Текст книги "Ради безопасности страны"

Автор книги: Юлиан Семенов

Соавторы: Вильям Козлов,Станислав Родионов,Борис Никольский,Павел Кренев,Юзеф Принцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 28 страниц)

15

Когда Зоя Константиновна Антоневич вошла в кабинет следователя, Серебряков сразу отметил, что она была мало чем похожа на ту женщину, которую он впервые увидел во время обыска на квартире Антоневичей. С ее лица исчезли то болезненное раздражение, та мстительная удовлетворенность, которые поразили тогда Серебрякова. Не чувствовалось в ней ни скованности, ни тогдашней отрешенности, пожалуй, только с волнением ей не удавалось справиться до конца – оно прорывалось сквозь элегантную непринужденность привыкшей сознавать свою привлекательность женщины. Это волнение возрастало, становилось все более явным, заметным по мере того, как она отвечала на вопросы Серебрякова.

– ...Нет, я понимаю, вы, конечно, можете не верить мне, но я действительно мало что знала об этой второй, тайной стороне его жизни. То есть подозревала, догадывалась, но никогда не думала, что это так серьезно. К тому же последнее время мы с мужем вообще не особенно интересовались делами друг друга.

– Ваш муж утверждает, что машинописный документ, предназначенный для отправки за рубеж, ему передал его приятель Бернштейн. Вам известно что-либо об этом?

– Нет. Об этом я ничего не могу сказать. Знаю только, что Антоневич заходил как-то к Бернштейну, чтобы взять пишущую машинку.

– Ваш муж много печатал?

– Да. Много. Обычно я возвращалась с работы позже его и заставала его уже за машинкой. Печатал он, правда, плохо, медленно, но, по-моему, был очень увлечен своей работой.

– Расскажите, что именно он печатал.

– Я не знаю. Я говорю: я не вникала в его дела. Правда, он как-то говорил, что пробует заняться литературой. Но я никогда не верила в его литературные способности. Поэтому, откровенно говоря, считала все это очередной блажью.

– И вас никогда не интересовало, что он пишет?

– Нет. Меня только раздражал стук машинки, я просто из себя иногда выходила. Мы из-за этого часто ссорились. Вообще, Антоневич всегда был человеком скрытным, а в последнее время он буквально не терпел, если я, как он выражался, совала нос в его дела.

– Значит, вы все-таки замечали в его поведении какие-то изменения, нечто непривычное?

– Да нет... Просто некоторые черты характера усиливались, гипертрофировались, только и всего. Хотя... Я видела, что он больше стал нервничать, стал каким-то... более беспокойным, что ли... Раньше он никогда не принимал снотворного, а тут попросил у Костина рецепт, глотал на ночь таблетки. Вообще, по-моему, у него стала появляться мания преследования...

– То есть?

– Мне бросилось это в глаза после одного случая. Знаете, он иногда ходил на книжные толкучки менять книги. И вот однажды его там задержали дружинники. Правда, отпустили, последствий никаких не было, но-на Антоневича почему-то это событие очень сильно подействовало. По-моему, он считал, что за ним следят. Он потому и портфель свой с бумагами отнес к Костину. В общем, совсем покой потерял. Но я-то была тогда уверена, что вся его нервозность из-за наших с ним отношений. Я считала, что нам нужно разойтись, и говорила ему об этом. Я думала, что он потому и переживает.

– Отчего вы решили расходиться?

Зоя Константиновна как-то неопределенно улыбнулась:

– Отчего люди расходятся? Не сошлись характерами. Этого не объяснишь в двух словах. Мы действительно очень разные люди, и мне с ним всегда было трудно. Он живет в мире, в котором существует только один человек – он сам. Я не могла больше так.

– А скажите, Зоя Константиновна, когда и как вы познакомили вашего мужа с Рихардом Грюнбергом?

– Я познакомила? Собственно, почему я? Ну да, я знаю, это родители его меня во всем винят. Мол, это я свела их сына с Грюнбергом. Его отец так и сказал мне: с в е л а. А своей вины они, конечно, не видят. Их послушать, так они всю жизнь воспитывали своего мальчика в духе патриотизма и высокой сознательности. Теоретически – да, тут к ним не придерешься, а вот на деле, на практике... Им вечно мерещилось, что все вокруг несправедливы к их сыну. Они же сами, своими руками в нем это чувство лелеяли. Да я один только пример приведу, и вам сразу все ясно станет. Как в армию Антоневича забирали. Сам отец Антоневича – вы, наверно, знаете – служил в армии, воевал, награды имеет, ветеран, на разных встречах теперь выступает, искренне выступает, от всего сердца, я нисколько не сомневаюсь в этом. А с сыном? Посмотрите, что с сыном они сделали! Как переполошились, когда Антоневич в институт не попал и ему повестка пришла! Куда только не бегали, перед кем только не хлопотали! Как же – их Валера непременно в институте должен учиться! С его-то способностями, с его-то дарованиями! Идти в армию! Да это же ужас! И когда ничего не получилось, не вышло, когда пришлось-таки Валерию отправиться в армию, он же туда с обидой на всех и вся ехал, с чувством совершившейся великой несправедливости. Он же копил, вынашивал в себе это чувство, оно в нем, как заноза, сидело! А теперь они говорят: я во всем виновата! Нет уж, простите!

Зоя Константиновна разволновалась, попросила у Серебрякова разрешения закурить, нервно чиркнула спичкой.

– Мне бы только не хотелось, чтобы вы думали, будто это я от злости, от раздражения теперь так говорю. Нет, я и раньше ему это не раз говорила. Только он слушать не хотел.

– Ну а все-таки, что за отношения были у вашего мужа с Грюнбергом?

– Да обычные вроде бы отношения. Ну какие могут быть отношения у двух людей, которые время от времени встречаются в компаниях, на вечеринках?.. Правда...

Она замолчала, словно бы раздумывая – говорить дальше или нет. Серебряков терпеливо ждал.

– Правда... Знаете, теперь, когда я, как говорится, обратным зрением всматриваюсь во все, что происходило, я вижу, мне кажется, нечто такое, чему раньше не придавала значения. Вот, например, эпизод один. Тогда я и всерьез-то его не восприняла, а сейчас... Одним словом, было это тоже на вечеринке... на вечеринке по случаю очередного то ли приезда, то ли отъезда Рихарда. Антоневич в тот вечер был не в настроении: какой-то конфликт у него вышел с начальством. Он жаловался на необъективность, на непробиваемость и тупость начальства, на «плебейство», как он выражался, своих сослуживцев, потом изображал в лицах свой разговор с каким-то там начальником, причем, надо сказать, делал он это довольно остроумно, ядовито. Грюнберг хохотал, уверял, что в Антоневиче пропадают задатки актера. В конце концов и Антоневич тоже развеселился. Не помню уж дословно, как развивался дальше их разговор. Да и разговор-то вроде шуточный был. Только, помню, Рихард сказал: «Хотите, я вам предложу верный способ отмщения вашему начальству? Поверьте, я достаточно хорошо изучил психологию ваших соотечественников и берусь утверждать, что для русского начальника средней руки еще со времен «Ревизора» не было большего страха, чем страх перед тем, что его «пропечатают». А если не просто пропечатают, а пропечатают «в заграницах» – так это чистый кошмар, погибель. После этого хоть руки на себя накладывай. Понимаете, куда я клоню? Представляете, какую грандиозную свинью вы всем им можете подложить, а?» Ну, шутка и шутка – так я и восприняла тогда все, что говорил Грюнберг, Но теперь я думаю: только ли шутка скрывалась за этими словами? И не слишком ли серьезно отнесся к этому совету Антоневич? Я ведь не знаю, о чем они потом еще разговаривали с Рихардом. Но мне кажется, что именно после этого разговора Антоневич вдруг начал увлекаться сочинительством. Или это мое воображение? Излишняя подозрительность?

Она вопросительно взглянула на Серебрякова.

– Нет, нет, продолжайте, все это очень существенно, – сказал он.

– Или вот еще аналогичный случай. Как-то Антоневич заговорил с Грюнбергом о западных радиопередачах на Советский Союз, ну о тех, что ведутся на русском языке. Он был ими недоволен, ругал их, называл примитивными, говорил, что они сплошь и рядом делаются без учета психологии конкретных слушателей. И Грюнберг соглашался с ним, поддакивал, даже анекдот, помню, рассказал о ком-то из тамошних редакторов. А потом сказал что-то в том роде, что у Антоневича, мол, очень интересные соображения и если бы он не поленился изложить их на бумаге, их бы, по его мнению, сумели оценить по достоинству. «Честное слово, вы бы устроили славный сквознячок там, в редакторских кабинетах», – добавил он. Эту фразу я запомнила дословно. Вообще, теперь я вижу, он все время подогревал честолюбие Антоневича. И Антоневич, по-моему, вовсю клевал на это. Во всяком случае, одно время он был в полном восторге от Грюнберга. Если, конечно, слово «восторг» вообще применимо к моему мужу...

«Что ж... – думал Серебряков, слушая Зою Константиновну, – пожалуй, эта женщина очень точно ухватила главное. Да, скорее всего, Антоневич не лгал, когда говорил, что Грюнберг ни о чем не просил его, ни на чем не настаивал, не делал ему никаких предложений. Верно. Все делалось гораздо тоньше. Он только намекал, шутил, посмеивался, похваливал Антоневича. Вроде бы незаметно, невзначай, между прочим, к слову. Однако все, что он говорил, откладывалось в памяти, в душе, в мозгу Антоневича, чтобы, всплыв затем, обернуться как бы собственными уже мыслями, собственными идеями и намерениями...»

Зоя Константиновна уже подписала протокол допроса, подписала, почти не читая, явно думая о чем-то другом, и пропуск ее уже был отмечен Серебряковым, но она отчего-то все медлила, словно бы ожидая от Серебрякова новых вопросов.

– Вы хотите сказать еще что-то? – спросил Серебряков.

– Нет, нет. – Она сразу вдруг заторопилась. – Нет.

Серебряков вышел вслед за ней в коридор, проводил до выхода, нарочито долго возился с замочным шифром. Однако Зоя Константиновна молчала. Казалось, она пыталась что-то преодолеть в себе и не могла.

Уже вернувшись в кабинет, заново перебирая в уме весь ход допроса, Серебряков старался понять: что упустил он? Какой необходимый вопрос не сумел задать вовремя?.. Нет, вроде бы все шло как надо. И то, что рассказала сегодня Зоя Константиновна, было крайне важно. Теперь Серебрякову стала абсолютно ясна роль Грюнберга во всей этой истории. Вот оно – то самое звено, которого недоставало. Причем весьма существенное.

16

– Ну как, больше из дома не бегаете? – спросил Серебряков, весело оглядывая, сидящего перед ним Костина. – Не прячетесь? Жену не пугаете?

– Да нет... – смущенно проговорил Костин, глядя не на Серебрякова, а на повестку, которою сжимал в руке.

– Ну и ладно, – сказал Серебряков. – Тогда попробуйте ответить мне на один серьезный вопрос. Вот вы хорошо знаете Антоневича, знакомы с ним много лет, что называется, со школьной скамьи. А скажите, как бы вы могли охарактеризовать политические взгляды Антоневича?

– Политические? – Нотки искреннего изумления – те самые, которые уже приходилось слышать Серебрякову, когда он задавал подобный вопрос сослуживцам Антоневича, прозвучали в голосе Костина.

– Да, да, политические. Чему вы так удивляетесь? – отозвался Серебряков. – Должны же быть у него политические взгляды, не так ли?

– Не знаю... – с некоторой растерянностью произнес Костин. – Я как-то над этим не задумывался...

– Но вы же все-таки его товарищем были! Причем единственным, кажется, товарищем! Неужели вы ничего не замечали, не чувствовали?

Костин по-мальчишески потупился.

– Ну, бывало, конечно... замечал... ну, что там по Би-би-си или по «Голосу Америки» скажут, он всегда первым в курсе дела оказывался... но мы с Лидой, честно говоря, как-то не придавали этому значения. Взрослый же он человек – что нам его воспитывать...

– Хорошо. Я поставлю вопрос прямее, – сказал Серебряков. – Приходилось ли вам слышать от Антоневича высказывания, которые свидетельствовали бы о его антисоветских убеждениях?

– Ну что вы! – воскликнул Костин. – Кто бы ему позволил! Да у него, по-моему, и убеждений не было.

– Как? Вообще? Никаких?

– Ну, не то чтобы никаких... – замялся Костин. – Твердых убеждений, я хотел сказать...

– Вот это, пожалуй, уже ближе к истине, – согласился Серебряков, а про себя подумал: «Твердых убеждений не было, зато обиды были... Недовольство было... Ущемленное честолюбие тоже... Все это разрасталось, накладывалось, наслаивалось одно на другое. Близкие же Антоневичу люди словно бы и не замечали этого. Зато нашелся человек, который заметил. И даже очень заметил. Не без выгоды для себя».

Костин молчал, теребя повестку.

– Впрочем, оставим эту тему, – сказал Серебряков. – Здесь, кажется, все ясно. Перейдем от теории к практике. – Он выдвинул ящик стола и достал оттуда бланк рецепта. – Этот рецепт был обнаружен при обыске у Антоневича. Скажите, он выписан вами?

– Да. Мной.

– А не можете ли вы припомнить, когда и при каких обстоятельствах вы выписали этот рецепт?

– Ну как же! Это я хорошо помню. В тот вечер Антоневич пришел к нам очень поздно. У него с собой был портфель с какими-то рукописями, который он попросил разрешения оставить у нас. Он был очень взволнован, взбудоражен и попросил меня выписать ему снотворное. Я выписал рецепт на димедрол.

– Ясно. На рецепте стоит дата – семнадцатое декабря. Эта дата соответствует действительности?

– Да, конечно. В делах, касающихся медицины, я всегда соблюдаю строгую пунктуальность.

«Семнадцатое декабря», – повторил про себя Серебряков. Итак, еще одна улика, еще одна неувязка в показаниях Антоневича. Вчера в ответ на свой запрос Серебряков получил официальную справку, из которой явствовало, что Бернштейн Игорь Львович покинул пределы Советского Союза 11 декабря. Антоневич же во время допросов настаивал на том, что получил рукопись от Бернштейна и отнес ее Костину в один и тот же день. Кроме того, он утверждал, что все это происходило в субботу. Однако не составляло особого труда установить, что 17 декабря в минувшем году приходилось на четверг. Антоневича подводили частности. Говоря неправду, он не мог учесть всех мелочей, всех подробностей и рано или поздно должен был в них запутаться. На этом Серебряков и строил свой расчет. Теперь версия Антоневича расползалась, рушилась.

– Больше не стану вас задерживать, – сказал Серебряков Костину. – Можете идти. – И, подписывая ему пропуск, не удержался, добавил: – А слово «политический» все-таки не советую выбрасывать из своего лексикона...

«Итак, вроде бы можно подводить итоги», – сказал сам себе Серебряков. Он стоял у окна в своем кабинете, глядя на улицу.

Что ж, дело Антоневича действительно оказалось не из особо сложных. Рядовое дело, будничная, черновая работа... Впрочем... Впрочем, думал Серебряков, дело это могло бы оказаться и куда сложнее, и запутаннее, если бы все те люди, кто приходил сюда, к нему в кабинет, с кем встречался он в эти дни, не стремились помочь, не старались бы вместе с ним докопаться до истины...

17

– Товарищ Серебряков? – Женский голос в телефонной трубке казался знакомым, но все-таки Серебряков не сразу узнал его. – Юрий Петрович! Это Антоневич. Зоя Константиновна Антоневич. Вы помните – я была у вас вчера...

Серебряков усмехнулся: еще бы он не помнил! Значит, он все-таки верно почувствовал тогда, что она хотела и не решалась сказать ему еще что-то.

– Я слушаю вас, Зоя Константиновна, – произнес он в трубку.

– Юрий Петрович, я должна сообщить вам одну вещь... – Мембрана в трубке, казалось, начинала звенеть от взволнованного, чересчур громкого голоса. – Я не знаю, имеет ли это отношение к делу, но мне кажется... В общем, вы должны знать.

– Да, да, разумеется, приезжайте, я вас жду, – сказал Серебряков.

Не рано ли он собрался подводить итоги? Что за новость приготовила ему эта женщина? Вряд ли она стала бы обращаться по пустякам.

Зоя Константиновна появилась быстро.

– Простите, Юрий Петрович, если я понапрасну отрываю вас. Я долго думала, колебалась и все же...

Серебряков терпеливо ждал, когда она доберется до сути. Он опасался сбить ее порыв, ее решимость каким-нибудь наводящим вопросом.

– Так вот что я хотела сказать. На днях... Да, совершенно точно, это было дня за два до того, как вы меня вызывали... Я получила... вернее, мне передали... Я не хотела сначала говорить об этом, боялась, что это может быть неправильно истолковано, а теперь все же решила... В общем, мне передали... вот такое письмо от Рихарда, от Грюнберга...

– Вот как? – сказал Серебряков. – Это интересно. И что же он пишет?

– Взгляните. – Зоя Константиновна протянула ему листок, исписанный торопливым, однако достаточно изящным почерком.

«...Мы надеемся, вы поймете нас правильно, но сейчас в интересах нашего общего дела было бы крайне нежелательно добиваться смягчения приговора по делу А. Наоборот, чем более жестоким и, следовательно, несправедливым явится приговор, тем больше оснований будет у нас представить А. в качестве мученика и жертвы. Разумеется, как только приговор будет вынесен, мы, в свою очередь, приложим все усилия, чтобы развернуть широкую кампанию в защиту нашего общего друга».

– И правда любопытно, весьма любопытно, – сказал Серебряков. – Логика, прямо скажем, своеобразная.

– По-моему, они просто-напросто его предали, – отозвалась Зоя Константиновна.

– Этого следовало ожидать, – сказал Серебряков. – И думаю, Антоневичу будет небесполезно познакомиться с этим документом...

18

Серебряков не ошибся: очередной допрос Антоневича, по сути дела, оказался решающим. Правда, поначалу Антоневич еще пробовал упорствовать, старался, когда речь зашла о времени отъезда Бернштейна, как-то объяснить противоречивость своих показаний, но только запутался окончательно. Пытался он поставить под сомнение и все то, что говорила относительно его связей с Грюнбергом Зоя Константиновна, заявлял, что не верит в подлинность предъявленного ему письма Грюнберга. Однако после очной ставки с женой совсем сник, сослался на нездоровье, попросил прекратить допрос и дать ему день на раздумья.

Прошел день, и начальник следственного изолятора доставил Серебрякову письменное заявление Антоневича. Сверху ровными буквами было выведено: «Чистосердечное признание». Все признание на этот раз занимало около пяти страниц, но взгляд Серебрякова сразу остановился на первой фразе: «Считаю необходимым заявить окончательно и определенно: предъявленные мне обвинения признаю...» Слова «окончательно и определенно» были дважды подчеркнуты.