Текст книги "Сумерки"

Автор книги: Юлиан Опильский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

Великополяне занимали Подзамчье Луцка, верней, его развалины, там же остановился Ягайло с мазовецким князем и его полком, королевские советники, охрана и полк чехов. По другую его сторону, над самой рекой, расположились рыцари – гости из Чехии, Угорщины, Моравии, Силезии и обозы. Все эти силы образовывали полукольцо, челом которого было Подзамчье, правым крылом – малополяне, левым – иностранные рыцари, а тылом – город Луцк. ….

Сытое и пьяное рыцарство спало вповалку, никому и в голову не приходило, что к ним тихой кошачьей походкой на концах мужицких кос подкрадывается смерть. То тут, то там фыркали кони, вскакивали спросонок конюхи, по ратники Юрши и Горностая шли спокойно, не оглядываясь по сторонам, словно сами принадлежали к польскому стану…

Вскоре издалека замерцали у городских ворот факелы. Там стояла стража, с которой встречаться им совсем не хотелось. Андрийко разделил своих людей: одна полусотня под предводительством Горностая сразу же двинулась к шопам, где спала челядь и ходили часовые, другая – разместилась здесь же в кустах вепринца какого-то сада и стала ждать.

Ветер крепчал и делался всё резче, видимо, приближался рассвет. Из недалёких лесов, среди царившего в природе молчания последней трети ночи, раз за разом доносился крик пугача: «Пугу! Пугу!» Лоб Андрийки пылал, как в жару, кровь ударяла в впеки. И хотя он привык к походам, к внезапным нападениям на ватаги рыцарей и нерыцарей-грабителей, но очутиться, как по волшебству, тут, среди собранного на рать рыцарства всей Малой Польши, было делом нешуточным. Никто их не остановил, не спросил, кто они такие, хотя наверняка многие видели, как они шли… Андрийко невольно подумал, что он, значит, похож на польского рыцаря, н мигом успокоился: кто мог ждать, что пешие мужики-ратники проберутся из замка в стан малополян с тыла… Небо на востоке начало светлеть…

И вдруг, словно выстрел из пушки, где-то на юге стана прозвучал боевой клич, клич нападающей рати, а спустя мгновение ему в ответ понеслись крики, в которых не было ничего человеческого. Вокруг началось движение. Из полусгоревших хат, шатров и шалашей стали высовываться заспанные, опухшие от пьянства головы рыцарей и челяди. С минуту они прислушивались, потом полуодетые выбегали. Тем временем вопли, стоны, крики, лязг железа и грохот росли, приближаясь к воротам Луцка, но всё заглушал самый страшный и дикий из всех звуков войны – пронзительный верезг ошалевших лошадей.

Вот показались толпы полуодетых, перепуганных насмерть, ничего перед собой не видящих беглецов. Среди них и за ними мчались, развевая гривы, лошади с раздутыми ноздрями и диким огнём в глазах. Ошалевшие от внезапного переполоха, они сшибали попадавшихся им на дороге людей. И тогда Андрийко, приложив руки ко рту, крикнул что было сил:

– Свидригайло в стане! Спасайся, кто может!

Впечатление было потрясающим. Казалось, ад разверзся под ногами бегущей шляхты. Кто мог, ловил коня и пускался куда глаза глядят, в сторону Подзамчья или города. Другие разбегались как обезумевшее стадо овец от удара грома. Хмель выскочил из голов рыцарей, а ему на смену пришёл страх.

Сорвавшаяся со сна челядь, мигом сообразив, что им представляется удобная минута поживиться добром господ, кинулась грабить в потёмках тех, перед кем при белом свете гнула спины. И таким образом, когда мужики первой сотни с дикими выкриками и улюлюканьем гнались за панами, челядь либо прикинулась мёртвой, с тем чтобы разграбить оставшееся добро, либо срывала с убегающих рыцарей ценное оружие и одежду. Весь малополянский стан превратился среди кромешной тьмы, – поскольку остатки костров были затоптаны бегущими, – в страшный кровавый хаос, наполненный стонами, мольбами о помощи и нечеловеческим рёвом.

Но вот у городских ворот вспыхнула красным огнём бочка смолы. В кровавых отсветах появились отряд пеших ратников и несколько десятков конных рыцарей. Видимо, они были посланы выяснить, что происходит в предместье, успокоить переполошившихся и указать дорогу бегущим. Их появление привело в себя многих. Вооружённые воины стали быстро примыкать к королевским ратникам. Тогда Андрийко обратился к товарищам, горевшим от нетерпения кинуться в водоворот побоища.

– Ребята! – сказал он громко, так, чтобы всяк ясно слышал каждое его слово. – Мы своё сделали, пора отправляться восвояси. Но прежде чем уйти, мы должны разбить королевских ратников, чтобы они не ударили по нашим. Ну-те, хлопцы, с богом, за Миколу!

– За Миколу! За Миколу! – закричали все и, как один, кинулись, точно волки на стаю овец, к идущему отряду и вынырнули перед ним, точно порождения окружавшей их тьмы, в которой королевские ратники старались отыскать врага и так неожиданно с ним столкнулись.

Засвистели косы. Мужики размахались, словно в поле, острия кос падали, как молнии, на оторопевших врагов. Удары наносили страшный урон, летели головы, руки, ноги, вспарывались груди и животы. Крики, полные ужаса, вторили свисту кос, а время от времени, точно гром среди ада, нёсся боевой клич: «За Миколу!»

Свистели косы. Мужики справляли кровавую тризну по своему кумиру, своему вожаку, пробудившему их души, заставившему биться их сердца на благо народа. При каждом ударе имя покойного, казалось, распаляло живых и вливало в руки силы великана.

Косы свистели до тех пор, пока отряд шляхтичей не разбежался, оставляя груды искромсанных людских и конских тел, клочья одежды, ремней, железные пластины и огромные лужи крови. Уцелевшие кинулись врассыпную, но к воротам уже подбежала услыхавшая боевой клич «за Миколу!» сотня Грицька и собрала чуть не до последнего зёрнышка всё, что разлетелось от удара цепа ватаги Андрийкп. И тогда Грицько протрубил трижды в рог, – это означало отступление.

Мужики повернули и пошли вдоль Подзамчья и крепостного рва по дороге, куда ушёл с полусотней Горностаи. В городе и предместьях трубили в рога, зажигали костры, ржали лошади, рыцарство готовилось, видимо, к нападению на мнимого Свидригайла либо к отступлению. На Подзамчье было безлюдно и тихо. В пыли, среди дороги валялось несколько трупов. К удивлению Андрия и Грицька, все шопы оказались в руках Горностая. Он встретил друзей очень недовольно и сердито, проклиная на чём свет стоит и трусость шляхты, и приказ Андрия, который поручил ему такое пустячное задание.

– В другой раз оставьте меня лучше дома резать кур и гусей на ужин! Там я пролыо больше крови, чем здесь.

Оказалось, что великополяне, как челядь, так и господа, услыхав в стане шум, спешно покинули шопы и Подзамчье, опасаясь вылазки городовой рати или нападения врага с тыла. Над рвом, видимо, стояла стража, и она вовремя разбудила спящих. Нападать на многотысячную ораву вооружённых шляхтичей с полусотней людей было безумием, поэтому они переждали, покуда неприятель отойдёт на левое крыло, и только тогда кинулись к шопам. Здесь они застали немногочисленную стражу, ожидавшую прихода врага со стороны замка, а не с тыла, поскольку сразу же после отступления из Подзамчья великополян был спущен цепной мост.

Радостно встретились участники вылазки. Мигом подожгли шопы, и вскоре под тяжёлыми от налипшей грязи и крови подошвами ратников загудел цепной мост. За ними оставался обессиленный тревогой и беспорядком вражеский стан и двенадцать пылающих над рвом высоких костров. Светало.

XXII

Страшным было пробуждение в польском стане после вылазки луцкой городовой рати. Всё левое крыло было начисто опустошено, становища разгромлены. Не менее четверти малополянского рыцарства перебито, а более половины оставшихся в живых стонало от тяжких ран, ушибов и увечий, полученных во время бегства. Ни один шатёр не остался целым. Чего не уничтожили ратники Андрийка и Грицька, разграбила челядь. Захваченная по дороге от Перемышля до Луцка добыча безвозвратно погибла, а разбогатевшие от краденого добра конюхи и пахолки малополянских шляхтичей в ту же ночь покинули стан. Немало погибло во время ночного боя и челяди. Таким образом, избитые, израненные, изувеченные и ограбленные паны остались после вылазки без слуг, без одежды, пропитания и оружия. Озлобленные до крайности, они накинулись на великополян, которые, вместо того чтобы прийти на помощь потерпевшим, бежали из Подзамчья. Наконец, те и другие свалили вину на недосмотр старейшин и скопом принялись сетовать на короля и князя Земовита. С большим трудом удалось Зарембе утихомирить шляхту, пообещав малополянам лошадей, вооружение и добычу и отдав на попечение великополянского рыцарства безопасность всего стана, чтобы предоставить ему возможность вновь заслужить утраченную во время бегства из Подзамчья добрую славу. Каштелян тут же обратил их внимание на то, что король из-за непослушания польского рыцарства просто заболел от злости и возмущения и помышляет покинуть войско, поскольку-де лучше помириться с братом и обуздать своеволье мелкой шляхты, чем смотреть, как все великодержавные замыслы гибнут из-за её безрассудства. Шляхтичи покорились, понимая, что Свидригайло пользуется расположением многих польских и литовских магнатов и король может пойти на мировую, чтобы совместно с ним, князьями и вельможами обрушиться на них, отнять все привилегии, данные Казимиром Великим и самим Ягайло, и снова превратить их в панскую и княжью челядь…

Правда, ни король, ни сенат, ни канцлер не обмолвилась о том ни единым словом, но Заремба, как и шляхтичи, понимал это. Нарекания мигом утихли, а около полудня стан снова оживился: король велел строить над крепостным рвом новые шопы и готовиться к приступу.

Ни в этот, ни на другой день в польском стане не слышно было криков. Вечерние огни горели недолго, а с рассветом начиналась работа. Новые шопы были готовы на третий день, а тринадцатого августа начался приступ.

Поняв, что переговоров не будет, Юрша готовился к встрече врага. В больших казанах стояла наготове вода и смола, возле каждой бойницы лежали связки стрел, запасные тетивы и свинцовые пули для пращей, а позади заборол – груды камней и балки. Брана, являвшаяся сама по себе крепостью в крепости, находилась в личном ведении воеводы. Правое крыло оборонял Андрийко, левое– Горностай и Савва. Старый Монтовт тоже захотел принять участие в обороне и получил в свои руки верхний замок и пятьсот ратников запаса под командой Грицька.

Хлопот старый Монтовт доставил немало. Он не мог простить воеводе того, что он обходится без передней рады и окружил себя молодёжью и мужиками.

– Слыханное ли дело?! – возмущался он. – Безопасность замка в руках, пускай смелых и отважных, но до смешного неопытных и молодых людей – девятнадцатилетнего Андрия и двадцатилетнего Горностая, а его обороняют мужики, год тому назад ходившие за сохой и оралом. Что станешь делать, воевода, если крепость не устоит? Вся ответственность падёт на тебя, и во всём Литовско-Русском княжестве не найдётся боярина, который не осудил бы тебя жестоко. Что же будет? Что же будет?

– Что будет, знает бог! – отвечал воевода, выслушивая жалобы старика. – Это моя забота. Коли крепость падёт, меня в живых уже не будет.

– Не в твоей голове дело, речь идёт о крепости…

Тут воевода засмеялся и поцеловал старика в плечо.

– Пусть твоя милость не унывает! Пора рыцарских сражений и доспехов кончилась. Когда-то, когда бойцом считался только всадник на тяжёлом коне, на войну призывали лишь бояр, шляхтичей, панов да комонных ратников, но время то миновало. Теперь каждая твердыня опоясана высокими стенами, заборолами, оснащена пушками, а кинутое пороком каменное ядро в равной мере поражает и закованного в латы рыцаря, и одетого в кожух мужика. Сто лет назад рыцарь налетал на рыцаря, а мужик и даже пеший ратник были ничем. И людей на свете было мало, вдвое меньше, чем теперь. А вот теперь я с двумя сотнями послушных мужиков разгромил целый рыцарский стан. Ты это понимаешь? Будь у меня не две, а двадцать тысяч таких ратников, да ещё сотня опытных военачальников, я бы самого римского цесаря не побоялся…

– Хотел бы я на тебя поглядеть в бою с двумя или тремя тысячами рыцарей в чистом поле! – горячился Монтовт. – Комонники рассеяли бы твои тысячи, как ястребы кур!

– Ты забываешь, досточтимый, что пешие ратники, вооружённые самострелами, луками и пращами, при нападении комонников становятся в круг. И нет такого доспеха, который не разлетелся бы от удара топора на сажённом топорище. Забываешь и то, что мы не в поле, а в крепости, здесь же в первую голову нужен порядок и послушание, чтобы каждое моё движение было ударом тысячи мечей или топоров, и моя воля – волей всей городовой рати.

Старый Монтовт, не зная, что ответить, ворча себе что-то под нос, уходил. Зато городовая рать была в восторге и упоении. Во время вылазки не погиб, к великому удивлению всех, ни один человек. Правда, оказалось немало раненых, а двадцати двум ратникам пришлось даже прекратить надолго несение службы. Весело перекликаясь, ратники готовились встретить врага. Угнетённое настроение, овладевшее душами скитальцев-огнищан после разгрома под Перемышлем и смерти боярина Миколы, уступило чувству удовлетворённой мести. Они готовились к бою, как на свадебный пир, распевали глумливые и срамные песенки про короля, канцлера или Зарембу, поднимали друг друга на смех и спрашивали то и дело своих старшин, не пора ли подниматься на стены. Но ждать пришлось долго.

И вот, наконец, тринадцатого августа в польском стане с утра началось движение, однако лишь к полудню первые подразделения врага двинулись к замку. Впереди челядь с мешками песка, связками хвороста, длинными брёвнами и досками, чтобы засыпать ров и перетащить через него таран. За челядью пешие ратники и рыцари в доспехах. Некоторые даже с пищалями, поскольку виден был дымок зажжённых фитилей. Рыцари были разделены на три отряда. За средним плотной лавой шагал чешский полк в длинных кольчугах с закрывавшими всё тело щитами. Среди них и за ними пестрели разноцветные страусовые перья на шлемах и яркие латы с золотыми гербами рыцарей Запада, которых поляки увлекли на крестовый поход против «татар и схизматиков». Все они зашли под навесы шоп – длинные, крытые шкурами строения, и стали медленно продвигаться вперёд. И вот над браной затрубил рог. Все живущие в замке кинулись на сгеиы. Остались только ратники Монтовта и Г'рнцька.

Выяснилось, однако, что тысяча двести человек полностью обеспечивает оборону. И воевода отправил со стен триста человек как запасную силу. Грицько приказал им стать против обеих башен и кинуться в бой по первому же зову воеводы.

С грохотом и скрипом катились шопы ко рву. Когда они приблизились, два немца-пушкаря приложили огонь к запалам. Загремели бомбарды, из жерл медных чудовищ, словно из пасти дракона, вылетели клубы дыма. Привязанные к деревянным саням, они откатились и упёрлись в поперечные рамы, а каменные ядра с шумом и рёвом пролетели над шопами. Одно ударилось в развалины сгоревшей хаты, которая стояла шагах в пятидесяти, и разлетелось в куски, другое угодило в молодой, обожжённый огнём ясень и разломало его в щепы. Шопы остановились. В польском войске немало людей уже слышало стрельбу пушек, но челядь никак не могла привыкнуть и дрожала от ужаса, глядя, как под адский грохот вырывается клуб дыма и вылетает страшный обгорелый камень, уничтожая всё на своём пути, и у храбрейшего ёкало сердце. Впрочем, может ли храбрость противостоять бешеному полёту ядра? Само собой, пороховой взрыв – дьявольская затея, и чёрную тайну нашёптывал монаху Бертольду сам сатана.

Шопы остановились, и в то время как громкие крики сопровождали оба ядра в их губительном полёте и слабела отвага осаждающих, росли воодушевление и уверенность осаждаемых.

– Перелёт! – недовольно проворчал пушкарь и, чтобы опустить ствол, принялся вбивать глубже деревянный клин между казённой частью пушки и задним основанием саней. Тем временем прислуга протёрла дуло щёткой, смоченной в мыле, всыпала в казённую часть мешочек пороха и забила его тряпками. Пушкарь прочистил старательно запал, прикрутил переднюю, более широкую половину пушки к задней, вложил в дуло каменное ядро, потом прислуга рычагами подсунула сани к передней раме.

– Готово! – крикнул пушкарь.

– Готово! – крикнул другой.

Оба склонились над пушками, высматривая цель, – двигать их было невозможно, разве что со всем деревянным сооружением. В то время уже ковали пушки на деревянных колёсах, но слишком маленькие, чуть побольше ручных пищалей, потому Витовт не счёл целесообразным приобретать их для Луцкого замка. Вместо них было много пороков, которые при раскручивании упругих канатов метали на врага камни и брёвна.

– Пли! – скомандовал воевода.

Сноса грянули медные пасти. На этот раз одно ядро попало в кровлю шопы. Скрепы затрещали, ядро, продырявив шкуры, влетело внутрь и убило двух человек. Но шкуры и дерево ослабили силу его полёта, и шопа устояла. Точно уховёртки из гнилого дупла, выбежали оттуда люди и с тревожными криками кинулись в соседнюю.

Тем временем со стороны Луцка показалось несколько всадников. В одном из них Андрийко узнал Зарембу. Всадники приблизились к отступающим, и, спустя минуту, шопы, за исключением повреждённой, двинулись дальше. И в третий раз загремели пушки. Одно ядро снова угодило в стоящую шопу, и дыра в кровле значительно увеличилась; другое прогудело мимо. Пушкари вычистили пушки, но больше уже не стреляли.

– На сегодня хватит! Ничего уже не сделаешь! – сказал один из пушкарей, а второй добавил:

– Вечером передвинем лафет и, может, куда попадём.

Юрша не настаивал, зная, что обстреливать из пушек движущегося врага трудно. И потому дал знак людям у пороков.

Заскрипели гужи, и на шопы поляков полетел град камней, балок и горшки с горящей смолой, чтобы поджечь кровли. Однако в пороках не было той силы, да и враг их не так боялся. И хотя пострадало немало ратников, кого убили, кого изувечили или ранили, шопам никакого вреда причинить не смогли, и они упорно продвигались вперёд до тех пор, пока не очутились над самым краем рва.

Всё-таки пушки сделали своё дело – в этот день поляки идти на приступ уже не отважились. Воевода велел прекратить обстрел и отправил свободных ратников на ужин. Наступил вечер.

Андрийко и Горностай поднялись на брану, откуда воевода при последних лучах догорающего солнца приглядывался к работам осаждающих.

– Сегодня уже ничего не будет, а жаль! – заметил Горностай.

– Конечно, – согласился воевода, – но до завтра они раскачаются и пойдут на приступ.

– Вишь ты, но куда? – спросил Горностай. – Ров полон воды…

Воевода засмеялся.

– Либо его засыплют, но тогда мы заложим запрудную заставку, и вода не уйдёт из рва, а разольётся по стану; либо построят плоты, и тогда мы спустим воду.

– Ага!

Горностай с удивлением приглядывался ко всему. Он никогда ещё не видел ничего подобного и думал, что любая осада неизбежно влечёт смертную скуку, однообразие и безделье. Теперь он воочию убедился, что на войне значение имеют не только конь, броня и копьё, но лопата и топор плотника, а важнейшим оружием полководца является не сила рук, плеч и ног, а ясная голова.

Внезапно у стены средней шопы, стоявшей как раз напротив главной браны, зачернело отверстие, а спустя минуту из него посыпались в ров песок, глина и камин…

– Засыпают ров! – воскликнул Андрийко.

– Ну да! – подтвердил воевода. – Ступай, накажи Кострубе заложить запрудную заставку!

Андрийко побежал, а тем временем сквозь тёмное отверстие песок сыпался непрерывной струёй, падали с плеском и хлюпаньем камни и глина, волнуя и загрязняя воду, и бесследно в ней исчезали. Видно, вода размывала песок и глину, а камней было мало.

Наступила ночь, защитники прекратили обстрел, но работа у шоп не приостанавливалась. При кровавом свете факелов челядь подвозила на возах и тащила на плечах материал для засыпки рва.

На следующее утро, когда тьма уступила рассвету, оказалось, что вся работа поляков была напрасной. Вытесненная насыпанной землёй и камнями вода не ушла в Стырь, а разлилась по всему Подзамчыо. Стало ясно, пока уйдёт или высохнет вода, потребуется не менее двух месяцев. Шляхта громко выражала своё недовольство и удивление. Челядь бродила по луже, а шопы напоминали залитые паводком мужицкие хаты. Городовая рать, сообразив, в чём дело, громко насмехалась над панами, у которых ума меньше, чем у лягушки или вороны.

Горностай, не понимая, в чём дело, попросил Савву растолковать ему это.

– Да ведь лягушка, боярин, в болоте скачет, как у себя дома, чего не может пан, будь он хоть семи пядей во лбу, никак!

– Ага! Ну, а ворона?

Старик засмеялся.

– Сказывают, будто ворона как-то захотела пить, а воды только что в кувшине, но как к ней дотянешься? Ну, ворона нанесла камешков и накидала в кувшин, пока вода не поднялась. Поляки тоже сыпали землю в воду, пока она не разлилась по стану.

– Чем же тут они виноваты? Ведь камней со всей округи столько не наберёшь, чтобы загатить ров.

– Однако есть лес, можно набить колья, переплести их и потом уже насыпать. А так вода смывает всё, что они насыплют, и выходит из берегов.

Уныло стояли у воды толпы польских ратников и рыцарей. Немецкие мастера вскоре нашлись и придумали рыть канавы. Челядь взялась за лопаты, и вскоре вода с Подзамчья потекла к Стырю.

Когда Юрша поднялся в полдень на стену, вода из стана уже ушла. А по оставшейся жидкой грязи уже шлёпала челядь, поднося к шопам балки и прутья. На этот раз мастера связывали балки и большие плоты с тем, чтобы спустить их в воду. Пороки осаждённых беспрестанно скрипели, и дождь смертоносных камней и стрел летел на работающих. Но, поскольку вся основная работа проводилась под прикрытием шоп и под обстрелом осаждающие оказывались лишь тогда, когда спускали на воду плоты, дело всё же довели до конца. К вечеру шесть плотов плавало на воде, и Юрша отдал приказ стоять на страже целую ночь по всей линии обороны.

– До завтра, – объяснил он Андрийке, – они покроют плоты прутьями и досками, а утром полезут по лестницам на стены, и сразу в трёх местах. Воду спускать мы не станем, лучше уничтожить их на воде, чем в болоте. Пушкари ничего сделать не смогут, разве что стрелять по шопам.

– Пушкари уже нацелились на две средние шопы и завтра начнут обстрел, – заметил Андрийка. – Грицько и Коструба всю ночь проведут на стенах.

– Этого мало! До полуночи пусть на стене сторожит Горностай, после полуночи – ты!

– Хорошо, дядя!

– Дитятко моё любимое! – промолвил растроганно воевода. – Ты настоящий Юрша по крови и духу. Кабы я только мог отвоевать свободу, за которую борюсь! Гей, гей!

– Отвоюем, дядя, – ответил юноша, – либо в победе, либо в смерти! Как победа, так и смерть дают свободу.

– Да, и только они! Потому что свобода беспутства, насилия, самоуправства лишь цепи, и они тяжелей железных. Они точно жернова на шее человека, что тянут его во власть дьявола!

Воевода прижал племянника к груди, и они расстались. Рассвет нёс тяжкую борьбу с заклятым врагом, а может, и вечную разлуку.

В полночь Гринько разбудил Андрия.

– Вставай, боярин, и поскорее надевай доспехи, что-то неладное творится за стенами, – сказал он.

В тот же миг юноша был на ногах. Грицько, вопреки обыкновению надевший на голову низкий гладкий шлем (так называемый чепец), помог молодому боярину затянуть ремни нагрудника и наголенников, подал ему меч, остроконечный молот для разбивания рыцарских лат и небольшой круглый щит, покрытый стальной бляхой с острым рогом посредине.

Поднявшись на стену, Андрийко встретил Горностая, отправлявшегося на покой.

– Ну, что там?

– Ничего особенного! Враг уже под стенами. Переплыли, сукины дети, ров.

– Ну, а ты что?

– Да ничего! Что тут в потёмках сделаешь?

Андрийко засмеялся.

– Иди, иди спать, и пусть тебе приснится Грета! – сказал он тихо, чтобы не услыхали ратники. – Спасибо и за то, что не пустил неприятеля за забороло.

Горностай смутился, но не ушёл, а юный Юрша приказал тотчас принести несколько охапок соломы. Её зажгли и бросили в разных местах с заборола вниз. Горящие пучки полетели в ров, освещая толпу поляков, успевших перекинуть три плавучих моста. С обеих сторон мостов они уже забили сваи, не позволявшие им двигаться вправо и влево или отчаливать от берега.

– Зажечь бочки! – приказал Андрийко. – Лучников сюда!

Приказ мигом был выполнен. Через минуту замерцали три огонька: один над браной, другой между браной и северной башней, третий на южной башне. Они увеличивались, словно расцветали в темноте большими красными цветами, и вдруг в небо ззметнулось пламя, освещая кровавым светом стены, ров, помосты и толпу челяди, таскавшую доски, прутья, лестницы, балки и багры. Заполыхали три бочки с дёгтем. В тот же миг запели тетивы, и сотни стрел засвистели в воздухе. Свет был слабым, но стрелы всё-таки попадали в цель. Зазвучали пронзительные вопли, понеслись проклятья, стоны раненых и умирающих. Толпа челяди отхлынула. Польские лучники стали отвечать, однако их стрелы бессильно отскакивали от каменных заборол. Людей скрывали стены, и попасть в кого-нибудь было почти невозможно.

Спустя несколько минут помосты опустели, однако в шопах стояли наготове лучники, и выйти из ворот, чтобы уничтожить помосты, было невозможно. Тогда Андрийко велел насадить на длинные шесты большие крюки и разрывать при помощи таких багров верёвки и прутья и срывать с помостов доски. Но и это не удалось, постройка оказалась крепко прилаженной и слишком тяжёлой. Так они провозились до утра, перебраниваясь с поляками и глумясь друг над другом.

– Го! го! – кричала челядь из шопы, когда багор в десятый раз вырвал из помоста жалкий прутик вместо целой вязки. – Го! го! Это тебе не снопок на крыше! Не твоей хамской башкой придумано, не твоей руке и разорвать!

– Ну да! – отзывались со стены. – Это как панская шкура. Ухватишься за загривок, а в горсти – клок волос. Видать, сгнила панская сила!

– Погоди! Погоди! Вспорет она ещё тебе брюхо и выпустит кишки!

– Своим покойникам вспорет, когда с голоду начнёте подыхать.

– Вонючие боровы!

– Коровьи кишки!

Дело в том, что продовольствия в стане Ягайла становилось всё меньше и меньше, и челяди пришлось готовить коровьи кишки. Когда их промывали, ветер доносил острый смрад до самых стен замка, и ратники вскоре догадались, что это означает. Насмехаясь, мужики представили также вещественные доказательства того, что у них нет голода, бросив при помощи пращей с камнями и обглоданные кости.

Поляки в бессильной ярости ответили градом стрел. Осаждённые, в свою очередь, пустили несколько обвитых паклей и смоченных в смоле зажжённых стрел.

– Вот мы вам посветим, чтобы лучше целились! – кричали одни.

– Прямо в пекло! – добавляли другие.

Светало. На востоке заполыхало небо, заблестели, заискрились медными отблесками шпили луцких башен. В замковой часовне зазвонили к заутрене, и все живущие опустились на колени. Вскоре пришли из кухни парубки с горячим борщом и большими караваями. У каждого ратника была собственная миска. Они показывали их полякам и размахивали нанизанными на копья хлебами. Кто-то размахнулся и швырнул каравай через ров. Несколько смельчаков кинулось за хлебом. Но оказалось, что это согнутый в форме хлеба кусок кори, наполненный песком. Осаждённые хохотали над голодными челядинцами до упаду и больше в них не стреляли. А те, обнаружив обман, кинулись со всех ног под укрытие, и уже оттуда полилась потоком грубая брань. Но мужики не отвечали, довольные и весёлые, они после общей молитвы уселись завтракать.

Андрийка ел тут же, наравне с другими, и смотрел, как поднимавшееся в небе солнце рассыпает золотые свои лучи по земле и покрывает позолотой всё окружающее. С реки всё громче доносилось курлыканье журавлей и кряканье уток. И вдруг в польском стане затрубили в рог. Такого ещё не бывало, шляхта не любила, чтобы её будили рано поутру. Андрийко устремил свой взор в сторону Подзамчья и вскочил так стремительно, что его пустая миска покатилась под забороло. Над станом стелился ещё дымок костров, где готовили завтрак, в его голубой дымке двигались пёстрые отряды пеших ратников и рыцарей с оружием в руках, в коротких боевых доспехах, в шлемах и «чепцах».

«Приступ!» – мелькнула молнией мысль, и Андрийко послал за воеводой. Вскоре, застёгивая на ходу ожерёлок, пришёл Юрша. За ним Горностай в боевом облачении и с павлиньими перьями в шлеме. Воевода тихим голосом отдал несколько распоряжений, и площадь наполнилась ратниками. Запасные отряды расположились у великокняжеских палат и браны, остальные поднялись с площади на стены и заняли свои места, согласно вчерашнему распределению воеводы.

Тем временем отряды подошли к шопам и под их прикрытием построились в ряды. Впереди стали самые крепкие парубки, держа длинные лестницы с большими железными крюками на краях. На каждую лестницу по двадцать человек. Сразу же за ними рыцари в панцирях, возлагавшие надежды на броню, шелом и щит. И, наконец, ратники и вооружённая челядь. Панцирники должны были влезть на стены замка и прикрыть собою ратников, которым, в свою очередь, надлежало добить вытесненного со стен противника. Осаждающие выстроились в три длинные, плотные колонны. За их целостностью и порядком следили поставленные по бокам рыцари. С возгласами и песнями под звуки труб, с развёрнутыми знамёнами подошли они к помостам.

И вдруг ухнули, загремели пушки – клубы едкого дыма охватили стены, и два больших ядра со свистом и завыванием пронеслись над головами нападающих. А мгновение спустя раздался треск, грохот, крик, и одна из средних шоп повалилась от удара двухпудового ядра. Другое врезалось в среднюю колонну и сшибло, покалечило и убило несколько человек. Стоны, стенания, крики ужаса потрясли воздух, и толпа шарахнулась в стороны. Колонны остановились. Одновременно заработали пороки и луки: остроконечные брёвна, камни, стрелы пронизывали воздух во всех направлениях; тела усеивали землю, поначалу казалось, что нападающие не дойдут до стен. Но вот, как один человек, закричали военачальники: «Вперёд! Вперёд!» Снова затрубили рога и рыцари, погнав вперёд паробков – носильщиков лестниц, ступили на помосты…. Штурм продолжался.

Вот они уже под стенами. Красные от усталости и возбуждённые боем лица паробков поднимаются вверх, а вслед за этим медленно ползёт длинное зубатое чудовище, подпёртое снизу руками, шестами, копьями, – лестница. Брызнул дождь стрел. Одна лестница упала, другая зашаталась и лишь третья упорно приближалась к кромке заборола. Но вот над заборолом показались головы защитников, прятавшихся до сих пор за бойницами, затем, словно длиннющая рука, в сторону лестницы высунулся багор, зацепил за её крюк и сильно дёрнул. Разбрызгивая воду, лестница упала в ров.