Текст книги "Тощий Мемед"

Автор книги: Яшар Кемаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

Мемед зарядил ружье и решил идти в дозор.

Первым проснулся Дурду, за ним – остальные. Последним открыл глаза Сулейман.

– Часовой! – крикнул Дурду, протирая глаза.

– Здесь, – ответил Мемед и сбежал со скалы. – За прошедшую ночь происшествий не было, – четко отрапортовал он.

– Это ты, Тощий Мемед? – изумился Дурду. – Разве ты часовой?

– Да.

– Ты только пришел, – сказал Дурду. – Успеешь еще.

– Мне не хотелось спать, – сказал Мемед, – вот я и сменил товарища…

Бывает… Первую неделю человеку не спится в горах. Он не находит себе места. Чувствует себя одиноким, – сказал Дурду.

– Поглядите-ка на нашего Шалого, осмотрелся наконец! И чего только не знает? – пошутил сонный Сулейман.

– Послушай, дядюшка Сулейман, – сказал Дурду. – Ты же мне ничего не говоришь путного. Что будет со мною дальше?

Постепенно рассвело. Солнце еще не показалось; вершина противоположной горы уже порозовела, но остальная ее часть по-прежнему была темной. Солнце сползало по склону все ниже и ниже. Наконец оно показалось из-за горы.

Сулейман ничего не ответил на вопрос Дурду.

– Будьте здоровы! – сказал он, поцеловал Мемеда в лоб и пошел.

Дурду догнал его.

– Попей чайку, дядюшка Сулейман, тогда и пойдешь. Без чая не отпущу.

– Да умножатся блага твои, – сказал Сулейман.

Дурду схватил его за рукав.

– Без чая, клянусь, не отпущу! Раз в тысячу лет подняться в горы… и уйти без чая!..

«От этого Шалого не отделаешься», – подумал Сулейман и сказал вслух:

– Ну что ж, вернемся…

– Разведите большой огонь! – приказал Дурду.

– Дым и сейчас виден, – заметил Сулейман Дурду.

– Что же еще делать, как не разжигать костры? Чем мне еще заняться, научи?

– Сынок, я тебя ничему не буду учить. Ты сам должен всему научиться.

Шалый Дурду задумался и покачал головой. Из-под фески на лоб выбились черные вьющиеся волосы.

Сулейман продолжал:

– Ты не должен притеснять бедных. С несправедливыми и плохими людьми делай все что хочешь. Не надейся только на свою смелость. Работай и башкой. А то погибнешь. Здесь горы; а горы – как железная клетка.

Чай вскипел быстро. Первому подали Сулейману. В утренней прохладе из тонкого стакана шел пар.

– Мемед может вам помочь, – сказал, прощаясь, Сулейман. – Обращайтесь с ним хорошо. Не обижайте. Дайте осмотреться. Через несколько дней он привыкнет.

Старик ушел. Согнувшись, с палкой в руках, он начал спускаться с горы быстро, как молодой. Мемед почувствовал, как глаза его наполнились слезами. «Кто знает, увижу ли его еще… – подумал он. – Есть же на свете такие хорошие люди!»

Солнце грело вовсю. Дурду сидел на камне. Он подозвал к себе Мемеда.

– А ну-ка, Тощий Мемед, попробуй это новое ружье! Ты когда-нибудь стрелял из такого ружья?

– Несколько раз.

– Вон видишь на той скале белое пятно…

– Да.

– Целься в него…

Мемед прижал приклад к плечу, прицелился и выстрелил.

– Не попал! – объявил Дурду.

– Как это получилось? – с досадой сказал Мемед. – Как же это получилось!..

– Почем я знаю, – пожал плечами Дурду. – Не попал – и все.

Мемед кусал губы. На этот раз он хорошенько прижал приклад к плечу, прицелился, спустил курок.

– Вот теперь попал, – сказал Дурду. – Прямо в середину.

Из середины белого пятна на скале поднималась легкая пыль.

– Но почему я в первый раз не попал? – спрашивал себя Мемед.

– А ты бьешь без промаху? – спросил Дурду.

– Не знаю, – улыбнувшись, ответил Мемед.

Длинное лицо Дурду еще больше вытянулось. Он был молод, но все лицо у него – в морщинах. Рот большой, губы тонкие. На правой щеке длинный след ожога. Острый подбородок казался очень сильным. Дурду постоянно улыбался, и в улыбке его была скрыта какая-то горечь.

– Тощий Мемед, в тебе что-то есть…

Застенчивое, как у ребенка, лицо Тощего Мемеда покраснело. Он потупил взгляд.

Снизу три раза свистнули. Все насторожились.

– Вестовой идет, – доложил Джаббар.

Вскоре прибежал запыхавшийся вестовой.

– Снизу, с равнины Чанаклы, в сторону Акйола едут пять всадников, – сказал он, с трудом переводя дыхание. – Все хорошо одеты… Видно, люди с деньгами.

– Приготовиться. Пусть каждый возьмет побольше патронов, – приказал Дурду своим людям, которые бросились к оружию. – Шалый Дурду разорит еще несколько очагов.

Затем крикнул, обращаясь к Мемеду:

– Смотри, Тощий Мемед!

Дурду прицелился в белое пятно. Скалу заволокло пылью. Когда она рассеялась, Дурду весело воскликнул:

– Ну как?

– Прямо в середину…

– Ах вот как: в середину, – улыбнулся Дурду и подмигнул Мемеду: – Тощий Мемед, это твоя первая вылазка. Держись!

Мемед ничего не ответил.

– Ну, все готовы? – спросил Дурду.

– Все, – раздалось в ответ.

Было уже около полудня, когда они спустились на дорогу, проходившую через густой дубовый лес. Все залегли на расстоянии полусотни шагов друг от друга. Далеко вперед выставили наблюдателя.

Вскоре на дороге показался старик. Впереди себя он гнал серого осла, у которого от слабости заплетались ноги. У старика была спутанная грязновато-белая борода и длинные усы, за которыми скрывался рот. Желтые от табака концы усов видны были издалека. Уголки глаз изрыты морщинами. Его большие грязные ноги торчали из заплатанных штанов. Он с трудом передвигался по пыльной дороге и что-то напевал. До разбойников долетали слова песни:

Струя смолы по дереву течет,

Жених глядит и глаз не отведет.

Уж груди смуглые твои созрели,

И аромат их сладок, точно мед.

Твоих кудрей и ночи не затмить,

А эти брови тонкие, как нить.

Пускай наймет меня отец твой старый

За пазухой гранаты сторожить.

– Сдавайся! – крикнул Дурду. – Стрелять буду.

Песня оборвалась. Старик застыл на месте.

– Сдаюсь, сынок, сдаюсь. А что случилось?

Шалый Дурду выскочил из своего укрытия на дорогу:

– Раздевайся!

Старик остолбенел:

– Что мне снимать, ага?

– Все, что на тебе… – сказал Дурду.

– Не шути, ради бога, – улыбнулся старик. – На что тебе мое тряпье? Отпусти меня, и я пойду. Я очень устал. Ноги так болят, что я вот-вот упаду. Отпусти меня, дорогой ага…

– Да ты раздевайся, раздевайся поскорее, – торопил Дурду. хмуря брови.

Старик недоверчиво смотрел в глаза Дурду, заискивающе улыбаясь, словно собака при виде злого хозяина, и не мог понять, шутят с ним или говорят серьезно.

– Поскорей, не заставляй так долго ждать, – резко сказал Дурду.

Старик улыбался, все еще ничего не понимая. Дурду нахмурил брови и пнул его ногой. Старик закричал от боли.

– Снимай, говорю тебе, снимай!

Старик начал умолять.

– Паша-эфенди… ноги твои поцелую… руки твои буду целовать. Ведь мне нечего больше надеть… Я останусь совсем голым, в чем мать родила…

Он сунул в рот указательный палец, обсосал его и вытащил:

– Вот таким голым… Кроме этого, у меня нет ничего, паша-эфенди. Руки твои поцелую… И ноги… Не отбирай мою одежду… Ты великий паша-эфенди, что ты будешь делать с моими лохмотьями? Руки твои поцелую…

– Снимай, сукин сын, говорят тебе, – настаивал Дурду. – Заладил: «Паша-эфенди! Паша-эфенди!»

Старик продолжал умолять. Потом заплакал.

– Я пять месяцев был на чужбине, возвращаюсь с Чухуровы… Я возвращаюсь с работы.

– Значит, у тебя есть деньги? – перебил его Дурду.

Старик плакал, как ребенок, то и дело шмыгая носом.

– Пять месяцев я мучился на чужбине… Мухи на Чукурове заели меня…

– Значит, у тебя есть деньги? – снова спросил Дурду.

– Немного есть, – отвечал он. – Я, такой старый, работал на рисовых полях. По колено в воде. Я там чуть не умер. Сейчас иду домой. Не делай этого, эфенди. Не дай мне голым прийти к моим детям.

– Так еще лучше. Снимай, снимай! – разозлившись, кричал Дурду.

Старик переступал с ноги на ногу, не желая расставаться со своими лохмотьями. Дурду вытащил кинжал, который блеснул на солнце, и острием его кольнул старика. Тот подпрыгнул.

– Не убивай меня, – взмолился старик. – Я хочу увидеть своих детей. Сейчас разденусь. Возьми мою одежду.

Не вылезая из укрытий, разбойники смеялись. Только Мемед молчал. В глазах его снова вспыхнул огонек, как у разъяренного тигра. Сейчас он ненавидел Шалого Дурду.

Старик начал торопливо снимать пиджак, потом штаны. Он был напуган, руки его тряслись.

– То-то, – приговаривал Дурду. – Вот так… Надоело ждать тебя.

Старик дрожащими руками сложил одежду на землю.

– Снимай кальсоны и рубаху тоже! – закричал Дурду и снова кольнул его кинжалом.

Старик, дрожа всем телом, стал снимать рубаху.

– Хорошо, ага, я все сниму. Не убивай меня, паша.

Он снял рубашку и положил ее на одежду. Минтана на нем не было. Сгорбившись, он умоляюще посмотрел на Дурду.

– Ну, живо! Чего смотришь? Снимай кальсоны!

У старика так дрожали руки, что он с трудом снял кальсоны. Прикрыв низ живота руками, он засеменил к ослу, который пощипывал травку на обочине дороги. Схватив осла за недоуздок, старик потянул его по дороге. На волосатых, тонких, как спички, ногах старика выпирали твердые желваки. Запавший живот был сморщен, как и вся кожа на всем теле. Грудь его обросла седыми волосами. Он был весь в соломенной трухе. На спине горб. По телу, красному от расчесов, ползали насекомые. Когда старик проходил мимо Мемеда, юноша задрожал от гнева.

Разбойники смеялись над стариком, который медленно удалялся, прикрываясь руками. Через каждые пять-десять шагов он оборачивался и с тоской и страхом смотрел на свою одежду. Пройдет, остановится и снова смотрит.

Прибежал наблюдатель.

– Едут! – закричал он.

– Всадники едут! – подхватил Дурду.

– Эй! Забирай свое барахло! – крикнул он старику. – Наша добыча едет. Тебе повезло…

Старик с неожиданной для него ловкостью бросился к грязной куче своих лохмотьев, схватил их и быстро побежал за ослом.

Лицо Мемеда потемнело, руки дрожали. Он с трудом сдерживал себя, чтобы не разрядить ружье в голову Дурду.

На этот раз Дурду закричал еще громче:

– Сдавайтесь!

Пять всадников сразу остановили лошадей.

– Если сделаете еще хоть один шаг, буду стрелять.

Дурду повернулся к сидевшим в укрытии разбойникам:

– Я подойду к ним. Если будут сопротивляться, открывайте огонь со всех сторон.

Слегка покачиваясь, как ни в чем не бывало, он подошел к всадникам:

– Слезайте с лошадей!

Всадники молча спешились. Они были хорошо одеты. Двое походили на горожан. С ними был юноша лет семнадцати. Сбруя на лошадях, отделанная серебром, блестела.

Дурду крикнул своим:

– Трое, ко мне!..

Юноша громко заплакал.

– Не убивайте меня! – молил он. – Берите все что хотите. Только не убивайте!..

– Храбрец, ты сначала разденешься, останешься в чем мать родила, а тогда сможешь уйти.

– Правда?.. Вы меня не убьете? – обрадованно закричал юноша. – Значит, не убьете? – повторял он, быстро раздеваясь.

В одно мгновение мальчик снял с себя одежду и белье и отдал Дурду.

– Бери!..

Остальные, не проронив ни слова, тоже быстро разделись. На них оставались только кальсоны.

– Снимайте и кальсоны, господа, – сказал Дурду. – Самое главное для меня – кальсоны.

Все безропотно сняли кальсоны и, прикрывая руками наготу, двинулись по дороге. Отобрали все – лошадей, одежду, все до нитки.

Дурду со своими людьми повернул в горы.

– Тебе повезло, парень, – говорил Дурду Мемеду, поднимаясь в гору. – Сегодня у нас хорошая добыча. – Тысячи на полторы лир. Лошади, одежда, вещи… Одежда мальчишки будет тебе впору. Она совсем новая. Как он кричал, этот сукин сын! Какой нежный!..

Когда они добрались до своего убежища в скале, Дурду соскочил с лошади и тотчас заставил Мемеда надеть одежду мальчика.

– Как тебе хорошо подошла одежда этого сукина сына… – сказал он, глядя на Мемеда. – Ты стал похож на школьника…

Чужая одежда душила Мемеда. Он чувствовал себя в ней каким-то униженным, подавленным.

Он не находил себе места, не знал, чем заняться. Неожиданно Мемед задал Дурду вопрос, который мучил его всю дорогу:

– Мы все у них отобрали. Хорошо! А зачем отобрали кальсоны? Это я не могу понять!..

Спросив это, Мемед почувствовал облегчение и даже забыл на миг, что на нем чужая одежда.

Дурду рассмеялся:

– Кальсоны мы отбираем во славу нашего края! Ни один разбойник, кроме Шалого Дурду, не отнимает кальсоны. Пусть все знают, что их раздел Шалый Дурду…

XI

После дождя наступила жара. Воздух был влажный и душный. Грязный, окровавленный труп Вели лежал на войлочной подстилке во дворе Абди-аги; мокрая одежда прилипла к телу. Большие зеленые мухи, блестевшие на солнце, кружились над покойником; он лежал в жалком одиночестве. Восковые руки беспомощно свисали по сторонам.

Абди-ага был ранен в левое плечо. Пробив плечо, пуля застряла под лопаткой. Вторая пуля, не задев кость, пробила навылет левую ногу. Деревенский лекарь еще в лесу наложил повязки на раны аги. Поэтому ага не потерял много крови. Только пуля под лопаткой причиняла сильную боль.

У аги было два сына, четырнадцати и шестнадцати лет. Сыновья созвали всех родственников, верных Абди людей, батраков. Сидя у изголовья, все ждали, когда он заговорит. Но ага только слабо стонал. Его жены тихо плакали.

Вдруг Абди-ага открыл глаза и спросил:

– Что с моим племянником? Где мой Вели?

Женщины что-то пробормотали сквозь слезы.

– Так что же? – переспросил Абди-ага.

– Была бы цела твоя голова, – ответил кто-то из крестьян. – Хранит тебя господь, наш Абди-ага.

– А что с тем окаянным? – спросил, блеснув глазами, Абди-ага.

– Упустили.

– А что с той потаскухой, которую называют девушкой?

– Схватили и привели.

Абди-ага закрыл глаза и, положив голову на подушку, снова застонал. Потом открыл глаза и спросил:

– Ее, конечно, не били?

– Нет, не тронули.

– Это хорошо. Даже пальцем не тронули?

– Не притронулись.

– Очень хорошо…

Все знали, что если Абди-ага не изобьет крестьянина за провинность, значит приготовит для него что-нибудь очень неприятное. До конца своей жизни этот человек будет искупать свою вину. Крестьяне, которые считали, что они провинились перед Абди-агой, приходили, садились перед ним и не вставали, пока он их не избивал палкой – только тогда он забывал их проступок.

Абди опять закрыл глаза. Лицо его пожелтело и вытянулось. Когда он снова открыл глаза, на лице промелькнула еле заметная вспышка радости. Он спросил:

– Кто ходил со мной в лес, все здесь?

– Нет Хромого Али и Рюстема.

– Тотчас найдите их и приведите сюда, – приказал Абди-ага.

Через некоторое время двор наполнился женским плачем. Пришли мать и отец Вели, соседи. Мать, припав к сыну, начала целовать его окровавленное, запачканное грязью лицо. Отец сидел рядом, приложив руку к виску. Мать с большим трудом оторвали от тела сына и отвели в сторону. Обессилевший от горя отец, не поднимая головы, медленно встал. Он был высокого роста, худой, с продолговатым лицом и широким лбом. На нем был вышитый минтаи и полосатые штаны из хлопчатобумажной ткани. На ногах – чарыки из сыромятной кожи, на которой еще не вытерлась щетина. Он застыл в растерянности, беспомощно опустив руки вдоль длинного тела. Лицо выражало безутешное горе. Он не мог даже взглянуть на тело сына.

К нему подошел крестьянин, взял его под руку и повел к Абди-аге. Абди-ага покачал головой:

– Горе.

Отец Вели не выдержал и высказал все, что у него было на душе:

– Горе, горе… Это не называют горем, Абди-ага. Это не горе. Если много раз бить кошку, собаку, в первый раз она испугается, во второй испугается, а уж в третий раз соберется с силами и разорвет тебя на куски… Человека не следует так часто бить. Вот видишь, они взяли да и удрали… Да покарает их аллах! Будь они прокляты!..

Он утих, им овладела прежняя слабость. Трудно было поверить, что минуту назад он разговаривал, двигался. Он застыл на месте, как камень.

Скрипнув зубами, ага сказал:

– Если бы я знал, что он осмелится стрелять… Если бы я знал! Вот увидишь, что я с ними сделаю. Этот проклятый со своей потаскухой тысячу раз сами будут искать смерти. Тысячу раз!.. Я заставлю их ее искать… Не надо было Вели брать с собой… Я привяжу их к дереву и подожгу. Вот пусть только попадется… Погоню отправили?

– Еще вечером.

– А в полицейский участок послали кого-нибудь?

– С вечера послали.

– Жандармы еще не пришли?

– Только к вечеру прибудут. Властям сообщили, они ждут, пока приедут следователь и доктор…

– Без доктора не обойтись. Покуда они не приехали, пусть придут все, кто был со мной в лесу. Только чтобы все были…

Кто – то подошел и сказал:

– Хромой Али и Рюстем во дворе.

– Значит, все?

– Все.

– Подойдите ко мне. Всем остальным выйти из комнаты. Чтобы не было никого лишнего… – властно сказал Абди-ага.

Отец убитого поднялся и медленно вышел из комнаты, даже не взглянув на Абди-агу. За ним последовали остальные.

Вокруг аги собрались все, кто был с ним в лесу. Лица взволнованны. Они знали, что Абди-ага будет их учить, как давать показания. Всякий раз, когда дело доходило до властей, никто не мог сказать от себя ни слова. Абди-ага заранее вызывал к себе и заставлял заучивать ответы. После этого допрашиваемые представали перед чиновником и отвечали, как им велел ага. И если у них спрашивали сверх заученного, они отделывались ответом: «Больше ничего не знаю». О чем бы ни спрашивали, ответ был один – «не знаю».

Абди-ага испытующе оглядел присутствующих. Они были бледны. Он опустил глаза. Некоторое время в комнате царило молчание. Потом ага снова поднял голову и опять пронизывающим взглядом осмотрел каждого. Губы его слегка зашевелились.

– Слушайте меня, братцы, – начал он слабым голосом. – Сначала руку положите вот так, на сердце… Положили? А теперь подумайте… Что бы вы сделали, если бы к вам в дом ворвалась облагодетельствованная вами собака и загрызла ваших детей? А ну-ка отвечайте… Не забывайте, что рука ваша лежит на сердце…

Снова пристальный взгляд его прощупал каждого.

– Ну, отвечайте. Что бы вы с ней сделали? – допытывался ага, окидывая всех быстрым взглядом. – Как бы вы поступили в таком случае?

Послышался шепот:

– Получила бы по заслугам.

Выпучив глаза, Абди-ага попросил повторить.

– А именно?

– Ты знаешь, ага.

Абди-ага, услышав это, как бы в подтверждение сказал:

– Так вот, братья, моя собака загрызла моего сына. Загрызла моего сына, искусала меня. Собака удрала. Но ее поймают. Если даже она превратится в птицу, все равно будет поймана. Спасения ей нет. Здесь остался соучастник преступления. По правде говоря, все зло от этой девки. Во всем виновата она… Да, парня убила она… Мы своими глазами видели, что Вели убила она. На меня напал Тощий Мемед, а Вели убила девка. У обоих в руках были револьверы. Вы все это видели. Вначале проклятый стрелял в Меня. Затем она прицелилась и выстрелила в Вели.

Абди-ага подошел к окну и крикнул на улицу:

– Дети! Подойдите кто-нибудь сюда!

Вошел старший сын.

– Принеси мой револьвер, сын мой.

Юноша вынул из стенного шкафа новенький револьвер и подал отцу. Абди-ага передал его стоявшему рядом крестьянину.

– Смотрите все. Вот револьвер, который вы отобрали у девки! Из него убили Вели. Посмотрите хорошенько..

Револьвер переходил из рук в руки и снова вернулся к Абди-аге.

– Все видели? – спросил он.

– Да…

– Это револьвер, из которого Хатче стреляла в Вели. В тот момент, когда Вели упал на землю, револьвер выпал из ее рук. Его поднял Хаджи. И девушку схватил Хаджи. Вы все видели это. Не так ли, Хаджи?..

Хаджи, прежде времени состарившийся, страшно грязный, чахлый мужичок с голубыми глазами и огромным носом, обросший и взлохмаченный, в рваной заплатанной одежонке, ответил:

– Да, так было, уважаемый ага. Точно так все было. Когда револьвер упал на землю… Ну да, когда револьвер упал, мой любимый ага, с земли его поднял я. Девчонка бросилась бежать. А парня схватила за руку… Я говорю, того проклятого парня, Тощего Мемеда. Я догнал и схватил Хатче. Вели убила Хатче. – Хаджи покачал головой и сделал вид, что вытирает глаза. – Ах, Вели-aгa! Был ли еще такой человек, как Вели-ага? Только дурные люди могут нападать на бравого парня. Видел ли кто, чтобы настоящий парень поднимал руку на смельчака! Ой, ой, мой бедный Вели-ага! Погиб от пули бабы, которая не стоит ломаного гроша. На моих глазах убила, каналья… И ведь целилась, сукина дочь… целилась… И где только научилась…

– Слышали? – вмешался Абди-ага. – Именно так все видели, правда? Ты, Зекерия, видел? Так было?

– Да, да, точь-в-точь так, – ответил Зекерия.

– Ну а ты что скажешь, Хромой Али? Так ли это было?

Хромой Али уже давно с трудом сдерживал себя.

– Я, я ничего не видел, ага. Ничегошеньки. Никто не смотрит на меня. Словно я в чем-то провинился. Все, даже дети, отворачиваются от меня. Жена и та смотрит на меня брезгливо. Не разговаривает… Я ничего-ничего не видел, ага. Знай это! Я не видел даже, как тебя ранил Мемед.

Хромой Али встал и быстро направился к двери. Он весь кипел от негодования.

Абди-ага никак не ожидал этого. Он пришел в бешенство. Губы его задрожали. Придя немного в себя, он чуть не бросился вслед за Али.

– Хромой Али! Убирайся из деревни! Укладывай пожитки и отправляйся, куда хочешь! Если задержишься хоть на один день, я пошлю людей, они перевернут твой дом вверх тормашками. Слышишь ты, Хромой Али? Нахалы неблагодарные, голодранцы… – бормотал он. И вдруг резко сказал: – Все было так, как говорил Хаджи.

Все хором подтвердили.

– Положите руку на сердце, крестьяне, братья мои… Какой-то сморчок пытался меня убить! Меня, хозяина пяти больших деревень… Своего господина… Из-за какой-то девки… Что было бы с вами, если бы я умер? Только подумайте! Только подумайте, что меня нет в живых… Чтобы какая-то девка была моей невесткой! Да пусть она лучше бежит с босяком. В какой книге это писано? Положите руку на сердце… Дело, в которое не вложено сердце, не может иметь успеха. Нет, не может. И именно сердце…

– Мы ради нашего аги на все готовы, – сказал Муса.

– Молодец, Муса, – одобрительно кивнул Абди-ага.

– Ради нашего аги мы на все готовы, – повторил Кадир.

– Всем вам спасибо. В этом году возьму с вас только четверть урожая. И скот, который сейчас у вас, подарю вам. Теперь идите, положите руку на сердце и запомните, что нужно говорить властям…

От аги крестьяне вышли довольные, улыбающиеся. Три четверти урожая! И скот! Вот здорово! Они присели на Корточки в углу двора, метрах в пятидесяти от покойника, и начали заучивать то, что им предстояло говорить на допросе.

– Господин начальник… Вот этот Хаджи-эфенди поднял с земли револьвер. Девка, взявшись за руку с парнем, убегала. Потом бросила его руку… Мы подбежали и схватили ее…

– Нет, так не получается, – прервал Хаджи. – Скажешь, что Хаджи, то есть я, догнал их, когда они бежали, взявшись за руки. Я схватил Хатче… Как только я ее схватил, то есть скажешь, когда Хаджи схватил, парень, то есть Тощий Мемед, отпустил девчонку и убежал.

– Хаджи подбежал и схватил девчонку. Когда Хаджи ее схватил, парень, то есть Тощий Мемед, отпустил ее и удрал.

– Девчонка целилась. И где она научилась этому, сукина дочь? Прицелилась в Вели, выстрелила три раза. Все три пули попали! Ах, сукина дочь. Все три!.. После, когда Вели упал без чувств на землю, из рук девчонки выпал револьвер. Хаджи подошел, вот этот Хаджи, и поднял револьвер.

– Вот так правильно! До их прихода еще заучим… – сказал Хаджи.

Во второй половине дня в деревне появились доктор, прокурор и жандармский унтер-офицер. Впереди них шагали два вооруженных жандарма. Они пошли к дому Абди– аги. Покойник, лежавший во дворе, был накрыт ватным одеялом из пестрого ситца. Восковая рука торчала из-под одеяла. У доктора было женственное молодое лицо и голубые глаза. Сойдя с лошади, он брезгливо осмотрел труп и снова накрыл его одеялом.

– Можете хоронить, – сказал доктор.

Прибывшие вошли в дом, мрачно опустив головы, и сели рядом с Абди-агой. Они очень устали. Все знали Абди-агу по касабе. Жандармский унтер-офицер был его первым другом. Он то и дело выражал are свою печаль по поводу случившегося.

– Ты, ага, не расстраивайся. Убийцу я найду. Он получит по заслугам. Об этом ты не беспокойся. В погоню за ним я послал четырех жандармов.

Унтер-офицер захватил с собой пишущую машинку. Он вынул ее из мешка и поставил на стол. Послали жандарма за Хатче. Взяли у нее показания. Хатче рассказала все, как было. Ее показания записали в протокол. Потом опросили свидетелей. Первым выступил Хаджи. Рассказав все от начала до конца, он кончил словами:

– Когда Мемед стрелял в Абди-агу, я заметил, что эта девка, то есть Хатче, целится из револьвера в Вели, потом стреляет… Вели крикнул: «Погибаю!» и упал на землю. Хатче застыла на месте. Револьвер выпал у нее из рук. Я поднял его из грязи. Мемед схватил ее, то есть эту Хатче, за руку и побежал. Я догнал их. Но Мемед вырвался. Ее я не выпустил. Да, не выпустил. Вот видите, не выпустил… Можно ли выпустить!

Хатче поразили показания Хаджи. Она не понимала, что он хотел сказать.

– Он говорит, что ты убила Вели. Что скажешь, Хатче? – спросил прокурор.

– Неправда. Да как же я могу убить такого человека? Все было вовсе не так, как говорит Хаджи. Как он может так говорить?

После этого начали допрашивать Зекерию. Он повторил слово в слово то, что сказал Хаджи. Ни слова больше, ни слова меньше. После того как все свидетели дали одинаковые показания, Хатче почувствовала, что против нее что-то замышляется. В сердце ее закрался страх, на душе стало тяжело. В глазах блеснули слезы.

Прокурор показал свидетелям револьвер.

– Этот револьвер был в руках Хатче?

– Да, да, этот самый… – ответили они хором.

На ночь приезжие остались в доме Абди-аги. В их честь зажарили ягнят.

Бывая в горных деревнях, прокурор обычно заказывал себе жаркое. Мясо, по его мнению, вкуснее всего в жареном виде. Спать каждого уложили на двух тюфяках.

Хатче заперли в соседней комнате. Она ни о чем не могла думать и, положив голову на колени, тихо проплакала всю ночь до утра. Утром два жандарма вытолкали ее из комнаты и повели в тюрьму. Она была в отчаянии, она не могла представить себе, что с ней будет. У Хатче заплетались ноги. За всю свою жизнь она второй раз покидала деревню. Но в первый раз возле нее была опора, ее любимый. Тогда она знала, куда и зачем идет. Они бежали навстречу призрачному счастью, к своей земле и дому. Сейчас же в душе у нее были только страх и отчаяние. Что с ней сделают эти люди?.. Когда они выходили из деревни, даже мать не пришла проводить ее. Не пришли и сестры. На душе было тяжело. Она шла, терзаемая невыносимым горем. Казалось, она ничего не слышала, ничего не замечала, ни о чем не думала. Только когда ее взгляд останавливался на двух жандармах, она словно приходила в себя и вздрагивала. Остальное терялось во мгле, и с каждым шагом она все глубже погружалась в эту мглу. Перед глазами стояла власть наказующая в образе злого духа… Идущие впереди жандармы – два ее представителя.

На следующий день, когда подходили к касабе, Хатче совсем ослабела и еле передвигала ноги. При виде касабы у нее появилась маленькая надежда, гнетущий страх отступил. Она вспомнила о Мемеде. Он без конца рассказывал о каком-то желтом блеске, об апельсинах, о белой– пребелой гальке, о текущей по арыкам воде, о запахе кебаба… Он говорил о доме, на крыше которого надстройка из камыша, напоминающая гнездо аиста. Где этот дом?

Окна одного из домов горели на солнце, словно были занавешены красными камышовыми шторами. Вдруг все закружилось… Хатче опять вспомнила о Мемеде. «Мемед, где он сейчас? Если его поймают – убьют. И все из-за меня».

Цементный пол камеры в подвале жандармского управления был по щиколотку залит водой. Откуда взялась эта вода, и зачем так было сделано? Пахло мочой и нечистотами. Единственное узкое, как бойница, окошко было наглухо закрыто… Хатче оказалась в полной темноте. Всю ночь она не сомкнула глаз. Прикорнуть было негде, но, если бы было спокойно на душе, она могла бы заснуть и стоя. Хатче будто растворилась в этой сплошной, как море, тьме и с нетерпением ждала, когда откроется дверь. Она думала: когда откроют дверь, придет освобождение и кончатся все ее муки. И хотя в камеру совсем не попадал свет – даже через замочную скважину, – ей казалось, что уже наступило утро.

Неожиданно открылась дверь. Яркий свет ослепил ее.

Долгое время она не могла прийти в себя. Жандарм взял ее за руку и вывел из камеры.

При появлении Хатче все головы повернулись в ее сторону. До ее слуха донеслись слова: «Вот девушка, которая убила своего нареченного». Хатче поняла, что она причина этого сборища. Опустив голову, ни на кого не глядя, она прошла сквозь толпу. Теперь жандармы не внушали страха, ей казалось, что они даже защищали ее.

Ее подвели к судье. Это был многое повидавший на своем веку старик с отвисшим подбородком и длинными усами.

– Говорят, ты убила Вели, сына Мустафы, так ли это? – спросил он.

– Я не убивала Вели, ей-богу, – простодушно ответила Хатче. – Разве я могу убить человека? Я и револьвер-то боюсь в руки взять.

Судья хорошо знал крестьян и деревенских женщин. Ему не раз доводилось иметь с ними дело. Старик сразу понял, что Хатче невиновна. Но все-таки вынужден был арестовать ее. Слишком вескими были улики.

Хатче повели в камеру. Женское отделение находилось в соседнем помещении, которое было присоединено к тюрьме позже. Стены были в кровяных пятнах: следы убитых комаров. Штукатурка осыпалась. Потолок, окна, перекрытия прогнили. В камере стоял едкий запах сырости и мочи. За дверью – ведро. Тюремный стражник пояснил, что ночью в случае надобности можно им пользоваться.

Хатче нехотя отломила маленький кусочек от хлеба, который принес тюремный стражник и положила в рот. Пожевала, но проглотить не смогла и выплюнула.

Не могла она ничего съесть и в следующие два дня. Хатче очень страдала; она никак не могла свыкнуться со своим положением.

На третий день к ней пришла мать. Глаза ее покраснели от слез. Подсев к тюремному окошку, мать начала причитать:

– Дочь моя, доченька дорогая! Что с тобой случилось? Зачем ты убила парня?

– Как же я могла убить его? Ведь я никогда в руках и ружья не держала! Разве ты не знаешь этого? – Впервые Хатче говорила с возмущением и гневом.

Мать немного смягчилась при этих словах. И как это она могла подумать, что ее дочь способна на убийство.

– Откуда мне знать, доченька! Ведь все говорят: Хатче убила Вели. А что я знаю? Приду попрошу писаря написать прошение. Я скажу, что моя дочь боится оружия. Да, чуть не забыла… Абди-ага не велел мне ничего писать. Но он и знать не будет, что я написала прошение по твоему делу, моя ненаглядная. Пусть даже убьет, все равно подам прошение. Да, доченька моя, ты ни в чем не виновата. Это все Тощий Мемед, несчастный ублюдок! Он убил парня. А сваливают на тебя. Этот ублюдок Тощий Мемед принес несчастье в наш дом. Я попрошу написать о тебе хорошее прошение. Пойду поплачу перед писарем… Ну, я пойду, доченька…

Она передала в окно узелок с едой.

– Я обо всем попрошу написать. Власти прочтут и увидят, что ты не виновата… Власти – тоже люди… И у них есть жалость. Почему же они будут держать тебя ни за что!