Текст книги "Ради безопасности страны"

Автор книги: Юлиан Семенов

Соавторы: Вильям Козлов,Станислав Родионов,Борис Никольский,Павел Кренев,Юзеф Принцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)

14. МЕСТЬ МЕРТВЫХ

«Граф» бога благодарил, что не взял из термоса ни одного камешка. Два или три раза его чемоданы кем-то перерывались; даже пока был в бане, невидимка ощупал его одежду и распорол сапог... Он догадывался, что это работа Барка, а тот, по-видимому, догадывался, что Гриваков знает, кто отправил на тот свет Ганса Майера. Знал бы оберштурмфюрер, что бриллианты Майера перекочевали к Гривакову, тому бы не сносить головы. Уж он-то знал, во что ценится у Барка человеческая жизнь! Да и союзники, к которым он угодил, особенно не церемонились поначалу с немецкими прислужниками: захваченные с собой ценности (кольца, серьги, жемчуг) при первом же обыске отобрали американские солдаты. Ну а дальше – годы странствий, поиски работы, попытки разбогатеть на чужой стороне, но ренегатов и предателей не любили нигде. «Свободный мир» встретил «графа» настороженно, со скрытой неприязнью. А что мог в ту пору Гриваков, кроме умения изощренно убивать? В Канаде хватался за любую работу: был официантом, автомехаником, лесорубом, наконец, осел в Монреале на стекольной фабрике, а как только стукнуло пятьдесят лет, уволили. И снова временная поденная работа, случайные заработки, жена – из русских эмигранток – его бросила, посчитала неудачником.

Еще на стекольном заводе Гриваков сблизился с Николаем Семеновичем Севастьяновым – тот был эмигрантом двадцатых годов, под Ленинградом у него жила двоюродная сестра, так вот она приглашала брата, писала, что у нее дача, на жизнь не жалуется. Николай Семенович выехал из России мальчишкой, зла на Советскую власть у него не было, и вот под старость стало тянуть в родные края. Тянуло туда и «графа», только по другой причине, – ностальгия его не мучила. Бриллианты в термосе мерещились ему во сне и наяву, лишь животный страх перед расплатой за содеянное удерживал его от поездки туда даже под чужой фамилией. Когда был помоложе, сотрудник американской разведки предлагал ему устроить такую поездку, но задание показалось Гривакову слишком сложным... Себе-то он впоследствии мог признаться, что просто в самый последний момент струсил.

Оставалась последняя надежда – Николай Семенович Севастьянов: он был чист, его приглашали, но русский приятель не торопился на Родину, а годы шли, нужда держала за горло. Неужели бриллианты ювелира так и останутся на дне озера? Нет, этого «граф» не мог допустить! Знать, что где-то находится твое богатство, и вместе о тем жить и трястись за каждый цент...

Наконец в 1968 году Севастьянов решился поехать в СССР. Конечно, он не отказался выполнить пустяковую просьбу старого приятеля – написать его знакомому коротенькое письмо... Он уехал, а «граф» загадал: если все обойдется благополучно, то есть и у него надежный шанс попасть на бывшую Родину...

После возвращения Севастьянова из СССР Гриваков больше не мог уже ни о чем другом и думать, кроме своей поездки туда. Пришлось посвятить в свою тайну Николая Семеновича, а через него выйти на одного из правительственных чиновников, имеющих отношение к оформлению выезда из страны. Призрачный блеск бриллиантов ослепил и Севастьянова и чиновника – они оба стали помогать «графу». Дважды оформлялись документы Гривакову, который должен был поехать в СССР вместо Севастьянова, и оба раза в самый последний момент нервы сдавали и он отказывался. И вот из России пришло тревожное письмо от сестры Севастьянова, что у нее плохо со здоровьем, если сможет Николай Семенович, то пусть поскорее приезжает, а то больше никогда не увидит ее... Севастьянов предупредил, что это последняя возможность, срок вызова истекает, чиновник – он тоже потомок белоэмигрантов – торопил: дескать, может случиться, что его переведут в другой отдел...

И «граф» решился, тем более что договор оставался в силе. За годы знакомства с Николаем Семеновичем он изучил его привычки, да и внешне они походили. Все до приезда на турбазу «Солнечный лотос» шло, как говорится, без сучка и задоринки, и вдруг – нелепая встреча с Клавой!.. После того как сорвалось на нее покушение, он в страхе и впрямь уже хотел было удрать отсюда на юг, но потом взял себя в руки. Без термоса с бриллиантами он никуда не уедет!

Лепков трусил, даже в лице менялся, когда «граф» к нему наведывался. Без споров выложил несколько тысяч рублей, – Гриваков в 1943 году передал ему на сохранение немало золотых вещей, – но посоветовал поскорее отсюда убираться, толковал про какого-то корреспондента, который заинтересовался его партизанским прошлым.

Проклятое озеро не отдавало сокровище. До посинения нырял и нырял в маске с ластами и подводным ружьем Гриваков, а цинковой банки не находил, сто раз проделал тот самый ночной путь от большой сосны к берегу, но подвела двухголовая сосна, даже пня от нее не осталось! Лида только удивлялась: весь день не вылезает из озера, а ни одной щуки не подстрелил...

И как назло луна на небе не всходит, – может, по ней можно поточнее определить место? Тоже сомнительно...

Накинув на плечи теплую куртку, продрогший Гриваков сидел на пне у костра и мрачно смотрел на озеро: почему оно не хочет отдать бриллианты? Уж не месть ли это мертвых?..

– Чего не ешь? – спросила Лида. – Невкусно?

Он зачерпнул жидкого варева алюминиевой ложкой из закопченного котелка, небрежно похвалил, достал из сумки бутылку коньяка, ножом открыл банку шпрот. Лида аккуратно разложила на расстеленной на траве клетчатой льняной скатерти нарезанный хлеб, огурцы и помидоры, принесла с озера опущенные в воду две бутылки пепси-колы. Гриваков разлил в пластмассовые стаканчики коньяк, приготовил два бутерброда со шпротами. Золотистая капля прованского масла запятнала чистую скатерть.

– Тебе нравится здесь? – выпив, спросил он.

Лида запила коньяк пепси-колой, подняла на него повлажневшие большие глаза.

– Хочется выкупаться, а я чего-то боюсь, – раздумчиво произнесла она, переведя взгляд на зеленоватую безмятежную поверхность озера. – Будто кто-то огромный там прячется и ждет... Так красиво кругом и почему-то тревожно.

Он еще налил себе коньяка, залпом выпил и, глядя в глаза женщине, глухо уронил:

– Мертвые хватают живых... А я не боюсь их, эй вы, утопленники, слышите, я не боюсь вас! – Он вскочил на ноги, сбросил рубашку, брюки, и в бордовых плавках с разбегу бухнулся в воду, взметнув хрустальные брызги. Долго плавал, фыркал, выбравшись на берег, обтерся махровым полотенцем, повесил его на сук, снова присел к скатерти и налил себе коньяку.

– Чудной ты, – сказала Лида. – Какие утопленники?

– Это озеро называется Мертвым, – вяло ответил он, закусывая бутербродом.

– Я здесь больше не буду купаться, Коля, – помолчав, произнесла женщина. – Поищем другое место?

– Мое место здесь, – наливая в стаканчик, сказал он.

– Ты мне рассказывал про Канаду, – заговорила о другом Лида. – Я читала какую-то книжку, забыла название, там непроходимые леса, реки и много бобров... Ты видел бобров?

– Бобров? – переспросил он. – Нет, не видел.

Бобры отлично под водой плавают, а ему не хватает воздуха, да и глубина тут оказалась больше пяти метров. Все исползал на коленках, и видимость приличная – озеро-то светлое, – а цинковой банки не видно. Найти ее никто не мог, здесь рыбу редко ловят и не купаются, тогда где же она, проклятая? Неужели он с риском для жизни приехал сюда с другого края земли, чтобы воспаление легких схватить и уехать ни с чем? Об этом было страшно и думать, он чувствовал, что банка где-то здесь, близко. Еще повезло, что теплынь, солнце, но на глубине вода холодная. Он нырял в шерстяном костюме, а надо было бы купить костюм аквалангиста... Боже, как же он раньше не додумался: нужно достать акваланг! С аквалангом он прочешет все озеро вдоль и поперек! Он видел в спортивных магазинах – Лида любила по дороге останавливаться и заходить даже в маленькие сельские магазины – поролоновые костюмы и полный набор для аквалангиста...

Сколько же можно торчать на этом проклятом озере? От ныряния у него звенит в ушах, давит на виски, пальцы рук сморщились, побелели.

– Лида, хочешь меду? – вдруг спросил он. – У меня тут есть знакомый пасечник, не очень дорого возьмет.

– Поедем! – обрадовалась она.

Но в планы «графа» не входило брать ее с собой; после встречи с Клавой он стал осторожным и старался нигде не показываться. Продукты у них были, а за хлебом, молоком, картошкой он пару раз поздно вечером наведался к Лепкову. Единственная ниточка, связывающая его с миром, – это пасечник. Ему и поручит Гриваков купить акваланг и костюм, мужик он прижимистый, но даже не пикнет: и десятую часть не вернул Гривакову из того, что тот отдал ему на хранение. Но бог с ним, бриллианты еще можно провезти с собой, – они много места не займут, – а золотые вещи на таможне могут обнаружить.

– А палатка, вещи? – сказал он. – У меня в лопухах коньяк припрятан. Не годится все без присмотра оставлять, да ты не волнуйся, я скоро.

– Сколько мы здесь? Неделю? И ни одной души не видели.

– Я тебе лучшего меда раздобуду. – Он погладил женщину по округлому плечу. – Целую трехлитровую банку.

Поцеловал, быстро оделся, завел машину и скрылся, будто растворился в пышных прибрежных кустах. Еще какое-то время слышен был ровный гул мотора, потом стало тихо. Женщина вздохнула и улеглась на нагретый надувной матрас.

15. ПЕРСОНАЛЬНЫЙ ПЕНСИОНЕР

Кузьма Данилович ничуть не удивился, когда ему почтальонша принесла бумаги из райвоенкомата, где предлагалось в среду к 12.00 явиться к капитану Ильину Н. Д. Дело в том, что Лепков с полгода как хлопотал, чтобы ему, как бывшему партизану, предоставили персональную пенсию. Директор совхоза дал свое ходатайство, вроде все справки и документы собраны, по-видимому, дело идет к тому, что он скоро станет персональным пенсионером, будет бесплатно ездить по своему району на транспорте, иметь раз в год железнодорожный билет туда и обратно, хоть на Камчатку! И без этих привилегий хорошо жил Кузьма Данилович, да вот беда – чем больше получал денег, тем больше их хотелось... И тогда, в 1941-м, купили его Гриваков и Барк деньгами да бесплатными продуктами, пообещали после окончательной победы над Советами отрезать ему изрядный кусок земли с березовой рощей в придачу. Сколько помнит себя Кузьма Данилович, он всегда деньги любил, всю жизнь старательно копил их. В подвале у фундамента вырыт тайник, где уж который год хранится в дубовой кадушке клад. В полиэтиленовых пакетах завернуты золотые вещи, серебряные ложки-вилки, подстаканники, в отдельном пакете – заработанная у немцев «ост-медаль», парабеллум с несколькими пачками патронов. Гриваковские ценности он давно считал своими и не собирался возвращать. Часть золота и серебра он после войны продал в городе, но кое-что еще осталось... У Лепкова самый большой дом в поселке, холодильник, цветной телевизор, на сберкнижках кругленькая сумма. И пчелами занялся потому, что за мед платят хорошие деньги. Пчелы сейчас – золотое дно. Каждую зиму ездит он с полными кадушками в Ленинград и, надев белый фартук, торгует на Некрасовском рынке янтарным тягучим медом. Додумался заворачивать прямо с сотами в целлофановую пленку по сто – двести граммов – такие пакетики люди охотнее берут, цена-то та же, но на вид всем кажется дешевле, У него и в неурожайные годы доход: покупает в сельмаге мешок сахару, делает для пчел сироп, а они перерабатывают его на мед. Поди отличи сахарный мед от цветочного!

В военкомате Лепков на какое-то время лишился дара речи: на месте начальника отдела Ильина сидел в форме капитана молоденький писатель Павел Шорохов, тот самый, что настырно выпытывал у него дома, где он партизанил в Прибалтике, кого помнит из товарищей, переписывается ли с ними, и еще купил два килограмма майского меда. Если уж по совести, то Кузьма Данилович налил ему в банки июньского. На майский и без него охотников много...

Придя в себя, Лепков подумал, что и капитаны, наверное, пишут рассказы да повести... Чего он испугался? Но сердце снова обмерло: вспомнил, что Васька Ершов – это он, паскуда, приволок липового писателя к нему! – говорил, мол, тот уезжает домой...

– Здравствуйте, Кузьма Данилович, – вежливо поздоровался Шорохов. – Вот мое удостоверение, – он протянул красную книжечку с гербом. – Я бы хотел с вами поговорить не о пенсионных делах... – Он сделал паузу, – а об Александре Ильиче Гривакове, который, как говорится, из дальних странствий воротясь, не так давно навестил вас... Полагаю, он не за медом приезжал к вам на светлых «Жигулях»?

Это был, как говорится, удар под ложечку – аж дыхание перехватило, а сердце молотком замолотило в ребра, мысль Лепкова бешено заработала, он машинально вытер испарину со лба: что еще знает сидящий перед ним капитан госбезопасности?..

– Многие ко мне приезжают, даже вы были, – пробормотал он, переводя дыхание.

Неужели конец?! О «графе» ни слова, – он ведь говорил, что скоро обратно в Канаду, виза кончается... Кузьма Данилович думал, что он единственный, кто знает Гривакова, не считая Клавку, но даже она не догадывается о трагедии на Мертвом озере. Есть на свете только два свидетеля: он, Лепков, и Гриваков, остальные погибли в войну – так говорил «граф». И какого черта он застрял на озере? Теперь этот дурацкий акваланг... Не рыбку же он собирался там ловить со своей рыжей кралей? Знает ли этот молоденький капитан КГБ, где сейчас Гриваков? Вряд ли, иначе не спрашивал бы про него...

– О «графе», я вижу, не хотите говорить, – медленно произнес капитан. – Тогда расскажите про Филимона Ивановича Храмцова.

«Знают! – пронеслось в голове пасечника. – Всё знают!»

Капитан Шорохов спокойно смотрел на Лепкова, его вопросы попали в точку. Тот больше не смог скрыть свое смятение – лицо, стало белым, будто присыпанным мукой, загорелые руки он сцепил вместе, чтобы не так было заметно, как они дрожат.

Долго готовился к этому допросу капитан Шорохов, от него зависело многое, потому что Павел Петрович больше не сомневался, что сейчас лишь единственный человек знает, где скрывается «граф». И этот человек – Кузьма Данилович Лепков. На юге Севастьянов Н. С. и Спирина Л. А. не были. Знал капитан и об этой женщине, о ее «романе» с канадским эмигрантом, известен был номер машины, не хватало лишь самой малости – местопребывания перезрелой парочки!

Из материалов, собранных о Лепкове, стало известно многое такое, о чем Шорохов и не подозревал: в своих заявлениях на пенсию Кузьма Данилович пишет, что находился в партизанском отряде с 1942 года, но к прибалтийским партизанам он примкнул лишь в конце сорок третьего, а где был до этого момента – не указал. Старожилы утверждали, что Лепков в 1942-м и даже в 1943-м еще находился в Клинах... И Павел Петрович сделал смелое предположение, что Кузьма Данилович в год гибели отряда Филина находился именно в его отряде, действовавшем как раз на той самой территории, на которой находились Клины. Это было бы логично. Мог он быть и в отряде Деда, но оставшиеся в живых бывшие партизаны такого не знали. Почему Кузьма Данилович скрыл в документах свое почти двухлетнее «сидение» в Клинах? Могли быть две причины. Первая – он был связан с партизанским отрядом Храмцова, но по каким-то соображениям не хочет об этом говорить. Вторая – Лепков не только знает о трагедии этого отряда, но и способствовал этому, короче говоря, был предателем, наведшим карателей на партизан. А одним из взводов карателей, свирепствовавших здесь, командовал фельдфебель Гриваков.

Таким образом, цепочка умозаключений капитана Шорохова замкнулась на Лепкове и Гривакове.

С этими выводами Павел Петрович познакомил подполковника Рожкова, и тот после долгих колебаний – шутка ли, взять на пушку единственного предполагаемого свидетеля зверств Гривакова! – разрешил беседу. Дело еще в том, что капитан Шорохов был убежден, что только Лепков знает, где находится «граф», не исключено, что помогает ему, хотя не замечено было, чтобы он куда-либо из дома отлучался.

А встретиться в кабинете начальника одного из отделов райвоенкомата навел Шорохова на мысль сам Лепков своим ходатайством о персональной пенсии.

Пасечник сидел на стуле, как на горячей сковородке, и клял себя за жадность: на кой ляд нужна была эта персональная пенсия? Денег и так куры не клюют, а сколько ценностей припрятано! Он сидит здесь, а трудолюбивые пчелки носят и носят с цветов в ульи взяток... Как теперь выкарабкаться из страшной западни? В долгие бессонные ночи представлял он себе, как его на заре – почему-то именно ранним утром он ожидал этого – посадят в «воронок» и увезут... А все оказалось проще: Кузьма Данилович сам пришел к ним! Жадность привела его сюда! Он вспомнил, как все у него оборвалось в груди, когда получил писульку в 1968 году, где «граф» напомнил ему о себе, – ведь принадлежащие им обоим ценности он давно считал своими, а Гривакова в мыслях похоронил... А когда встретились, стал плакаться, что были реформы, от золотишка пришлось срочно избавляться, да и столько лет минуло... Какие у него теперь ценности? Правда, «граф» не стал мелочиться, потребовал всего четыре тысячи и попросил на всякий случай раздобыть паспорт, мол, ежели, Клавка донесла, то его заграничный паспорт уже не спасет. Не исключена возможность, что он надолго застрянет в СССР. Потом, подумав, уцепился за мысль, что если даже КГБ заинтересуется фельдфебелем Гриваковым, то все равно не должны выйти на него, потому что прибыл он сюда законным путем, хоть и под чужой фамилией... Но в глубине души понимал, что все это иллюзии: если уж начнут глубоко копать, то скоро станет им известно, что никакой он не Севастьянов... Может, уже были в Зеленом Бору, в «Лотосе»... Тогда законный путь через границу для него навсегда закрыт! Без паспорта, без денег будет он на старости лет скитаться по медвежьим углам, каждый божий день ожидая разоблачения...

Ох как не хотел Гриваков сюда ехать, будто предчувствовал свою погибель! Бриллианты... Где они? Не могли же в тартарары провалиться...

На днях снова поздно вечером заявился на пасеку – там они договорились встречаться в определенное время, после угона молоковоза Гриваков опасался появляться в Клинах – и потребовал, чтобы Кузьма Данилович срочно съездил в город и приобрел ему костюм, акваланг с заправленными баллонами и остальное снаряжение для подводного плавания. Лепкову пришлось на следующий день звонить на работу сыну – он жил в городе – и просить, чтобы купил все эти причиндалы и сразу же привез отцу. Сын, благодарный за покупку «Жигулей», даже спрашивать не стал, зачем отцу на старости лет понадобился акваланг. Он в точности все исполнил. Рано утром привез здоровенный плоский ящик, упакованный в целлофан черный резиновый, с поролоном костюм. Отец объяснил ему, что это для одного хорошего знакомого, который собрался на юг... И отвалил за снаряжение больше двухсот рублей! Все надежно припрятано на пасеке, сегодня после десяти туда должен подъехать «граф» и забрать...

Кузьма Данилович догадывался, что не для охоты на щук обзавелся Гриваков аквалангом и не ради удовольствия торчит уж который день на Мертвом озере, где и паршивого окуня не поймаешь. Есть там у «графа» свой какой-то интерес. Ради него он, видимо, и приехал сюда.

Капитан предупредил, что чистосердечное признание может облегчить судьбу Лепкова, и спокойно спросил, знает ли Кузьма Данилович, где сейчас находится «граф».

Воля покинула Лепкова, он расслабленно смотрел прямо перед собой, синеватые губы шевелились, сердце покалывало, он вдруг подумал: может, оно и к лучшему – вот сейчас прямо здесь отдать концы?.. От этой мысли аж в пот бросило. Нет, умирать Кузьме Даниловичу не хотелось, лучше бы сдох проклятый «граф»! Принесло его сюда на бедную голову Лепкова! И такая ненависть к бывшему начальнику поднялась в душе пасечника, что он чуть было не выпалил: «Знаю, где «граф»! Берите его, расстреливайте!» Но ведь тогда расстреляют и его, Лепкова... И он стал темнить, выкручиваться, но молоденький капитан, видимо, обстоятельно изучил его биографию – доставал из папки справку за справкой и фактами припирал к стенке! Сколько лет прошло, о многом сам Кузьма Данилович позабыл...

– Полтора года, с лета сорок первого по осень сорок второго года, вы жили в Клинах, ночами к вам приходили люди – это подтверждают соседи. Кто к вам приходил? Партизаны или каратели? – спрашивал капитан.

– Партизаны, – схватился, как ему показалось, за спасительную нить Лепков.

– Из отряда Филина?

– Не знаю... Я им давал продукты, рассказывал о немцах, которые останавливались в Клинах.

– Почему вы скрыли в документах свою связь с местными партизанами?

Молчание.

– Сколько времени вы пробыли в отряде Храмцова? До его гибели?

Молчание.

– Это вы, гражданин Лепков, навели карателей на лагерь Храмцова, – как из могилы, доносился до него спокойный голос капитана, протянувшего руку за следующим листком из коричневой папки.

– Я их не убивал! – сорвался на крик Лепков. Нервы его не выдержали: он явственно почувствовал жуткий запах горящего человеческого мяса...

– Как погибли Храмцов и его люди? – задал вопрос капитан. – Их было двадцать шесть человек?

– Двадцать пять, я не в счет, – опустив тяжелую голову, произнес Лепков.

Ничто не дрогнуло в лице капитана Шорохова, но в душе он ликовал: признался! Шорохов бросил взгляд на висевшие на стене часы; с момента начала разговора с Лепковым прошло всего пятнадцать минут.

– Рассказывайте все по порядку, – спокойно предложил капитан. – Начнем с того, как вас завербовали в Тайную полевую полицию...