очень все это понравилось, – сказал Константинов. – Не сердитесь, пожалуйста.

– У вас есть любимое слово, Константин Иванович, – «мотивировка». Ваша мотивировка?

– Понимаете, как-то жидковато все это. Нет мысли. А работа чекиста – это в первую очередь мысль. А мысли противен штамп. Вот в чем штука. Мой шеф, генерал Федоров, во время войны возглавлял отдел, который выманивал немецких шпионов. Он мне рассказал поразительный эпизод: перевербованный агент отправил в абвер, Канарису, нашу телеграмму, просил прислать ему помощников, оружие, вторую радиостанцию. А дело-то было аналогично той истории, которую великолепно написал Богомолов в «Августе сорок четвертого». Так что, понимаете, поражение было  н е в о з м о ж н о  просто-напросто, была необходима победа. А перевербованный агент, отправив нашу телеграмму, возьми да умри от разрыва сердца. А тут от службы Канариса приходит шифровка, просят уточнить детали. А каждый агент имеет свой радиопочерк, обмануть противника в этом смысле трудно, почти невозможно. Как быть? Послали ответ: «Передачу веду левой рукой, потому что во время бомбежки правая была ранена». Немедленный вопрос: «Как здоровье Игоря?» А это сигнал тревоги, агент нам все рассказал. Отвечаем успокоительно: «Игорь уехал из лазарета в Харьков к тете Люде». Но и это не устроило Канариса. Они послали шифровку другому своему агенту с требованием перейти линию фронта, встретившись предварительно с тем, который помер, удостовериться, что у того действительно ранена рука. Что делать? Как бы вы поступили?

– Я не знаю, – ответил Ухов.

– Подумайте. Не торопитесь. Кстати, агент, которого они вызывали к себе, тоже сидел у Федорова. Как бы вы поступили?

– Сообщил бы, что нет возможности перейти линию фронта.

– Не ответ для Канариса.

Карлов сказал:

– Если не ответ – значит, операция провалена.

– Тоже не ответ. Операция – мы ж уговорились – н е  и м е л а  права быть проваленной; провались тогда эта операция – не быть ныне Федорову моим начальником.

– Ну не мучьте, – сказал Карлов.

– Федоров провел неделю с агентом, которого вызывал Канарис. Русский, попал в плен, сломался, ушел к Власову, оттуда забрали в разведцентр абвера. Федоров с ним чуть не в одной комнате жил, р а с с м а т р и в а л  его, он убежден был, что и в противнике можно  о т ы с к а т ь  человека. А все это время чекисты искали – во взбаламученной эвакуацией стране – родных этого самого агента. И нашли его младшего брата. На фронте нашли. И привезли самолетом под Москву. И Федоров устроил братьям встречу, о т п у с т и в  их в Москву. Они вернулись вечером следующего дня, а через неделю агент улетел к Канарису, вернулся потом – операция была выиграна. Разве это не тема? Отпустить врага? Разве не интересно для художника – описать ощущения Федорова до того дня, пока шифровки от Канариса не пошли снова к тому, кто был «ранен в руку»?

– Сюжет для фильма, – сказал Карлов.

– Что ж мне с моим сценаристом делать? – вздохнул Ухов. – Задушить? Он не  с е ч е т, понимаете?

– Пригласите автора диалогов, – посоветовал Константинов. – На Западе в кино работают умные люди; заметьте, как часто они приглашают писателя прописать диалоги, хорошего причем писателя...

– Хорошему писателю и платят хорошо, – сказал Ухов.

– И еще: хотя фактура у вашего шпиона достоверна, однако он не тянет, право же.

Ухов обернулся к монтажнице Маше:

– Покажите нам фото других актеров. По фактуре очень похож Аверкин, у нас он есть на пленке?

– Есть.

– Просто-напросто двойник, но плохо с пластикой, – пояснил Ухов.

Зажужжала камера, и Константинов даже зажмурился: актер, которого ему сейчас показывали, был действительно как две капли воды похож на того, который так топорно играл шпиона.

– Вы что, гримировали его? – спросил Константинов.

– Да. Риммочка у нас гений, – ответил Карлов, – она умеет добиваться абсолютного сходства.

– Невероятно, – сказал Константинов, чувствуя странное, необъяснимое волнение, – совершенно невероятно.

– Кино – синтез невероятного, – рассмеялся вдруг Карлов. – У меня недавно умер актер, играл главного героя, а у нас осталось три сцены с ним, представляете? Переснимать весь фильм? Невозможно, никто на это денег не даст. Тогда я нашел дублера и со спины, а кое-где в профиль доснял эти три сцены – никто, даже профессионалы, не заметил подставы.

Константинов рассмеялся, потом вдруг поднялся, надел пиджак, рассеянно полез за сигарой.

– Товарищи, извините, я должен уехать.

Вернувшись в КГБ, Константинов лифта дожидаться не стал, взмахнул к себе на пятый этаж, вызвал Гмырю и Проскурина.

– Нужен двойник, сегодня же нам нужен двойник, завтра он сядет за руль дубовской машины. Мы обязаны найти такого человека, и он должен будет каждое утро выезжать на его машине из дома, с набережной, подъезжать к институту, входить в вестибюль, выходить через черный ход, возвращаться к нам, потом, в шесть, брать машину, сажать в нее Ольгу и ехать домой к Дубову. Только так. Ольгу подключим, когда найдем двойника.

– Она не пойдет на это, – возразил Проскурин. – Она ж влюблена.

– Я попробую ее уговорить, – ответил Константинов. – Сначала надобно отыскать двойника. Мне почему-то кажется, что, задействовав двойника, мы выманим ЦРУ на связь. Видимо, они молчат оттого, что не видят Дубова, – он же говорил, что за ним постоянно наблюдают...

– Двойника можно распознать, – заметил Гмыря. – Тогда провал будет окончательный, никого мы не выманим.

– Смотря как двойник будет работать, – сказал Константинов. – Мы найдем для, него ракурсы, отрепетируем манеру поведения. Теперь вот что... Я проанализировал те места контрольных сигналов, которые ЦРУ давало Дубову. И получается, что они вызывали его на следующие маршруты: Садовое кольцо, Парк культуры, Ленинский проспект. Это один маршрут. Второй: через Дорогомиловский мост, по набережной, мимо «Мосфильма», по Университетскому на Ленинский проспект. Так? Третий маршрут: Можайское шоссе, поворот на малую кольцевую, мимо Парка Победы, через Вернадского, Ленинский проспект.

– Верно, – пробасил Гмыря.

– Ольга мне сказала, что чаще всего они останавливались возле парка на Университетском проспекте; затем у колоннады Парка культуры Горького; сажал он ее в машину всегда в одном и том же месте, около института, предположительно, сигнал «Паркплатц». Приезжали в оба эти места всегда в одно и то же время – от шести тридцати до семи. Машины сотрудников ЦРУ проезжали именно там.

Гмыря и Проскурин напряженно следили за мыслью Константинова.

– Ольга вспоминает, что по вторникам они ездили к колоннаде, а по пятницам – парк на Университетском. Сегодня понедельник...

– А кого ж мы посадим за руль? – вздохнул Проскурин. – Нет ведь двойника, Константин Иванович, чего себя успокаивать-то?

Он посмотрел на сигару Константинова завороженно, рассчитывая, что можно будет закурить сразу же, как только генерал начнет пыхать голубым, сухим дымом.

– Да курите, – угадав Проскурина, сказал Константинов. – Вы злой без сигареты. Где, кстати, Гавриков?

Проскурин и Гмыря переглянулись.

– А что, – пробасил Гмыря, – действительно похож. Только двигается слишком быстро, резок, а Дубов наигрывал солидность: начальникам нравится, когда подчиненный солиден и выверен в словах и движении.

– Мне, между прочим, – заметил Проскурин, – тоже нравятся солидные подчиненные, но это совсем не значит, что все солидные – шпионы.

– Так же, как быстрота и резкость не есть главное определяющее качество таратора и балаболки, – ответил Гмыря. – Гавриков действительно похож, только он в больнице, товарищ генерал.

Константинов приехал в госпиталь, где умирал потомственный сталевар с «Серпа» Василий Феофанович Гавриков, отец старшего лейтенанта Дмитрия Гаврикова. Старик трудно шевелил натруженными, громадными руками, глаза открывал медленно, часто впадал в беспамятство, но, очнувшись, сразу же шептал:

– Димка, ты где?

– Я здесь, папа.

Старик брал руку сына своими ледяными пальцами и клал ее на грудь себе, и так замирал, и на лице его появлялась улыбка; раньше-то руки отца несли в себе постоянство  н а д е ж н о с т и, а что есть прекраснее отцовской надежности, сопутствующей тебе в жизни?! Теперь же старик искал руку сына и успокаивался лишь в тот миг, когда пальцы их чувствовали друг друга.

Когда отец забывался, Дима выходил в коридор, курил и плакал. Он запрещал себе плакать, чтобы не краснели глаза, – отец все заметит, на то он и отец, сразу спросит: «Почему плачешь, сын?» А что ответить? И так уж третью неделю он говорил старику, что операция прошла хорошо и что скоро выпишут его домой, и отец благодарно принимал ложь сына и только все время искал его пальцы.

Здесь, в коридоре, Константинов и увидел Гаврикова. Тот стоял возле окна, упершись лбом в холодную металлическую раму, смотрел на цветущий парк и с ужасом думал о том, как повезет он отсюда папу, сквозь цветение и зелень, бездыханного, огромного, повезет на Ваганьково и как похоронщики будут торопливо забивать гвозди, поглядывая на часы, – работы у них много. Как же они торопились, когда два года назад хоронили маму, как деловито торопились, и как от них несло водкой и луком, и как фальшиво было их напускное сострадание...

– Дима, здравствуйте, – тихо сказал Константинов, положив руку на плечо Гаврикова. – Простите, что я не вовремя.

Тот обернулся, узнал генерала, не очень-то удивился его приходу, вытер глаза и сказала

– Папа еще жив.

– Дима, я пришел к вам с просьбой. Мне совестно просить вас об этом, но больше просить некого. Если бы я мог не приходить к вам, если бы я имел хоть какое-то подобие запасного варианта, право, я бы не посмел.

– Что-нибудь случилось?

– Да. Можете меня выслушать?

– Могу.

...Константинов привез Гаврикова на «Мосфильм», в гримерную. Гмыря ждал их здесь сорок минут; в чемодане были два костюма Дубова, его рубашки и галстуки.

Режиссер Карлов (Ухов выехал на  н а т у р у)  познакомил Гаврикова с Риммой Неустроевой.

– Риммочка, – сказал он, – сделайте из этого красавца другого человека. Никогда еще не снимались, Дима? Бойтесь женщин из массовки, вам вскружат голову. Где фотография?

Гмыря достал из бумажника портрет Дубова.

– Я с ним отдыхала на Пицунде, – б а х н у л а  Римма. – Очень славный мужчина, забыла только, как зовут.

– Игорь, – сказал Гмыря, посмотрев на Константинова ужасающим взглядом: вся конспирация шла к чертовой матери. – Игорь Павлович.

– Нет, – ответила женщина. – Только не Игорь. Я вспомню. Я имена вспоминаю очень трудно, фамилию запоминаю легко. Дубов это.

– Вы ошибаетесь, – сказал Константинов. – Наверняка ошибаетесь, фамилия этого человека – Лесников. Игорь Лесников.

– Странно, – заметила женщина и положила голову Гаврикова на спинку кресла. – Ну да бог с ним... Расслабьте лицо, пожалуйста, закройте глаза. Что вы такой напряженный?

Константинов умоляюще посмотрел на Карлова – тот понял, сказал Римме:

– Пташенька моя, нам бы поскорее.

– Если поскорее, тогда я из него не Лесникова сделаю, а Рину Зеленую. Что у вас глаза напухшие? – спросила она Гаврикова. – Пили вчера много?

– Он не пьет, – сказал Константинов. – У него горе, Риммочка.

– Как же тогда идти на площадку? Горе перед камерой не скроешь. Я помню, как-то делала Любовь Петровну...

– Орлову, – пояснил Карлов. – Любовь Орлову.

– Именно, – продолжала Римма, накладывая на лицо Гаврикова тон, – а у нее уже начались боли, последняя стадия рака, так она, великая женщина, настоящий художник, больше всего боялась, как бы зритель не почувствовал на экране ее страдание. Мы ведь, бабы, ужасные люди, мы не умеем скрывать свое настроение, не то что боль. А говорим: «Вы, мужики, боль терпеть не можете». Именно вы-то и можете терпеть боль и скрывать настроение. Ненавижу женщин, честное слово, ненавижу. Ну-ка, посмейтесь, – обратилась она к Гаврикову. – Посмейтесь, посмейтесь...

– А нельзя без смеха, Риммочка? – спросил Константинов.

– Нельзя. Смех обнажает лицо – мне тогда легче работать.

Гавриков засмеялся скрипуче.

Константинов раскурил сигару, пыхнул синим дымом, посмотрел в зеркало:

– По-моему, теперь мы не отличим Диму от Лесникова. Как думаете, Риммочка?

– Я еще не начала работать. Будем делать накладку или я подниму вашему Диме волосы феном?

– А что скорее?

– Скорее то, что лучше. Поспешишь – людей насмешишь. Вы что, новый ассистент по актерам у Евгения Павловича?

– Консультант, – ответил Карлов. – Это мой консультант.

– Вы не актер, – сказала Неустроева, нанося легкие серые тона на надбровья Димы Гаврикова. – Вы весь зажатый, трудно будет выходить на площадку.

«Будь ты неладна, – подумал с тоскою Константинов. – И сказать ничего нельзя. Рвет ведь парню сердце».

– Римчик, – снова, будто бы почувствовав состояние Константинова, сказал Карлов, – ты, будучи гением перевоплощения, постараешься все же сделать нам Диму минут за десять, да?

– Нет, Женя, десять минут – это утопия. Служенье муз не терпит суеты... Слушайте, как смешно, мне этот самый Дубов, который так похож на Лесникова, просто-таки нравился, хорошо организованное лицо, а сейчас, когда всматриваюсь, диву даюсь, какая-то червоточина в нем...

– Почему? – спросил Константинов.

– Необъяснимо. Физиогномистику мы считали, как и все непонятное, лженаукой. Да и сейчас... Я не могу объяснить, чувствование необъяснимо.

– У него рот рыхлый, – пробасил Гмыря, – рот у мужчины должен быть четким, а здесь рыхлость.

– Верно, – согласилась Римма. – И глаза странные... Когда близко всматриваешься в глаза человека, познаешь его суть. Надо только суметь всмотреться. Какая-то точка между зрачком и белком, там заключено  в с е, самая чертовина...

Константинов посмотрел на часы: Ольга уже в Москве, надо успеть ее подготовить; последние минуты; все начинает сыпаться из рук, это всегда так, только не надо паниковать, все идет путем, все будет сработано, мы их выманим, только бы она сейчас скорее закончила гримировать Диму, только бы перестала рвать парню сердце.