Текст книги "Ради безопасности страны"

Автор книги: Юлиан Семенов

Соавторы: Вильям Козлов,Станислав Родионов,Борис Никольский,Павел Кренев,Юзеф Принцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)

...Отставной подполковник Сидоренко вернулся из санатория на квартиру; открыв дверь, он увидал Гаврикова в костюме Дубова и Константинова с Гмырей.

– Здравствуйте, Сережа, – сказал он, – что вы так осунулись?

– Это не Сережа, – сказал Константинов. – Здравствуйте, подполковник, спасибо, что приехали ко времени. Это не Дубов, – повторил он ошеломленному Сидоренко, – это наш сотрудник, знакомьтесь.

Гавриков посмотрел на Константинова вопрошающе: называть ли свою фамилию?

– Старший лейтенант Гавриков, – помог ему Гмыря. – Из контрразведки.

– А где же... – начал было Сидоренко, потом отступил в коридор, пригласил в свою комнату, похожую больше на жилье женщины, – много красивой посуды и подушка укрыта тюлем.

– Нам бы хотелось, подполковник, – сказал Константинов, – чтобы вы помогли товарищу Гаврикову. Подсказали, как Дубов ходил, поднимался со стула, закуривал; быть может, вы помните какие-то его характерные движения... Характер, как и возраст, определяется не тем, как человек ест, ложится, идет, а тем, как садится на стул или поднимается с него.

– Возраст – да, характер – вряд ли... Сережа очень следил за движениями, за речью.

– Товарищ генерал, – тихо сказал Гавриков, – вы не позволите позвонить в госпиталь, а?

– Простите, Дима. Конечно.

Когда Гавриков вышел в коридор, Сидоренко спросил:

– Вы арестовали Дубова?

– Да.

– И вы не можете показать  о р и г и н а л  дублеру?

Константинов раскрутил сигару, пыхнул голубым дымом, ответил:

– Он покончил с собой при аресте, подполковник, и об этом, кроме нас, знаете только вы. Я не смею лгать вам, понимаете? Просто-напросто не смею.

– Сере... Дубов был толще. Вам надо подкормить дублера, – сказал Сидоренко. – Хотя – похож очень.

Гавриков вернулся, сел на краешек стула, спросил:

– Разрешите курить, товарищ генерал?

– Пожалуйста, Дима. Как папа?

– Спрашивает, где я...

– Через четыре часа вернетесь.

– Я готов, товарищ генерал.

– Что с отцом? – спросил Сидоренко.

– Рак поджелудочной... Я, пожалуй, начну ходить, вставать, закуривать, а вы меня корректируйте, – сказал Гавриков.

– Закуривал Сере... закуривал Дубов очень интересно, – сказал Сидоренко. – Он как-то ловко выбрасывал из пачки сигарету, придерживая ее пальцем, брал в рот – обязательно в левый угол рта и делал очень глубокую затяжку.

– Какие сигареты он курил? – спросил Гмыря.

– «Аполло – Союз».

– Поди их достань, – ответил Гмыря на вопросительный взгляд Константинова. – Только в «Березке».

– Значит, достаньте в «Березке», – сказал Константинов. – И сделать это надо срочно.

Гмыря уехал; Гавриков выбросил сигарету из своей пачки, зажал в левом углу рта, прикурил, сделал глубокую затяжку.

– Похоже, – сказал Сидоренко. – Очень похоже.

– Так курят шерифы, – сказал Гавриков. – Мы  и г р а л и  такую манеру, когда были школьниками. Он еще должен был, когда поднимался со стула, упираться ладонями в колени...

– Именно так, – сказал Сидоренко, – эк же вы вгрызлись в него...

– Оля, здравствуйте, – сказал Константинов, пропуская девушку в свой кабинет. – Знакомьтесь, пожалуйста.

Девушка смотрела на Гаврикова изумленно, но он был не в тени, как там, в коридоре у Сидоренко, а сидел на солнце, и она – женский глаз тренированный – сразу же увидала грим.

– Сережа? – как-то странно сказала она. – Нет, не Сережа. Он никогда не говорил, что у него есть близнец.

– У него близнеца нет, Оля... Где, в каком месте, на какой улице у Дубова в последний раз барахлил мотор – давайте-ка вспомним еще раз.

– Что? – Девушка, видимо, не поняла вопроса, она по-прежнему смотрела на Гаврикова. – О чем вы?

– Ну помните, вы говорили, что у него мотор барахлил, вы садились на его место, включали зажигание, он ковырялся с проводами, а потом вы шли гулять.

– Да, верно.

– Точно помните, что в прошлый вторник вы «заглохли» на колоннаде, около Парка культуры?

– Да, да, именно там! У него раза два там глох мотор. Он еще шутил: «Кажинный раз на том же самом месте». А где Сережа?

– Сережу мы арестовали.

– Что?! – Девушка даже зажмурилась, схватилась пальцами за виски.

– Он шпион, этот Сережа.

– Нет!

– Он вам про Ольгу Винтер говорил?

– Про кого?! Кто это?

– Это женщина, которую он убил, когда она догадалась. И через день после ее похорон пригласил вас в бар. Да, да, там, в Пицунде. Я думаю, вы понимаете, что такими словами не кидаются. Мы рассчитываем на вашу помощь, Оля.

– Значит, в тот раз вы на мою помощь не рассчитывали? В тот раз вы мне не верили, а сейчас решили поверить?

– Если бы не верили вам, если бы у нас были сомнения, я бы не стал с вами говорить.

– Это хорошо, что вы мне верите. – Девушка заговорила жестко, глаза ее сузились, сделались холодными. – Я вам очень благодарна за доверие. Но вот только я вам не верю.

Константинов посмотрел на часы: до выезда к колоннаде оставался час, а Гаврикову еще надо было опробовать дубовскую машину: права у парня были, но ездил он только в автошколе, практики – никакой.

– Что может вас заставить поверить? – тихо спросил Гавриков.

– Пусть мне устроят встречу с Дубовым. И я сама задам ему вопрос, и пусть он мне ответит. И тогда я выполню любую вашу просьбу.

– Мне нравится ваша позиция, Оля, – сказал Константинов. – Вы правильно яритесь, вы ведь за себя сейчас сражаетесь, как мне сдается, за свое чувство?

– Это неважно, за что я сражаюсь. Это мое дело. Я сказала свое условие – и все.

– Пойдем в машину, – сказал Гавриков. – Вы убедитесь, что мы говорили правду. Через час вы получите доказательство.

– Что, в машину приведут Сережу? В кандалах? – спросила Ольга, и какое-то подобие жесткой улыбки промелькнуло на ее губах.

– Нет, просто увидите, зачем Дубов просил вас садиться на его место у колоннады, – сказал Гавриков.

– То есть?

– Вы убедитесь в этом через час. Мимо вас, очень медленно, от восемнадцати тридцати до девятнадцати проедет машина с дипломатическим номером, – сказал Константинов.

– Машины с дипломатическими номерами ездят по всей Москве.

– Но я вам назвал точное время, когда машина пройдет мимо вас, Оля. Это уже не совпадение, это – система. И вы были куклой, когда Дубов возил вас с собою.

– Я не была куклой!

– Оля, – сказал Константинов и полез за новой сигарой, – вам будет очень совестно смотреть в глаза людям, если вы откажете нашей просьбе – выехать сейчас с товарищем Гавриковым к колоннаде и вернуться обратно. Ни о чем другом мы вас не просим.

– Я не поеду.

– Какой вопрос вы хотели задать Дубову?

– Я бы посмотрела ему в глаза и спросила: «Это правда, Сережа?» И все. И он ответит мне, что все это ложь.

– И вы поверите его слову и не поверите нашим доказательствам?

– Смотря какие доказательства.

– Радиограммы из шпионского центра, например.

– Покажите.

Константинов достал из стола папку, нашел среди расшифрованных ту, в которой Дубова просили выслать данные на Ольгу, протянул ей лист бумаги:

– Это про вас. По-моему, вопрос о девичьей фамилии матери и бабушки не я задал вам первый, а Дубов. Только он это сделал ловчее – пригласил в загс.

В 18.30 мимо «Дубова», который ковырялся в моторе «Волги» возле колоннады Парка культуры, проехал Лунс. Оля медленно посмотрела на часы, потом на номер и заплакала; тело ее и лицо были неподвижны, только из глаз катились горошины слез, по-детски крупные.

Утром во вторник, в 7.15, разведцентр ЦРУ вышел на связь. Шифровка, адресованная Дубову, гласила:

«Дорогой друг, мы рады, что видели вас в условленном месте, значит, у вас все в порядке. Объясняем, что мы не вышли в объект „Парк“, потому что не видели вас в машине на „Паркплатце“, и к тому же нам показалось, что в „Парке“ были зрители. Обмен информацией в четверг я наметил в условленное время у объекта „Мост“. Мы хотели бы прочесть ваш сигнал, подтверждающий готовность к встрече, у контрольного объекта „Дети“ – полоса губной помадой на столбе, от 18.30 до 19.00.

Ваш друг „Д“».

Константинов поднял глаза на Гмырю:

– Выманить-то их мы выманили, а вот где же этот чертов объект «Дети»?

Ольга Вронская ответить на этот вопрос не смогла, сколько ни возил ее по Москве Гавриков.

– Если мы за сегодняшнюю ночь и завтрашний день не  в ы ч и с л и м  этот проклятый объект, – сказал Константинов, собрав у себя чекистов в полночь, – грош нам всем цена.

Уснуть Константинов так и не смог; снотворное принимать нельзя – положение таково, что каждую минуту могла возникнуть  с и т у а ц и я; вертелся на диване в кабинете до рассвета; поднялся в четыре часа, вышел на улицу.

Он шел по Лубянке, к бульварному кольцу; в воде, которой машины поливали асфальт, играла радуга. Почувствовав на лице капельки влаги, Константинов шагнул с тротуара на мостовую. Вторая машина проползла еще ближе к нему; Константинов зажмурился, зябко поежился – лицо обдало прохладой, капельки были игольчаты, будто душ «шарко».

«Ничего, – подумал вдруг Константинов, – ничего. Даже если я не доведу это дело до конца и мне придется уйти, останутся наши ребята... Останется Володя Гречаев, пришел из Бауманского, обрел себя у нас; останется Игорь Трухин, юнга Северного флота, а сейчас ас, истинный ас контрразведки; Стрельцов останется, сын Героя, настоящий человек, хоть и молод еще совсем; и Коновалов останется, начал войну десантником, весь пулями издырявлен, а работает, как юноша, увлеченно работает, диву только можно даваться; Гмыря останется, Никодимов, хорошие люди останутся. Страшно уходить тогда только, когда за тобою никого нет; художник – без школы, режиссер – без последователей... Вот тогда действительно страшно. А коли ты убежден, что есть люди, которые смогут  п р о д о л ж и т ь, – тогда не страшно, тогда ничего в жизни не страшно...»

– Товарищ! – окликнули его.

Константинов открыл глаза: на другой стороне улицы стояла милицейская «Волга», Лейтенант, вытерев лицо большим платком, покачал головой:

– Нельзя же на проезжей части стоять. Да еще с закрытыми глазами... Что за пешеходы у нас, а?! Как дети, честное слово. Тем хоть простительно, знаков еще не понимают, а вы?

Константинов поднялся на тротуар:

– Простите, пожалуйста.

– Собьют – кто виноват будет?

Константинов повторил еще раз:

– Простите...

И тут он заметил треугольный знак ГАИ, укрепленный на столбе, – мальчик и девочка бегут через улицу, взявшись за руки. «„Дети“ – подумал Константинов. – Этот знак называется „Дети“. Укреплен на столбе. Может быть, о б ъ е к т  „Дети“ и есть такой знак? Где?»

Константинов вернулся в КГБ, вызвал машину, проехал по трем маршрутам, где Ольга показывала ему места остановки Дубова. Он насчитал восемь дорожных знаков «Дети».

А на каком столбе надо провести черту губной помадой? Вдоль или поперек?

– Ну-ка быстренько назад, – попросил Константинов шофера и, сняв трубку телефона, набрал номер Коновалова.

Тот – по голосу слышно – тоже не спал.

– Надо поднять из архива фотографии, сделанные капитаном Гречаевым, – сказал Константинов.

Коновалов кашлянул удивленно, не понял, видно, о чем речь.

– Помните, два года назад вы распекли Гречаева за излишнюю подозрительность?

– Я его и потом распекал, – ответил Коновалов, – за излишнее благодушие в том числе. Напомните, пожалуйста, о чем речь.

– Он сопровождал Крагера и Вилсона... Ну они еще фотографировали много, транзитники из Токио, оба из отдела планирования ЦРУ, неужели запамятовали?

...Когда Константинов вернулся, фотографии уже были в его кабинете. Он разложил их на большом столе заседаний ровным, длинным рядом и начал медленно, изучающе, словно карточный игрок, перебирать: Красная площадь, Университет, гостиница «Россия», ГУМ, Манеж.

Потом он убрал в папку двадцать три фотографии и посмотрел на Коновалова:

– Какой же молодец наш Гречаев, а?! Повторил – в том же ракурсе – все планы кадров, сделанных гостями! Молодец. Значит, операцию по тайниковой связи с Дубовым они готовили два года назад. – И Константинов ткнул пальцами в фотографии моста через Москву-реку; башни смотрятся четко, и милиционер на набережной, который «обычно уходит после 22.30»; монумент в Парке Победы, куда Дубов ходил накануне, то именно место, где притормаживал Лунс, и, наконец, крупным планом дорожный знак ГАИ «Дети»: бегут мальчик с девочкой, шофер, внимание!

Константинов перевернул фотографию, прочитал:

– «Улица Крупской, переход у знака ГАИ». Это и есть, убежден, парольный сигнал «Дети». И мотивация хорошая – как раз по улице Крупской лежит путь в дом посольства на Ленинском.

Потянулся к телефону, набрал номер Проскурина:

– Вы со мной не хотите прокатиться, а?

...Он прошел мимо столба, на котором был установлен знак ГАИ «Дети», провел пальцем поперек.

«Немотивированно, – отметил он. – Такого рода движение заметят посторонние, надо пробовать иначе».

Он вернулся, сделал рукой другое движение, продольное, – получилось похоже: идет себе человек и балуется.

– Именно так, – сказал Проскурин, наблюдавший за Константиновым из машины.

Когда Константинов сел рядом с ним, Проскурин, вечно во всем сомневавшийся, покачал головой:

– Но почему вы убеждены, что цвет помады должен быть именно таким, какой мы нашли при обыске у Дубова?

– А почему другой?

– Может, этой помадой Ольга губы красила. А для условного знака он каждый раз покупал новую.

– Ольга губы красила, это верно, но они же у нее не цементные, – сказал Константинов, достав из кармана тюбик с помадой, обнаруженной при обыске: – а этот видите как стерт – явно им чертили.

– Не знаю, – по-прежнему мрачно возразил Проскурин, – я во все перестал верить.

– Нервы на пределе, – согласился Константинов, – но верить в успех все-таки мы обязаны.

В 17.30 Гавриков выехал из центра по направлению к улице Крупской. Он остановил машину возле магазина, открыл дверь, выбросил из пачки «Аполло» сигарету, закурил, с ужасом подумав о том, что отец, верно, не дождется его; плакал сегодня утром, наркотики перестали помогать, боль была постоянной, спрашивал шепотом: «Где Митька, Митька где, господи...»

Гавриков пошел к бочке с квасом; Константинов считал, что это лучше, чем случайный заход в магазин; последние часы сотрудники Коновалова постоянно смотрели за районом, где появился «Дубов», – опыт провала в парке научил особой осторожности; Константинов полагал, что  н е к т о  вполне может быть выведен ЦРУ на улицу Крупской в те минуты, когда Дубов должен поставить знак. Поэтому Гаврикову дали микрорацию – в случае, если люди Коновалова установят неизвестного, наблюдающего за ним, особенно если тот будет с фотоаппаратом, курить надо постоянно – сигарета во рту меняет лицо – и очень четко контролировать шерифскую походку Дубова.

Около столба Гавриков на секунду задержался, мазанул губной помадой черту и сразу услыхал за спиной скрипучий голос:

– А ну сотри!

Он обернулся. Рядом с ним стоял старик в соломенной шляпе; в руке у него была сумка, отец такую называл «авоськой».

– Сотри, говорю, краску, – повторил старик и полез в карман.

А в это время в маленькой рации, спрятанной в кармане, зашершавил далекий голос:

– «Первый», немедленно уходите с улицы, отгоняйте «Волгу», из хозяйства в вашем направлении идет машина.

«Хозяйство» – посольство. По неписаным законам разведки агент не имеет права видеть того, кто идет снимать пароль; если увиделись – сигнал тревоги, встреча отменяется, будь она трижды неладна, эта самая встреча, которую так ждут все!

– «Первый», вы слышите меня, ответьте немедленно!

Старик между тем вытащил из кармана свисток – заливистая трель огласила улицу. Любопытные, особенно те, кто толпился около бочки с квасом, обернулись.

– Дед, родной, я замер делаю, – отчего-то шепотом сказал Гавриков.

– Я те покажу замер! – крикнул старик и вцепился в рукав пиджака Гаврикова костистыми пальцами.

– «Первый», «первый», машина вышла на Университетский, вас идут снимать. Немедленно уезжайте!

– Отец, – сказал Гавриков, – я делаю замер для топографов, вон машина моя стоит, мотор не выключен...

– Частник! – крикнул старик. – Знаю я вас! Замеры частники не делают!

– Инженера нашего машина, не моя, отец. Пошли, я только мотор выключу!

– Нет, ты сначала краску со столба сотри, а потом будешь мотор выключать!

...Старик Гуськов проснулся сегодня в дурном расположении духа: вчера до позднего вечера сидел в совете ветеранов, утверждали планы, пересобачились все до хрипоты, Шубин нес какую-то ахинею про активизацию работы среди подростков, не хотел, подлец, утвердить выборы председателя секции культработы, бережет для Утина, а тот не вылазит из больницы, два инфаркта перенес и все б ему руководить культурой, он ее и понимать-то никогда не понимал, общепитом занимался, а все равно тянется к руководству, все б ему давать указания художнику Веньке. Поэтому сейчас старик Гуськов был настроен воинственно и сдаваться не был намерен. «Главное – линия, – говаривал он. – Если послабленье давать и до ума дело не доводить, потом молодежь не захомутаешь, больно пошли, понимаешь, смелые».

– «Первый», «первый», мы не понимаем, что происходит, «первый»!

– Едем в милицию, дед, – сказал Гавриков и потащил за собою старика. – Едем в милицию, пусть там разберутся!

– В милицию едем, – согласился старик, – но ты не очень-то гони.

Гавриков посадил старика в машину, бросился за руль, врубил скорость, пересек осевую линию, потому что в ушах бился негодующий голос офицера из группы Коновалова, въехал под «кирпич» во двор, завернул за угол, выскочил из машины, перегнулся пополам – вывернуло.

– Пьяный за рулем! – торжествующе кричал между тем старик и свистел в свой свисток. – Милиция! Пьяный за рулем!

Милиционер оказался рядом. Он подбежал к Гаврикову, взял его за руку, обернулся к старику:

– Спасибо тебе, Гуськов, экого нелюдя задержал, а?!

Машина вице-консула американского посольства проехала мимо столба со знаком «Дети», сбросив скорость, – пароль снят.

– Наблюдение за ней не ведите, – сказал Константинов. – Пусть ездит где хочет, мы будем ждать у моста.

В двадцать три часа двадцать пять минут сотрудник ЦРУ, работавший в посольстве под дипломатическим паспортом, был задержан при закладке тайника в башне моста через Москву-реку и доставлен в приемную КГБ на Кузнецкий мост. Во вскрытом контейнере помимо ампул с ядом лежали инструкции и вопросники, последние, р е ш а ю щ и е, перед началом вторжения в Нагонию.

...Утром посол Соединенных Штатов был вызван в МИД Советского Союза.

Рядом с советским дипломатом сидел Константинов – глаза запавшие, тусклые от бессонницы; был он, впрочем, как всегда, глянцево выбрит, галстук повязан каким-то особо элегантным узлом; за последнюю неделю похудел на пять кило, поэтому шея торчала из воротничка рубашки, казавшейся не по размеру большой.

Когда посол смог оторвать глаза от ампул с ядом, советский дипломат раскрыл папку, лежавшую перед ним.

– А здесь, господин посол, фотокопии вопросов, которые ЦРУ ставило перед своим агентом. Эти вопросы свидетельствуют о том, что в самые ближайшие дни начнется агрессия в Нагонию. Если мы опубликуем в прессе факт передачи ЦРУ ядов, если мы напечатаем вопросник ЦРУ по Нагонии, тогда...

– Мое правительство, – сказал посол, воспользовавшись паузой, – соответствующим образом оценило бы решение вашего правительства не предавать огласке это дело...

– Можно надеяться, что ваше правительство предпримет соответствующие шаги для предотвращения агрессии в Нагонию, господин посол?

...Из речи посла по особым поручениям:

– Шумная кампания, поднятая странами советского блока о якобы готовившейся агрессии в Нагонию, не подтвердилась. Прошли те сроки, которые назывались, но тишину не нарушили автоматные очереди. Группы леворадикального Огано передислоцировались ныне с границ Нагонии, и мистер Огано заявил, что его люди занимались здесь в сельскохозяйственных лагерях, а не в военных казармах, под руководством мифических инструкторов ЦРУ. Я хочу повторить с этой высокой трибуны еще раз: даже если нам не нравится образ правления в той или иной стране, мы не вмешивались и не намерены вмешиваться во внутреннюю жизнь других государств. Думаю, что этим моим заявлением я ставлю точку на той пропагандистской кампании, единственная цель которой состояла в желании опорочить мое правительство в глазах народа Нагонии, его правительства и его лидера.

...Подготовив проект письма с ходатайством о награждении Гмыри, Гречаева, Дронова, Коновалова, Панова, Проскурина медалями «За боевые заслуги», Константинов машину вызывать не стал, решил прогуляться, – напряжение последних дней все еще не проходило; на Калининском проспекте сел в автобус; молоденький паренек сидел у окна, читал вечерний выпуск «Известий»; на шее у него висел маленький транзистор – Алла Пугачева пела свою песню об Арлекине.

Константинов заглянул через плечо паренька на полосу – в нижнем правом углу было напечатано:

«ТАСС уполномочен заявить, что на днях советская контрразведка разоблачила и пресекла операцию ЦРУ, направленную как против Советского Союза, так и против Нагонии, с которой нашу страну связывает договор о дружбе и взаимной помощи. Вся ответственность за попытки продолжать такого рода операции, заимствованные из арсенала «холодной войны», ляжет на тех, кто намеренно мешает развитию и укреплению добрососедских отношений между советским и американским народами».

Константинов прочел заявление ТАСС и явственно увидел лица своих коллег.

«А все-таки безымянность, – подумал Константинов, – в чем-то даже приятна. Как высокое звание. Или как ощущение меры ответственности. Но мне все-таки очень хочется сесть рядом с этим пареньком и сказать ему: „Знаешь, а ведь мои товарищи и я сделали кое-что для этого заявления ТАСС. Ты почитай его повнимательнее, пожалуйста, почитай, ладно?“»