Текст книги "Сумерки"

Автор книги: Юлиан Опильский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

XIX

Всю ночь метались по замку биричи и ратники, всю ночь за стенами носились комонники, разыскивая заговорщиков, но так никого и не обнаружили. И в городе биричи разыскивали и выслеживали Зарембу. Но и там он не появился. Его писарь заявил, что каштелян-де ещё днём выехал во Владимир, а оттуда направится в Польшу.

После перепоя и бессонной ночи Свидригайло, полный подозрительности, совал повсюду свой нос, сердился, бранил дворян, потом, призвав на помощь Танаса Носа, засел за послание прусскому магистру. Патера же Анзельмуса не велел пускать к себе на глаза. Было ясно, что патер хотел держать на небольшом посту при особе великого князя верного человека, ратника, писаря или сокольничего, чтобы в нужный момент воспользоваться его помощью. В противном случае, патер Анзельмус уж выпросил бы свояку пожалование либо должность при дворе. Знал ли он о покушении на жизнь князя, было неясно, но, вероятно, знал. Так смотрел на вещи воевода, а князья Чарторыйские, Гольшанский и Сигизмунд Кейстутович отвергали его предположение, правда, совсем по другим причинам. Они хотели убрать свидетеля их замыслов против великого князя и советовали задушить патера в темнице.

Но тут с ними заспорил Юрша, уверяя, что смерть духовника великого князя вызовет много толков, а это сейчас совсем не на руку государю, начинающему войну. Польские епископы, при помощи Рима, провозгласят патера святым Анзельмусом, а войну со Свидригайлом – крестовым походом.

Великий князь велел обыскать дорожную котомку патера. К великому удивлению, в ней обнаружили большую сумму денег. Доказательство измены было налицо. Оно-то и подсказало применить общеизвестное наказание: деньги Свидригайло велел разделить поровну между старым Спиридом и Андрием, а патеру всыпать сотню добрых ударов татарской нагайкой. После такого расчёта Анзельмус получил, как нищенствующий монах, свою сутану и кусок хлеба на дорогу, чтобы хватило до ближнего села по Владимирскому шляху.

Покончив с этим, великий князь велел выступать в Степань, где должно было собраться войско. Оборону Луцка Свидригайло поручил Юрше, а по желанию последнего при нём остались Андрийко, Горностай и Грицько. Все прочие вельможи и бояре, обязавшиеся нести военную службу, отправились вслед за Свидригайлом. Бедные двинулись сразу же, а богатые разъехались сначала по домам собрать ратников. По всей земле началась предвоенная суета, а в Луцке воцарилась скука и тишина.

После отъезда великого князя Юрша прежде всего призвал ратников Грицька, осевших в его волостях, и взял их на службу в замок. Пошли они охотно, – из Галицкой и Перемышленской земли стали прибывать вести, одна страшней другой, и возвращаться им туда нечего было и думать. Польская шляхта, вопреки воле короля, по собственному почину начавшая войну, зверски расправлялась с повстанцами. Боярам рубили головы, мужиков вешали, сажали на колы, четвертовали; повсюду заводили панщину и запрещали уходить от помещика, там где это не противоречило «Русской правде».

Галицкое боярство притихло, да и как можно бороться с таким сильным противником без поддержки великого князя Литвы и Руси? Некоторые были даже рады, считая, что лучше иметь одного смирного «крепака», чем десяток пусть храбрых и решительных, но непокорных кметов. Променять плуг на рогатину легко, но рогатину на плуг – другая песня! О том, что ратник за панской сохой уже не пойдёт, знали все бояре и потому так охотно шли на сближение с польскими дворами и пришлой шляхтой, которые несли польское право, право неограниченной власти над землёй и мужиком, как над, рабом или скотиной, и домогались назначений, привилей и полного уравнения в правах со шляхтой Короны. Какой ценой удастся получить все эти блага, бояре не думали, тем более что и самим польским панам в Галицкой земле приходилось силой добиваться уравнения в правах, и они старались не раздражать своих русских соседей; Вот почему в Галицкой, Перемышленской, Саницкой и Львовской землях русское боярство предпочло быть заодно с польскими пришельцами против сената, чем с мужиками против пришельцев или со Свидригайлом против всех. И так восстание утихло окончательно.

Наряду с такими вестями приходили и другие, шла молва о походе польских дружин на русские земли. На Холмщине, на Волыни, Белзчине войско разогнало городовые рати. Оборонялись ещё только Олеськ, Владимир и Збараж, но и эта оборона оказалась бестолковой и потому безнадёжной. Великий князь переписывался с королём, князья и бояре в Степань не торопились, а тем временем пали Владимир и Збараж. Правда, защитники сожгли их ещё до прихода поляков, и врагам достались одни пепелища, тем не менее небольшая трусливая толпа головорезов без труда победила более сильного и смелого противника. Недоставало порядка, никто не кликнул клич, чтобы объединить всех во имя дела. Да и не было такого дела, кроме княжьего, а он молчал. Вот почему всё и рушилось.

Слушая нерадостные вести, старый Юрша сжимал кулаки и клялся, что, пока жив, врагам Луцк не достанется. Он осмотрел каждый камень в стенах, в заборолах, велел наращивать на подзамчья валы, свозить смолу, топливо, олово, толочь порох, готовить стрелы, ссыпать камни для установленных на стенах метательных орудий. Ратники Грицька превратились вскоре, под умелой рукой воеводы, в настоящих воинов, которые ни в чём не уступили бы знаменитым на весь мир швейцарцам.

Андрийко же горел желанием помериться силами с врагом и окропить кровью своё рыцарское оружие. Удобных случаев представлялось множество. Услыхав о войне, немало хищной шляхты, собрав среди своих голодных земляков ватаги головорезов, двинулось на восток добывать мечом. Пользуясь тем, что в русских землях после татар издавна не было разбойников и никто их не остерегался и не был готов к обороне, они нападали среди глухой ночи на сёла, боярские усадьбы, монастыри, безнаказанно грабя и убивая. И вот посланный воеводой Андрийко, точно коршун на воробьёв, налетел на них во главе тридцати всадников на добрых конях. Весь июль гуляли они по Волыни, избегая встреч лишь с большими подразделениями, которые медленно подтягивались к Луцку. Редко случалось, что кичливые и жестокие насильники принимали бой. Обычно они либо убегали, либо предлагали за себя выкуп в виде половины добычи. Но юных мстителей нельзя было купить никакими дарами, и придорожные дубы вскоре покрывались подвешенными за ноги или за рёбра разбойниками, а на пустырях по ночам брехали лисицы и выли волки над разорванными на части лошадьми человеческими телами. Местные жители прятались по лесам, собирались в ватаги и помогали всячески Андрию, указывая, где прячутся «рыцарские стайки». И он появлялся с товарищами там, где никто не ждал, стремительно, точно лавина, нападал на противника и беспощадно-люто уничтожал всех и вся, вселяя ужас в рыцарей-хищников. Одни повернули назад, другие присоединились к королевским отрядам.

А Ягайло тем временем ждал во Владимире прихода великопольских полков. Держал он себя милостиво и, казалось, был склонен уважать русские порядки и православную веру. Передав, наконец, Федюшке Любаратовичу княжение над Владимиром, король двинулся с мазовецким князем Земовитом и многими польскими панами на Луцк. Он хотел ещё раз встретиться со Свидригайлом у Стыря, близ Луцка, и попытаться договориться непосредственно, но уже никто не верил в возможность согласия. Андрийко же, покрыв славой своё имя, вернулся в ожидании дальнейших событий в замок.

И вот однажды из Степани в Луцк прибыл за вином к столу Свидригайла князь Танас Нос. Отдав нужные распоряжения, он зашёл к Андрию. Ласково и весело расхвалив Юршей за храбрость и верность, а юного Андрия – за подвиги, он сообщил, что привёз небольшой подарок, и, вручив маленький узелок, поцеловал молодого рыцаря, засмеялся и вышел. Андрийко развернул холстину и обнаружил голубой, вышитый золотом шарф. Приглядевшись ближе, он прочитал сверкающие на шёлку слова: «Берегись Змия!»

– Да ведь это от Мартуси!.. – воскликнул юноша, и слёзы выступили у него на глазах.

От Мартуси!.. Гей! Ещё и года не прошло с того дня, как они расстались, а сколько перемен, событий, переживаний! Словно цветок из какого-то иного мира лежал перед ним шарф и рассказывал обо всём, что осталось там, далеко, в безмятежных сёлах киевского Полесья. Тишина, уют, приволье, всё слагалось в мирную картину, от которой среди пожаров, крови, влажных крепостных стен, боевых криков и вечной опасности давно уже отвыкла его душа. И вдруг она поманила его к себе. И затосковало сердце юноши. «Ехать или не ехать?» Загорелись желанием глаза, лицо залилось румянцем, и в мозгу сложилось решение. Но вот погасли глаза, поблек румянец, точно осенний день, Андрийко понурил голову и задумался.

Нельзя ему мечтать о домашнем благополучии. Он рыцарь! Его удел – борьба за угнетённых и преследуемых, перед ним великая цель: освобождение родной земли от хищной шляхты. В первую голову надо выполнить то, к чему стремишься, такова цель всей его жизни…

А что ждёт его в сельской глуши? Мартуся?.. Ах! Душа юноши улыбалась ей, как улыбается голубым незабудкам, жёлтым козлобородникам или алым макам. Женская рука уже подарила ему однажды красный шарф, и сердце замирало, на него глядючи, будто он смотрел на кровь. Но теперь не цветы, а кровь застит глаза… Та девушка-ребёнок осталась в его памяти, словно облачко в небе, птичка на ветке, солнечная улыбка-зайчик! А другая… охватила его всего огнём, огнём и кровью; завертела, как вихрь знойного степного ветра, что сушит губы жаждой, порошит глаза пылью и уносит с собой, как встретившуюся на пути былинку… Так что же! Эти дикие, порывистые вихри жизненных сил неодолимо влекли к себе сердце юноши, были созвучны его молодости, бросали его в омут яростных боёв, бешеных страстен. Точно змея птичку, зачаровали они душу, и чары их действовали сильнее, чем обманчивая прелесть хуторской тиши.

«Берегись Змия!» – вышила Мартуся на шарфе, а её брат, гордый князь Нос, поцеловал его как брата, славил знатный, чуть ли не княжий род Юршей… неужто они задумали?.. Андрийко улыбнулся и перенёсся тотчас мыслями на другое. Женитьба, незнакомый мир, минутная грёза загоревшегося желанием юноши, но их ещё не было, и тот мир был ещё недоступен, недосягаем, непонятен. Довольный собой, своими подвигами и мыслями о будущем, Андрийко с серьёзностью зрелого мужа опоясал простой длинный рыцарский меч и поднялся на стены замка.

Там его хмуро встретил встревоженный Горностай.

– Ты чего надулся? – спросил Андрийко товарища.

– Плохо дело, да и только! Грета уезжает из Луцка.

– Значит, готовится осада?

– Кажется! Сейчас вот прибыл посланец от великого князя с грамотой…

Беседу молодых людей прервал бирич, который пришёл пригласить Андрия к воеводе. Юноша побежал в палаты.

– Вели-ка, Андрийко, оповестить мещан, что, если великий князь не подоспеет с войском, город будет сожжён, – насупившись, сказал воевода. – И пусть все жители выезжают в Дубно, Кременец или Олеськ. А коли не хватит возов и тягла, поможет мой тиун…

Приказ воеводы Андрийко выполнил в тот же день. В городе началась деловая суета, но без всяких ссор и криков. Первые вести о сожжении Владимира и Збаража подняли на ноги население. Все уже знали, с каким врагом придётся встретиться, и потому заранее готовили своё добро к перевозке. Русские и московские купцы уже покинули город, а греки, армяне и татары вывезли весь ценный товар. Поляки и немцы радовались приходу братьев по вере, но и беспокоились, зная лучше других их «рыцарское поведение». И потому поспешно ладили возы, вывозили женщин, детей и всё добро, вплоть до домашней утвари, одежды, птицы и скотины, однако сами оставались на местах, чтобы потом не потерять права жительства на пепелище. Уж больно хорошо им жилось на Руси.

Весь день и всю ночь жители Луцка грузили возы, а с утра потянулись первые обозы. Тиун воеводы распоряжался, ратники наводили порядок в переулках, на улицах и у ворот. Андрийко с Горностаем весь день следили за тем, чтобы был выполнен наказ воеводы, и вот, когда к вечеру надо было отправляться в замок, Горностай исчез. Андрийко всё понял: товарищ, увидав, что немцы– ремесленники остаются в Луцке, отправляя с возами только женщин и детей, решил заменить Грете отсутствующего мужа и разделить с ней горечь изгнания. Однако на этот раз измена друга не рассердила юношу. Он убедился, глядя на других, да и сам испытал, какова сила страсти. К тому же он отлично знал, что пухленькая Грета не закабалила душу Горностая.

А спустя два дня долго-долго полыхало на западе кровавое зарево. Миновала полночь, но зарево не гасло, а, напротив, ширилось и ширилось.

– Луна встаёт! – говорили на стенах ратники. – Шляхта идёт!

И в самом деле шла шляхта. Уже на рассвете примчались на возах с припасом и скарбом несколько ватаг мужиков. Они рассказывали, что после шляхтичей в хатах хоть шаром покати. Рыцари уносят всё, потом бьют либо убивают мужиков, насилуют женщин, девушек и даже детей. Церкви превращают в конюшни, наряжают в святые ризы примазавшихся к ним распутниц. В жизни ещё не видели на Волыни такой мерзости.

– Это не люди, а черти, не грабители, а какие-то изверги, начинённые человечьей злобой и звериной дикостью! – жаловались седоголовые огнищане, крестя запряжённых в возы коней и озираясь на бурые столбы дыма на горизонте.

– Это всадники из Апокалипсиса! – кричал какой-то аскет-пустынник, который, живя в лесах, начитался Святого писания. – Молитесь, братья, ибо грядёт Страшный суд за грехи ваши и предков ваших. Идёт конец хмерзопакостному миру, наступает последнее на земле, перед судом божьим царствие антихриста. Белый орёл ведёт агарян на погибель православного мира. Горе нам!

Андрийко не выдержал и крикнул с крепостной стены:

– Эй! Человече! А не принимаешь ли ты за орла облезлую ворону?

Ратники захохотали, зная на опыте характер и смелость этих «агарян». Однако беженцы были уже далеко и не слышали слов Андрийки и спешили дальше.

Потом появились идущие на рать дружины волынских вельмож и бояр. На их расспросы о том, где находится великокняжеское войско, беженцы сообщали, что Свидригайло выступил из Степани, чтобы встретиться с братом у Стыря для последних переговоров. Потом проскакали бояре. Лучане ждали прихода литовско-русских либо шляхетско-польских полчищ. Ничто им не препятствовало, за весь июль не выпало ни капли дождя, дороги были торные, сухие, вода в реках мелкая, и в тени деревьев ехать верхом было одно удовольствие.

Дух городовой рати оставался бодрым; мещане-католики жадно ловили вести, и лица их вытягивались, когда беженцы описывали им грабежи и зверства шляхты. Каждый дрожал за своё добро, за жизнь, и всеобщий восторг по случаю близкого прихода католического войска гас с каждым часом. Томительное ожидание, точно страшный кошмар, охватило души лучан.

И вот ожидаемое пришло однажды ночью, точно первый снег после ясного солнечного дня. Поздно вечером старый Юрша сидел с племянником на выступе начальной вежи и, подперев рукой голову, грустно смотрел на далёкие, потемневшие над Стырем леса. Там, за ними, в двух милях от Луцка, раскинулись сёла, поля, луга, и там на голой равнине должно было разыграться или уже разыгралось решающее действие драмы польско-русского спора. Андрийко долго приглядывался к дяде, потом подошёл к нему и удивлённо спросил:

– Прости, достопочтенный дядя. Ты привёл меня сюда на башню, но не говоришь зачем!

Юрша точно пробудился от сна.

– Зачем? – спросил он протяжно. – Хотел поговорить с тобой с глазу на глаз. В толпе ратников и челяди ни на минуту не остаёшься с самим собой или наедине со своими. Хотел спросить тебя, будешь ли ты здесь или, может, поедешь на восток? Завтра уезжает князь Нос. Ты мог бы отправиться с ним.

– Я?.. На восток?.. Зачем? – удивлённо спросил юноша.

– Известное дело зачем! У тебя пожалование великого князя. И ты и Грицько можете ехать, если только пожелаете. Тут будет осада.

Андрийко вспыхнул.

– Неужто, дядя, ты мог подумать, что я её испугался? – спросил он запальчиво. – Или я вам здесь не пригожусь?

– Не горячись, Андрийко, не лотоши! Знаю я отлично, что ты осады не боишься и твоя помощь очень бы нам пригодилась. Но знаю и то, что отсиживаться многие недели, а может, и месяцы в стенах крепости не очень-то улыбается молодым людям. На татарском пограничье тоже, конечно, не рай. И там найдётся работа и ратное поле для рыцаря.

Андрийко пытливо поглядел воеводе в глаза и покачал головой.

– Я осады не боюсь, а вот ты, дядя, её боишься, – ответил он после минутного молчания.

Воевода вспыхнул.

– Что?

– Не я, а ты, – повторил Андрийко, – и боишься не за себя, а за меня, за надежду рода Юршей! Верно?

Воевода молчал.

– Но это, – продолжал горячо юноша, – это значит, что ты не веришь в победу великого князя и в успех обороны. Или, может, не так?

Воевода опустил голову.

– Так, сынок! – ответил он. – Я верю в смелость Свидригайла и его воинов, но не верю в победу. И хотя у шляхты западное оружие, ручные самострелы и хорошо обученные к пешему бою чешские наёмники, всё это пустое. Не опасаюсь этого я. У нас зато сила, любовь к земле и православной вере, а не жажда к наживе, к деньгам… Не сражения боюсь, а лукавства. Шляхта не победит Свидригайла, а перехитрит его. Вот в чём дело! Ударит исподтишка, н ударит крепко, и тогда мигом разбежится малодушное боярство, останутся лишь князья с дружинами. Дружины же малочисленны, а князья в вечной вражде. Разбитый Свидригайло не сможет помочь Луцку, это точно! И тогда на развалинах замка погибну и я, погибну охотно, если буду знать, что ты далеко в безопасности и счастлив. Поезжай к Носам…

– Нет, дядя дорогой, не поеду я из Луцка никуда, разве по твоему велению. А ты не захочешь прогнать меня вопреки желанию, вопреки клятве, которую я дал перед господом, бороться за народное дело.

Юноша умолк и, затая дыхание, вслушивался в долетавшие с реки ночные звуки. Ночь выдалась тёмная., безлунная, беззвёздная, только где-то на юге горели огни стана. Чей он был? Польский? Русский? А может, тот и другой, кто знает?.. Туда ещё до обеда послали лазутчиков, но они не вернулись.

– Народное дело! – воевода тяжко вздохнул. – Эх, кабы великий князь на малую толику осознал бы его! Отобрал по сёлам каждого десятого мужика, дал бы ему свободу, наделил землёй, перевёл не на замковую, а на боярскую службу, и тотчас выросла бы стена, о которую разбились каверзы всего мира, а не то что шляхты. Таковы были и гуситы! Необученные, слабо вооружённые, они вели войну со всей Германией, с самим римским цесарем и побеждали не раз и не два… Эй! Дайте нам двадцать тысяч таких паробков, как у Грицька, не страшился бы я ни за свою, ни за твою судьбу, ни за Луцк, народ и веру отцов. А так…

Громкий конский топот на дороге, ведущей из города, заставил воеводу умолкнуть. У ворот стража начала перекликаться с приезжим. Замелькали факелы, загрохотал цепной мост, и вскоре на площадь въехал высокий, статный всадник. Соскочив с коня, он стал подниматься по ступеням к воротам башни в сопровождении дозорных с факелами.

– Мне кажется, это Горностай! – радостно воскликнул Андрийко и кинулся навстречу гостю.

И в самом деле, минуту спустя, на площадке башни появился Андрийко, ведя под руку приятеля.

XX

Горностай рассказал воеводе о том, как, проводив беженцев в Дубно, он вернулся, чтобы бок о бок с Андрием выдерживать осаду.

– Осаду! – воскликнули одновременно дядя и племянник, – значит, Свидригайла разгромили!

– Перехитрили! – поправил Горностай.

– Я так и знал! – бросил воевода. – Пойдём вниз, расскажешь, как было.

Они спустились по лестнице в просторную светлицу, сразу же под площадкой. Тут сидела попеременно дежурившая на веже стража… По приказу воеводы ратники сошли вниз, а Юрша и двое друзей уселись на лежанках, покрытых медвежьими и конскими шкурами. Тут Горностай и рассказал о разгроме на Стыре. Сам он в битве не участвовал, а слышал лишь всё из уст молодого Загоронекого, который после поражения встретился с ним по дороге в Степань.

По рассказу Загоронекого получалось, что литовско-русская рать стала вдоль Стыря у брода на виду польских полков. Никто покуда не предполагал вступать в бой. Через реку переправлялись без конца биричи и королевские посланцы, шла беспрерывная переписка, и казалось, государи наконец договорятся. После нескольких дней переписки и переговоров Свидригайло велел князьям, вельможам и всей придворной службе садиться на коней. Из любопытства двинулось с ним и боярство, хотя старый Монтовт умолял их не покидать стана. Остались одни немецкие наёмники, боярские дружины да челядь. На той стороне реки их прибытия ждали король, канцлер, князь Земовит мазовецкий и несколько панов из передней рады, а за ними стали в полном боевом порядке малопольские и великопольские рыцари с дружинами. Сигизмунд Кейстутович, Монтовт и князь Олелько Володимирович предостерегали Свидригайла, но тщетно. Так, в нарядной одежде, с утра уже пьяный, он и доехал до брода, не отдав иа случай нападения никаких распоряжений. Толпа бояр с песнями и пьяными выкриками следовала за ним.

Но едва лишь конь Свидригайла ступил в воду, как польские полки сорвались с места и, с копьями наперевес, набросились на невооружённую дружину великого князя. Поднялся крик, шум, все кинулись врассыпную, немного нужно было, чтобы погшл в плен или погиб великий князь. К счастью, он успел втиснуться в толпу ехавших позади него бояр, и они защитили его. Но и бояре без кольчуг, копии, шлемов не выдержали натиска и пустились наутёк, устилая землю окровавленными телами. И лишь когда князь Олелько вывел немцев и ратников и задал хорошую трёпку зарвавшимся всадникам, шляхта поспешила отступить на другую сторону реки. Однако боярство уже разбежалось, а их дружины тотчас после битвы покинули стан. Один повезли по домам тела своих господ, другие последовали за бежавшими. Осталось лишь около пятисот волынцев. Старый Монтовт передал им наказ великого князя отправляться ноя; начало Юрши оборонять Луцк. Сам же Свидригайло ускакал в Степань на Горыни, княжьи дружины были наполовину перебиты, бояре разъехались, а от великокняжеского вспомогательного полка не осталось и трети. Вести дальнейшую борьбу не было сил.

Горностай окончил свой рассказ. Впечатление от описанной им картины у двух его слушателей было разное. Аидрия, не верившего до последней минуты в победу поляков, словно обухом по голове ударили. Неприязнь Свидригайла к холопам и запрет восстания вырвали из рук народа оружие, а бестолковщина, недомыслие и безрассудство доконали всё прочее.

– Грустную ты, братец, историю нам рассказал, – заметил Андрийко, – и она будет продолжаться в таком же духе, если великий князь не обратится в другую сторону… Мне кажется, что Грицько правильно говорит…

– А о чём именно? – заинтересовался Горностай.

– Что великий князь боится холопской свободы.

Зато воевода выслушал всё совершенно спокойно и только махнул рукой.

– Я так и знал, – сказал он, – и ты, Андрийко, прав. Но всё-таки не следует терять веру в будущее. Рано или поздно кто-нибудь протянет руку народу и вернёт ему свободу и независимость. И тогда мы станем во главе его сил. А тем временем будем оборонять Луцк. И покамест мы живы, шляхта его и не понюхает.

– Дождёмся, досточтимый воевода, бояр! – вмешался Горностай. – Они, самое позднее, завтра утром подоспеют;

Воевода захохотал так громко и от души, что молодые люди невольно заулыбались.

– Удивляетесь, ребята, моему смеху? – спросил воевода. – Не удивляйтесь! Пока меч на боку, а отвага в сердце, кто в силах нас победить? Князя можно низвергнуть, народ же – никогда! Немцы разбили литовских князей, но Литва не умерла. Литовцы и поляки разгромили Мариенбургский орден, однако немцы живут. Поляки уничтожили наше боярство во времена Казимира, и вот, разве у нас нет в Луцке ватаги ратников из Перемышленской земли? И разве не набралось бы их в десять раз более, если бы мы, кликнув клич, послали людей от имени великого князя? Не огорчайтесь, а поплюйте на ладони и ждите или, коли охота, смейтесь вместе со мной над боярами, которые едут защищать Луцк.

– Почему? – спросил Андрийко. – Неужто вы не хотите, чтобы они нам помогли?

– Храни и оберегай меня господь от таких помощников! Конечно, люди они смелые и отважные. Но ты сам знаешь: всяк боярин – воевода. Никого не слушает, рвётся совершать подвиги, изводит силы, а в помыслах – как бы выскочить перед всеми прочими, и, чуть что, обижается на воеводу и всё делает по-своему. Сгинь, пропади, чур с ними! А теперь ступайте, хлопцы, ужинать, а я пойду осмотрю ворота!

Приятели уселись ужинать в каморке над задними воротцами замка. Андрийка, вопреки обыкновению, выпил мёду и растревожил себя и уставшего с дороги товарища, который только теперь раскрыл перед Андрием душу.

– Ты удивляешься, что я вернулся, – начал он, – в то время как Олександр Нос точно сгинул? Послушай и поймёшь. Негоже было плести вздор старику-воеводе про Грету, но тебе я расскажу всю правду. Перво-наперво не равняй меня с князем Олександром. Он князь, у него дружина, служба, он должен быть примером для других. А я или ты? Мы только овцы в стаде. Ныне конь конём, а завтра кол колом…

– Конечно, а позор?..

Горностай вспыхнул.

– Это правда, что позор, – согласился он, – но мы ведь молодые, простые бояре. Нам дозволено порой быть людьми, мы не князья, на которых глядят тысячи. Иначе на кой чёрт мне кланяться князьям? Нет у нас дружины, и никто нам не оказывает почести, зато нам малость посвободнее, а ты не знаешь, Андрийко, до чего сладки объятия женщины!

Андрийко вздрогнул и невольно потёр лоб рукой. Слова товарища задели за больную струнку, звонко отозвавшуюся воспоминанием об Офке… А Горностай тем временем рассказывал о Грете:

– Пока я жил в замке, а Грета в городе, я не спрашивал, люблю ли её или нет. Просто бегал к ней, подобно рыкачу оленю в весеннюю пору. А она?.. Она отдавалась наслаждениям со всем пылом здоровой, страстной женщины. Но, понимаешь, любовница не жена, и женщина не девушка, сходиться с милой в тихой спальне – ещё не любовь, хоть и манит, заполняет время, но не заполняет жизнь. Когда мы в постели нашёптывали друг другу слова любви, голосок её был для меня как музыка, но потом она стала ко мне липнуть, когда мы останавливались на ночлег, мне быстро надоела её болтовня. И всё-таки было уютно и тепло, ведь я люблю и то и другое!

Горностай лениво потянулся, вздохнул и отхлебнул глоток мёду. Андрий криво усмехнулся.

– Знаю, – бросил он, – но не понимаю, как можно подобным бахвалиться. Я не испытал ещё сладости любовных ласк и потому, может, считаю их сокровенной святыней, предназначенной лишь для одной избранницы сердца. И мне сдаётся, что в объятия разврата кинуло бы меня только отчаяние!..

Горностай засмеялся.

– И я так думал! – сказал он и небрежно махнул рукой. – Но потом понял, что любовь и любовные утехи не одно и то же. Потому-то с любовницей не ахают и вздыхают, а любимую девушку не тащат в гречиху.

– Может быть! – согласился Андрийко, уловивший в словах товарища преимущество зрелого мужа над юношей, несмотря на небольшую разницу лет.

– Я люблю уют и тепло! – повторил Горностай, – В наших краях поволочиться за женщиной не просто, украинки гонят навязчивого нахала из хаты кочергой, полячки и немки легче поддаются на уговоры, вот я. не скупясь, их и расточал. Как-то говорю Грете: «Оставим обоз, а сами поедем куда-нибудь в Кременец. Олеськ или Тернополь, либо на восток в Йолтушков, там у меня хата и огород! Там переждём бурю. Неохота мне ютиться по пещерам да трястись по ухабам». Тут Грета, чёрт бы её драл, как вспылит, как раскричится! «Думаешь, – говорит, – я в Луцке одна-одинёшенька? Меня-де повсюду знают и чуть что – всё расскажут Гецу. Или ты воображаешь, зазнайка несчастный, я брошу ради тебя Геца? Он почтенный и почитаемый мастер, и я его люблю, уважаю и боюсь, как и положено женщине, а ты что за птица? Кто ты такой, чтобы я с тобой поехала, разве я шлюха какая или мещанка-подросток, чтобы бежать с рыцарем-сорвиголовой? Ни то, ни другое, и запомни это! И держись за мою юбку, а не хочешь, ступай с богом иа все четыре стороны! Не бойся! С моим лицом, станом и грудью я всегда найду себе ласкового боярина для развлечения!» Вот такое она мне наговорила. Как услыхал я про Геца, поднялась во мне желчь, и поучил бы я её нагайкой по белым плечам, чтобы понимала разницу между мною и Гецом и кому можно наставлять рога, а кому нет, но как услыхал дальше, что она любит и уважает его, разобрал меня смех, да и стало малость стыдно. Ведь в самом деле я был только бояричем «для обслуживания», а это, пожалуй, ещё похуже шлюхи. Ха-ха-ха!

Горностай захохотал.

– Так вот почему ты вернулся! – заметил, улыбаясь, Андрийко. – Теперь понимаю. Что ж! Здесь пригодишься.

Они разошлись и легли спать.

На рассвете Андрия и Горностая разбудил громкий шум, лошадиный топот, скрип возов, собачий лай и крики челяди. Боярство возвращалось с битвы на Стыре, гарцуя на борзых конях, в блестящих латах, с разгорячёнными лицами. Среди статных юношей и грузных зрелых мужей царил бодрый рыцарский дух; не было заметно ни угнетённого настроения, ни неверия в собственные силы. Очевидно, луцкая твердыня вливала в них отвагу, а поражение лишь рассердило и наполнило сердца жаждой мести, как пущенная в медведя стрела. Однако порядка в отряде не замечалось. Тщетно старался возглавлявший их старый Монтовт успокоить самых прытких, крикливых молодцов либо гордых вельмож. Правда, покорились они только из уважения к его седой бороде или если приказ исходил бы от самого великого князя. Махнув в конце концов на них рукой, Монтовт отправился к воеводе. Вышел и Юрша, и они встретились в дверях. Воевода поклонился старшему по возрасту вельможе, а тот с раздражением объявил, что по велению великого князя привёл для Луцка городовую рать.

– Ваша милость, видать, устали, – заметил вежливо Юрша. – Андрийко! Принеси гостю стул и ковёр!

– Боже сохрани! – воскликнул Монтовт. – Если я сяду, сразу же явятся Загоровские, Бабинские, Кирдеи и все те, кто считает себя равным с тобой и мной. Разве если велишь принести с десяток лавок!

Воевода засмеялся.

– Вижу, твоей милости надоели подначальные, – заметил он.

Вельможа схватился за голову.

– Ох, до чего же надоели! Воевать хочет каждый, а подчиняться никто. Смилуйся, сними с меня, старика, непосильное бремя! Я человек в летах, мне не боярами верховодить, а тиунами, войтами да путными слугами. Хрен им в голову!