Текст книги "История Нины Б."

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

15

– Почему вы сказали господину Бруммеру неправду?

– Вы пришли сюда, чтобы упрекать меня за это? – спросил доктор Цорн. Сегодня на нем был светло-коричневый костюм, зеленая жилетка и довольно пестрый галстук в шотландскую клетку. Он сидел за письменным столом и курил сигару. Окна были закрыты и здесь. Голубой дымок заполнил комнату плотной пеленой.

– Почему вы помогли мне?

– На этот вопрос мне бы не хотелось отвечать, – сказал он.

– Вы же сделали запрос обо мне по поручению господина Бруммера…

– Я сделал это по собственному желанию. Господину Бруммеру ответ на мой запрос не известен.

– Так значит, вы ничего не рассказали ему о моем прошлом?

– А разве это противоречит вашим устремлениям, господин Хольден? Нет? Тогда почему же это вас так волнует?

– Потому что я не понимаю, для чего вы все это сделали!

– Для того, чтобы направить вас по правильному пути и наложить на вас определенные обязательства, – тихо ответил он. – Кроме того, я могу предположить, что и вы, в свою очередь, когда-нибудь сможете и мне… гм… оказать услугу. – Он опять начал теребить воротник своей рубашки.

– Какую услугу?

– На этот вопрос мне бы не хотелось отвечать, – повторил он.

Он посмотрел на часы. – К сожалению, на улице меня ждет еще один клиент. Подпишите, пожалуйста, вот здесь.

– Подписать?

– Это расписка, что вы получили от меня тридцать тысяч марок. По понятным причинам господин Бруммер не хотел бы выписывать чек на эту сумму. Подпишите, что я выдал вам тридцать тысяч марок наличными.

И я подписал.

Цорн забрал расписку, прочитал ее и открыл ящик своего стола. – Вы не возражаете, если эту сумму я вам выдам купюрами по пятьдесят марок? – Он отсчитывал шестьсот фиолетовых купюр по пятьдесят марок и клал их на письменный стол. Время от времени он слюнявил пальцы. – Вы ни в коем случае не должны класть эти деньги на банковский счет. И пока господин Бруммер находится в тюрьме, вы не должны делать никаких привлекающих внимание покупок. Вы должны обещать, что сохраните свой теперешний образ жизни. – Он протянул мне через стол листок бумаги. – Вот здесь вы меня в этом письменно заверите.

Я подписал заранее заготовленное письменное заверение.

– В ближайшее время к вам будут обращаться самые разные люди, люди, которых вы не знаете, – сказал маленький адвокат с седой копной волос. – О каждой такой попытке сближения с вами вы мне будете немедленно до-кла-ды-вать. После чего получите от меня дальнейшие указания к действию. А теперь извините меня. – Он встал и подал мне холодную сухую ладонь. – А в Брауншвейге вам все-таки удалось осмотреть кафедральный собор?

16

Когда я вышел на улицу, солнечные лучи ударили меня как молотком. Свет больно колол глаза. Это лето становилось просто невыносимым, дни были все жарче. Я снял пиджак и прошел мимо автомобильного магазина, мимо ювелирного и мимо портняжной мастерской. Я думал о том, что сейчас могу позволить себе купить любую машину, самые дорогие часы и самые лучшие костюмы. Но это означало также, что я могу, но пока не имею права это сделать. Я обещал вести прежний образ жизни. Ситуация была довольно странная.

В соответствии со своим прежним стилем жизни я сел в тенистый уголок маленького кафе-эспрессо и заказал стакан лимонада с большим количеством льда. На тротуаре стояли шесть маленьких столиков и двенадцать пестрых стульев, но я был единственным клиентом. Я вытащил пачку банкнот и стал их рассматривать. Сначала я рассмотрел саму пачку, а потом отдельные купюры.

Собственно говоря, это была плата за мой страх, и я получил ее за то, что пытался кого-то шантажировать, и еще потому, что доктор Цорн наврал господину Бруммеру. В результате всего этого теперь у меня было тридцать тысяч марок. Если бы господин Цорн рассказал господину Бруммеру всю правду, я был бы по-прежнему бедным. Таким образом, чтобы получить эти деньги, я позволил совершиться двум аморальным поступкам – одного поступка такого рода для этого было бы не достаточно. Я начинал понимать, как богатые делают свое состояние.

Появился официант с лимонадом, и я, спрятав банкноты, начал осторожно пить маленькими глотками, – я не хотел застудить горло и заболеть, имея в кармане такие деньги, такие большие деньги.

Ледяные кубики гремели в бокале, покрывшемся снаружи мелкими капельками. Лимонад – мой любимый напиток. Когда я был маленьким мальчиком, моя мать летом готовила целые кружки лимонада, которые мы ставили в подвал, так как холодильника у нас не было.

В одной руке я держал бокал, а другая лежала на моем пиджаке, там, где были спрятаны банкноты. Я думал о своей матери и о том воскресенье, которое было таким же жарким, как и сегодняшний день. Тогда к нам пришел судебный исполнитель, чтобы забрать часть наших вещей под залог…

Когда он пришел, я играл в саду. Он был очень бледный и страшно страдал от жары. Господин Кольшайт был старым человеком в лоснящемся черном костюме. Когда он к нам приходил, а приходил он часто, у него в руках всегда был портфель со сломанным замком.

Моя мать принимала его очень радушно:

– О боже, господин Кольшайт, как мне вас жаль: ведь, чтобы добраться до нас, вы проделали столь долгий путь, да еще при такой погоде! Мне вас очень жаль!

– Сердце, – отвечал господин Кольшайт, – колет сердце. Да плюс к этому нервы. Вы не можете себе представить, что мне сегодня уже пришлось вынести! Один даже бросился на меня с кулаками.

– О боже! – отвечала моя мать.

– Одни волнения, госпожа Хольден. А ведь мне уже немало лет.

– Бог поможет, – говорила моя мать. – Садитесь, пожалуйста, на террасе, там тень. И выпейте бокал лимонада.

– Спасибо, не надо…

– Он холодный как лед, я его сделала из настоящих лимонов, господин Кольшайт! Да, конечно, вы выпьете бокальчик. Роберт, дорогой, сбегай принеси кружку для господина Кольшайта!

– Сейчас принесу, мама!

– Так расскажите, господин Кольшайт, что произошло после того, как на вас бросился мужчина с кулаками?

– Да как обычно, знаете ли, все как всегда. Полиция, крики, и они его увели, и его жена, бедняжка, проклинала меня и кричала мне вслед, чтобы я умер от рака легких, но не так быстро! Как вы на это смотрите, госпожа Хольден? Я же во всем этом не виноват! Меня направляет финансовое ведомство, мне говорят: «Иди и забери что-нибудь под залог». А люди думают, что мне это доставляет удовольствие!

– А мне бы это понравилось, – сказал тогда я. – Мама, когда я вырасту, я стану судебным исполнителем. Это увлекательная профессия.

– Ты еще ребенок и ничего не понимаешь. Не встревай, когда разговаривают взрослые! Принеси лучше кружку из подвала.

Я мчался в подвал и возвращался с полной кружкой лимонада, а господин Кольшайт жадно пил и говорил:

– Я благодарю вас, но не за этот лимонад, госпожа Хольден, а за вашу доброту. У вас доброе сердце. Ну, а теперь, за работу.

После этого он, тяжело вздыхая, наклеивал гербовую марку на единственный ценный предмет мебели, которым мы все еще владели, – на большой шкаф времен королевы Марии Терезии. И при этом говорил:

– Раз уже мне приходится это делать, то я дам вам добрый совет: время от времени платите несколько марок. Самую маленькую сумму. В этом случае мы никогда не заберем у вас этот шкаф!

– Это хороший совет, – ответила моя мать.

На прощание господин Кольшайт поцеловал ей руку:

– Все образуется!

– Будем надеяться, – отвечала мать.

На улице пожилой человек обернулся и помахал нам рукой, а мы помахали ему в ответ, и моя мать сказала:

– Посмотри, у него рваные носки. Наверняка у него у самого есть долги.

– Если у судебного исполнителя есть долги и он не может их оплатить, он должен у самого себя брать вещи в залог, мама? – спросил я тогда.

Сегодня, спустя много лет, я вспоминаю это, держа в одной руке бокал с лимонадом и положив другую на свой пиджак, на то место, где лежали тридцать тысяч марок.

Тридцать тысяч марок, о боже!

Я допил лимонад и прошел в расположенный рядом цветочный магазин. Здесь я заказал тридцать красных роз.

– Прошу вас немедленно доставить этот букет госпоже Нине Бруммер. Она пациентка больницы Святой Марии.

– Может быть, вы напишите несколько слов, уважаемый?

– Нет.

– А что нам ответить на вопрос, от кого эти цветы?

– Ничего. Просто доставьте цветы, – сказал я.

Нина. Теперь я снова мог думать о ней, теперь я опять был в безопасности. Это не имеет ничего общего с любовью, решил я, направляясь к своей машине. Любой, оказавшийся вчера на моем месте, думал бы только о себе.

Или все-таки нет?

Я сел на горячее кожаное сиденье и стронул машину с места. Я все время думал о Нине. Мне вдруг стало грустно, хотя только что я был полон радости.

Нина. Нет, по всей вероятности, это все-таки была не любовь. Во всяком случае, не такая любовь. Если бы это была любовь, то я думал бы о ней и вчера, сначала о ней. Наверное, мне хотелось всего лишь переспать с ней.

Но тогда почему я испытывал такое чувство вины? Почему мне стало вдруг грустно, когда я подумал о Нине? Почему мне все не было безразлично и я не попытался овладеть ею?

Ах, Нина!

Надо постараться забыть поездку в Брауншвейг. Мне ни в коем случае не хотелось рассказывать о ней Нине. Если бы она все это узнала, то наверняка стала бы меня бояться. А мне хотелось, чтобы она мне доверяла. Разве это не любовь, когда хочешь, чтобы тебе доверял другой человек?

Когда я притормозил на красный свет светофора, к машине подошел уличный продавец газет. Я дал ему два гроша, взял газету и увидел крупный заголовок.

БРУММЕР ЗАЯВЛЯЕТ:

Я абсолютно не виновен!

Я уставился на буквы и подумал о Нине и обо всем, что произошло, и у меня опять появилось небольшое головокружение.

Сзади загудели клаксоны машин. Светофор переключился на зеленый. Я поехал дальше, размышляя, догадается ли Нина, от кого эти розы, и вдруг мне показалось, что я вдыхаю запах ее духов, да именно ее духов, и очень отчетливо.

Наверное, это все-таки была любовь.

17

Входя в вестибюль виллы, я услышал глухой звук своих шагов. Кто-то прикрыл окна и шторы в комнатах, поэтому в доме было темно и прохладно, пахло мастикой. На столе перед камином лежало много писем.

– Мила?

Ответа не последовало. Послышался тихий визг собаки. Чуть прикрытая дверь в комнату Милы распахнулась, и в холл вышел старый боксер. Полуслепая и беспомощная собака опять наткнулась на плиту, грустно взвизгнула и стала тереться своим бесформенным телом о мои ноги.

– Входите, господин Хольден! – услышал я голос Милы. – Я ненадолго прилегла.

Я еще ни разу не был у нее в комнате. Это было маленькое помещеньице, с одним окном, выходившим в парк. Перед ним стояло кресло-качалка. На столе я увидел фотографии Нины, большие и маленькие, не менее дюжины. Нина – еще маленькая девочка с бантом в волосах, Нина – подросток, Нина – молодая женщина на лошади.

Старая кухарка лежала на железной кровати, над ней висела картина с Мадонной. Увидев Милу, я испугался. Ее лицо было серым и блестело.

Губы посинели, руки были прижаты к груди. Она была в черном платье, старомодных ботинках на шнурках и белом переднике. Ее чепец съехал в сторону.

– Господи, Мила, что случилось?!

– Ничего, господин Хольден, не волнуйтесь, сейчас все пройдет. Это опять моя щитовидка. Такое у меня бывает.

– Вам нужен врач!

– Зачем? Я уже приняла капли. Еще часок – и я буду в полном порядке. Это все потому, что я сильно разволновалась.

– Из-за чего?

– Все уехали, господин Хольден! Слуга, горничные, садовник – все сразу уехали! Я осталась в доме одна!

Собака стала повизгивать.

– И естественно, старая Пуппеле.

– Что значит – уехали? Куда уехали?

– Просто уехали. Собрали свои вещи и исчезли. Это садовник их подговорил. Об этом уже говорят все посыльные в нашем районе. О том, что в этом доме нельзя оставаться, раз хозяина посадили. – Она с трудом проглотила слюну, пот стекал со лба на старческое лицо. – Что это значит, господин Хольден? Я им даже пригрозила, что мы подадим на них в суд, если они уйдут с рабочего места до конца срока договора найма, но они только рассмеялись… Им все равно, подадим мы на них в суд или нет! Им за это ничего не будет, потому что нашего господина обвиняют в том, что он спекулянт, причем очень крупный. Вот от этого у меня и случился приступ. Но я чувствую, что мне уже лучше.

Я сел в кресло-качалку и посмотрел на фотографии. Старая кухарка не отрывала от меня напряженного взгляда:

– Но вы-то ведь не уйдете, господин Хольден?

– Нет, – ответил я.

– Я так и знала – вы останетесь верны нашему господину.

– Да, – ответил я. И продолжал рассматривать фотографии.

– Завтра приедет моя Нинель. Я буду вкусно готовить для нас троих. Здесь станет уютнее. И пока нашего господина оправдают, мы наймем приходящую работницу. Это все, что нам сейчас нужно, правда, ли Пуппеле?

Старый боксер лишь повизгивал.

– Вы рады, что наша госпожа возвращается домой, господин Хольден?

Я кивнул и посмотрел в сад, так как больше не мог видеть эти фотографии. Со старого дерева упало спелое желтое яблоко. Я видел, как оно падает и катится вниз по направлению к блестевшему на солнце озеру.

18

Нина сидела на кровати в больничной палате. Ее багаж служащий уже отнес к машине. Этим утром на ней было белое льняное платье, разрисованное, наверняка вручную, фантастическими цветами, синими, красными, желтыми и зелеными. Нина была очень бледна и очень красива. Увидев меня, она заговорила приветливо и озабоченно.

– Спасибо за розы, – сказала Нина.

– Как вы узнали, что это от меня? – спросил я, стоя перед ней с шоферской кепкой в руках. – Там же не было никакого письма, не было имени отправителя, и вообще ничего.

Она посмотрела на цветы, стоявшие в вазе у окна.

– Господин Хольден, до того как мы уедем отсюда, мне надо с вами кое о чем договориться. Мне трудно подобрать нужные слова, такие, чтобы вас не обидеть. Вы проявили заботу обо мне. Вы помогли мне… – Она качнула головой, и ее волосы засветились от упавшего на них солнечного луча. – Вы мне очень помогли, это так. Я вам за это благодарна. Сейчас у меня мало друзей. Я была бы счастлива, если бы вы остались моим другом. Но я прошу вас больше не присылать мне красные розы.

Я посмотрел на нее – она отвела взгляд. В палату донесся звон маленького колокола часовни. Льняное платье Нины подчеркивало ее фигуру, красные туфли были на высоких тонких каблуках. Ее бледное лицо слегка порозовело, когда она произнесла запинаясь:

– Я прошу вас быть благоразумным.

– Я такой и есть.

Сейчас она смотрела на меня уже серьезно, ее большие голубые глаза внезапно потемнели, став почти черными. В этот момент она была красива как юная невинная девушка.

– А разве это разумно – сказать человеку, с которым ты только что познакомился и ничего о нем не знаешь, что ты его любишь?

– Я достаточно знаю о вас, – ответил я, – и большего знать не хочу. Кроме того, благоразумие и любовь не имеют ничего общего.

– Для меня имеют, господин Хольден. Вы знаете, что я только что пережила. Отныне я буду очень благоразумной и поэтому любить больше никого не буду, никого. Я просто не могу.

– Вы сможете опять этому научиться, – ответил я, – нам спешить некуда.

– А если я этому научусь, господин Хольден, – если я этому опять научусь?

– Тогда я попрошу вас развестись и жить со мной.

– Всего несколько дней назад вы умоляли меня не бросать моего мужа.

– Несколько дней назад у меня еще не было денег.

– Это очень неудачный ответ, господин Хольден, – сказала она дрожа. – Я могу предположить, откуда у вас появились эти деньги.

– Все не совсем так, как вы думаете… – ответил я.

– Я не хочу знать, так это или не так. У моего мужа теперь только фотокопии, правда?

– Правда.

– Этого достаточно. Вы знаете, что я хотела покончить с собой, когда узнала, в чем его обвиняют. Вам же удалось использовать все случившееся, чтобы получить деньги. Это, конечно, ваше личное дело. Но я настаиваю на том, чтобы вы уважали и мою личную жизнь, в противном случае…

– Что в противном случае?

– …в противном случае я буду вынуждена просить вас уволиться.

– Это тупиковая ситуация, – сказал я. – Именно теперь, когда я взял деньги, я просто не имею права уволиться. Сейчас я нужен. Что же касается уважения вашей личной жизни, уважаемая госпожа…

– Извините, я не совсем точно выразилась… Мне… достаточно тяжело… – И как ребенок, который надеется успеть ответить на вопрос учителя, вспомнив правильное решение, она быстро прокричала: – Вы сказали, что любите меня. В таком случае вы должны оставить меня в покое!

– Я считаю, что именно это вас не должно волновать – люблю я вас или нет.

Она рассмеялась:

– Это значит, что нам больше не придется говорить об этом?

– Если вы не хотите, то об этом мы больше говорить не будем.

– Это очень любезно, с вашей стороны, господин Хольден. – Импульсивно она протянула мне руку. Я поймал ее. – Это заключение перемирия? – спросила она.

– Наоборот, – ответил я, – это объявление войны.

– Господин Хольден!

– Не бойтесь, уважаемая госпожа. Это будет очень нежная война. Ибо вам ведь совершенно ясно, что мы оба действовали не очень благородно – и вы, и я. Теперь мы в одной лодке. Поэтому мы должны терпеть друг друга.

Улыбка на ее лице погасла. Она внезапно отвернулась и пошла к двери:

– Возьмите, пожалуйста, мой саквояж с драгоценностями.

Я не пошевелился.

– Что же вы? – У двери она обернулась и попыталась высокомерно посмотреть на меня, так как нам обоим стало ясно, что этот саквояж означал первое испытание боем.

– А розы? – спросил я.

– Я не могу вернуться домой, держа в руках тридцать красных роз, господин Хольден, не будьте столь наивны.

– С тридцатью не можете, а с одной?

– Это еще хуже. Подумайте о нашей прислуге.

– Вся прислуга уволилась. Осталась одна Мила.

– Я попросила вас взять саквояж с драгоценностями.

– Я это уже слышал.

Прошло секунд пять, в течение которых мы смотрели друг другу в глаза. Зрачки Нины опять стали темными, и я почувствовал, как у меня забилось сердце. Когда я был ребенком, по дороге в школу я всегда играл в такую игру: если до следующего фонаря будет всего четыре шага и при этом я, ступая только на булыжники мостовой, не попаду на щели между ними, то меня не вызовут к доске на уроке арифметики. Этим летним утром я играл в иную игру: если Нина возьмет одну розу, она будет меня любить, да, любить когда-нибудь.

Шесть секунд. Семь. Восемь. Она медленно, очень медленно подошла к вазе у окна. Ее лицо стало такого же цвета, как и роза, которую она надломила под бутоном и положила на золото, платину и драгоценные камни, лежащие в маленьком саквояже.

Щелкнул замок. Нина еще раз взглянула на меня. У меня было такое чувство, что эта сцена ее возбуждает. Ее губы раскрылись, глаза были полузакрыты.

– А теперь вы возьмете саквояж?

– Да, – сказал я, – вот теперь я его возьму.

В палате остались двадцать девять алых роз —

но какое это имело значение? Одна-единственная, которую она взяла с собой, имела гораздо большую ценность, чем все остальные.

Проходя по лестничной площадке мимо ниши со святыми, я почувствовал, что у меня по лицу струится пот. Когда я смотрел на Нину, идущую впереди меня на высоких каблуках, в узком, облегающем пестром платье, когда я смотрел на ее волосы, когда вдыхал запах ее духов, когда я видел ее нежные руки с маленькими запястьями, у меня опять начиналось небольшое головокружение. Один раз она обернулась и заносчиво посмотрела на меня. Я улыбнулся.

В ответ на это она повернулась ко мне спиной, и ее каблуки раздраженно застучали по полу вестибюля больницы. В такт звуку этих каблуков билось и мое сердце.

19

В солнечных лучах горели розы на клумбе, на газоне, среди зеленой травы цвели бледно-синие, желто-синие и бледно-желтые ирисы. На ветках старых деревьев пели птицы, дятел усердно стучал по дереву, а над серебристой водой пруда танцевали стрекозы. Пока я нес чемодан Нины по широкой, усыпанной галькой дорожке к дому, я думал о той дождливой ночи, когда впервые шел по этой гальке. Тогда здесь собралось много чужих людей, патрульная машина полиции стояла прямо на траве, а на вилле пахло газом. Это было тогда. Мне показалось, что ту ночь и это утро разделяли долгие годы.

Нина шла впереди меня, и если я закрою глаза, то и сегодня, спустя много месяцев, очень отчетливо увижу ее облик – молодая женщина со светлыми волосами и в пестром платье, – и это воспоминание возбуждает меня и поныне точно так же, как и тогда, тем летним утром, когда меня возбудил ее взгляд.

Мы не дошли до виллы всего метров пять, как вдруг входная дверь отворилась и на улицу вышла маленькая темноволосая девочка в голубом платьице. Она остановилась под гордыми буквами «J» и «В», держа в руках букет голубых гвоздик, очень серьезно посмотрела на нас и кончиком языка облизнула губы. Оглядевшись по сторонам, она остановила свой взор на темной щели приоткрытой двери, из-за которой я услышал голоса. Малышка радостно кивнула и побежала нам навстречу. Споткнувшись, она чуть не упала, но в самый последний момент удержалась на ногах и, запыхавшаяся, добежала до нас.

– Привет, Микки! – закричала Нина, раскинув в стороны руки. Как только я услышал это имя, я вспомнил, кто эта маленькая девочка: это была дочь единственного родственника Милы Блеховой полицейского репортера Петера Ромберга.

– Здравствуйте, тетя, – прощебетала малышка. Она явно получила задание вручить Нине гвоздики и изо всех сил старалась его выполнить. Но вдруг Микки остановилась. Мы остановились тоже. Черные глаза девочки фантастически расширились. Она посмотрела на меня, и я смущенно ответил на ее взгляд.

– Это господин Хольден, Микки, – пояснила Нина, – ты его еще не знаешь. Но скоро ты с ним часто будешь ездить на машине.

– Здравствуй, господин Хольден, – торжественно произнесла Микки.

– Здравствуй, Микки.

Ребенок улыбнулся – сначала стеснительно, затем смелее, наконец девочка по-настоящему рассмеялась. Она стояла рядом с нами, и я разглядел ее шелковистую светлую кожу и неровные зубки. Улыбаясь, Микки подошла ко мне и вдруг протянула гвоздики:

– Это тебе, господин Хольден! – Потом она обернулась к Нине, сделала книксен и заученно проговорила: – Добро пожаловать домой, тетя Нина! Мы все ужасно рады, что ты опять с нами!

В следующий момент кто-то вскрикнул. Из дома сломя голову к нам бежала Мила. За ней следовали Петер Ромберг и адвокат Цорн, на котором сегодня был бежевый костюм с жилетом в желто-зеленую клетку. Мужчины смеялись, а Мила в отчаянии причитала:

– Иисус Мария Йозеф, Микки, что ты творишь! Гвоздики же предназначены не для господина Хольдена, а для достопочтенной госпожи, мы же тебе это специально сказали!

– Но мне вдруг захотелось вручить их господину Хольдену! – ответила Микки.

Я же стоял как идиот, опустив чемодан рядом с собой и держа в руках гвоздики. Теперь засмеялась и Нина:

– Так почему же тебе вдруг захотелось отдать цветы именно ему, Микки?

Мила вскинула обе руки, а близорукий, весь в веснушках Петер Ромберг завозился со своим фотоаппаратом и стал всех нас снимать.

– Потому что он мне нравится, – сказала Микки. – Она прильнула ко мне: – А ты поиграешь со мной, Хольден?

– Конечно!

– Ты будешь задавать мне вопросы. О городах и вообще. Я уже много знаю. Я знаю даже столицу Варшавы.

– На вашем счету уже есть одна победа, господин Хольден, – сказала Нина.

– Пока только одна, – ответил я. Нина быстро отвернулась и обняла Милу:

– Моя старая, добрая…

– Прошу вас, достопочтенная госпожа, не сердитесь на ребенка!

– Ты можешь задавать вопросы и о животных, – бормотала Микки, сидя у меня на руках.

– От всей души поздравляю вас с выздоровлением! – Доктор Цорн глубоко поклонился. Его седые волосы стояли ежиком и были похожие на цветы «львиный зев». – Позвольте передать вам самый сердечный привет от вашего супруга. В эти минуты он мыслями с нами.

– Папа, – закричала Микки, – а сейчас сфотографируй меня и господина Хольдена!

Петер Ромберг опустился на колени в траву, а Микки прильнула ко мне как взрослая женщина, и оба рассмеялись, глядя в объектив фотоаппарата. Мы стояли среди цветов под солнечными лучами, и никто не догадывался, какой жуткий террор, какой ужас повлечет за собой эта фотография, и уже очень скоро, очень скоро…