Текст книги "Сумерки"

Автор книги: Юлиан Опильский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

– Не зная?.. – спросил Андрийко.

– Да! Живя среди челяди, не думаешь, что они тоже люди из крови и мяса, молодые, пылкие…

– При вас, пани, была не только челядь!

– Ох!., вы…

На щеках Офки зацвели розы. Она отвернула хорошенькую головку в сторону и следила из-под длинных ресниц за каждым движением Андрия.

– Вы знаете, что рыцарская служба и любовь не одно и то же!

Андрийко склонил голову.

– О, конечно, знаю. Недаром люди говорят, что вы красивы, добры, как ангел, по не тот, что купается в сиянии вечного света, а холодный, как лёд, как ангел смерти.

Офка отрывисто, нервно засмеялась.

– Ах, рыцарь! – заговорила она. – В летах между нами невелика разница, но опытом я гораздо старше вас. Опыт же я приобрела в одиночестве. В одиночестве, повторяю, потому что можно быть одиноким и в толпе и рядом с мужем… Поглядишь вокруг и видишь головы, туловища, латы, таперты, киреи, шубы, сермяги, но не видишь людей.

– Однажды вечером в Луцке вы, пани, уже говорили об этом!

Офка вдруг поднялась и подошла к юноше. Её щёки алели, как разрезанный гранат, пунцовые губы пылали, глаза блестели, маленькие ручки схватили руку юноши и сжали сильно и страстно.

– Ох, не напоминай мне об этом, рыцарь, тогда это были лишь слова. Тогда я не искала в тебе души, а найдя её, только встревожилась. Но теперь, теперь, когда мы остались одни, окружённые бушующим морем, среди тупых слуг, не будем прикрываться сомнениями, недоверием и притворством! Ты спрашиваешь, почему я холодна, точно ангел смерти? Я несчастна! Вот почему! То, что я говорила тебе там, у камина, были лишь слова, то, что говорю сейчас, чистая правда!

Задыхаясь, она опустилась возле Андрийки на скамью. Из-под глубокого разреза было видно, как трепещет её грудь, а те же знакомые пьянящие запахи окутывали его, как и тогда, там, в замке…

Но на этот раз все стоявшие между ним и Змием Горынычем преграды рухнули, возникла лишь ненависть ко всему тому, что их до сих пор разделяло.

Тихо, словно ненароком, левая рука юноши обвила стройный стан женщины и коснулась её полного упругого тела.

– Ах! – вздохнула красавица и прижалась к груди Андрийки. – Не вини меня за холод, рыцарь, тебе не ведомо моё горе. Узнаешь, тогда уж и суди.

Вырвавшись из его объятий, Офка села на своё место и принялась рассказывать про Кердеевича. Поначалу ей не нравился намного старший, серьёзный боярин; однако вскоре она побывала на турнире, где он получил первую награду. Точно груши с дерева, летели его противники с сёдел, а он заставлял их всех ползти на четвереньках к её ногам и вставать лишь с её разрешения. Ей это доставляло удовольствие, а когда отец, все знакомые и даже король попросили её вступить в брак с Кердеевичем, она дала согласие. Вскоре она встретила друга детских лет, который воспылал к ней страстью и любой ценой решил разорвать намеченную свадьбу. По его совету она начала ставить Кердеевичу различные условия, с расчётом, что он их не примет и таким образом свадьба расстроится. Однако, ослеплённый её девичьей красотой, боярин был готов ради неё продать душу самому чёрту, соглашался на всё, принуждал, просил, умолял, и тогда она потеряла к нему уважение и благосклонность. Всё её существо взбунтовалось против ненавистного брака. Она отказывалась, находила разные отговорки, всячески увиливала, хотела даже бежать, но всё было напрасно. Отец не спускал с неё глаз и на все её мольбы и колебания неизменно говорил: «Хорошо, хорошо, всё утрясётся после венчания». Тогда, в последнюю перед венчанием ночь, она решилась и… отдалась своему любимому, дабы ненавидимый ею человек не чванился, что сорвал цветок невинности. И ещё надеялась, что, узнав об этом, Кердеевич не выдержит такого удара и откажется от брака. Но, к удивлению, её любовник просил ничего не говорить Кердеевичу, поскольку, дескать, как есть, так пусть и останется. Наставить «сумасшедшему старику рога» – не так уж грешно, а под широкими полами его боярской киреи хватит места и для двоих. И она тогда впервые покривила душой, обманув Кердеевича, а когда через неделю любовник уехал и навсегда скрылся где-то на Западе, постепенно привыкла к положению жены нелюбимого мужа, но ангельски доброго человека.

Её рассказ прервала служанка, заменявшая Марину, – бледная шестнадцатилетняя девушка с синими, как фиалки, глазами и грустным личиком. Она сказала, что обед на столе, и оба направились в терем.

Обставлен он был роскошно: стены обиты привезёнными из Италии дорогими узорчатыми коврами; на окнах и дверях портьеры и занавеси; на столе золочёный, тонкой чеканки, сервиз – живыми казались причудливо переплетённые группы мужчин и женщин и свисавшие с подносов и подставок цветы, виноград, колосья. В каждом художественном изделии западных мастеров проглядывала любовь к человеческому телу в его подлинной живой красоте и желание сбросить оковы набожно– ханжеского средневековья. Пророческий дар золотых дел мастеров сорвал этот весь запятнанный ворох тайных грехов, и разодранный неистовыми вспышками страсти белый подол лживой невинности, из-под которого щерила зубы бестия. Улыбнувшись, художник погладил её по всклокоченной голове и поднял из унижения, пыли и грязи до уровня человека, а её изначальные, природные порывы – до высот достойного человека стремления. Вот так произошло возрождение искусства, которое вскоре отыскало в неисчерпаемой древней сокровищнице свои образцы и своё оправдание.

Во время обеда старостиха и Андрийко, едва притрагиваясь к еде, оживлённо продолжали беседу, Речь зашла о великих событиях последних лет царствования Витовта. Офка принимала в них деятельное участие. Она сделала мужа перевертнем-ренегатом, облегчала деятельность Зарембы, осведомляя польские круги о замыслах сторонников независимости. И на упрёк Андрия, что это нехорошо, она лишь гордо тряхнула красивой головкой так, что кудри рассыпались по лебединой шее, и сказала:

– Нехорошо? Может быть, но брак и даже любовь – борьба, в которой один покоряется другому. Если бы Грицько, кроме доброты, проявил хоть чуточку воли, настаивал на каком-то желании или добивался чего-то, заставляя стремиться к тому и меня, если бы обнаружил упорство к достижению цели и прогнал бы ко всем чертям тех, кто нас старался разделить, то, наверно, у твоего народа не было бы причины называть его перевертнем. А так, куда захочешь, туда он и согнётся, зачем же мне виться хмелем вокруг бессильной былинки? Я женщина! Не забывай этого, Андрийко, и как женщина требую от молодого жара, пылкости, бурления крови, безумной пьяной страсти; от зрелого – достоинства, силы воли; ведь он глава, а не я! Он дуб, а я хмель, моя листва лишь украшает его корявую кору. Он для меня опора, а не я для него, и, наверно, я не бросила бы старый дуб ради молодого ивняка.

Андрийко же исповедовался перед Офкой во всех своих помыслах, стремлениях и разочарованиях. Не умолчал ни о чём, даже о стычке с Зарембой и встрече со Свидригайлом. Офка слушала его внимательно, а когда он кончил, налила чарку мальвазии.

– Что же ты, рыцарь, думаешь теперь делать?

– Раз и навсегда отойти от гиблого дела!

– Скажи лучше: от тех людей, которые его загубили! – не согласилась Офка.

– Всё равно!

– Нет, не всё равно, рыцарь, совсем не всё равно! Разве нечистый, грешный поп – не поп? Разве святое причастие, которое он даёт верующим, не святое? Сосуд глиняный, но вино благородное, люди грешные, но цель святая!

Андрийко с удивлением посмотрел на Офку.

«Правда ли всё то, что ты говоришь сейчас или только слова? – подумал он. – Если правда, то я искал правды там, где её не было, и нашёл её там, где и не собирался искать».

– Я хочу вернуться к себе на южную Киевщину. Там, в Юршевке, надо свести старые счёты с татарами и князем Кириллом Глинским. Боярин Грицько Кознар, бывший мой слуга, привезёт из Луцка мои деньги и добытое мечом добро, впрочем, хватит с меня и старого, а из-под шляхетского ярма побегут тысячи людей, мечтавших некогда прогнать с родной земли супостата. Вот сейчас многие и слетаются, как пчёлы к матке, ко мне, а я с их помощью построю на вольных землях целые селения. Коль не могу бороться за волю народа, хоть порадею за него.

Видимо, его замысел увлёк Офку. Откинувшись всем телом на спинку кресла, она уставилась в потолок, словно создавала в своём воображении всю красоту его будущей жизни.

– Всё это хорошо! – тихо сказала она наконец. – Но тебе недостаёт женской любви, которая украсила бы твой труд розами счастья. Увы, тебе неведомо, какое богатство несёт любовь желанного человека…

И юноша не успел произнести слова, как Офка выбежала из столовой.

Вышел и Андрийко, сначала на крыльцо, потом неторопливо направился в затянутый густым осенним туманом лес. Кровь точно молотками била в виски, он задыхался, сердце, казалось, разорвёт могучую грудь. Что означали Офкины слова? Неужто она ловит его на удочку, как Кердеевича, Носа, Сташка и стольких других. Однажды она уже бросалась к нему в объятья там, в Луцке. Как говорил Сташко, впрочем, он и сам замечал в пей не холод, не равнодушие, а жар не утолённой постылым мужем страсти, бушующей в её цветущем теле. Ах! Это тело!..

Андрийке порой казалось, что великаны векового леса гнутся во все стороны, точно лозы, а ледяной ветер не в силах охладить его внутренний жар. Впервые в жизни желание любить, неудержимое, всепобеждающее, охватило его, как пожар, лишало рассудка и трясло, как лихорадка, которую он только что перенёс. Да, она навела на него порчу, эта чудесная женщина, но не болезнью, а взрывом невиданной и неслыханной страсти.

Дрожа всем телом, полуобезумев от хаоса мыслей и наплыва клокочущей крови, которая, точно огонь, бушевала в жилах, Андрийко всё ускорял шаги. И вдруг вспомнились его лучшие походы по болотам и дебрям, когда сознание давало отпор кипению страсти. Но тогда ей противостояло стремление к геройским и кровавым подвигам, благодаря которым он надеялся разрушить старый мир и установить новый… Тогда не было места для любви и неги. Теперь нет того, что сдерживало, царит новое, более сильное, чем он, чем люди и сам бог, стремление, точно и ясно обозначенное, и нет никакой преграды, разве что… разве отпор. Гей! Отпор Офки! Где нет удержа душе, там нет отпора и телу! А потом… может, её слова были словами согласия. Может, не будет и отпора?..

И Андрийко стрелой пустился в усадьбу.

Смеркалось. Унылый осенний день умирал на западе. В окнах кухни горел огонь, видимо, готовили ужин. У ворот псари спускали с привязи собак на ночь. Таинственно чернели крыльцо и неосвещённые покои Офки.

Точно вор, он прокрался в свою комнату. Со стула у дверей поднялась белая фигура и тихо промолвила:

Паии ждёт вас у себя ужимать, – и, указав рукой на двери в противоположной стене, исчезла, точно привидение. Это была горничная Офки. Андрийка остался один.

Он посмотрел в сторону, куда указывала горничная, и, к своему великому удивлению, различил далёкий отблеск красноватого огня или лампады. Он направился туда.

В стене, где до сих пор он не замечал никакой двери, оказался открытый проход. Что-то, как клещами, сдавило ему сердце и лишило упорства и уверенности. Он с трудом переступил порог и… замер в немалом удивлении и восторге.

В красноватом свете горящего камина, на низеньком, устланном коврами и подушками ложе, задумчиво глядя в огонь, полулежала-полусидела Офка. Нежное очертание её профиля отчётливо вырисовывалось на тёмном фоне сумерек, подобно великолепному шедевру итальянских мастеров. Лёгкая, полупрозрачная муслиновая накидка не скрывала её коротенькую – от половины груди до колен – кармазиновую тунику без рукавов, с глубоким вырезом на груди и разрезами с боков. Ослеплённый сказочным явлением красавицы, Андрийко стоял как вкопанный и, задыхаясь, схватился за грудь.

Офка подняла голову и посмотрела на юношу.

– Добрый вечер, Андрийко, – сказала она вполголоса. – Ты вернулся? Иди! Ужин ждёт!

И протянула ему полную, белую, как алебастр, пахнущую амброй руку.

– Офка, – быстро и бессвязно заговорил Андрийко, задыхаясь от волнения. – Офка, сердце моё! Дивись или пугайся нахальству твоего гостя, но прости. Не в силах я бороться с твоей манящей красотой, с огнём, что бушует в моём сердце. Ты одна, одна можешь утолить его жажду, подарить мне цветок любви, любви, которой молюсь и вечно буду молиться и молился ещё там в Луцке, когда, как сумасшедший, отталкивал от себя счастье. Стань моею, Офка, если не хочешь видеть меня мёртвым или потерявшим рассудок.

Он обнял её белые круглые колени и целовал их как безумный. А на устах Офки расцвела неземная улыбка. Её рука нежно обняла шею юноши, силясь поднять его.

– Встань, любимый, – сказала она. – Встань, мне стыдно, мои колени голы, моя одежда в беспорядке, слуги ушли спать, мы одни! Неужто ты захочешь использовать свою силу?

– Как! – воскликнул юноша. – Ты отвечаешь так на мои слова, а они лишь тень моих чувств?

Нет, не так. Улыбка на её губах стала шаловливой, рука отбросила муслиновую накидку, и белые, как слоновая кость, налитые груди полонили взор юноши.

– Знаешь, Андрийко, что я вызвала у тебя зельем горячку, чтобы ты не уехал? – спросила она голосом избалованного ребёнка. – Да, потому что я хотела тебя держать при себе, у моей груди, у моих губ.

– Ах!

Быстрым движением она охватила шею юноши, привлекла его к себе, и уста их слились в долгом первом поцелуе. Тело Офки, точно вынутая из воды рыба, извивалось и дрожало. Туника расстегнулась, белые упругие груди, трепеща от желания, от страсти, от жажды любви манили, и пьяные уста юноши припали к ним, как жаждущий путник к землянике.

И всё завертелось в бешеном вихре безумной страсти…

XXVIII

Со всей пылкостью молодого, страстного и сильного мужчины отдался Андрийко новому для него наслаждению. И Офка только теперь переживала весну своей жизни. Единым их желанием, стремлением, единой целью было насытиться самому и дать другому вкусить до дна то наслаждение, которое раскрывает молодым любовь.

Точно чудесные, звёздные сны, проходили дни и ночи, недели и месяцы. Более опытная Офка умела всегда вводить в любовные утехи что-то новое и была неисчерпаема в своих ласках, рассказах и шутках, одним словом – не допускала в буйный цветник их сердечных желаний самого страшного врага – скуку. Птичка неизменно находила новые пески любви, и её трели и переливы неизменно наполняли ухо чудесной новой гармонией, складом, красотой. Неизменно кипела молодая кровь, а находчивость любовницы всегда умела вызвать сладострастную пляску.

Но вот как-то после крещения мороз отпустил, и окрестные жители стали наведываться в Незвище. Они принесли вести о войне Короны с немецким орденом, о перемирии со Свидригайлом и об ожесточённых боях на Подолии и в Галитчине. На сретение съедутся договариваться об условиях вечного мира.

Где-то в середине марта в сердце Андрийки впервые что-то зашевелилось, словно укор совести, сожаление о том, что покинул осенью. Правда, его мечты, подобно мечтам многих-многих других, разбились о холодную стену великокняжеской тупости и злую волю его советников, и всё-таки… разве мужчина живёт только любовью?.. Не утерпев, он поделился своими мыслями с Офкой.

– О да! – поспешила ответить она, словно боялась, что милому придут в голову иные мысли. – Конечно, человек живёт только любовью… и надеждой…

– Надеждой? – спросил. юноша. – А что же ещё хорошего может нас ждать после несказанного блаженства, которым мы ежедневно упиваемся?

Офка загадочно улыбнулась, на её лице расцвёл румянец, и она опустила глаза долу.

– Да, Андрий! Сначала мы ждём улыбки, нежной ласки, потом безумных утех, ночей любви и, наконец… материнства…

– Офка! – воскликнул Андрийко, вскакивая с места.

Тихо всхлипывая, женщина припала к его груди.

– Я с осени уже знаю… но боялась, что ты меня разлюбишь. Но теперь ты должен знать, что у меня под сердцем от тебя… чтобы ты меня не бросил.

– Я, тебя? Звёздочка моя! Неужто ты могла подумать, что я могу это сделать?

Он обнял её, как мать расплакавшегося ребёнка, крепко прижал к себе, словно хотел защитить своими могучими руками от горя и обид. А она подняла к нему побледневшее личико и прошептала:

– Ох, ты должен будешь это сделать, ведь мы уже не одни, нам нужен свой дом, своё село. Кердеевич…

– Да, это правда! – сказал он. – Придётся ехать, хоть не надолго, а придётся. Не успеет пожелтеть листва, как я вернусь и заберу вас отсюда, далеко в степи, на юг, где крутые овраги, зелёные буераки, в широкий, вольный мир!

Однако легче было пообещать, чем сделать. Через несколько дней от Кердеевича пришло письмо, в котором он сообщал, что тяжело ранен в бою с напавшей на Лопатин ватагой князя Олександра. Письмо привёз купец из Пинска, доставлявший обычно в Незвище нужные продукты, вино, меха и прочие товары. Рассказал он и о сражении на Волыни, ожесточённости обеих сторон и недовольстве литовских бояр и некоторых иаиов Свидрнгайлом. О том, что Кердеевич прибудет к лету, не могло быть и речи, ждать его с надеждой или страхом Офке приходилось лишь поздней осенью. Андрийко отложил свой отъезд ещё на неделю, тем временем наступила оттепель, и выехать стало уже невозможно. Потом с запада задул такой ветрище, какого и старые люди в Полесье не помнили. Он нёс с собой косохлест, который заливал паводком талый снег и превращал его в непроходимую, холодную слякоть. Мигом почернел, полысел девственно-белый, хрустальный мир, изменилось кое-что и в самом Незвище.

Ушли из дворища мужики-ратники – никакой враг уже не мог пробраться по оттаявшим топям, а челядь принялась за расчистку и удобрение огорода. Офка выходила лишь на крыльцо, но терема уже не покидала. Широкая юбка на обручах скрывала её беременность от людских глаз, но ходить Офка всё-таки не решалась, разве что по вечерам, опершись на руку Андрия, послушать журчание ручейков, крики зверей в пуще да голоса перелётных птиц в небе или на болоте.

Позеленели жёлтые ночки на деревьях, опали цветы на вишнях и яблонях, приближался май со своими ароматами и соловьиными трелями, а пламя страсти не разгоралось новым огнём. Тревожное душевное состояние в ожидании чего-то большого заставляло Офку с доверием склонять голову на плечо Андрия, а он поддерживал её своей могучей рукой, словно вливал в неё силы и уверенность, что будущее ещё вернёт им те чудные минуты, когда в Незвище вместо ангела смерти витала богиня Венус.

И всё-таки не раз и не два Андрийко отправлялся в лес один, бродил вдоль трясин, что кичились своим ярко– зелёным убранством свежего камыша и шувара. А когда в лунную ночь заводил свою песню соловей, когда над водами кричали цапли, а из болота им отзывались лягушачьи хоры, сердце заполнялось какой-то неясной щемящей тоской по чему-то, давно-давно ему снившемуся, чему-то такому, чего не знал он до сих пор. Временами казалось, будто он просыпается с похмелья, что всё пережитое лишь чудесный, но бредовый сон. Неужто пережитое им с Офкой и есть любовь? Куда же делись любовные нежности, вздохи, где песни, беседы, мольбы, ожидание и восторг от одной улыбки, поцелуя? Неужто всё это сгорело в огне невоздержанной похоти?

И невольное сомнение начинало мучить Андрийку: может, его влечение лживо, или связь с Офкой – не любовь, а что-то иное, напоминающее милование Греты с Горностаем. Но в кристально чистой душе молодого Юрши чувство долга взяло верх над всеми сомнениями. «Раз она уж становится матерью моего… о боже!., моего ребёнка, то она для меня всё и, кроме неё, на всём белом свете нет никого добрей и красивей её!»

И всё-таки… Хотя ни малейшая тень не омрачила его отношений с Офкой, в душе всё чаще и громче отзывались прежние желания и стремления. Жар любовной страсти заслонил их только на время, а когда туман рассеялся, за ними ничего не оказалось… Офка привыкла к своекорыстным желаниям мужчин, каковыми бы они ни были, поскольку общество, из которого она вышла, возводило в культ себялюбие. Однако не понимала, что у некоторых за этой, казалось бы личной, корыстью таится нечто более высокое. Ведь король, Заремба, его родня, канцлер, сенаторы, князья, паны, бояре, она сама и опутанный ею Кердеевич – заботились лишь о себе. Поэтому, когда Андрийко заговорил о создании на вольных землях Киевщины новоселков для обороны от татар, Офка молчала и лишь заметила, что, кроме боярских слободок, следует строить сёла для непохожих людей, чтобы, разбогатев, на приволье и в безопасности воздвигнуть замок и просить у великого князя или короля новые земли либо княжеский титул.

Горше стрелы татарина ранили Андрия слова милой, но он понял, что только самозабвенная любовь к нему подсказывает ей такие мысли. Не виновата же Офка в том, что её не научили думать и чувствовать иначе, а дальнейшая жизнь подтвердила наставления на деле многими примерами.

И снова как-то июньским вечером он сидел на поваленном дереве, обуреваемый сомнениями среди тучи комаров, что звенели вокруг него. Подперев щёки ладонями, он смотрел на красные отблески заката на гладкой поверхности лесного озера. Вдруг чья-то рука коснулась его плеча. Он поднял голову. Над ним стояла Горпина.

– Задумался, рыцарь? – спросила старуха. – Загрустил? Что так? Ради чего? Стряхни горюшко! Жёнушка цветёт, как маков цвет, другой такой красавицы писаной не сыскать, серебра-золота – горы. Откуда же взялась печаль?

Андрийко нахмурился.

– Жёнушка? – спросил он сурово. – Кто дал тебе право…

– Кто? Мои седые, волосы, опыт. Влюблённые всегда думают, что люди не видят их любовь, и сами не замечают никого вокруг. Однако не мне за это тебя корить. Каждый ищет себе пару. Не под масть чёрные Офкины кудри седой гриве Грицька. Гей! Молодость прошла, а кто на старости лет безрассудно женится, рассчитывается честью… Не твоя в том вина и не её… вина в крови, которую бог влил в ваши молодые тела. Чего же ты грустишь, рыцарь?

Не зная, что ответить проницательной старухе, Андрийко отвернулся и снова уставился в кровавые отблески на воде.

С минуту Горпина всматривалась в него, потом проследила за его взглядом, и лёгкая улыбка скользнула по её губам.

– Гей! Знаю я, молодец, чего тебе захотелось, знаю, знаю! Стоит лишь поглядеть, как гуляет по далёким просторам твой взгляд и словно говорит: «Туда, вон туда вдаль несётся моя мысль, и не удержит меня пахнущая молодым телом тёплая постель!» Тебе хочется дела, скажешь нет?

Андрийко даже вскочил от удивления. В самом деле, Горпина разгадала его сокровеннейшие мысли лучше, чем он сам.

А старуха продолжала:

– Никто не станет пахать мечом, сеять щитом, в шлем сажать кур, никто на жеребце не возит воду, а рыцарь не носит пояс для того, чтобы обабиться подле женщины.

– Ох! – вырвалось у Андрийки. – Я давно хотел уехать, приготовить ей жильё в своём селе, но теперь-то поздно!

– Поздно?

Старуха бросила взгляд на юношу, словно не понимая его слов. Внезапно какой-то огонёк загорелся в её мутных глазах.

– Почему поздно? Ты, рыцарь, поезжай, – сказала она, – а я сама уберегу твою красавицу от гнева Кердеевича, коли он явится внезапно, чего-нибудь совру, выдумаю болезнь и не допущу, чтобы он увёз её отсюда. Она твоя и телом и душой, и я сберегу её, хотя бы потому, что ты освободишь от неё моего Грицька…

У Андрийки на душе, казалось, запели ангелы. Он кинулся благодарить старуху, но та повернулась и поплелась в сторону дома. Он последовал за ней.

Первое, что он увидел на пути, был небольшой, покачивающийся у берега чёлн.

«Кто бы это мог приплыть?» – подумал он удивлённо и кинулся в дом. В столовой сидела вся заплаканная Офка, рядом хорошо одетый, невысокого роста, худощавый мужчина в полупанцире, с мечом на боку – Грицько Кознар.

Они поздоровались, и Офка вышла.

– Ты разговаривал с ней? – спросил Андрийко.

– Да, и диву давался, кто мог бы изменить за полгода эту знаменитую Офку из Луцка. И всё-таки ие думал, что Юрша…

– Ах, я не Юрша, а наипростейший петух, который, вообразив себя орлом, вознамерился летать. Но петух есть петух, и ему место в курятнике, подле курицы и цыплят.

– Вижу, что и ты изверился, нехорошо. Мои люди ждут Юршу. Неужто мне уехать и сказать им, что я нашёл лишь петуха?

Андрийко потёр рукою лоб.

– За меня не бойся, Грицько, пусть я изверился, но дела не брошу! Я не Кердеевич!

– То же самое сказала мне и Офка. Завтра, боярин, едем в Юршевку!

Подали ужин. За столом Грицько рассказывал о заключённом перемирии; о споре Свидригайла с Короной из-за пограничных волостей; про игру в жмурки Кердеевича с Носом и об их поединке под Лопатином; о том как поживился князь Федько Несвижский на Подолии, о том, что молдавские воеводы Илья и Степан, татарские орды, взбунтовавшиеся холопы да боярская рать оказались гораздо сильнее шляхты. О том, что и Богдан Рогатинский поднял голову, а воеводой в Луцке вместо Михаила Юрши, который заседает теперь с князьями Чарторыйскими и Ивашкой Монвидовичем в передней раде Свидригайла, сидит князь Олександр. Многое изменилось и в Литве. Литовские паны и бояре сетуют на князя Свидригайла за то, что опирается на русинов, что из них набирает больше всего ратников и вожаков, что прогнал патера Анзельма и собирается будто снова принять православную веру и принудить к тому католическую Литву, как в своё время киевские и турово-пинские князья заставляли принимать языческую.

Как на месте срубленного тополя вырастают десятки молодых побегов, так на месте целеустремлённой освободительной народной войны вспыхнули десятки мелких войн, чем пользуются всякие бродяги и любители лёгкой наживы в богатой, мёдом и молоком залитой стране.

Все западные и южные земли кишмя кишели княжескими, боярскими и мужицкими ватагами, однако дать отпор шляхетским полкам, татарским грабителям или «союзникам» из Молдавии сил не хватало. Среди власть имущих царила обычная бестолковщина, зародившаяся не из народной толщи, а сверху. Вот почему Грицько вывел своих ратников из Волыни в Галитчину, туда же препроводил – при помощи Юрши и Рогатинского – их родичей, пожелавших покинуть свою залитую кровью и сожжённую пожарами Перемышленскую землю. Вооружив свой полуторатысячный отряд добытыми в бою со шляхтой доспехами, он двинулся на Дубно, Кременец, Збараж и Меджибожье, оттуда ратники, уже как великокняжеские бояре, направлялись с Кострубой в Юршевку на Поросье. Грицько ещё в начале мая поехал за Андрием в Степань. Долго и тщательно его разыскивал и только благодаря овруцкому священнику, с которым случайно встретился в Олеське, напал на след Скобенка, а тот уж направил его в Незвище.

Втроём допоздна сидели они за столом и только, когда на востоке стало яснеть летнее небо, разошлись на покой. Последний раз общая крыша скрыла их любовь и счастье от завистливой судьбы, последний раз прижалась. Офка к груди единственного мужчины, который сумел полонить её гордую, пылкую и самолюбивую натуру. Однако ночь не подарила им ни радости, ни счастья, а принесла лишь слёзы, тоску и отчаяние. Одно слово Офки: «Останься!» – и Андрийко не устоял бы от искушения. Но она не произнесла его, хотя сердце разрывалось в груди, словно предчувствуя что-то страшное, а совсем ещё недавнее, овитое розовыми надеждами будущее почудилось вдруг чёрной бездной Чёртова болота. В душе Андрия тоже шла тяжёлая борьба, но отъезд был необходим. До зимы Незвище должно было опустеть, а Офкина краса вянуть в далёкой глуши.

Её уста с трудом произнесли последнее «прощай», и подхваченный течением Припяти чёлн поплыл вниз по реке.