Текст книги "Дорога Отчаяния (ЛП)"

Автор книги: Йен Макдональд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

36

– Я подарю ей землю, – сказал Умберто Галлацелли, валяясь на кровати с грудой грязных подштанников под головой. – Только вся земля целиком будет достаточным подарком для нее.

– Я подарю ей море, – сказал Луи Галлацелли, затягивая галстук–шнурок перед зеркалом. Дела пошли в гору с тех пор, как начали прибывать паломники. – Она так похожа на море – безграничное, неукротимое, неугомонное, но все же уступчивое. Для нее – только море. – Он посмотрел на Эда Галлацелли, промасленного и погруженного в чтение «Практической механики». – Эй, Эдуардо, что ты намерен преподнести нашей прекрасной жене на день рождения?

Не обладающий особым дарованием к праздной болтовне Эд Галлацелли опустил журнал и слегка улыбнулся. Той же ночью он уехал на скором до Меридиана, не сказав братьям, когда вернется. До двадцатого дня рождения Персис Оборванки оставалось семь дней. Эти семь дней пролетели в одно мгновение. Луи заседал по шестнадцать часов в день в местечковом суде Доминика Фронтеры: паломники принесли с собой мелкие преступления и мелких преступников, и хотя мэр и изнуренный поверенный разбирали по пятьдесят дел каждый день, городская каталажка всегда была полна. Трое добродушных констеблей Доминика Фронтеры, выписанных из Меридиана, едва сдерживали поток преступности.

Умберто сделал небольшой шажок в карьере, перейдя от фермерства к торговле недвижимостью. Сдача полей в аренду оказалась столь выгодной, что он вошел в долю с Раэлом Манделлой, превращая голые песок и камень в сельхозугодья и предоставляя их в пользование по расценкам чуть менее совершенно разорительных. Даже Персис Оборванка оказалась так завалена работой, что ей пришлось нанять дополнительных работников и рассмотреть возможность аренды дома через дорогу для расширения бизнеса.

– Дела рванули в гору, – объявила она завсегдатаям, кивнув в сторону благочестивых скуповатых пилигримов, сидевших по углам со стаканами стимуляторов из гуаявы в руках и чистыми мыслями о Госпоже Таасмин в головах. – Дела рванули в гору.

Севриано и Батисто завели манеру сбегать в одно и то же время каждую ночь, и ей пришлось искать их, вздыхая и удивляясь, как это они успели вырасти такие большие за каких‑то девять лет. Они унаследовали дьявольскую красоту и порочное обаяние своих отцов. Не было ни единой девушки в Дороге Отчаяния, которая не хотела бы переспать с Севриано и Батисто, и желательно с обоими одновременно. Помня об этом, она вызывала их в бар, кудахтала над ними и приглаживала их кудрявые черные волосы, которые приходили в исходное состояние через секунду после того, как братья выходили за дверь, а когда никто не смотрел, засовывала им в карманы упаковки презервативов.

Девять лет. Даже время теперь стало другим. А вот ностальгия определенно не менялась. Персис Оборванка испытала потрясение, осознав, что до ее двадцатого дня рождения осталось всего пять дней. Двадцать. Середина пути. После двадцати уже нечего ждать. Удивительно, как время летит. Ах, летит. Она не думала о полетах – сколько? – она не могла припомнить. Жало вышло, но рана осталась. Она не пилот. Она хозяйка отеля. Хорошая хозяйка. Профессия не менее почетная, чем пилот. Так она себе говорила. Когда говорят о паломничестве в Дорогу Отчаяния, имеют в виду Б. А. Р./Отель. Ей следовало бы гордиться этим, говорила она себе, но в глубине души знала, что отдала бы все это за возможность летать.

Внезапно она обнаружила, что у нее клиент.

– Извини. Улетела куда‑то.

– Все в порядке, – сказал Раэл Манделла. – Еще два пива. Что‑нибудь слышно об этом твоем беглом муже? Умберто говорит, его уже три дня нет.

– Он вернется. – Эд был в их выводке паршивым клоном. В то время как его братья гнались за успехом, занимаясь юриспруденцией и торговлей недвижимостью, Эд был совершенно удовлетворен своим делом – ремонтом всяких мелочей – и не просил денег за эту привилегию. Дорогой Эд. Где же он?

В двадцатый день рождения Персис, на рассвете, Умберто и Луи соорудили для жены праздничный завтрак с печеньем, вином и украшениями. Эда по–прежнему не было.

– Никчемный бродяга, – сказал Умберто.

– Каким мужем надо быть, чтобы пропустит день рождения жены? – сказал Луи. Они преподнесли Персис подарки.

– Я дарю тебе землю, – сказал Умберто, фермер с въевшейся в кожу почвой, и вручил жене кольцо с бриллиантами ручной работы гномов–ювелиров из Яззу.

– А я дарю тебе море, – сказал Луи и положил перед ней путевку на Наветренные острова в Аргирском Море. – Десять лет ты работала без отдыха. Теперь тебе следует взять отпуск на столько, на сколько хочешь. Ты это заслужила. – И они поцеловали ее. А Эд так и не появился.

Потом Персис Оборванка услышала шум. Шум был не очень громкий, и праздничные звуки легко заглушили бы его, если бы она не ждала его десять лет. Шум становился громче, но по–прежнему только она его слышала. Она встала, как будто подхваченная притяжением Архангельска. Звук звал покинуть отель и выйти наружу. Она уже знала, что это. Два мотора Майбах–Вюртель в толкающе–тянущей конфигурации. Она приставила руку ко лбу козырьком и посмотрела в небо. И это был он – приближался со стороны солнца, черное пятнышко, которое стало сперва воробьем, затем соколом, затем ревущим и грохочущим двухмоторным, двухместным пилотажным самолетом Ямагучи и Джонс, который пронесся у нее над головой, подняв облако пыли и разметав гравий, и вошел в поворот. Она увидела Эда Галлацелли, махающего с пассажирского места – тихого Эда, сумрачного Эда, всем довольного Эда. С этого момента и далее Персис Оборванка любила только и исключительно его, ибо из всех братьев только он понимал ее достаточно, чтобы дать ей то, что она желала больше всего. Умберто подарил ей землю, Луи – море, а Эд вернул ей небо.

37

То, что она снова и снова возвращалась в рыбный ресторан Раано Туриннена на Бульваре Океан, было слабостью, которую ей никак не удавалось одолеть. Дело было не в чаудере – несмотря на то, что он был отменно приготовлен. Дело было не в спокойной приветливости Раано Туриннена, румяного от пива Статлер, даже невзирая на то, что он называл ее теперь «госпожа Квинсана». Дело было в том, что три года, которые она здесь проработала, впитались в нее слишком глубоко.

– Как обычно, госпожа Квинсана?

– Спасибо, Раани.

Миску исходящего паром свежего чаудера подала пустоглазая, жующая бетель девочка–подросток.

Малышка не протянет и трех месяцев, не то что три года, подумала Мария Квинсана. Но чаудер был на диво хорош. Странно, но за все годы, которые она провела здесь и когда имела возможность есть его бесплатно, она ни разу даже не попробовала.

Энергия, которой она обладала тогда, до сих пор изумляла ее. С пяти вечера до полуночи подавать чаудер, буайабес и гумбо, вставать в восемь утра и идти в штаб–квартиру Партии на проспекте Кайанга, чтобы заполнять конверты и мешки и отправлять их на пирс 66. Сторонник партии, член партии, партийный функционер – а затем пришло время выбирать между партийной кандидатурой и рыбным супом. На самом деле никого выбора не было, но она до сих оставалась благодарна Раано и его долларам. Она услышала много интересного из набитых чаудером ртов своих клиентов – достаточно, чтобы переписать партийный манифест к выборам в Региональное Собрание Сыртии и вознести партию на постамент чемпиона по всему континенту. Она тоже была там, на пьедестале, вместе с другими партийными деятелями, аплодируя кандидатам–победителям и мысленно повторяя: «жалкие куклы, жалкие куклы». Она привела их к власти, научив слушать людей.

Слушайте, говорила она, слушайте людей: слушайте, что они любят, что они ненавидят, что приводит их в ярость, что приносит им счастье, что их беспокоит, на что им наплевать. Партия, которая умеет слушать – это партия–победительница. На самом же деле она добивалась того, чтобы они слушали Марию Квинсану, говорящую им, кого надо слушать.

– Вы должны сами баллотироваться в Собрание, – предложил ей тогда Мохандас Ги, – вы, которая столько знает о народных нуждах. – Она отказалась. Пока. То, что выглядело как самоотречение, на деле являлось амбициями.

Ее время придет вместе со всемирными выборами, через два года. В эти годы она была молотом, ее манифест – наковальней, и ковала она Новую Партию. Настойчивая нужда в реформах вымела старые кадры. Собралась новая Коллегия выборщиков и многие старые реакционеры («профессиональные политиканы», как уничижительно называла их Мария Квинсана), обнаружили отсутствие своих имен в региональных бюллетенях. И все же Мария Квинсана ступала с оглядкой. Ее лицемерный замысел – в борьбе с профессионалами от политики привнести в политику еще более высокий профессионализм – никогда не должен быть раскрыт. До этого дня дожило слишком много светил, способных уничтожить ее.

Она макала кусочки хлеба в чаудер и наблюдала за рыбаками, занимавшимися сетями и парусами на пристанях с той стороны Бульвара Океан. Годы и десятилетия. На этих выборах ее вполне удовлетворит пост советника. Тремя годами позже настанет момент, когда она блеснет в роли лидера партии. Чайки кружились и переругивались над открытыми люками рыболовных судов. Годы и десятилетия. Политика подобна морю. Манифест был сетью, население добычей, а она – рыбаком.

Раано Туриннен тяжело уселся за стол напротив нее.

– Как обед, госпожа К.?

– Как всегда, превосходно, Раани.

– Великолепно. Если хотите послушать, вы будете через пять минут по радио.

– Не выношу предвыборных передач. У меня голос, как у ламы. Только аппетит людям портить. Завтра идешь голосовать?

– Конечно. За вас, госпожа К.

– Ни слова, Раани. Тайна голосования – конституционное право человека.

– А я не стыжусь своего выбора. А как же – любой, кто со мной не согласен, может убираться из моего ресторана.

– Раани, а как же демократические права? Человек имеет право на собственное мнение.

– Не в моем ресторане. Вот сегодня приперлись два оборванца со значками Армии Родной Земли и давай тут развешивать свои листовки. Мне ничего такого в моем ресторане не надо, ну я их и вышвырнул. Они еще вздумали трепыхаться, пришлось настучать им по балде. С ними девка была, попыталась выцарапать мне глаза, представляете? Насчет это Армии Родной Земли – не знаю, госпожа К., мнения – это одно, а взрывы и убийства – совсем другое, разве нет? Вы же сделаете что‑нибудь с ними, а, госпожа К.? Чего там, я побаиваюсь, что они вернуться и сожгут заведение: я слышал, такое уже бывало. Разберетесь с ними, госпожа К.? Вы должны остановить их, они же все психи – а эта музыка, которую они играет, она вредна для детей. Они с нее дичают. Хорошо бы их не было. Когда вас выберут, вы должны остановить их.

– Остановлю, – сказала Мария Квинсана. – Обещаю тебе. – Затем по радио объявили партийную политическую передачу, посвященную Новой Партии Марии Квинсаны, и слушая музыку, она думала, какие из ее предвыборных обещаний она бы выполнила с той же охотой, как обещание уничтожить Армию Родной Земли.

38

Теперь, когда деревья выросли и стали давать густую тень, Дедушка Харан проводил в саду все больше и больше времени. Он полюбил проводить время за созерцанием преходящести всех вещей. Он думал о своем детстве, проведенном в Томпсонс Фоллз, он думал о первой жене, Евгении, он думал о детстве своего сына и о детстве его сына. Он думал о приемной дочери, превратившейся в дикое животное, он думал о своей внучке, против воли превратившейся в божество, и внуке, Величайшем Игроке в Снукер в Известной Части Вселенной. Он размышлял, доведется ли еще его увидеть. Он предавался всем тем мыслям, которые обычно посещают людей в сорок пять лет. Когда он был занят размышлениями, то предпочитал, чтобы ему приносили еду, чтоб есть в безмятежной атмосфере сада, где ничто не прерывало потока воспоминаний, а пару раз Бабушка приходила отвести его в дом на закате.

– Ты должен начать пускать туда людей, – сказал Раэл Манделла, много думавший о набитых карманах паломников, кружащих вокруг его дочери. – Сад спокойствия Серой Госпожи. Вход – двадцать сентаво. – Последнее время Бедные Чада Непорочного Изобретения завели манеру именовать ее Серой Госпожой.

– Не бывать тому, – сказал Дедушка Харан. – Это мой сад, предназначенный для моей жены, меня и тех гостей, который я приглашу. – Для поддержания приватности он нанял в бидонвиле, прозывавшимся Городом Веры и окружавшим базилику, несколько обнищавших Бедных Чад, чтобы они возвели вокруг сада стену. Довольный их работой, он сделал ворота, на которые повесил надежный замок; один ключ он носил в кармане, а другой висел на золотой цепочке на шее у его жены.

Когда суета и шум новой Дороги Отчаяния, переполненной предпринимателями, продавцами религиозной мишуры и хозяевами гостиниц становились невыносимыми, они запирались в саду и слушали пение птиц и плеск рыбок в маленьком ручье. Они сажали цветы и кусты, потому что покуда жив садовник, сад не бывает завершен, и пока они работали так, им стали попадаться уголки, которых они не могли припомнить: тайные лощины, маленькие водопады, тенистые рощицы, лабиринт, песчаный садик, травянистая лужайка с солнечными часами в центре.

– Дражайшая жена, не кажется ли тебе порой, что наш сад выбрался за пределы стены, которой я его окружил? – спросил Дедушка Харан. После почти часовой прогулки по загадочной, вымощенной плиткой тропе они пришли к каменной скамье под сенью ивы и сели передохнуть. Бабушка посмотрела в небо, казавшееся странно нежным, совершенно не похожим на яростные сине–черные небеса Дороги Отчаяния, и полным пушистых облаков.

– Муж мой Харан, я думаю, что так же, как мы растили наш сад, сад растил нас, и все удивительные вещи, которые мы находим в нем – семена, посеянные им в нашем воображении.

Они долго сидели, не произнося ни слова, на каменной скамейке под ивой, любуюсь облаками, в той тишине, которая возникает между стариками, не нуждающимися для общения в словах. Когда мир начал отворачивать свой лик от солнца, они поднялись с каменной скамьи и по тропинкам, куда более диким и прекрасным, чем они когда‑либо видели здесь, вернулись к воротам в стене. Пока они запирали за собой ворота, мимо них текла толпа торговцев пирожками и серолицых туристов.

– Я думаю, что если твоя догадка верна, протяженность и разнообразие сада могут быть бесконечны, – сказал Дедушка Харан. Бабушка в восторге всплеснула руками.

– Раз так, муж мой Харан, мы должны его исследовать! Можем начать завтра, да?

Назавтра, ранним утром, прежде чем улицы и переулки заполнились чужаками, Бабушка и Дедушка Харан отправились в экспедицию по саду. Бабушка привязала к воротам кончик шерстяной нити из большого клубка. В сумке у нее было восемнадцать таких клубков, альбомы и карандаши для составления карт неизведанных внутренних районов воображения, а также завтрак на двоих. Дедушка Харан возглавлял караван, вооружившись оптиконом, секстантом, хронометром и компасом. Через десять минут после того, как они отошли от ворот, муж и жена оказались на незнакомой территории.

– Здесь должны были быть ускоренно–растущие буки, – сказал Дедушка Харан. – Я сам их сажал и помню отчетливо. – Перед ним лежала маленькая заросшая лесом долина. Ряды рододендронов покрывали ее склоны, между камней струился ручеек. – Никаких рододендронов тут не было. Они были слева от ворот… я думаю, сад постоянно переделывает сам себя. Поразительно.

– Тихо, – сказала Бабушка. – Слышал голос?

Дедушка Харан, который слышал похуже, навострил уши.

– Это Раэл?

– Да. Тихо, слушай. Слышишь, что он сказал?

– Мне показалось, мой сын кричал что‑то про возвращение Лимаала.

– Правильно. Так что, муж, пойдем ли мы назад?

Дедушка Харан пропустил шерстяную нить сквозь пальцы. Он еще мог различить железные ворота позади. Впереди же он видел новую долину и ему казалось, что за ней лежит широкая, девственная местность, страна лесистых холмов и быстрых рек, цветущих лугов и пугливых оленей.

– Вперед, – сказал он, и вместе они спустились в долину: он посматривал на солнце и отмечал показания компаса, она разматывала за собой клубок. Они пересекли ручей, рука об руку поднялись по склону, вошли в страну лесистых холмов и цветущих лугов и никогда не возвращались назад.

Когда Раэл Манделла пришел их искать, он нашел только шерстяную нить, размотанную Бабушкой. Он двинулся по извилистому пути, следуя за нитью, лежащей меж деревьев и цветочных клумб, фонтанов и живых изгородей, и по спирали вышел к самому центру сада. Он прорвался через последнюю завесу бирючины на маленькую аккуратную лужайку, где нашел конец нити. Она была привязана к стволу могучего вяза, одному из двух стоящих здесь и так тесно перепутавшихся корнями и ветвями, что никому не под силу было бы их разделить.

39

Лимаал Манделла приехал с женой и детьми в Дорогу Отчаяния, чтобы скрыться от людей, но слава его была столь велика, что почти весь первый год он провел взаперти, пленником в собственном доме.

– Я – не Величайший Игрок в Снукер в Известной Части Вселенной! – орал он в раздражении на толпящихся почитателей, которые каждое утро собирались у дверей дома Манделла. – Больше нет. Убирайтесь! Проваливайте к Анагносте Гавриилу из РОТЭК, мне вы не нужны!

В конце концов Раэл Манделла–младший заступил на караул с дробовиком, отпугивая зевак, а Ева Манделла, которая летом ткала под огромным зонтичным деревом, растущим перед домом, взяла на себя обязанности секретаря и контролера посетителей. Затем, как раз когда для Лимаала Манделлы начался период спокойствия – первый с того момента, как он вошел в двери Джаз–бара Гленна Миллера – на Дорогу Отчаяния обрушилась чума землемеров.

А чума землемеров породила чуму сетчатых пластиковых квадратов, чума сетчатых пластиковых квадратов породила чуму планировщиков, чума планировщиков породила чуму строительных рабочих, чума строительных рабочих загнала Лимаала Манделлу обратно в келью. Только–только он привык к паломникам и предпринимателям – а они к нему – на город неожиданно накатили следующие друг за другом волны землемеров, планировщиков и строительных рабочих, которые заполнили все отели, гостиницы, таверны, кабаки и ночлежные дома. Он не мог больше прогуляться до магазина всякой всячины сестер Пентекост, чтобы купить «Меридиан Геральд», без того, чтобы раз десять не услышать: «Смотри, Санчи, это же Лимаал Манделла», «Это он, говорю тебе – Величайший Игрок в Снукер в Известной Части Вселенной!», «Это не сам ли… да, да это он, Лимаал Манделла», а тем временем десятки рук протягивали ему обрывки бумаги, чеки, платежные ведомости, закладные, чтобы он на них расписался, а кто‑то уже приглашал сыграть показательный матч в каком‑то отеле, баре, рабочем клубе.

– Что за чертовщина творится? – изливал он свое раздражение Санта Екатрине. – Сначала они нарезали всю треклятую пустыню пластиковой лентой на квадратики, будто доску для шашек, а теперь натащили тяжелой строительной техники, которой хватит, чтобы построить новый континент! Только люди поняли, что я отошел от дел и слышать не желаю о снукере, о матче с Дьяволом, о соревновании за звание Величайшего Игрока в Снукер в Известной Части Вселенной, только я получил возможность спокойно сходить в бар или в лавку, как мне опять надо прятаться. Какого рожна им тут надо, что они строят – еще один орбитальный лифт или что?

Каан Манделла, четырех лет от роду – приветливый, щекастый и набитый до отказа пловом из баранины – пискнул:

– Железо, па. В пустыне полно железа. Она практически целиком состоит из чистой ржавчины – учительница сказал, а она все знает, потому что раньше работала голло… геогги…

– Геологом. Железо! Милостивая Госпожа, что дальше? Так это к нам заявилась Корпорация Вифлеем Арес. Провалиться мне на этом месте, во что превратилась Дорога Отчаяния?

За годы, проведенные им в Белладонне, Дорога Отчаяния успела превратиться в совершенно незнакомое Лимаалу Манделле место. Святые, пророки, базилики, люди с металлическими руками, отели, кабаки, ночлежки – все сверкают праздничным неоном – молельные воздушные змеи, гонги и арфы Эола, постоянно звонящие колокольни, пропавшие дедушка и бабушка, огороженные сады, таинственные родственники, которые исчезают так же быстро, как появляются, чужаки, торчащие на перекрестках, по пять поездов в день, а еще аэропорт, магазины, бары, хибары и развалюхи, люди, спящие на улицах, очереди к дверям с табличкой «Для просителей»; кражи, изнасилования, ограбления: полиция! Констебли с шоковыми дубинками, Луи Галлацелли в рясе законника, торговля недвижимостью, аренда и продажа. Лоточники на каждом углу, мальчишки–носильщики, торговцы рыбой и фруктами, продавцы религиозных сувениров: улицы! Льющийся бетон и гофрированная жесть, стекло, сталь и пластик; пиво со вкусом мочи: импорт продуктов! Очереди к водяным колонкам, акры солнечных генераторов, всепроникающий запах экскрементов из перегруженных метановых дигестеров. Велосипеды, рикшы, трициклы: грузовики! Люди орут во время сиесты, люди входят без стука, люди, чужаки, пялятся пялятся пялятся, треплются, разевают рты, шумят. Даже его сестра, запертая в уродливом бетонном карбункуле под названием Базилика Серой Госпожи, превратилась в незнакомку; к ней допускаются только благочестивые просители, кающиеся грешники и истово верующие паломники. Лимаал Манделла еще не настолько утратил гордость, чтобы ради свидания с родной сестрой отстоять очередь к двери с табличкой «Для просителей».

– Этот дом, этот город, этот мир – куда все катится? – орал он и с грохотам бежал через двор в дом родителей. За те двенадцать секунд, за которые он пересек заваленный ламьим навозом двор, его успели сфотографировали с женщиной, выскочившей из‑за поилки и умолявшей ее изнасиловать.

– Мама, этот город вгонит меня в гроб.

Ева Манделла, занятая работой над гобеленом, улыбнулась ему и сказала:

– Лимаал! Как приятно видеть тебя!

– Мама, у меня нет никакой личной жизни. Полминуты назад какая‑то женщина попросила связать ее, заткнуть ей рот, обмотать пластиковой пленкой и помочиться на нее. Так продолжаться не может! Мне нужна хоть какая‑то приватность!

– Ты знаменит, Лимаал.

– Эта часть моей жизни закончена, мама.

– Пока ты жив, ни одна часть твоей жизни не закончена. Такова суть жизни. Что ты скажешь об этом, Лимаал? – Она указала на гобелен, над которым трудилась.

– Очень красиво, – сказал Лимаал Манделла, все еще трясясь от ярости.

– Правда ведь? Это история нашего города. Все, что когда‑либо случалось, я вплетаю в этот гобелен, так что когда я умру, твои дети и их дети смогут посмотреть на него и узнать, что у них была гордая история. Очень важно знать, откуда ты пришел и куда идешь. Вот в чем твоя проблема, Лимаал – ты пришел откуда‑то, но тебе до сих пор некуда идти. У тебя должна быть цель.

Лимаал Манделла ничего не ответил. Он постоял немного, ковыряя ногой пыльную плитку пола. Потом он быстро поцеловал мать в щеку, повернулся на пятках и выскочил из дома, пробежал мимо отчаявшейся женщины и прячущихся в ветвях шелковичных деревьев папарацци, через кухню мимо удивленных жены и сына и прямо в ночь, заполненную ревом тяжелой строительной техники. Подгоняемый мрачной решимостью, игнорируя приветственные узнававших его рабочих, он ворвался в заросший сад вокруг пещерного дома доктора Алимантандо. Дверь была выбита, прихожая покрыта слоем пыли и мусора. Когда ожили световые панели, летучие мыши порскнули со своих насестов под потолком.

Где‑то в этом доме должен быть спрятан ключ к неудовлетворенности, раздражительности, плохому настроению и беспокойству. Ребенком он верил, что доктор Алимантандо владеет всей человеческой мудростью, записанной на этих стенах, а теперь все, в чем он нуждался – это цель, на которую он мог бы направить свой рационализм. Лимаал Манделла стоял перед стеной, заполненной иероглифами хронодинамики и все шире улыбался. На него пролился свет. Может быть, он больше и не Величайший Игрок в Снукер в Известной Части Вселенной, но перед ним – возможность стать Повелителем Пространства и Времени. Это была жизнь, полная тайн, побед, поражений и триумфа.

– Па? – голос его напугал. – Па, ты в порядке? – Это был Раэл–младший, пяти лет, уже проклятый семейным проклятием. Лимаал Манделла положил руку на голову сына.

– Я в порядке. Просто дело в том, что я не знал, что с собой делать с тех пор как мы сюда приехали.

– Я знаю. Ты был как бумажный самолетик на ветру.

Он так разболтался, что не мог скрыть свое отчаяние?

– Ну так вот, с этим покончено. Раэл, твой отец собирается стать Джентльменом Обширных Познаний, как доктор Алимантандо из историй, которые я тебе рассказывал. Посмотри сюда… – Отец и сын опустились на колени, чтобы изучить полустертые письмена. – Вот тут все и началось, – он двигался по ходу доказательства вдоль стены и вверх по лестнице, Раэл–младший следовал за ним, и так начались годы странствий по строчке иероглифов, которые в конце концов привели его к центру потолка погодной комнаты доктора Алимантандо.

40

– Узрите! – вскричал Вдохновение Кадиллак, сверкая стальным черепом в свете хирургических ламп. – Первое полное умерщвление плоти!

Хирурги, сестры, протезисты пали на колени, воздев в благоговении руки. Таасмин Манделла попятилась от металлической твари, лежащей на операционном столе. Тварь приводила ее в ужас.

Под пластиковым куполом черепа пульсировал мозг, утыканный электромеханическими передатчиками. Нейрон выбросил разряд, передатчик дернулся, металлическая рука поднялась, металлические пальцы растопырились, чтобы схватить воздух.

– Слава слава слава! – завизжали хирурги, сестры, протезисты.

– Уберите это от меня, – пробормотала Таасмин Манделла. – На него тошно смотреть.

В то же мгновение Вдохновение Кадиллак оказался рядом, шепча вкрадчивые увещевания.

– Но признайте достижение, Госпожа – первое полное умерщвление! Плоть стала металлом. Это, без сомнения, священное мгновение!

Нескрываемая зависть в его голосе заставила Таасмин Манделлу отшатнуться. Существо раздвинуло глазные заслонки и навело на нее стальное глазное яблоко – гладкую стальную сферу, прорезанную тремя черными щелями. Губы раскрылись, извергая поток булькающей невнятицы. Оно пыталось сесть и обнять ее.

– Убейте это, убейте мерзкую тварь, уберите ее от меня! – закричала Госпожа Таасмин.

Полное Умерщвление наконец уселось. Его сотряс спазм. Кибернетическое бормотание поднялось до визга металла, царапающего металл. Масло потекло из трясущихся губ; хирурги, сестры, протезисты повскакали с колен и бросились к операционному столу. Полное Умерщвление задергалось в судорогах, затряслось и свалилось, скрежеща лопающимися шестеренками. В возникшей суматохе Таасмин Манделла выскользнула из операционной и бросилась по пустым антисептическим коридорам и залитым солнцем галереям, метя пол расписанной электросхемами тканью.

Она медитировала в песчаном саду, в сумерках, когда услышала песнопения. Машинные мантры Бедных Чад, сливающиеся с грубыми воплями жителей города, коснулись границ ее восприятия, как звон серебряного колокольчика, и вернули в мир людей. Проблемы никогда не кончаются. Она потянулась, выгнула спину, выбираясь из хватких объятий подбирающего форму медитационного кресла. В любую минуту Вдохновение Кадиллак мог постучать в дверь, призывая ее к обязанностям. Она встала с кресла, вышла из комнаты и набросила серый нагрудник. Вдохновение Кадиллак находил наготу недуховной и возмутительной.

Когда в дверь постучали, она была готова.

– Что это такое?

– Проблемы, Госпожа. Бедные Чада…

– Я слышала их.

– Я думаю, лучше вам посмотреть самой. – Вдохновение Кадиллак повел ее по галереям, отдающим небесам накопленный за день жар.

– Как прошел ваш… эксперимент?

Таасмин не смогла скрыть дрожь в голосе, и Вдохновение Кадиллак, без сомнения, уловил ее, ибо ответил:

– Со всем уважением, но вы не должны чернить работу ученых, которые пытаются воплотить в реальность идеал, человека будущего. Увы, в этот раз системы пациента отказали, но его отвага и вера, вне всякого сомнения, обеспечили ему мгновенный перенос к престолу Великого Инженера.

Вдохновение Кадиллак открыл тяжелые резные двери, ведущие на улицу. Звуки пения и крики стали громче.

– Что происходит?

– Прошу вас, Госпожа, следуйте за мной. – Камерарий и пророчица обогнули угол и оказались перед плотной толпой.

– Оттуда лучше видно, – сообщил Вдохновение Кадиллак, торопя Таасмин Манделлу вверх по лестнице на балкон. В кольце озадаченных горожан Таасмин Манделла разглядела механические конечности, отражающие свет закатного солнца. Бедные Чада Непорочного Изобретения стояли на коленях перед сетчатой оградой, окружающей строительную площадку Сталелитейной Компании Вифлеем Арес. Воздух наполняло гудение их бинарных мантр, их неуклюжие руки, копирующие движения кранов, дышали истовостью. Каждые несколько секунд какое‑нибудь Бедное Чадо покидало своих единоверцев и, игнорируя многочисленные предупреждения о том, что ограда под током, прижимало металлические протезы к сетке. Шипел электрический разряд, летели искры, верующий стонал и бился в религиозном экстазе. Затем он возвращался на место и продолжал распевать 10111010101111000001101101010, а к сетке отправлялся следующий.

– Что они делают? – спросила Таасмин Манделла.

– Мне кажется, это очевидно, Госпожа. Это поклонение.

– Строительной площадке?

– Как стало известно, среди низших слоев Города Веры распространилось пророчество. В нем говорилось, что Корпорация Вифлеем Арес возводит здесь не что иное, как родильный дом, если можно так выразиться, для Стального Мессии, Освободителя, Машины с Человеческим Сердцем, которая освободит механизмы из тысячелетних уз плоти.

– И поэтому они молятся… груде фундаментных блоков и котлованам?

За сеткой толпились закончившие смену рабочие, глазея на охваченных экстазом дамблтонианцев.

– Именно. Стройплощадка святое, благословенное место грядущего рождения.

Таасмин Манделла еще раз посмотрела на поток Бедных Чад, стремящихся принести себя в жертву на электрическом заборе.

– Это отвратительно, – прошептала она.

Из толпы мирян донесся вопль.

– Смотрите! Это она! Серая Госпожа!

Головы повернулись, пальцы указывали на нее. Бедные Чада приостановили Поклонение Проволоке и навели металлические глаза на балкон. Молодая женщина со стальной грудью и левой ногой вскочила и закричала:

– Послание! Дай нам послание!

Мантра мгновенно распространилась по рядам верующих.

– Послание! Послание! Дай нам послание! Послание! Послание! Дай нам послание!

Пять тысяч глаз распинали Таасмин Манделлу.