Текст книги "Сумерки"

Автор книги: Юлиан Опильский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

XXIX

Плыли они довольно быстро, в чёлне были припасы, по ночам светила лука, и они не приставали к берегу до самого Киева.

Мать русских городов – Киев в то время пришёл в большой упадок. Кроме Печерской лавры, не было, собственно, в нём ничего, что могло бы привлечь сердце русского человека. Государственная и общественная жизнь стекалась, точно ручейки в русло реки, к дворам князей, вельмож и знатных бояр. Зато жизнь мещан благодаря оживлённой торговле кипела, как в котле. Купцы-татары целыми караванами приезжали в Киев, привозя арабские, персидские малоазиатские товары, наездами бывали и армяне и греки, древний город оставался средоточием обмена товаров всей Киевщины, Полесья и Заднепровья. Здесь Андрийко и Грицько купили лошадей и двинулись по населённому краю за Рось, где сначала густое население волости всё больше редело, а под конец лишь изредка попадались прятавшиеся в балках и оврагах от татарских набегов немногочисленные посёлки. Тут, на правом берегу Роси, в глубокой балке, по которой вилась речушка, раскинулась Юршевка.

Селу принадлежали все земли, заключённые между нижней извилиной Роси и верхним течением Горного Тихыча, и далее вдоль Синюхи земли пустовали.

Черкасами, Каневом и округами над Ворсклой владел старый татарский, однако, давно обрусевший род князей Глинских.

Андрийко и Грицько услыхали ещё в Киеве, будто князья Глинские силой захватывают обезлюдевшие после войны и татарских набегов княжеские и боярские волости. Живя на Заднепровщине, они не принимали участия в борьбе Литво-Руси с Польшей.

Молдавские и татарские союзники Свидригайла облегчали им работу, разрушая дворища и сёла, забирая людей в ясырь. Обезлюдевшие посёлки Глинские пополняли переселенцами из Заднепровья, беженцами из Литвы, Подляшья, Волыни и Подолии. Малочисленные, обескровленные хозяева земель не отваживались оказывать сопротивление захватчикам, а жаловаться было некому.

Всё это обеспокоило Андрия, тем более что он отлично помнил о вражде между покойным отцом и молодыми князьями. Правда, в Юршевке и окрестностях уже должны были находиться ратники Грицька, но без него они вряд ли что могли сделать. Поэтому молодой Юрша и Грицько Кознар скакали днём и ночью на юг, и только к утру на пятый день после выезда из Киева переправились вплавь через Рось, как раз напротив Юршевскок балки.

В селе всё ещё спали, не лаяли даже собаки, видимо, все устали за день. Повсюду стояли новые, возведённые до кровли и обшитые досками срубы хат. К величайшему удивлению прибывших, у срубов не было видно плотников, любящих, обычно, переспать короткую летнюю ночь у начатой работы. Других работ в это время быть ещё не могло: до жатвы оставалось ещё недели две. Андрийко дйву давался, а Грицько, покачав головой, сказал:

– Тут что-то неладно! Едем дальше!

Но вот в сером утреннем сумраке зачернели старенькая церквушка, поповский дом, а за ним высокие, построенные из лиственницы лет двести тому назад хоромы Юршей. И Грицько невольно воскликнул:

– Ну что, разве я не говорил!

В окнах горел свет, ворота стояли настежь, а вся площадь перед хоромами заполнена лошадьми и возами. Путники остановились. Грицько привязал коней к ближайшему забору и принялся считать верховых лошадей. Их было тридцать две, кроме того, стояло двенадцать возов, возле которых спали на расстеленных кожухах, сенниках и перинах мужчины, женщины и дети. У ворот лежали волы, коровы, овцы.

– Это переселенцы, – заметил Грицько.

– Да, но не наши, – ответил Андрийко. – Наши, наверно, поселились в селе по хатам и в окрестных хуторах, пока не построятся.

– Таков был наказ, гак договорились, и так оно на деле и есть, – задумчиво промолвил Грицько. – И здешние мужики, и бывшие луцкие ратники привыкли слушать и уважать слово Юрши… Это чужие люди.

– Может, князя Глинского, – гадал Андрийко.

– Ничьими другими они и быть не могут, – подтвердил Кознар. – Значит, надо ухо держать востро. Придётся перво-наперво разыскать Кострубу.

Вскочив на коней, они поехали в поповскую усадьбу. Покуда Грицько будил священника и расспрашивал о Кострубе, Андрийко смотрел на всё яснее выступавшие из утренних сумерек хаты села, и целый рой мыслей кипел в его голове: перед ним хоромы его предков, а он стоит в нерешительности – войти туда или нет! Не так представлял он себе два года тому назад своё возвращение под родную крышу, совсем не так! С ним пришли люди – переселенцы, которые возвеличат и прославят его род, его имя… И пусть это не победители, сопровождающие победителя, а разбитые, сломленные, изгнанные из родной земли беженцы, спасающие свои головы в неведомой глухомани далёкого востока. Жалкие и смешные, поскольку победила их не сила и упорство, а каверзы, себялюбие, тупоумие и ложь. На поле славы победа всегда была на их стороне, и всё-таки на них пала вся тяжесть, всё горе побеждённых. Гей! Значит, с мечтами о государственной независимости, с солнцем свободы погаснет и светоч справедливости. А он сам? Выехал юношей, возвращается мужем, а за ним – Офка, от которой покойный боярин Микола предостерегал Носа в Смотриче, а Михайло Юрша – его, Андрия, в Луцке…

– Боярин, тут и Коструба, и твоё добро в доме у попа, – толкая его в бок, сказал Грицько.

Андрийко пришёл в себя и, увидав Кострубу, который, несмотря на пожалованное ему боярское звание, не изменился ни внешне, ни внутренне, очень обрадовался.

Великан рассказал, что вчера вечером в Юршевку прибыли оба князя Глинские – Семён и Кирилл – с тридцатью ратниками, с замковой службой, челядью и тиуном, которого хотят посадить в дворище. Юршевский тиун сказал, что ждёт своего боярина. Князь Кирилл, захохотав, заявил, что могила его боярина давно уже травой-муравой поросла, А поскольку на Руси сейчас нет никого, кто бы жаловал землю, они, как ближайшие соседи, берут её, согласно стародавнему нраву. На это Коструба сказал, что на землях Юршн должны осесть ещё полторы тысячи ратников, которые пришли сюда из Волыни, Подол ни и Галптчнпы. Такое заявление не пришлось князьям по сердцу, тем более что в самой Юршевке было уже построено около пятидесяти хат. Всё же поразмыслив, Семён сказал, что рал новым поселенцам и не запрещает им осесть, где они пожелают, но с условием, стать под начало князей Глинских. Воеводы Монвидовича всё равно ещё нет, молодой Юрша погиб около года тому назад, а если даже и остался в живых, то прав у него на землю нет.

– Нет его и у вас! – ответил на это Коструба.

– Прав нет, зато есть сила! – засмеялся в ответ князь Кирилл.

– Ещё неизвестно, на чьей она стороне, – не согласился с ним Коструба, – у тех, кто станет за Юршу, или у тридцати ратников князя, от которого несёт козлом.

Князь страшно обозлился, но Коструба не стал ждать, пока дело дойдёт до драки, тем более что во всём селе было всего несколько десятков мужиков плотников. Покинув усадьбу, он направился к попу, у которого по приезде остановился – за два года хоромы были очень запущены. К ночи он разослал в окольные хутора нарочных с наказом всем людям брать оружие, садиться на коней и скакать выручать из беды Юршевку. Коструба полагал, что помощь подоспеет ещё до обеда, после чего они выгонят Глинских.

Андрийко обнял по-братски верного Кострубу, поблагодарил за то, что тот отстаивал права законного владетеля. Поскольку же владетель теперь явился, он сам и будет распоряжаться.

– Где моё оружие? Где конь? – спросил гордо молодой витязь, сознавая, что идёт в бой за счастье своей жены и… ребёнка.

Когда солнце заглянуло в Юршевскую балку, по главной дороге в усадьбу скакал значительный отряд ратников в шлемах, латах или полупанцирях, с копьями, луками, топорами и мечами. За ними шли мужики с косами, вилами и бердышами: по наказу прозорливого Кострубы всем мужикам Юршевской волости роздали оружие.

За их походом следили из хат старики, женщины и дети, пока те не исчезли за частоколом. Впереди, в полном вооружении, ехал на рыцарском жеребце Андрийко. С мечом на боку и синим щитом, на котором был изображён восьмиконечный крест, а копьё вёз за ним Коструба.

В усадьбе началось смятение, поднялись крики, шум. Приведённые князьями замковые слуги с перепугу выгоняли за ворота скотину и тащили за собой женщин и детей. Однако юршевские мужики их не пустили.

– У нас, – говорили они, – к вам дело, а мы со времён покойного боярина Василя привыкли решать все дела копным судом, громадой.

– Да ведь мы не похожие, мы коланники! – возражали перепуганные пришельцы.

– В Юршевке нет коланников. Есть только бояре и кметы. Идите!

Тем временем перед хоромами разыгралась интересная сцена: двое мужей среднего роста – один в островерхом шлеме, карацене, со щитом и мечом на боку, другой в шапке-мисюрке и в позолоченных на западный лад латах, с кривой саблей и круглым щитом – вышли навстречу рыцарю, который, соскочив с коня, шёл к ним ровным уверенным шагом.

– Что вы тут делаете под моей крышей? – спросил он гордо князей, потом, сделав вид, будто только теперь узнает их, продолжал: – Князья Глинские! Давненько мы так близко не сталкивались, правда? Там, где мы, – тут он указал рукой на дружину, – боролись за свободу нашей земли, не видать было ваших лиц, храбрые герои! Потому, сделайте милость, ступайте-ка к своим баранам на Ворсклу, а к нам не лезьте!

Казалось, кровь заливает круглое лицо мужа в шлеме. Потом оно посинело. Маленькие раскосые глаза метали молнии. Точно тигр, прыгнул он к Андрийке, и, наверно, пролилась бы кровь, если бы Коструба не направил копьё и оно не упёрлось остриём в грудь князя.

– Ты кто, проклятый стервец? – прохрипел Глинский, подаваясь назад. – Думаешь, напугал нас, нацепив собачий хвост на голову? Гей! Сюда.

С громким топотом и бряцанием выбежали из конюшен и хором ратники и, став вокруг своих князей, принялись натягивать на луки и самострелы тетивы.

Но рыцарь рывком поднял наличник шлема, и все увидели красивое, хоть сейчас и бледное лицо молодого Юрши.

– Тот самый, что погиб год тому назад, – объяснил мужикам Коструба, – и не имеет права на свою землю.

– Я Андрий Юрша! – обратился тем временем рыцарь к князьям. – И ты, князь Кирилл, хорошо меня знаешь.

– Ха-ха! А ещё лучше ты меня! – воскликнул князь Кирилл.

С минуту они смотрели друг другу в глаза, и вдруг Андрийко схватился за сердце.

– Ах! Значит, это всё-таки ты!.. – сказал он, и его лицо налилось кровью. И, сделав шаг вперёд, крикнул таким страшным голосом: – Вон отсюда! – Близ стоящие кони так и присели на задние ноги. – Все прочь! А ты, – тут он указал рукой на князя Кирилла, – вытаскивай меч, чтобы сегодня же закончить наше знакомство!

И быстрым движением вырвал из ножен меч. Но Коструба, Грицько и юршевские мужики преградили ему дорогу к князю Кириллу.

– Не забудь, досточтимый боярин, – заговорил старейший кмет, – что ты на мирском суде, а не в степи… Тут дело идёт о нашей шкуре, мы должны знать, кто у нас голова. Знаем и мы, что у вас свои счёты, и охотно поможем свести как надо. Мы все будем свидетелями правоты божьего суда. Но покуда подтверди своё право на волость покойного боярина Василя Юрши!

На это ратники закричали:

– Мы все будем порукой за его право, а грамоту распишем на спинах этих бродяг!

Андрийко немного успокоился и, склонив голову перед миром, произнёс:

– Прошу прощения перед громадой за слова и поступки воина, привыкшего сначала рубить, а потом уж предъявлять права. У меня тройная порука. Первая – сила моя и моих ратников. Она такая же, как и у князей Глинских, а то и побольше, чем у них. Другая – вот это дворище, что уже более двухсот лет принадлежит роду Юршей. А вот и третья…

Тут Андрийко извлёк из-за пояса завёрнутую в платок грамоту великого князя Свидригайла.

Грамота, есть грамота! – воскликнули ратники и мужики и сразу же кинулись за священником, чтобы он её прочитал. Старенький священник выполнил желание громады. Однако когда грамота была прочитана, князь Кирилл громко расхохотался и сказал:

– Вижу, что ты, рыцарь Андрий, совсем взбесился, коли слушаешь смердов. Им-то какое дело до тебя и нас? Да и что такое грамота? Клочок телячьей шкуры. Да и где Свидригайлу уследить за выполнением наказов, к тому же ни один бес и не чихнёт на его писанину. Коли есть у тебя сила – иное дело, но тоже не мужицкое! Ха-ха! И гляди, рыцарь, как бы и тебе, подобно твоему батюшке, не свернуть шеи на мужицкой правде!

Сказав это, он вытащил меч из ножен.

Грицько крикнул:

– Все слышали, о чём говорит грамота?

– Все, все! – хором ответили мужики и ратники.

– Коли так, – заявил, как смерть, побледнев от страшного гнева молодой Юрша, – то я беру под свою руку волость, а после меня, сами понимаете, – тут он указал на князя Кирилла, – после меня, до приезда из Волыни дяди, воеводы Михайла Юрши, либо кого иного, у кого будет грамота от русского или литовско-русского великого князя, поручаю управление Ивану Кострубе. Все вы свидетели моего завещания.

– Будет так, как пожелал, досточтимый боярин! – сказал старейшина громады. – Пусть бог и святые угодники берегут тебя и правду, пусть дадут тебе, силы ради той правды одолеть супостата. Как ты и твой род был за громаду, так теперь мы все за тебя!

– С богом в бой! На суд бродягу! – кричали мужики, а ратники обнажили мечи, и подняли топоры, чтобы никто не помешал бы свершиться божьему суду.

Стремительно кинулись в бой противники. Князь Кирилл, точно хищная птица, с диким клёкотом налетел на молодого Юршу и осыпал его градом молниеносных ударов. Андрийко же поначалу подставлял щит, да поворачивался лицом к врагу и лишь изредка наносил удар по щиту противника, и тогда летели, точно щепки, осколки металла и куски кожи. Меч князя уже исчёркал гладкую поверхность шита узорами, но ещё ни разу не коснулся ни шлема, ни панциря боярина. Наконец первый бешеный порыв миновал, оба противника поостыли и лишь обменивались ударами. Князь Кирилл, видимо, унаследовав дикую натуру своих предков степняков-татар, был неизмеримо быстрей Андрия, потому его движения были необдуманны, внезапны и быстры. Однако ему явно недоставало в единоборстве опыта к рыцарского хладнокровия. Поединок для князя был не обычным, каждодневным рыцарским занятием, повседневной работой, а взрывом злобы грабителя, у которого отобрали добычу. Поэтому Андрийко в первые минуты сдерживал свой порыв отомстить за смерть отца и захват усадьбы и полностью владел собой. А когда увидел, что его противник начинает уставать, решил нанести свой последний удар.

Подобравшись весь, он наклонился слегка, словно хотел заглянуть противнику в глаза, и двинулся вперёд. Громкие крики радости приветствовали его. Юршевцы, глядя на ловкость князя и медлительность Андрия, начинали уже опасаться за своего боярина. А он, напирая щитом и левым плечом, наносил удары по правому плечу противника. Эти удары обрушивались на щит князя Кирилла всё чаще и чаще. Тщетно старался он отбивать их мечом. Андрий наступал и упорно бил по щиту, и князю приходилось медленно отступать. Рука немела, болела, а отбитый меч относило чуть не до бедра. Князь выбивался из сил. Тогда Андрийко стрелой ринулся вперёд и ударил щитом противника так, что тот едва устоял на ногах. В следующее мгновение кладенец уже повис над головой Глинского – тот поднял щит и меч, думая, что удар снова будет нанесён справа, но кладенец Андрия обрушился со страшнейшей силой слева, на защищавшую шею карацену.

Сталь не прорвала её до конца, но, прорезав несколько десятков колец, рассекла шейные мускулы. Точно подрубленный дуб, свалился князь в пыль, роняя меч и обломки щита. Отбросив кладенец, Андрийко наклонился над умирающим.

– Признайся, князь Кирилл, всенародно о совершённом тобой тайном убийстве моего отца неподалёку отсюда, признайся, и получишь прощение на том, Страшном суде…

Мутные зрачки уставились на молодого витязя, Сквозь пальцы левой руки, которыми князь старался зажать рану, хлестала кровь, но всё слабее и слабее.

– Умираю! – прошептал он. – Священника! Да, это я убил Василя… Прости!

– Да простит тебе бог, как прощаю я! – сказал громко Андрийко и встал. К умирающему подошёл с крестом священник и Грицько со стрелой, которую вытащил из своего сагайдака, развернул из полотна и вложил умирающему в руку, но князь уже не узнал её, старую и заржавленную. Лицо его вдруг осунулось, пожелтело, глаза померкли, всё тело вытянулось, и… перед толпой лежал труп.

Священник и Андрийко опустились перед ним на колени и сотворили молитву. Во время поединка и предсмертной минуты князя люди молчали как мёртвые, только князь Семён воздел руки к небу, словно увидел перед собой что-то страшное, и отступил в гущу своих ратников.

Но вот поднялись священник и боярин Юрша, а Грицько громко возгласил:

– Все видели, как свершился суд божий. Убийца понёс заслуженную кару. Пусть простит ему на небесах всевышний, а законному владетелю волости и победителю – честь и слава!

– Слава! Слава! – закричали мужики.

Точно выпущенная из лука стрела, князь Семён пролетел отделявшее его от боярина Юрши пространство и замахнулся ножом.

– Подохни, собака! – прохрипел он и, схватив за плечо ненавистного врага, стал выискивать место, куда бы вонзить нож. Рыцарь отшатнулся, и кто знает, избежал ли бы он смертельного удара или тяжёлой раны, если бы в тот миг не подскочил Коструба. Великан схватил остервеневшего князя и поднял, как котёнка, над головой… А спустя мгновение князь и з самом деле, как котёнок, которого хозяйка выбрасывает из хаты, влетел в толпу своих ратников и опрокинул трёх или четырёх. Сбитые с ног люди образовали собой клубок торчащих во все стороны рук, длинных рогатин и ножен. Торжественное настроение собравшихся мигом сменилось, и громкий хохот прокатился по толпе.

Но ошалевший от злости князь ничего уже не соображал. Поднявшись, он вскочил на коня и приказал ратникам ударить на дружину Юрши. Понимая, что явное преимущество на стороне противника, ратники удержали князя, подняли убитого, уложили на телегу и подались из дворища. Уехали они одни, поскольку переселенцы, видя юршевские порядки, остались, с тем чтобы просить боярина разрешить им здесь поселиться. Андрийко согласился, и в тот же день, после обеда, взялся за дело. Переведённые на боярскую службу Свидригайлом ратники из Луцка уже расселились за Росью, Синюхой, Тикычем, построили хутора и селища в балках и оврагах, защитили их рвами, частоколами, валами и вырыли возле хат небольшие бревенчатые землянки, на случай если придётся отсиживаться от внезапного нападения татар. Молодой хозяин назначил десятников, сотников и поставил над ними тысяцким Кострубу» Потом принял на замковую службу – обрабатывать боярские поля – переселенцев из Заднепровья и беднейших мужиков. Ратные обязанности договорились нести по очереди бояре-ратники, а жители – выплачивать подушную подать. Боярский суд должен был свершаться раз в месяц, копный – раз в году, на Ивана Купала. Вот так при помощи Грицька, Кострубы, тиуна и старейшины громады боярин Юрша быстро разрешил все важные вопросы.

В тот же вечер Грицько уехал в Чернобыль, а молодой боярин впервые за два года уснул под отцовской крышей.

XXX

Наступил июль. Среди непрестанной работы пролетели дни, как придорожные деревья мимо скачущего всадника.

На Поросье надо было выкорчевать ещё немало леса, поставить немало срубов, построить укрепления, возвести насыпи, обтесать балки и крыть крыши. Нужно было ладить возы, ковать плуги, бороны, делать домашнюю утварь, дубить шкуры и ещё ездить в Киев за железом. В усадьбе боярина поставили кузню, за дело взялись два кузнеца-корманича, и стук молотов не умолкал до поздней ночи. Но вот подошла и страда. Селения опустели, все живущие поспешили в поле. Остались лишь дежурные ратники, которых Андрийко никогда не отпускал, требуя такой же караульной службы, как и в Луцке. Каждую минуту, того и гляди, мог появиться татарский отряд либо дружина князя Семёна Глинского,

Только теперь у Андрийки вырывались минуты свободного времени – полевыми работами руководил более опытный в этом деле Коструба, – и его мысли устремлялись к Офке. Как раз теперь у неё должен был появиться на свет его ребёнок! Порывы нежности сжимали сердце. Если раньше гордая, самолюбивая Офка будила в нём страсть, то теперь Офка-мать заполняла его душу каким-то дивным смешением уважения, восторга, любви и глубокой печали. Печаль эта громко стучала в его сердце, то и дело побуждая вскочить на коня и помчаться лесом на север. Это было всё, что осталось от прежнего Андрийки. Юноша превратился в опытного, хорошо знающего, что ему делать, мужа. Он побеждал в себе эту печаль тем, что в свободные минуты устраивал гнёздышко для своей милой. Тут-то ему и потребовалось поехать в Руду к князю Носу за добром покойного отца… И тогда впервые после выезда из Луцка Андрийко почувствовал нечто вроде угрызений совести…

С каким лицом предстанет он перед Мартусей. Она ждала его, предостерегала от Змия Горыныча, а он… Что ж, Змий превратился в ангела, и принесёт ему ангелочка, а Мартуся – лишь цветок на его жизненном пути: фиалка, а Офка – роза, опоившая его чарами до конца дней. И всё-таки трудно будет посмотреть девушке в глаза…

Тщетно убеждал себя Андрийко, что между детьми – а два года тому назад они были дети– не может быть серьёзных обязательств и подлинных чувств и все их договорённости лишь детские забавы. Его охватывало раздражение при одной мысли о путешествии, в конце концов он решил послать туда, уже в сентябре месяце, одного Кострубу, а самому уехать в Незвище.

Однако в конце августа произошли события, не позволившие Андрийке отлучиться. Над Горским Тикычем появились татары, якобы идущие на помощь князю, а в действительности – за добычей. Татары наткнулись, разумеется, на отпор в Юршевке и в хуторах, на караулы, ощетинившиеся частоколы, глубокие рвы и опытных стрелков. Спалив лишь несколько полевых караулов и угнав кое-где скотину с пастбищ, они ухватились за конские хвосты, переправились через Рось и исчезли. Вслед за ними совершил набег и князь Семён Глинский с конной ватагой, объявляя повсюду, что князь Сигизмунд Кейстутович пленил Свидригайла и с согласия Ягайла возведён великим князем Литвы и Руси и что он-де подлинный сторонник и покровитель простого люда и враг вельмож и князей. Потому и род Глинских стоит не за великопанского Свидригайла. а за Сигизмунда и от его имени занимает княжьи и боярские волости,

Однако простому люду и боярам-ратникам так хорошо жилось в Юршевке, что никто из них не захотел поверить россказням Глинского. А при первой попытке князя Семёна занять ближайший хутор силон погибло человек двадцать из его дружины, и он. несолоно хлесавши, вернулся в Черкасы. Й всё-таки приходилось всегда быть наготове.

Вскоре из Киева пришли вести, что Сигизмунд на самом деле, при поддержке князя Гольшанского, напал в Ошмянах на двор Свидригайла, чуть не захватил его и не передал полякам. Сигизмунд возглавил литовцев, которым надоело благоволение господаря к русским князьям и приверженность литовских вельмож к Свидригайлу. Князей этих и вельмож Сигизмунд бросал в темницы, пытал, жестоко казнил и поднимал против них мужиков, путных бояр, замковых слуг. Запылали усадьбы, однако лишь самые дикие из диких литовцев да вспомогательные шляхетские хоругви взяли на себя обязанность палачей. Литовские и русские мужики поняли за эти два года, что борьба ведётся не за свободу народа, а за княжьи волости, и отсиживались дома. Литовцев тому научили ливонские и прусские кнехты, и польские и мазовецкие ватаги, а русинов – если не считать самих врагов – княжьи ратники да татарские и молдавские «союзники». Михайло Юрша, назначенный Киевским воеводой, сразу же принялся готовить город к обороне в ожидании нападения сторонников Сигизмунда или посягательств князя Семёна Глинского, который никогда не порывал связи с татарскими ханами.

Услыхав об этом, Андрийко очень обрадовался, тут же снарядил посланца к воеводе Михайле с просьбой приехать в Юршевку и поглядеть на заведённые в волости, после смерти Василя Юрши, новые порядки. К тому же, готовясь в далёкий путь в Незвище, он задумал просить воеводу защитить волости в случае какого набега. Напевая или посвистывая, он следил, как мастера ладили большой широкий возок из лёгкого крепкого дерева и оковывали его железом. В нём должны были совершить длительное путешествие Офка с ребёнком… Андрийко даже прослезился, представляя себе, как он возвращается верхом на лошади, рядом с гружёным возком, под звуки её серебристого смеха, весёлых возгласов мужиков и… плача испуганного младенца, И вдруг за два дня до выезда, в конце сентября, неожиданно приехал Грицько.

Никогда, даже после своего возвращения из Чарторыйска, Грицько не выглядел таким разбитым и угнетённым, как сейчас. Вместо полупанциря на нём был какой-то старый лосёвый изодранный кафтан, на котором оружие расписало всякие узоры. Грязь покрывала его худые сыромятные постолы и короткие кожаные штаны. На боку болтался меч с обломанным окрестьем, на плечах – промокший сагайдак с двумя или тремя заржавленными стрелами и натянутым луком. Видимо, не было времени или охоты отпустить тетиву, и лук утратил свою силу и упругость. Неумытое, заросшее чёрной бородой лицо было хмурым и чумазым, руки – точно мать сыра-земли в осеннюю пору, облеплены грязью и кровью. Увидев в таком виде своего прежнего слугу, Андрийко так и ахнул.

– Грицько! Что с тобой? Где ты так вымазался? – воскликнул он.

– Где? По белу свету мыкался, боярин! Сейчас осень, грязь, крутом беда, вот я и приноравливался. Вражья нечисть, голь перекатная, нерадивость, сумерки жизни, надежд и пусть всё идёт к дьяволу вместе со мной!

Андрийко невольно побледнел, словно что-то укололо его в сердце.

– Ты из Чернобыля? – спросил он.

– Ну да! Но я не про то говорю. В Чернобыле все о порядке. Князь Нос частенько наведывается к вдове н сиротам покойного боярина, дети растут, здоровы, правда, не больно весёлые. Уж очень добрым был боярин Микола, чтобы так быстро его забыть…

– А ты словно на что-то сердишься?

– Как же? Два года тому назад Михайло Юрша защищал Луцк, боярин Микола осаждал Перемышль, а нынче вы с воеводой печётесь о Киеве и рады-радешеньки, что есть хоть кусок хлеба…

– Что ж? – ответил неуверенно Андрийко. – Мир перестроить мы не смогли, остаётся жить надеждой, что наши дети или внуки дождутся народной свободы…

– Надеждой? Скорей самообольщением! Надеждой не убьёшь и мухи! Нам не надежды нужны. Мы положились на Свидригайла, другие на Сигизмунда, и всё попусту. Побьёт ли Несвижский Бучадского или Сигизмунд Свидригайла, мужик всё равно остаётся тем, кем был. Ведь надеялся же великий князь победить, с трёх сторон шли на Польшу враги, и что получилось? Заремба один-одинёшенек скрутил ему голову…

– Заремба, говоришь?

– Да. Я нашёл у него письмо от князя Семёна Гольшанского, из которого узнал, что каштелян обо всём договорился с Сигизмундом.

– Как же ты напал на след Зарембы? Откуда досталось тебе в руки его письмо? Кто тебе его прочитал?

Дрожа за судьбу своего незаконного брака, Андрийко живо заинтересовался, зная и опасаясь влияния Зарембы на княжьи дворы. Прежде чем начать свой рассказ, Гринько тяжело вздохнул и наконец промолвил:

– Как я раздобыл письмо? В кармане Зарембы! Спрашиваешь, как я напал на его след? Возвращаясь из Незвища…

– Ты был в Незвище?..

– Ага, был! – торопливо, словно между прочим, кивнул Грицько и продолжал. – Я повстречался с ним на узкой тропе в лесу, он ехал с двумя шляхтичами, ну, потому у меня и письма.

– Что же, он вручил тебе их по доброй воле?

– Не совсем! Не знаю, отдал ли бы он их так или нет, ведь я не спрашивал, просто всадил ему поскорее в глаз стрелу…

– Ах, значит, ты убил его? – воскликнул Андрийко и, сорвавшись с места, забегал по комнате.

– Да! Тогда его товарищи набросились на меня, и мы долго бились. Однако на меня напала такая ярость, что я убил обоих шляхтичей. К счастью, у меня было оружие, иначе кто знает, чем бы кончилось дело. Чего же ты хочешь, боярин? Я обещал Зарембе стрелу, надо было выполнять обещание. Жаль только, что не убил полгода тому назад, не случилось бы и переворота в Ошмянах…

Грицько умолк, и Андрийко приостановился.

«Почему он молчит? – спрашивал про себя молодой боярин. – Почему не рассказывает о Незвище? Смерть Зарембы облегчала положение всех: его, Офкино и даже Свидригайла… Почему же так сердится Грицько? Неужто Кердеевич?..»

Что-то сдавило ему грудь и подкатывало к горлу. Он подошёл к сидящему Грицько и заглянул в подёрнутые грустью глаза, словно хотел найти объяснение тому, что не произнесли ещё уста.

– Говори! – промолвил он сдавленным голосом. – Ты был в Незвище… что там случилось? Ты молчишь? Говори! Ради мук и крови Христа спасителя, говори! Ты знаешь, что я собираюсь туда.

Грицько опустил глаза и уставился в стену, словно впервые её увидел.

– Нечего тебе туда ехать, боярин! – сказал он наконец.

Смертельная бледность разлилась по лицу Андрия.

– Грицько, – протянул он слабеющим голосом, – не мучь меня, смилуйся. Ты ведь знаешь, что там моя жена и ребёнок…

Грицько закрыл лицо руками и хрипло сказал:

– Нет там уже никого. Тяжело коснулась тебя рука господня, боярин. Но ты…

– Как же? Кердеевич…

– Нет! Смерть взяла обоих – тебе на горе и печаль, им на вечное блаженство…

Что-то замелькало в глазах, казалось, толпы врагов замахали топорами, сулицами. Кто-то вырвал из груди сердце, сдавил горло железными когтями… И Андрийко без стона свалился на пол…

На самом высоком в Незвище пригорке, среди леса, под тремя белыми берёзами – свежая могила. Огромный дубовый крест взял под своё окрылье холмик жёлтого песка и приготовленную могильщиками кучу дёрна. Ни надписи на кресте, ни цветов на могиле… Осень… Цветы отцвели и увяли, подобно той, что спит под жёлтым песком среди корней берёз. Туманное, хмурое небо нависло свинцовой тяжестью, порывы холодного ветра хлещут дождём по кресту, могиле и по устилающей землю жёлтой листве. Небольшая, открытая поляна окружена стеной красных сосен. На их вершинах каркают мокрые вороны, стряхивая с чёрных крыльев воду. Вокруг тихо-тихо, словно всё притаилось в предчувствии, что над Чёртовым болотом вот-вот появится ангел смерти…

У могилы колода – остаток ствола дуба, из которого срублен этот высокий крест. На колоде сидит кряжистый великан. Ветрами и годами изрытое лицо застыло в неподвижной маске скорби, боли и отчаяния. Но ни одной слезы в серо-синих помутневших глазах. Руки, словно высеченные вместе с длинным мечом из одной глыбы гранита, отдыхают на рукояти.

Этот рыцарь – надгробный памятник, символ силы, что плачет на могиле красоты…