Текст книги "Сумерки"

Автор книги: Юлиан Опильский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

– Интересно бы знать, – снова заговорил конюший, когда смех немного утих, – что будет с этими двумя бабами, которых мы захватили с князем Олександром. Ты, Гнат, был при этом, расскажи, о чём они там говорили.

Гнат поморщился и засмеялся.

– Это статья иная! – начал он неохотно. – Их дело, к тому же князь Нос присный друг великого князя. И никому бы не советовал болтать, чтобы потом разные тут вороны, – Гнат провёл рукой в сторону случайных слушателей, – точили себе клювы о княжье имя. Дойдёт до его ушей, – беда! Могу только сказать, что одна из них пани, полячка, другая её служанка.

– Ну, это всем известно, – послышались голоса.

В это мгновение Грицько чуть не свалился со скамьи, на которой сидел. На пороге он увидел… нет, глаза его не обманули… он увидел Скобенка, который внимательно слушал рассказ Гната, глядя на него во все глаза, и, казалось, глотал каждое его слово.

– Так вот, пани, – продолжал бирич Гнат, – подлизывается к князю вовсю, должно быть, его не знает, ха-ха! Думает, наверно, что он такой же дурень, как Кердеевич или Нос.

– Ха-ха! – засмеялся стольник. – Он каждую неделю меняет сапоги.

– А может, халявки[12]12
  Халява – здесь в значении голенища и непотребной женщины.


[Закрыть], – вырвалось у какого-то остряка.

– Дурень ты, со своей халявкой. Вот ты хоть и в халявках, а после тебя видать на снегу следы босых ног…

– Что делать, коли сапог дырявый, – защищался ратник.

– То-то и оно, что дырявый, а князь дырявых не любит. Вот почему ему сапог, а тебе, может, достанется от него халява, да ещё с приданым, если будешь скромен…

– Так, значит, говоришь, пани подсовывается к князю? – допытывался конюший.

– Именно подсовывается, это ты хорошо сказал, – подтвердил бирич Гнат, – а князю приглянулась Марина. Нравится ему, видать, больше здоровое тело селянки, чем прелести пани. Возьмёшь в лапы, огонь по жилам пойдёт. Твёрдое, упругое, не сломается и не раскиснет, да ещё подбросит, точно норовистая лошадь.

– Ха-ха-ха! – захохотали слушатели.

– Вижу, наш старый бирич большой знаток по части лошадей.

– И что же дальше? – послышались голоса.

– Да ничего. Ни пани, ни служанка, ни князь ничего ещё не знают. Сегодня вечером князь спросит пани, желает ли она ехать с князем Олександром, и отпустит её, если она того захочет, а служанку оставит себе. А коли пани заартачится, отвезёт её в Дубно, а князя оставит тут.

– А Марина? – послышался с порога полный отчаяния и угрозы голос Скобенка, так что все оглянулись.

– Марина, ясно что! В улье на Антоколье много тёплых, шкурами устеленных, коврами увешанных, мускусом пахнущих светлиц-ячеек. Новая пчёлка поселится на месяц-другой, в ожидании какого трутня.

– Но она не литовка, а здешняя, – заметил кто-то.

– Иди, поспорь с князем! – забасил, смеясь, конюший. – Какому чёрту охота распинаться из-за одной девки. Кто из нас не имел девки и кто не знает, что из-за них не стоит очень убиваться.

– Правда ваша, – вмешался в разговор повар, который в эту минуту вынимал из противня жареного фазана и собирался его украсить перьями, – в том-то и беда, что девки со временем превращаются в женщин, и тогда уже не ты её добиваешься, а она добивается тебя.

– Ну, а девка, кажись, ничего, за такими белыми коленками каждый и к чёрту на рога полезет! – заметил старый бирич Гнат.

– Сразу видать, что вы женаты! – смеясь, сказал повару конюший. – Я бы свою научил уму-разуму…

– Та-та-та! – разгорячился повар. – Хвалилась кобыла, что с возом горшки побила. Вспомни только, сколько раз бываешь пьяным, да ещё в дребезину, ни рукой, ни ногой шевельнуть не можешь, вот жена и атаман, и не она, а ты будешь молить, просить милости.

Общее внимание сосредоточилось на споре между конюшим и поваром, и Грицько перестал слушать, тем более что его тревожило появление в корчме Скобенки. Поднявшись, Грицько вышел из кухни, ещё раз посмотрел на всё ещё стоявшего у порога молодого, недавно пышущего здоровьем и красотой юношу. Парня трудно было узнать. Лицо землистое, вспаханное морщинами, осунувшееся, увядшее, а весь он, точно старик, сгорбился и стоял на ногах как-то неуверенно, точно паралитик. Когда Грицько проходил мимо, их глаза встретились. Оглянувшись, он увидел, что Скобенко идёт за ним. В сторожку они вошли уже вместе.

XIV

Переступив порог комнатушки, Скобенко тут же повалился наземь и громко застонал. Судорожно сжимая кулаки, он рвал свои пышные кудри и бился об пол, пока не брызнула кровь. Потом, зашипев от боли, точно раздавленная гадюка, громко заохал на всю сторожку.

Наконец вскочил, схватился руками за голову и забегал как сумасшедший по комнате. По пальцам стекала кровь и смешивалась с приставшей грязью, а стоны и рыдания то и дело вырывались из крепко сжатого рта.

Широко вытаращив глаза, смотрел на всё это привратник, уступая дорогу ошалелому парню. Грицько неподвижно постоял на пороге, потом схватил Скобенка за плечо и тряхнул его, как садовник грушу.

– Тьфу! Успокойся, опомнись! – крикнул он.

Скобенко умолк, остановился и посмотрел на Гринька с таким видом, словно пробудился от глубокого сна.

– Молчи, тварь! – крикнул посланец боярина Миколы. – Не реви, коль услышат, будешь ещё и битый! Сядь, выпей мёду и сказывай всё толком. Может, что– нибудь и присоветуем.

– Ох, присоветуйте, братцы, присоветуйте, – запричитал он, складывая руки, как для молитвы, – отдайте мне мою Марину, мою жизнь, весь век буду служить вам, и не как друг и товарищ, а как раб…

– Марина служанка той пани, да? – спросил Грицько.

– Да!.. Ох, вы её не видели? Тогда понимаю, почему сами с ума не сходите. Ах! Вы её, значит, не знаете, нет!

По его щекам градом покатились слёзы. Но железные пальцы Грицька до боли сдавили ему плечо.

– Не канючь, а рассказывай всё по порядку! – приказал он. – Почему ты ушёл из Луцка и покинул боярина Андрия?

То и дело повторяясь, Скобенко с запинками рассказал всю правду. Как потом Заремба отправил его за награцой к Офке, а та отпустила его ни с чем. Грицько краснел, слушая, какими путями шли Заремба и его дочь, краснел от стыда за малодушие своих князей и одновременно удивлялся.

«До чего же хитрые-прехитрые паны!» – думал он, и кто знает, почему вспомнил в тот же миг Свидригайла. «Неужто и там причиной всему их поклепы и подлость?»

Скобенко окончил рассказ и тупо уставился в стену, весь обессиленный, изнемогший от воспоминаний о вероломстве Офки и Зарембы, раздавленный тяжестью навалившейся на него беды. Молчал и Грицько, размышляя о рассказанной истории.

Они даже не обратили внимание, как заскучавший от непонятного рассказа привратник, поплёвывая и потряхивая плечами, высунулся из дверей, а в комнату вошёл князь Олександр Нос.

Переживания последних дней отразились на его лице, но глаза не выражали отчаяния, в них горел гнев, бессильный гнев мужа, самолюбие которого оскорблено женщиной или государем. Смирение гложет сердце, точно страшный недуг, но не отнимает сил и уважения к себе. Напротив! Оно восстаёт против незаслуженного бесчестия, рвётся к подвигам, хочет доказать всем свою ценность и силу. И хотя в сердце не раз поднимается жажда мести, но она не станет никогда единственной целью всей жизни… По мере течения рассказа князь Олександр всё лучше понимал причины всего произошедшего. Когда Скобенко умолк, князь подошёл к столу и положил ему руку на плечо.

– Не горюй, парень! – сказал он. – Тебе осталась ещё месть. Эх, я охотно поменялся бы с тобой…

Точно ослеплённый молнией, Скобенко сорвался с места.

– Месть, говоришь? – зашипел он, а его глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит. – Мстить, говоришь, кому?

– Ха-ха! Известное дело кому, тому, кто похитил у тебя твоё счастье! Князь Кейстутович тебя не знает, тебе легко… Офки при нём не будет, она его не предупредит. Ха-ха! Старостиха тоже ошиблась. Эй, сдаётся мне, что на этот раз ты, Сигизмунд, где-то в чём-то просчитался!

Он потёр лоб рукой и вдруг обратился к Грицьку:

– А ты как сюда попал?

Грицько ответил.

– Выйди-ка отсюда, – приказал князь, – но далеко не уходи. Через минуту я тебя кликну и расскажу, как отомстить.

Скобенко вышел. Лицо его уже не дёргалось от судорожных всхлипываний. Грозно сошлись его брови, губы были плотно сжаты, а ногти впились в ладони.

– Сядь! – приказал князь Грицьку и принялся его выспрашивать о Свидригайле, о боярине Миколе, о Зарембе и Скобенке. И хотя мысли его целиком были заняты Офкой и князем Сигизмундом, в душе невольно родились два чувства: одно – удивление перед поступками простого мужика, целиком и беззаветно отдавшегося народному делу, как ни один из князей; другое – стыд. И невольно князь Олександр покраснел.

– Сигизмунд отнял у Скобенка девушку, – заметил князь, когда Грицько рассказал всё, что знал, – а при мне спросил Офку, хочет ли она ехать со мной дальше или остаться с ним. Я видел, старый греховодник на неё поглядывал влюблённым бесом, а она, приняв всё за чистую монету, отвернулась от меня и, кланяясь, сказала, что «для бедной, одинокой женщины покровительство женатого Кейстутовича подходит больше, чем опека холостого Носа». Меня обуяли и смех и досада, как мог я из-за такой… кривить душой и спорить с воеводой, и взяла меня злость на самого себя, на неё, на князя, на весь мир. А она поблагодарила меня за участие и вышла, тогда Кейстутович захохотал во всё горло и говорит: «Ежели охота, князь, бери её силой нынче ночью. Мне она не нужна. Мне же оставь Марину. На черта мне эта Офка?..» Вот так он меня огорошил, точно гром среди ясного неба. Поначалу захотелось последовать совету Сигизмунда, но потом подумал: я отдал Офке душу, а она променяла её на старую, замызганную разными потаскухами княжью постель в Антоколье. И словно отрезвел. Видать, у неё есть иные виды, ведь она на службе у польского двора, но мне теперь уже наплевать. Самолюбие– вторая любовь мужчины. Когда они сталкиваются, одна из них гибнет. Ах, правду сказал боярин Микола! Первая моя любовь умерла, и я еду сейчас обратно в Луцк. Туда должен прибыть с войском Свидригайло, и начнётся война. Поглядим, что сможет сделать великий князь без народа! Поглядим!

– А Скобенко? – напомнил Грицько.

– Скобенка я навяжу Сигизмунду. Он примет его, поскольку мы разошлись друзьями. Будет парень какое– то время сходить с ума, а через месяц-другой князь отдаст ему девушку, да ещё с приданым, а может, и боярином сделает. Ха-ха!

Грицько бросил быстрый взгляд на князя.

– А если тот на самом деле задумал отомстить? – спросил он, как бы вскользь. – Тогда кровь Кейстутовича падёт на тебя, князь!

– A-а! Её смоют слёзы отцов, мужей и братьев, дочерей, жён и сестёр, которых соблазнил этот жеребец! – ответил князь, но глаза его не встретились почему-то с глазами мужика, который хотел прочесть в них правду.

И тогда Грицько подумал про себя: «Порой человек ненавидит человека, снявшего пелену с его глаз, больше чем самого лютого врага…»

Несмотря на просьбы и плач, Сигизмунд выслал ка следующий день Офку в Дубно, откуда уже было рукой подать до Подолии, где находился Кердеевич. Князь, ссылаясь на болезнь, поручил всё старшему биричу. Не помогли стенания, проклятия, угрозы и даже обращение к князю Олександру. Последний передал, что, дескать, не может противиться воле родовитого князя. Окончательное решение об отъезде Офки принёс Скобенко, появление которого подействовало на старостиху, как удар кнута по лицу. Она замолчала и покорилась.

Грицько исчез в ту же ночь, а Олександр остался ждать приезда великого князя Свидригайла, чтобы под его стягом смыть позор отступничества от святого народного дела. Много передумал он, вспоминая разговор с Грицьком, и всё-таки ему не была ясна позиция Свидригайла по отношению к Руси и её землям. Куда ни глянь – всюду беспросветная мертвящая темень, неразрывный клубок причин, следствий и умозаключений, страстей, прихотей, подстрекательств, стремлений и каверз. Не понимал этого Грицько, не постигал и князь Олександр. Впрочем, мужик, пожалуй, разбирался больше, чем князь, но ни тот, ни другой до конца не осмыслили и блуждали в темноте, подобно двум людям, которые по голосу разыскивают друг друга на ощупь. Разыскивают долго и, наконец, найдя, осматриваются, куда же они попали? Но кругом никого и ничего не видно, мрак по-прежнему заволакивает мир от двух пар глаз, как заволакивал от одной.

На другой день Грицько, покинув корчму, скрылся поблизости в селе Деревище, чтобы переждать, пока подсохнут дороги.

Весна 1431 года была на редкость дружная, ясная, тёплая, погожая. Со времени прибытия Грицька в Деревище не выпала ни одна капля дождя, но влаги хватало и на земле и в воздухе. Точно взапуски лопались почки, разворачивались листья, а фруктовые деревья за ночь покрывались цветом. Словно белые снежные комья, стояли они вокруг хат и насыщали вечерний тёплый ветерок сладкими запахами. Над подсыхающими полями парил жаворонок, отзванивая веснянку, а ласточки бороздили во всех направлениях воздух. Водяные птицы тучами носились над болотами, озёрами и речками. Утки, гуси, кулики, бекасы, выпи, пырки, лебеди гнездились и с криком, клёкотом, шумом и хлопаньем крыльев слетались на добычу.

С вечерним ветерком уплывал к юго-западу какой-то таинственный поток жизни, и природа, находя новый язык, одевалась в невиданные, новые красочные наряды и пробуждала в сердцах новые чувства. С голодными мартовскими волками позабылась ледяная стужа зимы и сонливость коротких хмурых дней, душа порывалась к новому взлёту в будущее. Голодный зверь наелся и отдохнул, олени, лоси, глухари, цапли наполняли лес голосами любви, той любви, что охватывает весь мир и на которой зиждется всё его будущее. Так земля щедро раздавала свои, припрятанные осенью в казне бесценные сокровища, а ясное солнце грело и смеялось вместе с цветами и последними ручейками желтовато-грязной воды. Забылись на какое-то время в народе безнадёжность и предательство.

Вместе с весенним ветерком люди заговорили о воине, освободительной' войне русских князей против Польши. Все радовались – бояре, мужики; радовались» предместьях украинские мещане, вытесненные «магдебургским правом» за границы городских общин. Однако в этом весеннем брожении не было того, что обещала зима и ранняя весна. Чувствовалось желание, живое увлечение делом, однако не было призыва начать действовать. Казалось, всё умерло в ледяном холоде зимы. Оттаяла земля, но не оттаяли души князей-вельмож. Засияло солнце, но не для всех. Тот, кто был вправе и обязан двинуться в бой на защиту земли, орошённой собственным потом и слезами, не получил разрешения оросить её и кровью. Князья запретили мужикам браться за оружие, и мужики послушались…

Грицько не торопясь ехал от села к селу, объезжая стороной дворцы и усадьбы вельмож, князей, города и битые шляхи. Непроторёнными путями он пробирался к Перемышлю, где надеялся найти боярина Миколу. Однако, прибыв в Вильно, он услыхал от мужиков, будто боярин, собрав большую рать, идёт на Перемышль.

«Откуда он взял ратников? – спрашивал себя Гринько. – Неужто, не ожидая разрешения великого князя, решился один выступить против Короны?» И радостно забилось сердце, и на душе стало светлей от мысли, что таким же государем, как Свидригайло, мог бы стать боярин Микола, Юрша или Рогатинский, и, наверно, даже лучшим. А боярство подлаживается под господаря…

Не мешкая больше, Грицько помчался во весь дух вперёд, чуть не загубил коня, переправляясь через взбухшую Вишню, и вскоре, миновав Мостище, приблизился к широко разлившемуся Сану. И вот, когда вдалеке показался наконец высокий, укреплённый башнями замок, Грицько подумал, что на другой день ему, наверно, удастся встретиться с боярином. Он знал, однако, что мужицкие ватаги держатся в холмистой местности, на восток же от Перемышля была равнина. Поэтому Грицько свернул с дороги направо, на север, в село Негрибки. Село стояло на самом краю ратного поля, в прошлом много раз обагрявшегося татарской, венгерской, польской и русской кровью. Грицьку неведомо было славное прошлое села, он знал лишь, что там немало холмов, за ними бор, а далее лесистые пригорки и тёмные овраги тянулись до самого каменного столба. У столба он и рассчитывал застать если не самого боярина, то хотя бы его дозор.

Как описать, однако, удивление Грицька, когда за переправой через стремительный Вигор он не нашёл в селе ни живой души. По усадьбам бродили одни голодные собаки, ни мужиков, ни женщин, ни детей на улицах не было видно.

«В чём дело? – спрашивал он самого себя, не понимая, что могло случиться. – Хаты целые, следов пожарищ незаметно, значит, враг не приходил, мора тоже, видать не было». И вдруг грудь путника наполнилась необычной тревогой. И он погнал коня во весь опор в лес, всё дальше и дальше, всматриваясь, когда же наконец на горизонте тёмно-синего неба появится высокий каменный столб. Влажные ветки стегали по лицу, колючки рвали одежду, литовский конь, не привыкший к лесистой местности, с трудом переходил овраги и без конца спотыкался, ко Грицько не щадил его. Вот он выехал из лесу на дорогу, по которой не так давно скакал отряд Зарембы к своей погибели. И вдруг увидел красное зарево. Правда, оно было едва заметным, точно небольшое пятно на горизонте.

– Это Горохов хутор! – всплеснув руками, воскликнул Грицько.

Горохов хутор находился в глубоком овраге между Княжичами и Перемышлем. Хат в нём было две или гри, и полыхали они ещё с вечера, да так, что на запад от Мостищ за кровавым заревом не видно было и лупы. Теперь же среди зелени лесов рдели лишь угли. Налево, на высоком кургане, дрожал в мареве каменный столб,

В страшном беспокойстве Грицько пустился в ту сторону. Галопом проскакал балку, в которой ещё белели растасканные волками и воронами конские кости, и стал подниматься на холм.

Вдруг послышался резкий окрик:

– Стой! Кто таков?

И в один миг с десяток людей окружило всадника.

– А, это ты, Грицько? Спешивайся, дальше не поедешь! – прозвучал знакомый голос.

– Коструба! – воскликнул Грицько, узнав товарища. – Где боярин?

– Либо ещё в шляхетском пекле, либо уже на небе.

– Как? Что ты городишь? Он гибнет, а вы тут…

– А мы тут! – ответил Коструба. – Потому он и гибнет, что мы тут, и мы тут потому, что он погиб.

– Шутить вздумал! – заревел он на Кострубу, но тут же осёкся, увидев мертвенно-бледное лицо товарища.

– Ну как же, мне сейчас до шуток! – ответил он, стараясь оставаться спокойным. – Мы все стали шутниками– просто страх, даже вот по лесам прячемся, как лешие, пугать людей.

– Сколько же вас?

– Все тут!

Грицько отшатнулся.

– Как все? Две тысячи человек? – спросил он удивлённо. – Боярин погиб, а вы здесь, в лесу, пугалами засели. Как это понимать?

Мужики, которых к этому времени собралось несколько десятков, молчали, потом Коструба, проведя рукой над лесом в сторону юго-запада, сказал:

– Вот ответ на твой вопрос.

Над лесом розовело. По слабому зареву в небе поначалу казалось, что всходит луна, но зарево ширилось, багровело, пока весь горизонт не залился кровью.

Долго-долго смотрели мужики в ту сторону и только время от времени глубоко вздыхали.

– Пожар! – процедил Грицько сквозь зубы.

– Княжичи и Корманичи горят! – ответил Коструба. – Это Зарембина работа. Мстит!

– А боярин?

– Погиб! Враги схватили, как мы когда-то Зарембу.

– Погиб! Погиб! – подтвердили мужики. – Царство небесное герою! Большой был человек. Не предал нашего брата, даром что боярин.

– Что ж, и среди бояр бывают настоящие люди, и среди князей тоже! – подтвердил Коструба. – Беда только в том, что не все идут с народом!

– Не к лицу бабке девичьи пляски… – заметил кто-то.

– Ну, на привычку есть и отвычка. Бык, да и тот отвык, коли кнутом его, так и боярин! – крикнул Грицько. – Дай-ка поесть, и расскажите, что у вас стряслось. Должно быть, что-то страшное. Что бы-ни было, рассказывай, Коструба! Ты тут самый понимающий;

– Как же, понимающий, только сейчас у черта под хвостом больше ума, чем у меня в голове. Ну-ка, дайте ему, хлопцы, поесть, а я расскажу обо всём.

Грицько уселся под столбом и принялся за хлеб и сыр, а Коструба за рассказ о том, что произошло в эти последние дни.

– Ты, брат, знаешь, что мы вырезали весь отряд каштеляна, так что от него не осталось и следа. Только Зарембу оставили в живых и заперли в старой кузне у замка. Но он, сукин сын, видать, знается с нечистым, потому, хоть мы и стерегли её ратниками, на другое утро и духу его не осталось в кузне…

– Его вызволил Скобенко! – заметил Грицько.

Коструба в гневе сжал кулаки.

– Скобенко, говоришь, а откуда ты знаешь?

– От него самого.

– Почему же ты не убил его, когда узнал? – крикнули сразу несколько ратников.

– Для чего? – спросил Грицько, пожимая плечами. – Сами говорите, что не обошлось без нечистой силы. Она-то и вселилась в Скобенка, вот и покривил парень душой! Не кляните его и не карайте! Побольше и поумнее люди, чем он, поддались шляхетской лести, а из-за девки не то что ног, но и голов многие лишались.

– Мудро говорит! – заметили многие.

– Из-за девки, говоришь? – спросил Коструба. – Ну, так я и знал, что тут дело нечистое. Там, где чёрт не в силах ничего сделать, он посылает бабу… Одним словом, Заремба убежал. Боярин очень уж опечалился, велел идти по его следам, которые вели в Перемышль, а беглецов было двое. До Перемышля напрямки рукой подать, мили полторы, птичка и улетела. Мы расставили на всех дорогах дозорных, а боярин начал скликать рать из околичных бояр. Пообещал боевые копья и латы побитых рыцарей. Приехали бояре, поглядели на вооружение, и глаза у них разгорелись: уж больно хорошее, так и сверкает! Пошёл среди них слух, будто прислал сам великий князь и обещает дать тому, кто пойдёт на службу. С тех пор каждый день вступали в войско бояре победнее. За ними повалили и богатые, правда, даром оружие брать постыдились, и прибывали вооружённые вместе со своими дружинами. Набралось у нас шестьсот всадников. Их небольшие отряды ездили по проезжим дорогам и не пропускали ни обозов с припасами, ни вооружённых дружин. В Перемышле начался голод, городская управа посылала послание за посланием: «Скажите, дескать, чего вам нужно, забирайте и идите к чёртовой матери». Боярин смеялся и говорил: «Пусть Заремба вернётся в кузню, и ладно». Мещане, может, его и выдали б, не будь он королевский каштелян. И так дело тянулось до вчерашнего дня. Намедни на рассвете из города вышла большая толпа полумёртвых от голода людей. Мы осмотрели их как положено и отпустили с богом в Ярослав и Дубецк. Тогда боярин и говорит: «Надо нам до тех пор, пока беженцы не рассказали за Саном в Малопольше о перемышленской беде, захватить город и замок». А тут вдруг видим, идёт по дороге несметная толпа народа, поначалу мы решили, что поспешает в Перемышль подмога. Подходит ближе, глядим, а это наши. Спрашиваем: «Кто? Откуда? Зачем?» Они говорят, так, мол, и так, идут на Перемышль из Подгорья. Панов они-де прогнали да перевешали, а теперь пришли сюда. Напрасно боярин уговаривал их не идти приступом на замок по Львовскому и угорскому трактам, поскольку там равнина, задержаться негде и, в случае неудачи, гибель верная… Подгоряне не послушали и только просили ударить на замок с юга. Около полудня подошли мы к городу, протащили лестницы по оврагам предместья и полезли на стены. Мещане оборонялись отчаянно: мы всё-таки ворвались в город. Но тут на нас накинулось столько городской сволочи, что невозможно было продвинуться ни на шаг. Бабы лили нам на головы кипяток, смолу, бросали камни, скамьи, столы, мещане стреляли из луков, самострелов, пращей, метали копья, нелепы, молоты. Любой чёрт обделался бы от таких гостинцев. Мы укрепились на захваченной части стены и в башне, которая стоит у палат владыки, боярин же вскочил на коня и во весь дух поскакал на угорский тракт к подгорянам и боярской коннице, которая должна была там собраться, чтобы защищать пехотинцев от польского рыцарства. Но… ей-богу, сам не знаю, о ком сначала рассказывать. О боярах или о мужиках?

Коструба умолк и перевёл дух. Грицько вытер губы и напился воды из кружки, которую подал ему ратник.

– Давай с бояр! – сказал он.

– С бояр? Что ж, начнём с них. Не успел боярин Микола уехать, как мещане кинулись на нас. Мы отбились, и полегло их в четыре раза больше, чем наших во время приступа. После такого урока они уже больше не лезли и только издалека кричали, швыряли камни да пускали стрелы. У кого-то из них было немецкое бухало, что бухает и смердит, но даже зуба не выбъет. Помнишь, как мы их боялись? И вдруг позади нас земля загудела. Мы перепугались. Но, оказалось, наши бояре, объехав вокруг города, поскольку-де под началом хамов они воевать не желают, прибыли на подмогу боярину. Им сказали, что Микола уже берёт приступом замок. Взяла меня злость, и я спрашиваю: «Значит, ваши милости, на конях на стены полезете? Ну что ж, попробуйте!» Они подъехали, поглядели и говорят: «Нет не гоже нам биться на улицах с голытьбой! Где Микола из Рудников?» Я в смех, они в крик, и поехали к боярину. Но было уже поздно. Заремба собрал оставшихся в городе лошадей, посадил на них своих голопятых шляхтичей, разделил на два отряда и пустил их из угорских и львовских ворот навстречу подгорянам. Те построиться, подобно нам, «ежом» не сумели и под натиском длинных копий разлетелись, как полова. С первым отрядом они, пожалуй, и управились бы, поскольку у львовского тракта очень вязко и конному там нелегко. И кабы бояре сцепились со вторым, то, наверно, всё закончилось бы как надо. Заремба быстро смекнул, что бояре дадут дёру, и бросил на подгорян второй отряд. Не знаю, правда ли, но сказывают в Негрибках, будто ни один из них не ушёл живым. Всех вырезали шляхтичи, а кто не был убит, утонул в Сане. Со вчерашнего дня ни одного из них мы не встречали. Видать, правду сказали негрибкинские мужики. Миколу захватили в плен, а бояре, поняв, что надвигается беда, тут же разъехались по волостям, и духу от них не осталось. Мы одни теперь, а что с боярином, кто знает…

– А каким же чудом спаслись вы? – спросил Грицько.

– Прибежал из Негрибок паренёк и рассказал, что случилось. Но здешний народ знает шляхту не со вчерашнего дня, и люди разбежались по лесу, а нас, спасибо им, известили о разгроме.

– Что же вы сделали?

– Отступили ночью, когда по крикам и лязгу оружия поняли, что Заремба вернулся с погони. Перед рассветом мещане притихли, видать, готовились к нападению, а может, и спали, вот мы и убежали, сначала в Горохов хутор, а оттуда нехожеными тропами по-двое, по-трое пробрались сюда. Вчера сожгли Горохов хутор, нынче Княжичи, а что будет завтра, бог знает!..

Коструба умолк и задумался. Где-то в лесной чаще токовал глухарь, ему отзывались другие. Изредка во влажном весеннем воздухе звучал далёкий рык оленя. С юга доносился собачий лай со стороны корчмы у дороги между Княжичами и Гороховым хутором. Чёрные клубы дыма время от времени закрывали взошедшую луну.

– Эх! – воскликнул немного погодя Грицько. – Всё живое радуется весне: зверь, птица, мошкара, деревья, травы, вот только люди ярятся, обагряют землю кровью, а небо пожарами…

– Это шляхта мстит за восстание, – заметил кто-то.

– Эх! Когда с вами расставался, горели замки, – заметил, поднимая голову, Грицько, – а теперь полыхают мужицкие хаты! Беда!

Коструба молчал.

– А боярин словно в воду канул! – прозвучал тот же голос. – Кто же расплатится с шляхтой за наши слёзы, за кровь, за пожары и разор?

– Кто? Мы! – ответил Коструба. – Разве нам нужны князья или бояре, чтобы огнём и кровью помянуть душу раба божьего Миколы?

– Эх, не мы, Коструба, ие мы! Не поминать нам больше так души ни одного борца. Великий князь запретил мужикам воевать, зачем ему свободный народ, Свидригайлу нужны смерды-коланники…

– Неужто? Что ты плетёшь? Ошалел? – зазвучали со всех сторон взволнованные голоса ратников.

– Не вру я, братцы! Кабы мне кто мог сказать, что я спал и вся эта мерзость мне только приснилась, отдал бы правую руку, света очей не пожалел бы! Но, увы, всё правда! Спрашиваете, что нам делать? А вот что! Разойтись по сёлам и поглядеть, как бояре и князья повоюют без нас.

Коструба вскочил, точно его змея ужалила.

– Как? А наша присяга! А память о боярине? Каждая капля его святой крови упадёт на нас проклятьем, на нас и детей наших. Что ж, уходите, коли охота, пашите, сейте, собирайте урожаи, гните спину под шляхетской нагайкой, покуда не придут после смерти по вашу подлую душу черти и не потащут её в пекло. Бог же и ангелы отвернутся от неё, ибо страха перед богопротивной шляхтой у неё больше, чем любви к спасителю…

В толпе поднялся гомон. Зазвучали возмущённые голоса.

– Не пойдём мы по домам! – закричали мужики.

– Не пойдёте? – спросил Грицько. – Не пойдёте? Ну, тогда придётся, как волкам или разбойникам, весь век вековать в лесу. Что ж, и так живут люди, только долго ли? Годик, два погуляем, а там хочешь не хочешь, придётся лечь костьми в сыру землю, никто грядущего не увидит. А какая польза от того нашей земле, нашему народу? И разве не народу, не родной земле мы клялись отдать всю свою жизнь и кровь? Не хотите идти под панские нагайки, и отлично! Отвернётся от вас счастье, но не отвернётся бог. Пойдёмте со мною в Луцк, к Юрше. Он умнее нас, он скажет, куда повернуть наши копья и топоры, или… научит нас, что делать, чтобы выполнить до конца присягу и одолеть кривду на нашей земле.

– В Луцк, едем в Луцк! – заговорили мужики и кинулись сзывать других и готовить в дорогу лошадей, харчи, провизию, одежду и оружие.

В полночь зарево стало бледнеть. Из глубины леса отозвался филин-пугач.

– Рассвет близок! – сказал Коструба, беря в руки дубину. – Поспешим!