Текст книги "Сумерки"

Автор книги: Юлиан Опильский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

Не час и не два уже сидит Кердеевич у Офкиной могилы. Не час и не два ветер развевает седые волосы и хлещет его косым дождём. Не час и не два мучают душу мысли: тоскливые, страшные, они налетают на обессилевшего от беспросветной скорби человека, точно вороны на падаль. Чёрной пеленой заслоняют они прошлое, настоящее, будущее, отнимают ясность зрения, речь, нашёптывают слова безнадёжности и отрицания всего живого, словно тут под берёзой похоронен весь мир.

А разве не так было на самом деле? Разве за красоту, очарование её искристых глаз, за солнечную улыбку он не продал душу, бога, веру, народ, да и своё доброе имя, разве не отдал на вечное поругание всё, чем когда-то гордилось и жило его сердце?.. А теперь? Красота, улыбка, глаза-звёзды – все там глубоко под жёлтым песком, среди узловатых корней берёз, а его душа чёрным вороном каркает над собственной седой головой, Тление, гибель, смерть! Жизнь пошла прахом, чаяния души подрублены, подобно тому дереву, из которого вытесали надгробье.

Темнело. Умолкли вороны, угомонился ветер, перестал и дождь.

И только время от времени с ветвей берёз падали одинокие капли на размокшую землю, на белый крест и на склонённую седую голову, да слетал бледно-жёлтый листок, словно последнее «прости» умирающей природы, живого с мёртвым…

Но вот чья-то рука легла на плечо сидящего. Тот лениво поднял голову и равнодушно посмотрел на склонившуюся над ним старуху.

– Не горюй, Грицю! – сказала она тихим голосом. – Не убивайся! Ты не знаешь, что весь прошлый год покойница с приезжим…

Рука Кердеевича схватила старуху за плечо с такой силой, что та, охнув, пошатнулась.

– Молчи! Разве я спрашиваю тебя об этом? Знаю, знаю!

Его голос, поначалу резкий и громкий, слабел, становился тише и мягче.

– Знаю, – повторил он снова, – но и ты знаешь… мне не нужна была её верность… она ведь не любила меня… мне нужна была она сама, её глаза, лицо, тело, голос… Ах! Ты не понимаешь меня, Горпина! Офка – не женщина, она… божество!

– Во имя отца и сына и святого духа! – пролепетала старуха и перекрестилась. – Святотатствуешь, Грицько!

– Нет, Горпина, это неправда! Для меня на свете были две святыни: бог на небе и она на земле. Бог втоптал мою святыню в полесскую грязь, втопчу его и я…

– Грицько! – закричала старуха, торопливо осеняя его крёстным знамением. – Чур, чур-чура, чур тебя! Пропадай, коли хочешь, вместе со мной, Незвищем и этим Бучадским, который ждёт тебя в усадьбе, но не накличь божьего проклятья на невинного ребёнка!

Платок старухи сдвинулся, седые космы над хмурым лбом разметались, в широко раскрытых, запавших глазах появился ужас. А в могучее тело седого старца, казалось, вселился юноша. Он вскочил с колоды и схватил старуху за плечо. Его дыхание вырывалось со свистом, голос срывался.

– Ребёнок, говоришь? Был ребёнок? Где он, где, где? Говори, не то разорву на части, и вороны твоих старых костей не соберут. Где он?

– Ах, да это не твой ребёнок, Грицько, – промолвила, вздыхая, старуха, – я ведь не знала, что ты с ним сделаешь, потому и сказала, что помер… Это мальчик, сынок, он в хате!

– И ты хорошо сделала, Горпина, – обрадованно воскликнул Кердеевич, – это мои ребёнок, ведь и Офка моя, а не его жена. Господи! Прости незрячему грешнику!

Он ударил себя кулаком в грудь и быстро, точно юноша, побежал в усадьбу. За ним, постанывая и тяжело дыша, засеменила Горпина. Когда Кердеевич вошёл в усадьбу, челядь, переправившая его с того берега Припяти, просто ахнула. Лицо старосты пылало румянцем, глаза блестели чудным огнём, руки дрожали…

– Гей! Либо великая радость входит вместе с паном под эту крышу, либо нынче прольётся чья-то кровь! – заметил вполголоса Герасим, старый слуга Кердеевича.

Староста вбежал в столовую. Ему навстречу поднялись со скамьи двое мужчин: всем известная «тень» Кердеевича – Михайло Бучадский и… патер Анзельмус, который вот уже целый год слонялся при старосте, выполняя обязанности писаря и посредника. Оба сидели за чарами.

– Ну вот, ясновельможный пан, вы и вернулись! – воскликнул Бучадский. – Само собой, великое горе вас постигло, а с вами и нас. – Тут он утёр рукавом вспотевшее лицо. – А всё-таки живой…

– Где ребёнок? – рявкнул Кердеевич, не обращая на них никакого внимания.

Бучадский умолк и незаметно подтолкнул патера. Тот кивнул головой и принялся рыться в неизменно висевшей на плече торбе, а Бучадский с широко распростёртыми руками полез обнимать Кердеевича.

– Значит, есть ребёночек! – расплылся он в улыбке. И его жирные щёки залоснились. – Покойница всё-таки оставила о себе память… Ого! Тогда, значит, у нашего Грицька половина печали убавилась. Туг и патер под рукой, значит, договоримся с каштеляиом и окрестим, тут же и окрестим…

За дверями внутренних покоев раздались шаги. Кердеевич бросил беглый взгляд на Бучадского и увидел, как патер извлекал из сумки стулу[17]17
  Стула – епитрахиль (польск.).


[Закрыть] и бревьяж[18]18
  Бревьяж – требник (польск.).


[Закрыть], и вдруг лицо старосты покрылось складками, как морда тигра, который готовится к прыжку. Одним махом выхватил из ножен меч и не своим голосом заревел:

Вон отсюда… бродяги!

– Меч со всего маху крепко вонзился в косяк двери, за которой, точно призраки, исчезли Бучадский и Анзельмус. Кердеевич яростно вырвал его, так что полетели щепы, и кинулся было за убегающими, но скрипнула ведущая во внутренние покои дверь, и на пороге появилась горничная Офки с пакетиком в руках.

Кердеевич замер. Тихонько, точно пёрышко, он положил меч на землю, а сам на цыпочках, чтобы не испугать ребёнка, прокрался к няне, которая, жалобно улыбаясь, смотрела на румяное личико спящего ребёнка.

Поглядел на него и староста. Тёмные ресницы оттеняли щёчки трёхмесячного ангелочка, который покоился на белой подушке, а маленький, чуть приоткрытый коралловый рот, видимо, только что сосал грудь.

Долго-долго смотрел на него великан, и черты его лица постепенно сглаживались, потом дрожащие руки потянулись к ребёнку, и вдруг он весь затрясся, как осиновый лист, припал лицом к белому свёрточку, и страшное хрипение, то ли от боли, то ли от радости, вырвалось из его груди.

– Сыночек, сыночек! – лепетал он сквозь слёзы и, взяв ребёнка на руки, принялся тихонько его баюкать. А когда отдал ребёнка заплаканной няне, лицо его было уже спокойным, только на лбу и у рта залегла новая скорбная морщинка.

– Ребёнка окрестили? – спросил он тихонько Горпину.

– Нет, Грицько, я не знала…

– Пошлите завтра за священником! Кто кормит ребёнка?

– Жена коланника Максима Вьюна.

– Выделите ему надел без дани и полюдья! А теперь ступайте. Я должен помолиться.

Долго вымаливал Кердеевич грехи своей Офки: долго и горячо, потому что молился впервые с тех пор, как подписал договор с Зарембой.

Долго Грицько Кознар приводил в чувство молодого боярина. А к вечеру открылась горячка, всю ночь он метался, бредил, кричал, плакал, смеялся, казалось, ему грозит тяжкий недуг. Утром, по совету Грицька, Андрийко окатил себя холодной водой, после чего проспал целый день. Вторая ночь прошла спокойней, третья – совсем спокойно, видимо, здоровый молодой организм благополучно преодолел потрясение. Далеко не так было с душой, её раны лечит только время, и то не всегда. Общительный и живой, он умолк совсем. Сейчас от молодого боярина добиться слова не могли ни Грицько, ни Коструба, ни священник. Безразлично слушал он всё, что говорили, понимал каждое слово, но не проявлял никакого интереса, словно лишился какой бы то ни было воли. Часами бездумно глядел он куда-то в пространство, ничего не видя и не слыша. Пахари выезжали в поле и возвращались домой, женщины копали свёклу, рубили капусту, обирали в садах плоды, обвязывали соломой ульи; жизнь деревни кипела, но на его лице не расцвела ни одна улыбка и ни одного слова не сорвалось из его крепко сжатых уст.

На зимнего Миколу приехали наконец, в Юршевку гости – Михайло Юрша и молодой Горностай.

Грицько рассказал воеводе всё, что знал, и; тут только старый Юрша понял, почему его племянник так внезапно всё бросил.

– Это душа в нём зачерствела от горя и сомнений, – сказал Юрша, – но он молодой, всё пройдёт! – и всячески старался расшевелить племянника, рассказывая ему о войне шляхты с орденом, и Свидригайла с Кейстутовичем, о зверствах Сигизмунда в Литве и о покушениях на его жизнь. Наконец показал похвальную грамоту великого князя за расправу над бунтовщиками князьями Глинскими и наказ стоять на страже южных границ Киевского княжества, воеводой которого он назначался. Андрийко всё спокойно выслушал, но не ответил ни слова. Воевода возмутился, хватил кулаком по столу и заорал:

– Отвечай, парень, дяде! Я ведь не стене говорю!

Андрийко встрепенулся, словно пробудился от сна.

– Простите, дядя, – сказал он, – но всё это суета! На неё и отвечать не стоит.

– Суета? Что ещё за суета? Это жизнь, а ты живой, чёрт возьми! – возмутился воевода. – Неделю сижу в Юршевке, а ты хоть бы слово вымолвил.

Лицо Андрийки помертвело.

– Суета, – прошептал он, – суета. Не живой я человек, да и не жил никогда, нет! То, что вы называете жизнью, заблуждение, ложь, суета!

Воеводе надоело разговаривать с полоумным, и он принялся за хозяйство: судил, рядил, глядел за очерёдностью ратной службы, выслеживал татар либо уезжал в Киев. И тогда в усадьбе с Андрием оставался Горностай.

Безразличие товарища огорчало Горностая ещё больше, чем воеводу, который хоть и любил племянника, как собственного сына, но не был ему близким другом, а подлинный друг скорей найдёт дорогу к сердцу друга, чем отец к сердцу сына. Наблюдая, как воевода всячески старается не напоминать Андрию о прошлом, Горностай заметил, что его друг приходит в себя тогда, когда речь заходит об Офке. И вот однажды, сидя с ним наедине у очага, Горностай заговорил об осаде Луцка, о рыцарских игрищах, о князе Олександре и Офке. Лицо молодого Юрши оживилось, он начал дополнять воспоминания, и сам не заметил, как разговорился; глаза загорелись былым огнём, бледное лицо покрылось румянцем, и он даже выпил чарку мёда. В следующий вечер, когда люди ушли на покой, сам заговорил о Незвище.

– Наша любовь, – утверждал он, – была последним звеном, соединявшим меня с жизнью. И хотя так блестяще мной начатый путь оборвался, а великое, святое дело восстановления державы Святого Владимира превратилось в обычную крамолу, всё-таки Офка указала мне ещё одну цель в жизни: счастье! Боже! Как рачительно берегла она его, как старательно отдаляла от меня всё, что могло помешать нашей радости! Чувствовала, видимо, что этот цветок, как и прочие, скоро завянет…

В глазах Андрия заблестели слёзы.

– Не говори так, Андрийко, – замечал Горностай, – конечно, Офка была тем звеном, но так уж у неё на роду написано… И, может, оно и лучше, что так получилось!

– Как? – с угрозой в голосе прохрипел Андрийко.

– Да ведь она родила ребёночка, и тем самым искупила свои грехи, всю мерзость, что на ней лежала. А грехов хватало! Не могла она остаться в памяти людей чистой и светлой как ангел… Все смотрели бы на неё, как на гулящую девку, и даже я, твой друг, видел бы в ней вторую Грету. А ребёночек? Его прокляли бы на Руси, показывали бы пальцами на байстрюка, потому что ни один поп не повенчал бы тебя с женой живого Кердеевича. Разве что приютили бы вас троих, как перевертней в Польше, да и то после смерти старосты, с которым нельзя не считаться. Только о мёртвых не говорят худого!

Андрийко встал с лежанки и принялся медленно прохаживаться по светлице. Потом остановился у очага.

– Ты прав, Данилко! – сказал он, впервые называя Горностая по имени. – Я ещё никогда так не смотрел на своё загубленное будущее.

– То будущее, что умерло, было осуждено на гибель в самом зародыше. Сам говоришь, как берегла его покойница. Она была умной, рассудительной женщиной и предвидела то, о чём ты и не помышлял!

– Да, но вижу теперь, и тем глубже вонзается в сердце шип… Молодому человеку необходима какая-то цель. Без неё жить невозможно. А для чего жить, если всё распалось в руках? Разве что уйду в монастырь отмаливать Офкины грехи…

– Не подливай воды в Днепр, Андрий! Сам знаешь и веришь, что она святая. Ведь ты ей молишься, чтобы она просила бога дать тебе счастье!

Вторично поглядел Андрийко на друга с удивлением.

– Да! – продолжал тот. – Поставь высоко-высоко в душе слёзный памятник Офке, рядом с памятником отца. Пусть будут они твоими заступниками, а ты живой человек и живи по-человечески. Сам говоришь, что покойница целью жизни ставила счастье. Ищи же его, это счастье! Что его не было в Незвище, доказала тебе смерть. на земле не одни лишь увядшие цветы! Каждой весной из-под снега вырастают свежие…

Эта беседа переломила болезнь молодого человека. С того времени Андрийко словно переменился. Поначалу просто бродил по лесу, потом брал уже с собою лук и целыми днями охотился. Горностай нередко составлял ему компанию и каждый раз наталкивал его на новые мысли и придумывал новые развлечения.

Однако самую интересную забаву придумал Коструба, раздобыв у какого-то мужика ручного годовалого медведя. Необычайно сообразительный зверь жил в вечной войне с дворовыми собаками, от которых оборонялся дубиной. И вот однажды, когда любимица Андрия, Белка, ощенилась, медвежонок, улучив момент, схватил щенят вместе с охапкой сена, на котором они спали, и положил их среди голых прутьев на вербу, которая росла у частокола, а сам уселся рядом, следя за тем, чтобы они не упали. Собаки просто захлёбывались от лая, а Белка жалобно выла, садилась на задние лапы и «служила». Все усилия собак согнать медведя с вербы были тщетны, наконец они разбежались, и под деревом осталась лишь Белка. Она тихо скулила, словно молила у медведя прощения и обещала вечный мир. Спустя какое-то время Мишка, что-то ворча себе под нос, схватил щенков и положил их на прежнее место. С того времени война между ним и собаками прекратилась. Глядя на эту сцену, Андрийко впервые засмеялся.

Прибыв в начале весны из долгого путешествия с вестями о победе Свидригайла и его союзников, воевода очень обрадовался, увидев, что племянник стал живым и энергичным.

– Добро! – сказал он. – Наконец протрезвился; теперь всё пойдёт по-иному.

И в самом деле. В мае 1433 года все трое поехали за добром покойного боярина Василя Юрши в Руду.

– Не гоже мне, Андрийко, с тобою наедине разговаривать, не гоже и гулять в саду! – говорила Мартуся, серьёзно покачивая головой, увенчанной чёрными, как вороново крыло, волосами. – Не гоже и говорить «ты», потому что ты рыцарь с поясом и шпорами, а я уже девушка-боярышня.

– Это тебе, наверно, няня наговорила, – догадался Андрийко и засмеялся.

Маруся спокойно подтвердила его догадку, однако оба продолжали путь. Майское солнце заливало потоками света и тепла цветущий сад; пьянящие запахи неслись отовсюду; на ветвях заливались-щебетали птицы. Тянуло свежестью. Оба они шли по той же дорожке, как и тогда, весной 1430 года. Но теперь Юрше каждый дал бы лет двадцать пять, двадцать шесть, Мартуся же расцвела, стала красавицей и невольно привлекала взоры.

– Ты помнишь, Мартуся, – начал немного погодя Андрийко, – как ты мне, как раз на этом месте, рассказывала сказку про Змия Горыныча.

Девушка метнула на него взгляд из-под длинных ресниц.

– Я потом предостерегала тебя, но вижу, – и тут румянец зацвёл на её щеках, – вижу, что горе не обходило тебя стороной… было частым твоим гостем, даже на лице такое написано, что и прочитать не могу. Неужто ты не уберёгся Змия?

– Нет, не уберёгся, Мартуся. Я остерегался его, пока он не поклялся отречься от лжи, злобы, коварства, и тогда мы вместе принялись искать дорогу к счастью. Но, увы! Не суждено ему было оставаться со мной в паре! Он погиб, упал и, падая, ранил моё сердце. В душевных стремлениях я изверился душой, и пошли прахом светлые надежды. Вот почему и вспоминаю с такой грустью ту прекрасную, счастливую минуту, когда ты добрым словом и поцелуем провожала меня в широкий мир… Не так думалось-гадалось, как сложилось.

– Ах, ты ещё не забыл?! – воскликнула девушка и отвернулась. – Но ты, – продолжала она через минуту, – говоришь загадками, я не возьму в толк. Поняла лишь одно: ты захотел очеловечить Змия… У Змия, Андрийко, два пути – либо вражда, либо покаяние, иного выбора ему на белом свете нет. Он враг людей и веры; он либо грешник-злодей, либо отбывает покаяние, и кто с ним свяжется, платит кровью своего сердца.

– Эх! Не так думалось-гадалось, как сложилось! – повторил Андрийко.

Вдруг зазвучал её смех, будто кто-то рассыпал серебристый жемчуг по зелёной травке.

– Что ж! Видно, не так думал, как надо! – сказала она. – Но и передумать недодуманное штука невелика. – И её ясный взгляд встретился с грустными глазами Ан– дрийки. – И тогда, – закончила она, – тогда всё будет хорошо.

На бледных щеках Аидрийки зацвёл румянец.

– Мартуся, звёздочка! – воскликнул он, беря её за руку. – Спасибо тебе за утеху, знаю, что ты была когда– то рада облегчить мои страдания. Но, что делать? Мои страдания ни к чему не привели!

На лице Мартуси промелькнула досада или горечь.

– В том-то и беда, что с твоей догадкой только и горохе сидеть, – заметила она. – Чего тебе ещё надо? Ты снискал себе добрую славу, имя, получил рыцарский пояс, все тебя возносят до небес, няня меня уже не раз бранила за то, что больно горжусь своим витязем… ан всё пустое! Может, и я для тебя пустяк? Коли так, то будь здоров, и я уйду прочь! Не то ты мне обещал, уезжая…

Андрийко понял её только теперь.

Понял, смутился поначалу, потом разволновался. Измученная душа с новой силой рванулась к необычной девушке, а сердце забилось, стремясь к любви и счастью, правда, по-иному, не так, как там, в далёком Незвище. Там оно горело ярким пламенем, тут цвело лишь ярким цветком. Там неистовствовали бури, тут дул лёгкий майский ветерок, смешивая ароматы весны и пьяня сознание. Там Андрийко купался в огненном море чувственных наслаждений, тут упивался видом кристального, как слеза, счастливого, беспечного, полного любви будущего. Какое ему дело, что в мире сумрак? В глазах этой девушки зацвёл цветок счастья…

– Не сердись, Мартуся! Я не смею, не смел верить, что ты не забыла о том…

– Что когда-то думалось-гадалось, не так сложилось, потому что кому-то было невдомёк сложить его вместе, – смеясь, закончила девушка и вырвала руку из его пальцев. – Вечером договорим. Вон идёт отец!

И убежала.

На тропе появилось двое мужей в широких киреях – князь Нос и Михайло Юрша.

– Ты один? – спросил воевода.

– Нет… то есть да, один.

Воевода расхохотался.

– Впервые слышу, сынок, твоё враньё. А вот та, что в синей юбке, скрылась за кустами, может, какая русалка или какое наваждение?

– Хорошо же ты ведёшь себя, рыцарь! – рявкнул князь. – Три года носа не кажешь, а не успел приехать и уже за юбкой волочишься. Иное дело, коли было хожено да лажено, а то ведь всякое бывало и может статься.

Но на этот раз Андрийко быстро нашёлся. Сияв шапку, он стал перед стариком на колени и с покорным видом, как учил его когда-то Сташко, сложил на груди руки.

– Если твоя милость позволит, я охотно буду ходить да ладить…

Вечером жених и невеста встретились в саду, и на этот раз им никто не мешал. Перед ужином старики уже договорились о свадьбе, и Мартуся с Аидрием сидели рядом в красном углу. А когда старики остались одни, разговор тотчас зашёл о событиях, происходивших в это время на Руси, в Литве и Польше. Юрша, будучи воеводой великого князя, знал все подробности и охотно ими делился со старым сановитым сватом. Наконец, тяжело вздохнув, князь Иван заметил:

– Вспоминаю, как три года тому назад вели мы со слугами Андрия, Грицьком и Кострубой беседу о мужицкой свободе. Они были правы. Только простой люд когда-нибудь построит твердыню свободы и независимости. Оторванные от него князья, бояре и паны лишь тени, что идут за солнцем, и никогда им не изменить ни народного тела, ни его души. Зайдёт солнце, тени покроют весь мир, но не навеки! Позаботимся же о том, чтобы на рассвете не оказались и мы среди теней, которые разгонит солнце, а среди расцветающих с его появлением цветов.

XXXI

Великокняжеская междоусобица тянулась ещё восемь лет. И только в апреле 1440 года, когда при помощи Скобенка князья Чарторыйские убили Сигизмунда, борьба утихла. Множество льгот выторговали себе русские князья и бояре, но только для себя. Разорвать Кревскую унию не удалось ни русским, ни литовцам: им пришлось в конце концов отступить перед победным шествием чужестранцев, которые плотной стеной двигались на восток и стирали с лица земли не вышедшее из народа и не вросшее в народ боярство.

Солнце заходило, и тени тянулись к горизонту.