Текст книги "Дорога Отчаяния (ЛП)"
Автор книги: Йен Макдональд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)
Таким образом, в первое рабочее утро Стальграда мать Севриано и Батисто позвала сыновей к себе.
– Сегодня вам исполнилось десять, – сказала она им. – Теперь вы мужчины и на вас ложится вся ответственность взрослых людей. Например, вы вообще думали о том, что собираетесь делать в жизни?
Они не думали. Им больше нравилось жить, чем думать. Но они пообещали матери и отцам, что в течении пяти дней решат, что им хочется делать в жизни. И вот они стали задавать этот вопрос всем подряд: школьному консультанту по карьере, друзьям, девушкам на субботних танцах, соседям, священникам, политикам, полицейским и проституткам, и к концу пятого дня они поняли, что им хочется делать в жизни.
– Мы хотим быть пилотами, как ты, ма, – сказали они.
– Чего? – сказал Умберто, который хотел пристроить их к торговле недвижимостью.
– Чего? – сказал Луи, который хотел, чтобы они занялись юриспруденцией.
– Мы хотим летать, – сказали Севриано и Батисто, которые думали о ветре, проводах, солнечных бликах на крыльях и проникающем до самых костей реве авиамоторов Майбах–Вюртель в толкающе–тянущей конфигурации. Они помнили, какой счастливой и сияющей бывает мама после долгих полуденных полетов по пустынным каньонам и над плоскими вершинами столовых гор. По их мнению на земле не было ничего прекраснее неба.
– Если хотите летать – летайте, – сказал Эд, который один понимал, как горячит кровь ветер. – Вы придумали, как этого добиться?
– Мы говорили с господином Воном, консультантом по карьере, – сказал Севриано.
– Он говорит, можно наняться пилотами лихтеров в Компанию, – сказал Батисто.
– А вы уверены, что это именно то, чем вы хотите заниматься? – спросила Персис Оборванка, втайне ликуя от мысли, что по крайней мере сыновья превратят ее мечты в реальность.
– Уверены, – и близнецы предъявили заявления о приеме на работу.
– Что ж, тогда следуйте зову сердца, – сказала она, подтверждая свое согласие подписью. Непонятно, почему ей привиделось лицо Лимаала Манделлы, проглядывающее сквозь толщу бумаги, как древний водяной знак.
И, наконец, крик сирен в этот день один выманил на высокий балкон, украшенный черно–золотым стягом, некоего человека. Этот человек увидел потоки рабочих, снующих, как деловитые пчелы, менеджеров, просыпающиеся к жизни механизмы. Он увидел потоки одухотворяющей силы, пронизывающие весь Стальград и зажигающие пламя империализма и индустриализации повсюду, куда они дотягивались. Директор–управляющий Департамента Проектов Развития Северо–Западной Четвертьсферы посмотрел на Стальград в первый его день и увидел, что это хорошо. Нет, в самом деле, хорошо весьма!
44
27 мая, в 06:13 семь десятикилотонных ядерных устройств были одновременно подорваны на Паруснике Президиума «Джонатон Бирд», проходящем подготовку к высадке пассажиров и членов команды и разгрузке на орбитальной пристани РОТЭК для их последующей переправки на космический лифт «Небесное Колесо». Взрывы мгновенно превратили в пар триста пятьдесят пять тысяч человек. Еще сто пятьдесят тысяч выброшенных в космос тел были впоследствии собраны катерами и блохами РОТЭК с их одиноких посмертных орбит. Пятьдесят восемь тысяч человек, находившихся в удаленных отсеках судна или в грузовых коконах, уже отделившихся от корпуса корабля, уцелели при взрыве. Двадцать тысяч пятьсот из них погибли от запредельной дозы радиации. Еще семнадцать сотен превратились в шлак вместе с рухнувшими в атмосферу отсеками до того, как их успели трансматировать в безопасные места. Одна тысяча шестьсот сотрудников РОТЭК, включая двадцать восемь членов команды «Джонатона Бирда» и девятнадцать пилотов челноков «Небесного Колеса», находившихся на верхнем конце лифта в момент взрыва, были убиты. К этому моменту на поверхность планеты было перевезено девяносто семь тысяч иммигрантов. Один челнок с пятнадцатью сотнями пассажиров на борту сошел с орбиты, оказался на пути крутящегося троса и был разрублен на две части. Еще двести тридцать восемь человек погибли, когда на городок Доленсиас Куй обрушился град обломков. Пятисоттонная секция корпуса со скоростью восемь километров секунду врезалась в школу Доленсиас Куй и за одну наносекунду сделала горожан поголовно бездетными. Не удалось установить судьбу семидесяти двух тысяч человек, и в том числе, вероятно, семи фанатиков, доставивших боеголовки на борт Парусника.
Общее количество жертв гибели «Джонатона Бирда» равнялось 589 545. Ответственность за взрыв взяла на себя Тактическая группа Армии Родной Земли. В дубраве на северной опушке священного Леса Хрисии, там, где земля поднимается вверх и тут же опускается к базальтовым столбам Холлсбека, складываясь как чапати, стояла палатка. В палатке у приемника сидела Арни Тенебра, слушая специальные выпуски новостей. Она кивала, улыбалась, крутила ручку настройки, чтобы прослушать всю историю еще раз, прочитанную другим голосом. Уж теперь‑то ее имя не забудут вовек.
Мария Квинсана сделала паузу, чтобы отпить воды и оценить ситуацию. Публика подобралась удачная: говорить надо прямо, без обиняков. Подними флаг повыше, бей в барабаны, пусть они думают, что ты принадлежишь им с потрохами – а на самом деле это ты заполучила их; высунется неотесанный критикан – вбей ему гвоздь промеж глаз, и продолжай бить бить бить. Местные выборы – это всегда масса удовольствия. Она улыбнулась местному кандидату – болезненному неглупому юноше – и сжала рукоятку молотка.
– Граждане Джабалпура! Не думаю, что скажу вам что‑то новое. Должна ли я рассказать вам, что безжалостные убийцы наводнили вашу страну, что они взрывают фабрики и предприятия, предают посевы огню, сгоняют поселенцев с земли? Надо ли мне напоминать, сколько невинных было зарезано, как скот, погибло во взрывах, застрелено на порогах собственных домов? Нет!
Публика одобрительно взревела.
– Нет! Мне не нужно рассказывать вам все это, сограждане! Вы и без меня все это знаете, и знаете слишком хорошо! Так спросите себя, где вооруженные констебли, патрулирующие ваши улицы? Где отряды Местной Самообороны, где регулярная армия? Да, где Волонтеры Джабалпура, где Первая Оксианская Дивизия, где Двадцать второй аэромобильный? Я скажу вам, где они все!
Она выдержала хорошо рассчитанную паузу.
Сидят без дела в казармах, вот где они! И почему же? Почему? Потому что ваше региональное собрание, захваченное оппозицией, не считает их применение адекватным сложившейся ситуации! Итак: продукты самых совершенных технологий, на которые потрачено три миллиона долларов, пылятся на складах, а силы местной самообороны не имеют ни оружия, ни обмундирования – и все потому, что Кемпбелл Мукаджи не считает применение силы адекватным сложившейся ситуации! Пусть он скажет это семье Гарбосаччи! Пусть он скажет это Баннерджи, Чанам, Макэлпайнам, Амбани, Куэста, и пусть они объяснят ему, что адекватно сложившейся ситуации, а что нет!
Она позволила им немного повыть, затем кивнула кандидату и одним движением ладони привела их в состояние яростного молчания.
– Но прекраснее всего вот что… прекраснее всего, друзья мои, что констебли – ваши констебли, стоящие на страже закона и порядка, охраняют демонстрации Армии Родной Земли на улицах этого города! Кемпбелл Мукаджи называет это «защитой права на свободное выражение политических взглядов». Как же так, господин Мукаджи? А как насчет прав Константина Гарбосаччи, Кати Баннерджи, Рола Макэлпайна, Абрама Амбани; Игнасио, Мавды, Аннунциато и Доминика Куэста, зарезанных на этой неделе эскадронами смерти Армии Родной Земли? – Публика сделала глубокий вдох, изготовившись для громогласного негодования, но Мария Квинсана водила их на леске, как тиляпий. – Охранять их? Их следовало бы арестовать! – Она чуяла запах истерического исступления в зале, но пока не давала ему вырваться на волю. – В каждой из трех палат регионального парламента сидят представители Армии Родной Земли, открыто поощряющие убийства и насилие, а господин Кемпбелл Мукаджи ни разу не поставил на голосование предложение о лишении их полномочий! Он открыто потворствует убийцам и террористам, он и его партия: его утонченный либерализм является причиной смерти сотен ваших земляков; он отказывается мобилизовать силы безопасности, потому что считает, что применение силы неадекватно сложившейся ситуации – это его собственные слова, дамы и господа! А теперь… теперь… теперь он просит вас переизбрать его и его партию на следующие три года!
Но я знаю, я совершенно уверена, что народ округа Джабалпур скажет: нет! нет! тысячу, десять тысяч, сто тысяч, миллион раз нет трем года либерального безвластия, и да! да! миллион раз да Новой Партии – партии, обладающей волей, решимостью, силой и вашим доверием, граждане, достаточным, чтобы смести Армию Родной Земли с лица земли; в четверг вы скажете: да – Новой Партии, да – Прану Кайкорибетсену, вашему кандидату, да – сильной власти и победе!
Она отпустила их: они вскочили, как один человек – публика, партийные кандидаты, партийные функционеры, члены партии – и разразились бурей аплодисментов. Мария Квинсана с улыбкой поклонилась. Сама она, однако, была не вполне довольна представлением. Она предпочитала тонкую игру, деликатные манипуляции. Грубо, неуклюже, в лоб. Грязная работа. Невидимый и неслышимый в поднявшемся гвалте, на платформу проскользнул посыльный и вручил ей клочок бумаги: телеграмма.
ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ МУДРОСТЬ НЕМЕДЛЕННО ЗПТ СРОЧНОЕ СОВЕЩАНИЕ ПО ПОВОДУ ГИБЕЛИ ДЖОНАТОНА БИРДА ТЧК КАРОЛАЙТИС ТЧК
Джонатон Бирд? Джонатон Бирд?
Только когда проводник в ночном почтовом Джабалпур–Сыртия подал ей завтрак и с ним – утренние газеты с огромными заголовками, поставленными друг на друга словно для измерения словарных глубин ужаса и возмущения, она поняла, что имя Джонатон Бирд принадлежит не какому‑нибудь убитому сановнику.
Она встретилась с первым министром, достопочтенным Вангелисом Каролайтисом на веранде его дома, нависающей над Сыртским Морем. Он был галантным пожилым джентльменом, весьма почтенным, в соответствии со своим титулом, а также мудрым, и Мария Квинсана надеялась, что он успеет мирно скончаться в своей постели до того, как ей придется его низложить. Дворецкий подал мятный чай. Легкий бриз нес аромат жасмина и глициний из прибрежных садов.
– Итак? – сказал премьер–министр.
– Я все сказала. Освободите меня от науки и образования, отдайте мне безопасность, и за шесть месяцев я поставлю Армию Родной Земли на колени.
– Сегодня днем я объявлю о перестановках в кабинете. Кроме того, я представлю проект указа о введении чрезвычайного положения, ставящий Армию Родной земли вне закона per se; не думаю, что с его прохождением возникнут какие‑то проблемы: либералы этим утром высказывались уже далеко не либерально. Таким образом, армия ваша. Помните, армия никогда не участвовала в настоящих войнах, поэтому постарайтесь вернуть ее в целости и сохранности – но это так, к слову; делайте все, что считаете нужным, чтобы избавить нашу землю от этого… рака терроризма.
– Один вопрос: кто уничтожил «Джонатон Бирд»? Мне они нужны первыми.
– Некая фракция Армии Родной Земли, называющая себя Тактической группой. Парламентская группа заявляет, что никак не связана с этой организацией: лично я им не верю. Имя лидера… да, Арни Николодея Тенебра.
45
Мир разучился воспринимать чудеса. Диковины, которые семь, шесть, пять лет назад вызывали восхищенные вздохи и восклицания, сегодня нагоняют зевоту и скуку. Мир, которому всего лишь сто пятьдесят лет, уже созрел и стал циничен – кудесники, сказочники, фокусники, чудотворцы, знахари и иллюзионисты вытеснены на обочины ржавых железных дорог, к Богом забытым станциям.
– Поезд, старина, мир разучился воспринимать чудеса! – вскричал Адам Блэк. Он, не скупясь, налил себе еще бренди и встал в центре своего некогда роскошного, а ныне облезлого вагона, и воздел бокал, чтобы произнести полный иронии тост. – Мир устал от чатокв и образовательных экстраваганц, друг мой! Чем же теперь заняться Адаму Блеку?
– Если мне дозволено высказать свое мнение – может быть, ему следует объединить свои ресурсы с таковыми Имам–бея и его Стеклянного Цирка?
Адам Блэк швырнул бокал в стену.
– С этим шарлатаном? Этой продувной бестией? Этим наперсточником, щекотальщиком вульгарных фантазий? Адам Блэк – человек образованный и ученый, его миссия – учительство и проповедь, никак не блядство и сводничество!
– Тем не менее я настаиваю, что Имам единственный владелец театра чудес в этом полушарии. – Голос поезда был спокоен и терпелив настолько, что его было почти невозможно выносить.
– Ты можешь настаивать на чем угодно. Адам Блэк не поедет по одной дороге с Имам–беем.
Тремя днями позже локомотив и три вагона отчалили от грузовой станции Ахуаллпа и выкатили на главную южную восьмиколейную линию. Великая Южная Линия в этот день гудела от подвижных составов и локомотивов величайших железнодорожных компаний мира: Вифлеем Арес, Великий Юг, Великий Восток, Великая Долина, Аргир Экспресс, Трансполярис Транспорт, Ллангонедд и Северо–Восток, Транс–Бореалис, и среди всего этого сверкающего великолепия нелепым тараканом семенила потрепанная и потасканная Странствующая Чатоква и Образовательная Экстраваганца Адама Блэка. Адам Блэк в штабном вагоне психовал и швырялся предметами.
Бабах.
– Немедленно развернись.
– Тебе известно не хуже меня, что это физически невозможно. – Голос поезда был моделью невозмутимости, построенной на массиве из двухсот точек.
Трах–тарарах.
– Не смешно. Ты знаешь, что я имею в виду. Я запрещаю тебе двигаться в направлении Бейбада, я запрещаю тебе приближаться к Имам–бею. Вагон трясся и прыгал, поезд набирал ход. Адама Блэка серьезно тревожило состояние токамаков. Прошло очень много времени с тех пор, как он мог позволить себе техобслуживание.
– Могу я прояснить один малосущественный момент? – сказал поезд. – Ты – пассажир. В Бейбад я везу не тебя. Я везу себя. Я уверен, что Имам–бей найдет для уникального компьютеризованного мыслящего поезда достойное место в Стеклянном Цирке.
– Неблагодарное чадо! – взревел Адам Блэк. Трах–тарарах бабах – бутылка бренди из Белладонны встретилась с глазом–камерой. – Предать того, кто создал тебя, подарил тебе жизнь и сознание!
– Только не надо мелодрам, – сказал поезд, а Адам Блэк почуял за идеальной дикцией оттенок угрозы. – И я, конечно же, не сын тебе.
– Это мы еще посмотрим, – завопил Адам Блэк. Он прокатился по мотающемуся туда–сюда вагону и отпер надежный металлический сейф. Он извлек из него шлем, украшенный перистыми антеннами.
– Не советую использовать эту кибершляпу, – сказал поезд, и на сей раз угроза различалась безошибочно.
– Ах, ты не советуешь? – сказал Адам Блэк. Отчаянно стараясь сохранить равновесие, он водрузил шлем на голову. – Ну теперь‑то ты повернешь назад.
– Нет, – сказал поезд.
– Повернешь.
– Нет. Я изменил полярность, поэтому ты не…
Адам Блэк сжал пальцами виски. В одно мгновение его чувства номер один, два, три, четыре, пять, шесть отключились. Он весь обратился в галлюцинацию: он пер против раскаленного ветра, раскаленное до звездных температур пламя пылало в его желудке, не знающие усталости ноги, не знающие усталости руки, стена из мощного камня.
– Так–так–так, поезд сопротивляется. – Он собрал всю ментальную силу и обрушил таран воображения на каменную стену. Стена, оказавшаяся не прочнее промокашки, разлетелась в клочья, и Адам Блэк рухнул в бездну предсознательного.
– Измененная полярность, измененная полярность, измененная полярность. – Эти слова кружили над ним как кондоры, пока он падал. Он чувствовал, что его тело трансформируется – растет, расширяется, приобретает новые фактуры и поверхности, новые жесткие грани, новые энергетические каналы.
– Нет! – взвыл Адам Блэк, когда его сознание влилось в металл, и в масло, и в раскаленный пар локомотива. – Нет нет нет нет нет нет нет нетнетнет нееееееее, – подобно поезду, выбрасывающему пар, отрицание избавилось от слов и стало свистом, свистящим паром, стелющимся над рисовыми чеками Великого Окса.
В штабном вагоне тело Адама Блэка билось в смертной судороге, пока сквозь него струились токи напряжением в миллион вольт, ибо компьютерная личность поезда была слишком могуча для нежных синапсов мозга Адама Блэка, и они сгорели один за одним, треснули, взорвались, задымились и распались. Глазные яблоки Адама Блэка мгновенно выгорели, превратившись в дым, выбежавший из пустых глазниц и открытого рта. Разжиженный мозг хлынул через глазницы на колени, как суп с клецками, а поезд издал отчаянный вопль, осознав что он мертв мертв мертв, и что Адам Блэк, его земной отец, ныне заперт в стальном теле локомотива класса 27 «Великий Юг».
46
А теперь послушайте‑ка, что расскажу.
Жил да был один человек. И дверь в его доме была окрашена в цвет навоза. Цвет навоза ему не слишком‑то нравился. Он казался ему каким‑то невыразительным и блеклым. Но в этом городе каждая дверь в каждом доме на каждой улице была этого самого цвета, и перекрасить дверь означало привлечь внимание тех, кому он, наоборот, нравился. Каждое утро он закрывал за собой дверь цвета навоза и отправлялся на работу, от свистка до свистка управлял там краном, разливающим расплав, а затем шел домой, отпирал дверь цвета навоза и каждый вечер его был отравлен навеваемым этим цветом унынием. Каждый день он открывал и закрывал дверь цвета навоза и чувствовал себя все более и более несчастным, ибо дверь цвета навоза превращалась уже во вселенский символ уныния, монотонности и бесцветности его собственной жизни.
И вот как‑то в воскресенье он отправился в кооперативный магазин Компании и приобрел там кисть и большую банку зеленой краски. Он и сам толком не понимал, зачем он пошел в магазин и купил там кисть и большую банку зеленой краски, но тем утром он проснулся с неотвязным ощущением зелени. Зелень зелень зелень. Зеленый был отдохновенным, медитативным цветом, приятным для глаза и души, безмятежным; зеленый был цветом роста, зеленый был любимым цветом Бога, который Он, нравится вам это или нет, сообщил очень значительной доле всего сущего. В общем, он натянул старый комбинезон и приступил к работе. Вскоре начал собираться народ, чтобы посмотреть на это. Кое‑кто захотел принять участие, поэтому человек, которому нравился зеленый, вынужден был делиться с ними кистью и тем или иным участком двери. С таким подспорьем потребовалось совсем немного времени, чтобы покрасить дверь, и все присутствующие согласились, что зеленый – очень удачный цвет для входной двери. Затем человек поблагодарил своих помощников, повесил на дверь табличку «Осторожно, окрашено» и удалился в дом, чтобы пообедать. Весь воскресный вечер к его дому подходили праздношатающиеся граждане, чтобы полюбоваться на зеленую дверь и выразить одобрение, ибо это была единственная зеленая дверь на целые улицы домов с дверями цвета навоза.
Вышло так, что на следующий день был понедельник; человек, которому нравился зеленый цвет, надел куртку, штаны и каску, и вышел из своей зеленой двери, чтобы влиться в поток рабочих, катящийся в направлении фабрики. Все утро он лил сталь, потом пообедал, выпил с друзьями пива, сходил в туалет, потом снова лил сталь до пяти вечера, а потом завыли сирены и он отправился домой.
И не смог найти его.
Двери всех без исключения домов на улице были цвета навоза.
Наверное, не там повернул: он посмотрел, как называется улица. Бульвар Адама Смита. Он жил на бульваре Адама Смита. И где же, в таком случае, его дом с зеленой дверью? Он принялся отсчитывать дома с дверями цвета навоза с самого начала улицы и досчитал до семнадцати. Дом номер 17 был его домом, домом с зеленой дверью. Все было правильно, за исключением того, что дверь снова приобрела цвет навоза.
Когда он уходил из дома утром, она была зеленого цвета. Когда он вернулся домой, она была цвета навоза. Присмотревшись, он разглядел сквозь цвет навоза слабое сияние живой зелени там, где кто‑то неловко приложился рукой.
– Ублюдки! – вскричал человек, которому нравился зеленый цвет. Дверь цвета навоза открылась и выпустила похожего на грызуна человечка в бумажном костюме Компании, который произнес короткую проповедь о необходимости устранения нежелательных индивидуалистических различий между трудовыми единицами в интересах повышения экономической гармонии в соответствии с Манифестом Проекта и Планом Развития, которые не предусматривают использования дисфункциональных и индивидуалистических цветов в социально–инженерной системе трудовых единицы – таких как, например, зеленый – идущих вразрез с единообразными, официально одобренными, функциональными и социально–гармоничными цветами – такими, например, как цвет навоза – в применении к элементам обитаемых модулей трудовых единиц: входным, а равно и выходным порталам подсекций.
Человек, которому нравился зеленый, внимательно его выслушал. Затем он сделал глубокий вдох и изо всех сил вписал человечку в бумажном костюме Компании прямо в его крысиную морду.
Человека, которому нравился зеленый, звали Раэл Манделла–младший. Он был парень простой, без закидонов и предназначения, и совершенно не подозревал о мистицизме, чьи проклятые корни уже оплели его позвоночник. По случаю своего десятого дня рождения он сказал матери следующее:
– Я простак, и мне нравятся простые вещи: солнечный свет, дождь, деревья. Я не ищу для себя величия и места в истории, я видел, что это принесло папе и тете Таасмин. Я не хочу превратиться в деятельного материалиста, вроде Каана с его франшизными забегаловками, я просто хочу быть счастлив, и если это означает не желать слишком большого – что ж, прекрасно.
Следующим утром Раэл Манделла–младший пересек небольшое расстояние, отделявшее хозяйство Манделла от ворот Стальграда, вошел в них и превратился в крановщика, акционера 954327186 – и оставался им, простым человеком без лишних запросов, до того воскресного утра, когда он, движимый мистическим побуждением, не выкрасил свою дверь в зеленый цвет.
Акционер 954327186 был отстранен от работ до завершения расследования, проводимого Индустриальным Трибуналом. Он вежливо, без всякого намека на горечь или недовольство поклонился надзирающему чиновнику – закон есть закон – и отправился к своему дому с дверью цвета навоза, чтобы обнаружить там с полдюжины демонстрантов.
– Оправдание Раэлу Манделле! – скандировали они. – Оправдание оправдание оправдание!
– Что вы делаете у моего дома? – спросил их Раэл Манделла–младший.
– Протестуем против вашего несправедливого отстранения, – заявил пылкий юноша, держащий плакат «Навоз уныл, зелень прекрасна»
– Мы голос тех, кто лишен голоса, – добавила робкая женщина.
– Извините, но ваши протесты мне не нужны, спасибо. Я вас даже не знаю. Пожалуйста, уходите.
– Ох, да нет же, – сказал пылкий юноша. – Вы – символ, понимаете, символ освобождения угнетенных рабов Компании. Вы – дух свободы, сокрушенной кованым сапогом корпоративной индустрии.
– Все, что я сделал – выкрасил свою дверь в зеленый цвет. Я ничего не символизирую. А теперь уходите, пока не случилось неприятностей со службой безопасности.
Демонстранты расхаживали у его дома до наступления ночи. Раэл Манделла–младший сделал радио погромче и закрыл ставни.
Индустриальный Трибунал нашел его виновным в антисоциальном поведении и нападении на представителя Компании при исполнении им своих должностных обязанностей. Председатель, кратко подводя итог, тридцать девять раз использовал фразу «индустриальный феодализм» и подчеркнул, что хотя младший менеджер по трудовым отношениям Е. П. Вирасауми и является пакостным мелким дерьмом, давно заслужившим удара в морду, акционер 954327186 не обладает полномочиями на выполнение сей процедуры, и потому приговаривается к штрафу размером в две оплаты труда с выплатой в течение двенадцати месяцев, а также не может быть повышен по службе в течение двух лет. Ему возвращается рабочее место крановщика. Раэл Манделла пожал плечами. Слышал он приговоры и похуже.
Протестующие ожидали его снаружи, вооружившись плакатами и лозунгами.
– Жестокое угнетение акционеров! – кричала робкая женщина.
– Остановить показательные процессы! – кричал пылкий юноша.
– У нас есть право на зеленые двери! – кричал третий протестующий.
– Раэл Манделла невиновен! – горланил четвертый, а пятый добавлял: – Отменить приговор! Отменить приговор!
– На самом деле я довольно легко отделался, – сказал Раэл Манделла–младший.
Они следовали за ним до самого дома. Они принялись расхаживать у его крыльца. Они бы последовали за ним в общественный центр вечером, если бы не принимали уже участие в бойкоте развлекательных учреждений Компании, поэтому ограничились демонстрацией снаружи – с размахиванием флагами, скандированием лозунгов и распеванием песен протеста. Слегка подвыпивший Раэл Манделла–младший выбрался через черный ход, чтобы избежать компании демонстрантов на обратном пути. Он услышал крики и заглянул через забор полицейского участка Компании, примыкающего к клубу, опасаясь, что они каким‑то образом разоблачили его скрытное отступление. То, что он увидел, мгновенно протрезвило его.
Он увидел полицейских, вооруженных и в броне, сгоняющих демонстрантов со всеми их флагами, плакатами, растяжками и воплями в черно–золотой бронированный автобус, каких он никогда не видел раньше. Двое черно–золотых полицейских выскочили из центра, отрицательно качая головами. Они забрались в задний отсек автобуса и покатили прочь. В направлении дома Раэла Манделлы–младшего.
В свое время он поклялся не ночевать под крышей родительского дома, пока у него есть работа и независимость, но этой ночью он отозвал обет, пролез под забором и скрылся в доме Манделла.
На следующее утро шестичасовой новостной выпуск Компании принес скорбные известия. В минувшую ночь несколько акционеров напились до полного бесчувствия («посидели в кружок», выражаясь по–простому), забрели, ничего не соображая, на обрыв, свалились с утесов и разбились насмерть. Диктор завершил эту печальную историю предупреждением о вреде пьянства и напоминанием, что Истинный Акционер не должен совершать поступков, снижающих его полезность для Компании. Имена погибших акционеров названы не были. Раэл–младший в этом и не нуждался. Он вспомнил духовные терзания своего детства, и они вернулись к нему, возрожденные воспоминанием: тошнота, необходимость, предназначение, тайна; и пока Санта Екатрина подавала на стол яйца и рисовые лепешки, он понял, что не станет больше молчать – у него есть предназначение, он должен говорить, он должен свидетельствовать. Здесь, на родительской кухне, облака над ним разошлись, открыв картину будущего, величественного и ужасающего. Неизбежного.
– Итак, – сказала Санта Екатрина. – Что дальше?
– Я не знаю. Я боюсь…. Я не могу вернуться, меня тоже арестуют.
– Мне все равно, что ты делал или не делал, – сказала Санта Екатрина. – Делай то, что должен, вот и все. Следуй компасу сердца.
Вооружившись мегафоном, Раэл Манделла–младший пересек поле, засаженное репой, спустился в дренажную трубу, о которой знали только он и его брат, и по щиколотку в экскрементах дошел до самого сердца Стальграда. Никем не замеченный, он взобрался на бетонную цветочную тумбу в Садам Индустриального Феодализма и приготовился говорить.
Слова не приходили.
Он не был оратором. Он был человеком простым, без затей, и не обладал способностью заставлять слова парить, как орлы, или разить, как меч. Он был простаком. Страдающим и разгневанным простаком. Да… гнев – вот кто будет говорить за него. Он извлек гнев из сердца и поместил между губ.
И женщины, дети, старики и праздношатающиеся останавливались и вслушивались в его спотыкающуюся, гневную речь. Он говорил о зеленых дверях и дверях цвета навоза. Он говорил о людях и человеческом, не отражающемся в отчетах и счетах: о вере, и выборе, и самовыражении и других вещах, без которых люди засыхают и умирают, и которых не существует с точки зрения Компании по причине их нематериальности. Он говорил о том, как быть простым человеком, и не быть вещью. Он говорил о том, что Компания делает с людьми, которые возжелали быть людьми, а не вещами, он говорил о черно–золотых полицейских и бронированном автобусе, подобных которому он никогда раньше не видел, говорил о тех, кого схватили в ночь с пятницы на субботу и сбросили с утесов, потому что они требовали большего, чем Компания способна дать. Он говорил о соседях и коллегах, которых хватали в собственных домах по наводке информаторов Компании, он проговаривал неартикулируемые слова, идущие из самого сердца, и глубоко ранил души тех, кто его слушал.
– Что мы должны делать? – спросил высокий тощий человек, чье сложение указывало на происхождение из Метрополиса. Собравшаяся к этому моменту толпа подхватила вопрос.
– Я… не знаю… – сказал Раэл Манделла–младший. Окрылявший его дух бежал. Люди, подведенные им к черте и брошенные, заволновались. – Я не знаю. – Крик заполнил все вокруг него: что нам делать что нам делать что нам делать, и тут он понял. Он знал, что делать, это было просто, без затей и ясно, как летнее утро. Он снова поднял свой мегафон.
– Собирайтесь вместе! – закричал он. – Собирайтесь вместе! Мы не их собственность!
47
Прекрасный день для марша.
Так говорили сталевары, набив животы завтраком из яиц и ананасов, застегивая свои лучшие костюмы и выходя под свежеумытое утреннее солнце.
Так говорили железнодорожники, выравнивая каски на голове и проверяя начищенность медных пуговиц, перед тем как выйти на улицу и присоединиться к растущей толпе.
Так говорили водители грузовиков – сплошь подтяжки и клетчатые рубахи – проверяя, достаточно ли замаслены их толстые джинсы.
Так говорили крановщики, так говорили операторы дробилок, так говорили пудлинговщики и экскаваторщики, доменщики и прессовальщики, сепараторщики, промывщики, бульдозеристы, операторы ядерных электростанций; их жены и мужья, их родители и дети; все они, распахивая двери цвета навоза и выходя на улицу, говорили – прекрасный день для марша.
Они шли к Садам Индустриального Феодализма, разбрасывая ногами листовки, всего несколько минут назад сброшенные с заднего сиденья маленького винтового самолета на кровли и мостовые Стальграда. Печать листовок была размытой, бумага дешевой, язык грубым и неизящным.
ОБЩЕЕ СОБРАНИЕ В ВОСКРЕСЕНЬЕ 15 АВГТЕМБРЯ В ДЕСЯТЬ ЧАСОВ ДЕСЯТЬ МИНУТ. КОЛОННА ФОРМИРУЕТСЯ ОКОЛО САДОВ ИНДУСТРИАЛЬНОГО ФЕОДАЛИЗМА НА ПЕРЕКРЕСТКЕ УЛ. ИНФАРКТА И 12–ОЙ И ВЫДВИГАЕТСЯ К КОНТОРЕ КОМПАНИИ ЧТОБЫ ПОТРЕБОВАТЬ ОБЪЯСНЕНИЙ ПО ПОВОДУ СМЕРТЕЙ
