Текст книги "История Нины Б."

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

36

Много цветов, желтых, голубых и белых, расцвели в седьмой день апреля 1957 года. Проезжая по Лихтенталераллее, я видел на набережной сонной Ооз много первоцветов, крокусов и фиалок.

У всех людей на улицах были приветливые лица. Женщины в легких разноцветных платьях загадочно улыбались. На многих были легкомысленные шляпки. Я видел множество легкомысленных шляп в то утро, когда ехал в полицейский комиссариат, чтобы сделать заявление.

Мужчины, многие уже без плащей, в серых, светло-коричневых, светло-синих или темно-синих костюмах, провожали женщин долгими взглядами. Им некуда было торопиться. В этот весенний день в Баден-Бадене никто никуда не спешил – кроме меня. Меня подгоняла ненависть – невидимый неслышно работающий часовой механизм, который я сам привел в движение, и ни ему, ни мне было уже не избежать этого часа «X».

Я ехал в земельный полицейский комиссариат.

Здесь я уже разговаривал с дежурным комиссаром. С вами, господин комиссар криминальной полиции Кельман, я разговаривал в вашем просторном кабинете под номером 31 на втором этаже, с вами, чье терпение я месяцами испытывал этими написанными страницами. Я назвался своим именем, я назвал имя моего шефа. И я сказал вам, что желаю сделать заявление.

– По поводу чего? – спросили вы, господин комиссар Кельман. Вы были во фланелевых брюках и бежевой спортивной куртке с зеленым галстуком. Ответ на ваш вопрос я продумал заранее. Я его учил наизусть, этот ответ, я учил его так долго и выучил так хорошо, что слова, которые я в тот момент произносил, казались мне совершенно чужими и бессмысленными. Я сказал, глядя в ваши голубые глаза:

– Это заявление о воровстве, клевете, банковских аферах и попытке разбить чужую семью.

Вы тихо спросили:

– Это все совершил один человек?

– Да, – ответил я так же тихо.

– Многовато для одного, – сказали вы. Помните?

– Но это еще не все, – продолжал я. – Этот человек в ближайшее время планирует совершить убийство.

После этого вы долго молча смотрели на меня. Я знал, что после этих слов вы или другой, тот, кому предстояло взять у меня такое заявление, будет, не произнося ни слова, долго разглядывать меня. Я сделал равнодушное лицо и начал считать в уме, начиная с единицы. Я досчитал до семи, хотя думал, что досчитаю до десяти.

– Это заявление против неизвестного преступника, господин Хольден? – спросили вы.

– Нет.

– Вы знаете этого человека?

– Да.

– И вы знаете его имя?

Я подумал тогда, что никогда не смог бы полюбить другого человека так сильно, как я ненавидел Юлиуса Бруммера. Я подумал тогда, что полон решимости во что бы то ни стало убить его.

Я громко ответил:

– Этого человека зовут Роберт Хольден.

После этого вы, господин комиссар, долго рассматривали буквы на отвороте моей куртки. Я дал вам время. Я знал, что после этих слов вам потребуется какое-то время на их осмысление. Вам или любому, кто принял бы мое заявление. Я опять начал считать. Я досчитал до четырех, хотя думал, что досчитаю до семи или до восьми. Я знал, что должен проявлять осторожность. Но вы отреагировали слишком быстро. Я успел досчитать до четырех, когда вы сказали:

– Вас зовут Роберт Хольден, и вы хотите сделать заявление против Роберта Хольдена?

– Да, господин комиссар.

По улице проехал тяжелый грузовик. Я услышал скрежет шестеренок, когда шофер решил подать машину назад.

– А может, есть еще один Роберт Хольден? – спросили вы.

Я заранее продумал ответ и на этот вопрос:

– Нет. Другого Роберта Хольдена не существует.

– Значит, вы хотите подать заявление на самого себя?

– Да, господин комиссар, – вежливо ответил я, – именно так.

37

Я просидел у вас, господин комиссар, более трех часов. Вы внимательно выслушали меня, затем приказали вернуться в отель и ждать там. Покидать Баден-Баден без предварительного уведомления мне было запрещено. «Дело будет возбуждено, – сказали вы. – Я дам вам знать».

Я думал, что по долгу службы вы должны будете немедленно меня арестовать. Однако история, которую я вам рассказал, оказалась не такой простой. Она была из ряда вон выходящая, сложная по всем ситуациям – этот мой рассказ о таинственном незнакомце. И поэтому вы не решились сразу арестовать меня. Вы отправили меня домой, пообещав заняться этим таинственным незнакомцем, который был так похож на меня, этим фантомом, который угрожал господину Бруммеру смертью.

Итак, я вернулся в свою комнату в отеле «Колокольный звон» и сидел, трясясь от страха, с холодными как лед руками, с раскалывающимся от боли затылком и думал, думал об одном и том же: поверили ли вы, господин комиссар Кельман, в мою историю? Достаточно ли убедительно я вам ее рассказал? Если вы не поверили – я пропал, и все было напрасно: осторожность, продуманность, вся подготовка. Но разве взяли бы вы мое заявление и отпустили бы меня домой, если бы вы мне не поверили? Вряд ли. Значит, вы мне поверили.

А вдруг нет?

А вдруг вы отпустили меня домой именно потому, что не поверили мне? Чтобы основательно продумать все, что я вам рассказал, и понаблюдать за мной в течение нескольких дней, недель, а может быть, и месяцев?

От пережитого у меня стали сдавать нервы. Больше я уже не мог выдержать. Нужно было прийти в себя и успокоиться. Никаких глупостей! Собраться и мыслить четко и ясно. Только так я надеялся преодолеть последний, тяжелейший отрезок моего пути. Чтобы достичь этого, я решил вести дневник.

У этих страниц могло быть две судьбы. Первая оказалась удачной: на земле одним негодяем стало меньше, и мы с Ниной смогли вновь свободно дышать и жить в безопасности. Поэтому я хотел бы сохранить свои заметки и время от времени перечитывать их, убеждаясь в предопределенности того, что в этом мире продажных судей и жалких свидетелей еще есть неприкосновенное правосудие, которое и позволило мне написать эту историю.

Но могло случиться и так, что все оказалось бы напрасным. В этом случае, господин комиссар Кельман, эта рукопись могла стать для вас моим признанием.

38

Я много писал в этот день, седьмого апреля. Я продолжал писать также и восьмого апреля, и девятого. Я постоянно думал о том, как долго я еще буду писать, прежде чем господин Бруммер отправится на свою прогулку. С тех пор как к нему приехал господин Швертфегер, он чувствовал себя все хуже, у него постоянно болело сердце. Когда я писал, я думал о Нине и о нашей странной любви, которая так часто была печальной и так редко – счастливой. Думал я и о том, что бы произошло, если бы Бруммер узнал, что я все-таки сделал заявление. И вдруг мне пришла в голову неожиданная мысль: все, что я намеревался сделать, было чистым безумием. Я с ужасом смотрел на себя в зеркало. Я хотел убить человека… я уже сделал это. А теперь… это было безумие, безумие, мне нельзя было этого делать, я бы не мог этого сделать – никогда…

В дверь постучали.

– Войдите.

Вошла приветливая горничная. Ее звали Рози, и говорила она на швабском диалекте.

– Там внизу один господин. Он хотел бы с вами поговорить.

– Какой господин, Рози?

– Он не представился. Может быть, вы спуститесь вниз?

Я надел куртку, спрятал дневник в шкаф и, ни о чем не подозревая, спустился в холл.

Накануне я отвез «Кадиллак» на профилактический ремонт и попросил механика посмотреть, в порядке ли коробка передач. Скорее всего, это механик, думал я, все сегодня очень пунктуальны. Это был не механик. Это были вы, господин комиссар Кельман. Этим днем, 9 апреля 1957 года, на вас был серый костюм, голубой галстук и черные полуботинки.

– Добрый день, господин Хольден.

– Добрый день, господин комиссар, – ответил я. – Что означает ваш визит? Есть что-то новое?

В ответ вы тихо сообщили:

– Час тому назад убит господин Бруммер.

– Убит?.. – У меня перехватило дыхание, и все вокруг отвратительно завертелось: медвежье чучело, мебель в старонемецком стиле, весь холл.

– Да, отравлен, – сказали вы, как всегда, тихо. – Господин Хольден, вы арестованы по подозрению в убийстве Юлиуса Марии Бруммера.

ЭПИЛОГ

1

Через два дня после Бруммера умерла его собака; я узнал это от криминального комиссара Кельмана. Старая Пуппеле умерла такой же быстрой смертью, как и ее хозяин: ее просто усыпили. Собаку закопали в Баден-Бадене, в парке того самого отеля. Тело Юлиуса Марии Бруммера было доставлено в Дюссельдорф, после чего судебный врач оформил подтверждение смерти.

На первом допросе в земельном полицейском комиссариате Баден-Бадена я узнал, как умер Бруммер. Он работал в спальне. Нина куда-то вышла вместе с детективом Эльфином. Детектив Юнг сидел в гостиной и раскладывал пасьянс. Через какое-то время он услышал стон Бруммера и слабый шум. Он поспешил в спальню. Бруммер лежал около кровати, он был без сознания. С ним случился тяжелый сердечный приступ. Юнг расстегнул Бруммеру рубашку, увидел золотой медальон с просьбой о помощи и сделал все, что было нужно. Он достал из сумки Бруммера новую, нераспечатанную коробку с сердечным препаратом в мягких желатиновых капсулах и, сунув одну из них в рот Бруммеру, надавил на нее ногтем большого пальца. Тотчас распространился сильный запах синильной кислоты. Когда Юнг, объятый ужасом, сообразил, что именно проглотил Бруммер, было уже поздно. Тяжелое тело забилось в страшных судорогах. Бруммер был мертв.

– Когда вы подменили капсулы? – спросил меня Кельман.

Я сидел в его уютном кабинете, на стенах которого висели картины с изображением сцен охоты. Но на этот раз я сидел не как свободный человек, у которого принимали заявление, а как подозреваемый в убийстве, доставленный из тюремной камеры в сопровождении конвоира.

– Я не убивал господина Бруммера.

– Где вы достали яд?

– У меня не было никакого яда!

– Значит, вы не хотите сознаться?

– Мне не в чем сознаваться.

– А я думаю, что есть в чем, и очень во многом.

– Но не в убийстве! Я не убивал Бруммера! Это не я! Не я!

Он встал и вышел в соседнюю комнату. Когда он вернулся, меня бросило в жар. Кельман принес дешевый фибровый чемодан, который я прятал в камере хранения Центрального вокзала в Дюссельдорфе. Он положил его на стол и открыл. В нем лежали оба костюма, галстуки, белая трость для слепых и темные очки.

– Вам знакомы эти вещи?

– Нет.

– Они принадлежат вам?

– Нет.

– После вашего ареста мы обыскали вашу комнату в отеле «Колокольный звон». Мы нашли там ваш дневник и багажную квитанцию. По этой квитанции мы получили этот чемодан на Центральном вокзале Дюссельдорфа. И вы заявляете, что он вам не принадлежит?

Квитанция… конечно, я бы ее уничтожил, сжег, но только позже, когда Бруммер уже был бы убит. Я не ожидал, что меня опередит другой. Я не подозревал, что меня арестуют прежде, чем я совершу свое преступление. Квитанция…

– Я солгал. Это мой чемодан.

– Значит, так вы изображали своего двойника?

– Да… да…

– Значит, вы мне так же лгали, когда седьмого апреля пришли ко мне и сделали заявление?

– Да…

– Зачем вам понадобился двойник?

– Чтобы иметь алиби…

– После того как Бруммер будет убит?

– Да… Нет…

– Но вы ведь хотели его убить!

– Нет… в смысле да… но я его не убивал! Кто-то меня опередил!

– Вы снова лжете.

– Я говорю правду! Вы должны мне верить! Я хочу вам все рассказать…

– Вы все расскажете доктору Лофтингу, – сказал он холодно.

– Лофтингу? То есть как?

– Сегодня вынесено постановление о вашем аресте. Этого потребовала Государственная прокуратура Дюссельдорфа.

2

– Присаживайтесь, господин Хольден, – тихо сказал доктор Лофтинг.

От майской жары шторы в его кабинете были закрыты, в помещении было темно и прохладно. Прошло немало времени с тех пор, когда я его видел последний раз. Высокий и стройный, следователь сидел в старомодном кресле напротив меня. Его лицо было бледным, а большие глаза – печальными. Он сидел неподвижно, сложив морщинистые руки под подбородком, – доктор Лофтинг, страстный любитель справедливости.

– Как прошла поездка? – спросил он меня, когда я сел.

– Вы и сами знаете. Это ведь вы распорядились надеть на меня наручники?

– Да.

– Зачем?

– Чтобы предотвратить ваш побег.

– Я не убивал Бруммера!

– Господин Хольден, – тихо и медленно произнес он, – однажды я вам сказал, что всегда – рано или поздно – побеждает справедливость. Иногда это ждать этого приходится долго, но никогда – бесконечно. Этого не бывает. В конечном счете зло никогда не побеждает. Бруммер мертв. Этим он искупил свою вину. Сознайтесь, наконец, в том, что вы совершили, и вы тоже искупите свою вину. У вас нет выхода. Лгать бессмысленно.

Я взял себя в руки и тихо ответил:

– Я не могу сознаться в убийстве, которого не совершал.

– Зачем же вы изображали двойника, если не хотели убивать?

– Я не сказал, что не хотел убивать, я сказал, что не убивал!

Он долго молча смотрел на меня, и в его умных глазах блеснули слезы.

– Вы любите фрау Бруммер, – сказал он наконец без особого выражения. – Фрау Бруммер хотела из-за вас развестись, но ее муж не дал ей развода.

– Мне об этом ничего не известно.

– Зато мне известно.

– Откуда?

– От фрау Бруммер. Она со мной говорила. Вчера.

– Как она поживает? Можно мне ее увидеть?

– Вам нельзя никого видеть. И ни с кем разговаривать. И получать от нее письма, и писать ей. Нельзя – пока вы не сознаетесь.

– Я невиновен!

– Вы уже виновны – даже если бы вы не убивали господина Бруммера. Потому что вы, по меньшей мере, до последнего готовили это убийство. Если бы вас не опередил другой, вы бы совершили это злодеяние.

– Это неправда! Как раз перед тем, как меня арестовали, я понял, что это выше моих сил – совершить убийство, что я не мог бы его совершить!

– Я добьюсь, чтобы вас посадили, поверьте. В вашей конструкции есть одна логическая ошибка. А именно: если бы двойник действительно существовал и имел задание убить господина Бруммера, то такой человек никогда не стал бы перед убийством совершать такие поступки, которые навязчиво указывали на его существование. Наоборот, он бы оставался невидимым до конца – потому что только тогда он мог бы быть уверен, что все подозрения падут на вас, и никогда – на него. Но что сделал ваш двойник? Он ведет себя словно самовлюбленный актер: смотрите все, вот он я, и это моя работа, и это тоже моя! В его ли это интересах? Отнюдь нет. А тогда в чьих? Только в ваших.

Это соответствует истине, сдержанно подумал я, это правда. Нина… Нина… он не пустил ее ко мне… мне нельзя ее видеть… пока я не сознаюсь. Но если я сознаюсь, со мной будет покончено. Я не могу сознаться, это была бы ложь. Но если я солгу, он пустит Нину ко мне. А потом? Я должен собраться с силами. Я должен оставаться спокойным, очень спокойным.

– Я больше не ничего не скажу. Позовите доктора Цорна.

– Доктор Цорн уже заявил, что вашу защиту он на себя не возьмет.

Нина… Нина… Нина…

– Господин следователь, я хочу вам все рассказать… всю правду… я не хочу ни о чем умалчивать… это будет долго, но вы должны меня выслушать.

– Это ничего, что долго, если это правда, – сказал он тихо.

– В моем гостиничном номере был конфискован дневник. Вы его прочитали?

– Да.

– Значит, вы знаете, как я попал в дом Бруммера.

– Я знаком с вашими записями об этом.

– Тогда я расскажу, что случилось дальше, – сказал я.

Я говорил, стараясь быть спокойным и сдержанным. Я рассказал ему все, ни о чем не умолчав. Я говорил в течение двух часов. И на следующий день, и еще днем позже. Мне понадобилось на это четыре дня, и все, что я рассказал, было правдой, чистой правдой.

3

2 мая 1957 года

Дорогой господин Хольден!

Боже мой, как ужасно то, что произошло с Вами и бедным дорогим господином! Я до сих пор не могу прийти в себя, не могу до конца осознать, это. Этот убийца, этот проклятый убийца! Кто мог это сделать? Когда я об этом прочитала в газете, я сразу отправилась в Дюссельдорф к моей Нинель. Она была абсолютно сломлена и только плакала целый день и всю ночь. Да и на похоронах милого господина было так страшно, хотя похороны были очень красивыми – много цветов и много людей. Моя Нинель у гроба упала в обморок. Теперь ей лучше. Она хочет побыть в одиночестве и настояла на том, чтобы я вернулась обратно на Шлирзее. Она просила Вам сказать, что………………………………………….. поэтому, дорогой господин Хольден, я твердо уверена, что Вы абсолютно невиновны! Думайте о том, что я скажу: добро побеждает. Они найдут ужасного убийцу нашего дорогого господина. В утешение и поддержку Вам я напишу один псалом из моей молитвенной книги: «Вступись, Бог, за меня против недругов моих, побори борющихся со мной. Устыдятся и будут посрамлены ищущие души моей, обратятся назад и покроются позором замышляющие зло против меня. Да устыдятся и будут посрамлены вместе все радующиеся моему несчастью; да облекутся в стыд и позор возносящиеся надо мною. Ликовать будут и радоваться желающие справедливости моей, говорить будут: «Да славен Бог, желающий мира рабу Своему!»

Дорогой господин Хольден, я буду каждый день молиться за Вас, чтобы. Ваша невиновность подтвердилась и Вас освободили. Оставайтесь мужественными. Все проходит. Ваша очень несчастная, искренне Вам преданная

Эмилия Блехова.

4

Нине нельзя было мне писать, и мне нельзя было писать Нине, мне не дали даже тех жалких двух минут, которые когда-то здесь предоставляли Юлиусу Бруммеру. Сначала я должен сознаться, сказал доктор Лофтинг, сначала я должен сознаться. Пролетали недели, появилось солнце, в моей камере стало душно. В кабинете доктора Лофтинга по-прежнему было прохладно и темно, но, несмотря на это, в моей душной камере мне было лучше чем у него. Допросы приводили меня в ужас. Я мог говорить что угодно, но он качал головой и спрашивал: «Где вы достали яд? Кто вам его продал, господин Хольден?»

Чтобы не потерять рассудок, я обратился с ходатайством к тюремному руководству с просьбой вернуть мне мой дневник и разрешить мне его продолжить. Разрешение на это я получил. Теперь я писал дальше. Я писал – если меня не водили на допросы – ежедневно с девяти утра до полудня и вечерами с семи до половины десятого, пока не выключали свет. Становилось все более душно. В июле я писал, раздевшись догола. Я сидел, обливаясь потом. Иногда становилось прохладнее, но это было редко. Я писал и писал. Это было моим лечением этого безумного состояния, моей защитой от недоверия доктора Лофтинга.

Они не пустят ко мне Нину, не пустят, пока я не сознаюсь. За эти четыре месяца после моего ареста в Баден-Бадене я записал все, что вы прочли на этих страницах, господа доктор Лофтинг и комиссар Кельман. Время от времени вы их у меня забирали, а позже возвращали обратно. Для вас это было приятное чтение, господин комиссар и господин доктор.

За эти четыре месяца на меня надевали костюмы, которые лежали в дешевом фибровом чемодане, и устраивали очные ставки с Танкварт Пауль, миловидной билетершей из кинотеатра на Лютцовштрассе, и Гретой Лихт из Фонда Юлиуса Марии Бруммера для помощи слепым и инвалидам по зрению. Перед фройляйн Лихт я сидел в темных очках и с белой тростью. Одного за другим Лофтинг отыскал всех свидетелей. И все они меня узнали. В который раз доктор Лофтинг отправлял меня из своего прохладного кабинета назад, в мою душную камеру, и я продолжал писать дальше. В конце концов это было удачей в моих жалких обстоятельствах. Это меня утешало и помогало мне все эти месяцы.

Но они не разрешили мне видеть Нину и не разрешили Нине видеть меня.

Однажды я получил открытку. На ней был изображен цветной пейзаж на Гардазее, а на оборотной стороне корявым детским почерком было написано:

«Дорогой дядя Хольден!

Как ты наживаешь? Я паживаю хорошо. Мы здесь, в Дезенцано, жевем три недели. Я очень загарела. Тут мама и папа. Мы много купаимся. Очень жарка. Не сердись, что я с тобой была плахая. Мама мне все расказала. Это была ашипка. Много пацелуев шлет тибе твоя Микки».

А внизу стояло:

«Мысленно с Вами. Карла и Петер Ромберги».

Значит, они меня простили.

Значит, они тоже поверили, что я убил Юлиуса Марию Бруммера.

5

В августе началась тяжелая атака. Дважды в неделю меня вызывал доктор Лофтинг. Он задавал множество вопросов, смысла которых я не понимал. В августе он выглядел особенно неважно, да и я тоже. Когда меня водили стричься и бриться и была возможность посмотреть на себя в зеркало, мне каждый раз становилось дурно. Щеки ввалились, глаза померкли, волосы потускнели. Кожа стала грязносерой, губы – бескровными. Ежедневно я делал пробежку вокруг двора, глубоко дыша, поэтому и оставался здоровым – для слушания дела и для приговора. Они ничего не решали, эти часы на свободе, и я был рад, когда возвращался в камеру и мог продолжать писать.

Поначалу каждую ночь мне снилась Нина, и, когда потом я просыпался на тюремной койке, это была еще страшнее, чем допросы. Но в августе мне уже ничего не снилось, и если я не хотел спать, то только ждал, пока станет светло, чтобы продолжать писать.

В первый сентябрьский день мною овладело абсолютное спокойствие. Я решил покориться судьбе. Доктор Лофтинг был в некотором смысле прав, не веря мне и считая меня убийцей Бруммера. Потому что в известном смысле я действительно им был. Я принял решение убить Бруммера, не осуществив его. Замысел убийства так же ужасен, как и само деяние. Мне нельзя было остаться безнаказанным, я должен был за это поплатиться. И не только за замышляемое убийство Бруммера, нет, но главным образом за то, что первым, что мне всегда приходило в голову, когда я встречался с жизненными трудностями, казавшимися непреодолимыми, была идея насильственного действия. Находясь за решеткой, как я, человек это осознает. Я покушался на жизнь другого человека без сострадания, без раскаяния. Что может быть страшнее?

Я понял это и решил, что все справедливо: и что мне не разрешают видеться с Ниной, и что мне не верят, и что на основании свидетельских показаний меня, без сомнения, приговорят к пожизненному заключению. И то, что мне больше не жить с Ниной, я тоже воспринял как справедливое наказание – тяжелейшее из всех. Я не мог вынести, что Нина считала меня убийцей Бруммера. И мне было совестно оттого, что на самом деле я этим убийцей был. 14 сентября 1957 года я в последний раз был допрошен доктором Лофтингом.