Текст книги "Тощий Мемед"

Автор книги: Яшар Кемаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

За шестнадцать славных лет Ахмед Великан ни разу не попал в беду. За эти шестнадцать лет он убил одного– единственного человека. Это был человек, который изнасиловал его мать в то время, когда Ахмед отбывал военную службу. Возвратившись в деревню, он узнал об этом, убил обидчика и ушел в горы. Этим человеком был Хусейн-ага.

Ахмед не грабил на дорогах. В тех местах, где он бродил, не появлялся ни один разбойник. Он выбирал самых богатых людей на Чукурове и посылал им с отрядом письма, в которых требовал денег. Богач, получивший письмо, немедленно отдавал назначенную сумму. Сколько бы Ахмед ни попросил, он всегда получал копейка в копейку. Другие разбойники нападали на богачей, истязали их и чаще всего возвращались с пустыми руками. За ними из Чукуровы посылали отряд жандармов и ловили. Ахмед не бросал денег на ветер. Да и где он мог их тратить? Б горах?.. Ахмед покупал лекарства больным, волов – тем, у кого их не было, хлеб – беднякам.

После амнистии он вернулся в свою деревню. Крестьяне из ближних и дальних деревень приходили, чтобы посмотреть на Ахмеда Великана.

С тех пор Ахмед уединился в своем доме и занялся хозяйством. Даже муравья не обижал. Только тогда, когда он видел несправедливость, прежний гнев оживал в нем. А когда гнев проходил, он смеялся над своим порывом. «Эх, былые деньки» – говаривал Ахмед в такие минуты и тут же замолкал, словно стыдясь этих слов.

Шли годы, и об Ахмеде Великане забыли в его родной деревне. Никто даже не замечал, жив он или нет – так крестьяне привыкли к нему. Этот белобородый старик, многие годы державший Тавры в своих руках, не был уже Ахмедом Великаном. Никому не было до него дела.

Когда слава о каком-нибудь разбойнике разносилась в горах, говорили: «Как Ахмед Великан». Если разбойник не нападал на женщин, говорили: «Как Ахмед Великан». Если он не убивал людей, не притеснял народ, говорили: «Как Ахмед Великан». Все хорошее было связано с именем Ахмеда Великана.

Старик повернулся к Мустафе:

– А каким был Ахмед Великан? Знаешь?

– Отец рассказывал, что он любил бедняков, что такого храброго, честного разбойника еще не было в этих краях.

– А не рассказывали вам, какого он роста, какое у него лицо? – спросил старик.

– Отец говорил, – продолжал Мустафа, – что он большого роста, черный, с огромными усами. Человек-гора, вот какой Ахмед Великан. Отец мой с ним разговаривал. На лбу у него большая черная родинка. Глаза светятся. Он без промаха попадал в монету. Да-а… в монету попадал. Отец мой даже разговаривал с ним.

– Кто отнял у разбойников жену гяура Абди и возвратил ему? – шутливо спросил старик.

– Кто же, как не ты. Разве не ты сказал нам об этом?

Старик смутился.

– Я…

Мемед внимательно посмотрел ему в лицо. Между поседевшими бровями он увидел большую родинку. Только родинка была не черная, а зеленая… Теперь уж Мемед не мог оторвать глаз от этого лица.

– Помнишь, ты отнял и вернул, – приставал Мустафа.

– Нет-нет, я не отнимал и не возвращал. Она умерла.

Старик подложил под голову суму и лег.

Мустафа толкнул Мемеда и тихо сказал:

– Вставай, нужно идти.

Мемед молча встал. Взгляд его был прикован к лицу старика. Тот открыл глаза:

– Значит, вы уходите?

– Будь здоров! – восхищенно сказал Мемед.

– Будь здоров! – повторил Мустафа.

– Счастливого пути, – сказал старик. Он приподнял с сумы голову и посмотрел на них. Когда они отошли, он снова опустил голову и закрыл глаза. Рядом журчал ручей.

До хвойного леса около Девебойну они шли молча. Лицо Мемеда было суровым, ему было грустно. Иногда его охватывало какое-то радостное чувство, но тут же пропадало, словно опускалась черная туча. Несколько раз он искоса взглянул на Мустафу. Тот не понимал, в чем дело. Когда они одолели подъем, Мемед устало опустился на камень. Вдруг он улыбнулся, Мустафа воспользовался случаем и спросил:

– Скажи, почему ты смеешься?

Мемед продолжал улыбаться.

– Скажи, – настаивал Мустафа.

– Аллах свидетель, этот человек – сам Ахмед Великан. Мне так показалось, – серьезно сказал Мемед.

– Ерунда.

– Как ерунда? Этот старик и есть Ахмед Великан, он самый!

– Да ну тебя! Этот человек такой же, как и мы все. Как мой дед. Чем он похож на Ахмеда Великана?

– Ты видел у него на лбу родинку? Как раз посредине?

– Не видел.

– Посреди лба у него большая зеленая родинка…

– Не видел.

– Глаза его горели, как факелы.

– Не заметил.

– Глаза его блестели, как стекло.

– Ничего подобного.

– Мне кажется, что никто другой, кроме этого человека, не может быть Ахмедом Великаном.

– Ерунда! Если бы такой человек мог быть Ахмедом Великаном, на свете не было бы прохода от них. Этот человек такой же, как ты и я…

– Глаза его горели, как факелы. Лицо так и притягивало. Он казался своим, близким… Если бы твой отец увидел его…

Перебирая подробности этой встречи, они спустились по склону. Неожиданно перед ними открылась равнина. Вдалеке виднелась большая роща тополей. Долину разрезала сверкающая на солнце извилистая лента реки. Они впервые видели такую длинную, блестящую реку.

– Вот и пришли, – сказал Мемед.

– Откуда ты узнал?

– Реки на Чукурове с излучинами. По-моему, это река Саврун. А роща тополей должна быть около деревни Кадирли. Так рассказывал дядюшка Дурмуш Али, помнишь?

Мустафа подумал, что Мемед рассердился, так резко он отвечал ему. Обычно рассердить его было нелегко. Но уж если рассердится – несдобровать. Мустафа решил как-нибудь успокоить его.

– Верно, – сказал он. – Вот она – Чукурова. Ты хорошо запомнил слова дяди Дурмуша Али.

Они вошли в деревню Шабаплы. Вода прорвала арык и затопила дорогу, которая проходила немного ниже. Мемед и Мустафа вынуждены были разуться.

Еще ниже, там, где теперь стоит дом Болата Мустафы, красные земли чередуются с белыми. Здесь заросли колючек.

За колючками показались первые дома касабы. Часть этих домов была сделана из камыша. Над ними возвышалась какая-то большая постройка с черепичной крышей. А дальше поблескивало оцинкованное железо и красная черепица выбеленных домиков. Касаба расстилалась, как игрушечный городок. Мемед и Мустафа широко раскрытыми глазами смотрели на касабу. Как бело все кругом! Как много домов! Они не могли оторвать взгляда от возникшей перед ними картины.

Перейдя речушку, они вошли в касабу. Окна домов сверкали под солнечными лучами. Блеск тысяч стекол… Стеклянные дворцы… Вот и Дурсун так говорил… Город… дворцы сказочных падишахов.

При входе в касабу – кладбище. Могильные камни покосились. Северная сторона почерневших плит обросла мхом. Посреди кладбища стояло большое полузасохшее тутовое дерево. Такое большое кладбище они видели впервые.

До рынка шли под впечатлением кладбища, вселившего в их души ужас. Но у первой же лавки они забыли о нем. Это была маленькая лавка под цинковой крышей. На длинном столе были выставлены стеклянные банки, полные разноцветных конфет. Тут же стояли банки с керосином, ящики с сахаром, солью, инжиром и изюмом.

Некоторое время они стояли, разглядывая товары. Здесь все было так непохоже на лавку Абди-аги.

К тому времени, когда они обошли полрынка, заглядывая в каждую лавку, солнце уже начало опускаться за горы. Они остановились перед мануфактурной лавкой. Разноцветные ситцы, ткани с пестрыми рисунками, материал для брюк, нанизанные на веревку фуражки… Глаз не оторвешь! Шелка были развешаны рядом от одного конца лавки до другого. За прилавком дремал маленький человечек с огромным животом.

Они стояли на улице, вымощенной большими камнями. Местами мостовая была разворочена. «Даже землю камнями покрыли», – подумал Мемед.

По правую сторону рынка – ряды старых тутовых деревьев с кривыми стволами. Ветви их густо переплелись. Под ними сидели кузнецы. Здесь стоял непривычный запах. Горький запах мыла… Запах соли, новых тканей, плесени, съестного…

Мемед взял Мустафу за руку и повел под тутовое дерево. Дерево было усеяно воробьями. Они так громко чирикали, что заглушали шум рынка.

– Наступает вечер, Мустафа. Что будем делать? – спросил Мемед.

Мустафа вдруг очнулся.

– Что делать? – повторил он и пустым взглядом посмотрел на Мемеда.

Мустафу клонило ко сну.

– Когда крестьяне приходят в касабу, они ночуют в хане[15]15
  Хан – постоялый двор. – Прим, перев.


[Закрыть]. Так говорил Дурмуш Али. Пойдем в хан.

– Пойдем. Лучше всего в хан.

– Но где он? Хоть бы найти.

– Да-a, найти бы, – повторил Мустафа.

С грохотом опускались жалюзи в лавках. Шум ошеломил ребят. Испугавшись, они взялись за руки. Мимо прошли два толстяка с массивными цепочками на груди. Но ребята не осмелились спросить у них, где находится хан. Друзья остановились у какой-то лавки. Солнце зашло. Наступили сумерки. Они все еще держались за руки, как дети. Лавочник принял их за покупателей.

– Заходите, господа. Чего желаете? – любезно пригласил он.

Им стало стыдно, что их назвали господами. Они отошли от лавки. Но о хане все-таки нужно было спросить…

Почти все лавки уже закрылись. Они все ходили взад и вперед. За целый час им не попался ни один человек, у которого они осмелились бы спросить о хане. Грустные стояли они, и вдруг Мемед оживился. Мимо быстро прошел человек в пиджаке из саржи. Мемед, забыв обо всем, побежал за ним.

– Братец! Братец! – закричал он. – Постой!

Человек остановился, удивленно глядя на взволнованное лицо Мемеда. Прохожий с первого взгляда понравился мальчику. Это было неожиданно для самого Мемеда.

– Ну! – резко начал человек.

– Мы из деревни… – пробормотал Мемед.

– Ну… Что вы хотите? – переспросил прохожий.

– Я хотел спросить, где тут хан? – упавшим голосом сказал Мемед.

– Идите за мной, – ответил прохожий и свернул на соседнюю улицу.

Человек шел быстро. Мемед обратил внимание на его походку. Это была походка горца. При ходьбе горцы высоко поднимают ноги, ступают осторожно. Такова привычка. Жители равнин ходят совсем не так. Они как-то волочат ноги по земле.

Хан оказался неуклюжей постройкой с большими деревянными воротами, которые источили черви.

– Вот здесь хан, – указал человек и пошел своей дорогой все той же быстрой походкой горца.

– Нужно найти хозяина хана, – сказал Мемед.

– Нужно найти, – повторил Мустафа.

Они вошли во двор. Там стояло много лошадей, ослов, мулов и телег. Кругом – кучи навоза. Вонь ударяла в нос, вызывая тошноту. На столбе посредине двора висел больщой фонарь. Стекла его почернели от копоти.

– Посмотри на фонарь! – толкнул Мемед Мустафу.

– Какой большой!

По двору беспокойно сновал маленький человек с скощенным подбородком. В углу двора столпилось человек пятнадцать. Судя по их одежде, они были из окрестностей города Мараша. Они громко спорили. Один из них яростно бранился. Он поносил агу, пашу, мир, судьбу, свою мать и жену. Помолчав немного, он снова начинал браниться. «А если мы не сможем продать эту материю, – начинал кто-нибудь и кончал: – Мать и жену его!..» О чем бы они ни говорили, все заканчивалось одним: «Мать и жену его!» «Род и потомство его!..»

Мемед и Мустафа подошли к ним. Но спорщики так увлеклись, что не заметили их. С край сидел старик, но он не вмешивался в спор. У него было приятное, почти детское выражение лица. Изредка он, казалось, улыбался своим мыслям.

Мемед смело подошел к нему:

– Дядюшка, где можно найти хозяина хана?

– На что тебе этот мерзавец? – спросил старик. – Он провалился в землю.

– Жаль беднягу, – сказал Мустафа.

Мемед толкнул Мустафу, поняв, что старик шутит.

– Он взлетел на вершину горы, – усмехнувшись, сказал старик.

Мустафа опять не понял:

– Жаль беднягу!

– Очень жаль, – посмеивался старик.

– Дядюшка, не обращай на него внимания, – вмешался Мемед, – мы пришли в хан переночевать. Где хозяин?

– Вон подлец, которого зовут хозяином хана, идите и скажите этому негодяю, что вам нужно, – указал старик на сновавшего по двору человека.

Хозяин, услышав слова старика, ответил:

– Если вы ищете подлеца, посмотрите на старика с белой бородой около вас – это самый большой негодяй… Борода его побелела от преступлений, а вовсе не на мельнице…

– Эй, ты, нечестивец, эти парни ищут ночлег, – крикнул старик.

Мемед направился к хозяину дома.

– Переночуете в одной комнате с этим седобородым мерзавцем. Он вас проводит, – сказал хозяин.

– Ах, негодяй! Идемте, ребята, я вам покажу ваши места…

Мемед и Мустафа осторожно поднялись по пыльной, шаткой лестнице, которая так скрипела, что, казалось, вот-вот развалится. Они вошли в комнату. В ней рядами стояли койки. Грязь была неимоверная.

– Вы первый раз в городе? Так, что ли? – спросил старик.

– В первый раз, – ответил Мемед, – В первый…

– В первый, – повторил Мустафа.

– Как же это так? Вам, наверное, лет по двадцать. Как же вы умудрились не побывать в касабе?

– Не приходилось, – смутился Мемед.

– А из какой деревни?

– Из Деирменолука…

– Это в горах, так ведь?

– В горах.

И только когда старик спросил: – «Ели вы что-нибудь?» – они почувствовали, как сильно проголодались.

– Меня зовут Хасан Онбаши… – продолжал старик.

– Меня Мемед, а его Мустафа.

Старик повел их в бакалейную лавку. Здесь над ржавыми жестяными коробками с изюмом, бекмесом[16]16
  Бекнёс – вываренный до густоты меда виноградный сок. – Прим, перев.


[Закрыть] и халвой кружились черные тучи мух.

Хасан Онбаши подошел к лавочнику:

– Дай этим молодцам что они захотят, а мне дай халвы и хлеба.

– И мы возьмем халвы и хлеба, – сказал Мемед.

При свете мигающей керосиновой лампы они с аппетитом принялись есть халву.

Когда они вернулись обратно, все койки, кроме трех, были заняты. Мемед и Мустафа легли, не раздеваясь. В комнате стоял густой табачный дым. На стене, покрытой пятнами раздавленных клопов, в облаках дыма мерцала керосиновая лампа. Люди, лежавшие на койках, громко разговаривали.

– Значит, вы в первый раз ночуете в хане? – спросил Хасан Онбаши Мемеда.

– Да, – ответил Мемед.

– В этом дыму и в этой вони можно задохнуться, – Продолжал старик.

Мемед и Мустафа лежали не шевелясь.

– Что, понравилась вам касаба? – донимал их старик.

– Очень большая, – ответил Мемед. – И дома большие-большие. Как дворцы…

– А если бы вы увидели Мараш! – улыбнулся Хасан Онбаши. – Там есть большой крытый рынок, в нем нее сверкает разноцветными огнями. Все тебе улыбается. Попадешь туда – онемеешь от восторга. По одну сторону торгуют разноцветными тканями, по другую – сидят шорники, по третью – медники… Все что душе угодно! Мараш – это рай! Он в сто раз больше, чем эта касаба!

Мемед задумался.

– Да-а! – протянул он.

– Да-а, – ответил Хасан Онбаши. – Так-то вот. А если бы вы увидели Стамбул!..

Мемед потянулся. Лицо его почернело, сморщилось. Он уже не мог сдержаться.

– А кто хозяин касабы? – выдавил он из себя, и ему сразу стало легче.

– Что ты сказал? – не понял вопроса Хасан Онбаши.

– Я спрашиваю, кто хозяин касабы?

– Какой хозяин, сынок?.. Разве у касабы бывает хозяин? Здесь нет хозяев. Каждый сам себе хозяин. Богатых людей здесь называют «ага». Их много…

Мемед ничего не понимал.

– Кто здесь надо всеми хозяин? – повторил он. – Кто владеет этими лавками, землей? Как его зовут?

Хасан Онбаши наконец понял, в чем дело.

– А кто хозяин вашей деревни? – спросил он Мемеда.

– Абди-ага.

– Разве в вашей деревне вся земля принадлежит Абди-аге?

– А кому же?

– А лавки?

– Тоже агe.

– А волы, козы, овцы, быки?

– Большей частью ему…

Хасан Онбаши почесал бороду и задумался.

– Послушай, сынок, – сказал он. – Здесь нет таких Хозяев, как ты думаешь. Земля в касабе принадлежит многим. Есть, конечно, и такие, у которых много земли. У бедных ее мало. У многих бедняков и совсем нет.

– Правда?.. – удивленно протянул Мемед.

– А как же? Конечно, правда.

Старик долго рассказывал о крестьянах, не имеющих земли. Затем он начал опять о Мараше. О городе, о рисовых полях, о рабочих с рисовых полей, о садах и землях Мараша. Рассказал об aгe по имени Ходжаоглу, у которого очень много земли. Мемед молча слушал. Рассказал он и о том, как был в плену на Кавказе, о Галиции, о Дамаске, Бейруте, Адане, Мерсине, Конье, о гробнице великого Мевланы[17]17
  Мевлана – эпитет Джеляль-эд-дина Руми, крупного иранского поэта, основателя мусульманского ордена Мевлеви. – Прим, перев.


[Закрыть], который покоится в Коньи. Потом вдруг замолчал и натянул одеяло на голову. В комнате наступила тишина.

Кто-то в углу низко склонился над сазом[18]18
  Саз – музыкальный инструмент. – Прим, перев.


[Закрыть] и играл, тихо, едва слышно напевая что-то низким, грубым голосом. Длинное лицо поющего при свете керосиновой лампы то вытягивалось, то уменьшалось и становилось широким. Мемед долго и бездумно слушал его. Наигравшись, человек повесил саз на гвоздь у изголовья кровати и натянул на себя одеяло.

Мемед не мог заснуть. В голове роились тысячи мыслей. Представление его о мире расширилось. Он думал о том, как огромен мир. Деревня Деирменолук представлялась ему теперь маленькой точкой, всесильный Абди– ага – муравьем. Может быть, впервые он увидел все как оно есть. Первый раз он размышлял свободно. В нем пробудилось чувство ненависти. Он вырос в своих глазах и стал считать себя человеком. Ворочаясь на койке с боку на бок, он говорил про себя: «И Абди-ага человек, и мы люди…»

Рано утром Мустафа толкнул его. Но Мемед так крепко спал, что не почувствовал. Видимо, и во сне он был погружен в свои мысли. Мустафа стянул с него одеяло. Только тогда Мемед проснулся и встал. Глаза его опухли. Лицо было совсем бледным, но довольным. Глаза светились радостью.

Они расплатились за ночлег и вышли.

– Где Хасан Онбаши? Надо с ним попрощаться, – сказал Мемед.

– Надо, – подтвердил Мустафа.

В дверях стоял маленький человечек, хозяин хана. Они подошли к нему и спросили о старике.

– А, этот негодяй? – вспомнил хозяин. – Встал ночью, собрал свое барахло и пошел торговать по деревням. Он придет только через десять дней. Плюньте вы на этого негодяя!

– Эх, если бы мы смогли его увидеть!.. – с сожалением проговорил Мемед.

– Эх, если бы… – повторил Мустафа.

Они отправились на базар. Базар их ошеломил. Они остановились в толпе, растерянно озираясь по сторонам. Солнце пекло невыносимо. Такого скопления людей они еще никогда не видели. «Кишат, как муравьи», – подумал Мемед. Продавцы шербета[19]19
  Шербет – сладкий прохладительный напиток. – Прим, перев.


[Закрыть] с желтыми латунными кувшинами, гремя латунными чашками, кричали:

– Шербет! Шербет! Медовый шербет! Солодковый корень. Пожалеет и тот, кто пил, и тот, кто не пил!

Сверкавшие на солнце кувшины привлекли внимание Мемеда, ему захотелось рассмотреть их поближе.

– Эй, дай-ка мне шербета! – сказал он продавцу. – И моему приятелю.

Продавец нагнулся и налил шербет в чашки, а Мемед в это время робко потрогал рукой блестящую латунь. Продавец протянул им чашки. Шербет был холодный как лед и пенился. Мемед и Мустафа с трудом отпили по пол– чашки. Шербет им не понравился.

В сторонке, на высоком пне, сидел человек и ковал подкову. Работая, он пел, и звон металла сливался с его песней. Эго был известный в касабе Слепой Хаджи. Кувшины и подковы, которые он изготовлял, изумили Мемеда.

До ребят долетел вкусный запах кебаба.

Они обернулись и увидели полуразвалившуюся лавку, из которой шел голубоватый дымок. Пахло подгорелым мясом и жиром. От этого запаха у них закружилась голова, и ноги сами понесли их в лавку.

Паренек из лавки радушно пригласил:

– Заходите, заходите!

Это еще больше удивило их. Они сели, ожидая, когда им подадут. И базар, и касаба, о которых он слышал раньше, и весь мир казались Мемеду сегодня совсем иными.

Сегодня словно развязался узел, связывавший его ноги и сердце. Он чувствовал себя свободным, легким. Ему казалось, что он вот-вот взлетит. В страшном смущении съели они кебаб; им казалось, что все, кто был в лавке, смотрят на них. Из лавки они вышли совсем одурманенные. Еще несколько раз обошли базар.

– Оказывается, здесь нет хозяина, – сказал Мемед.

– И правда? – согласился Мустафа.

– Деревня без хозяина! – удивленно воскликнул Мемед.

Затем они зашли в лавку, где продавались шелковые платки. Мемед выбрал желтый. Сжал его в руке и выпустил. Платок соскользнул на землю. Настоящий шелк! Они купили платок и вышли на улицу.

Мустафа подмигнул Мемеду:

– Для Хатче?

– Ты угадал, Мустафа. Ты умница! – шутливо ответил Мемед.

В той же лавке, где и вчера, они купили халвы, а в пекарне – теплого душистого хлеба. Халву и хлеб они завязали в платок. Потом оба сели на белый камень посреди базара и уставились на горы апельсинов в лавках фруктовщиков. Купили по апельсину, съели.

В обратный путь они тронулись, когда время подходило к обеду. Солнце стояло в зените, отбрасывая маленькую тень прямо под ноги. Ребята оглядывались на касабу до тех пор, пока она не скрылась из виду. Над ней стояли белые облака. В воздухе повисал медленно поднимавшийся из труб серебристый дым. Красные черепицы крыш словно прилипли к неподвижной голубизне неба.

Была уже полночь, когда они вошли в деревню. У дома Мемеда приятели расстались. Мустафа очень устал. Ему не понравилось путешествие. Мемед, наоборот, просто сиял от радости. Он направился к дому Хатче, но ноги тянули назад. Мемед прислонился к стене. Войти или не войти? Решил не входить; повернулся кругом и пошел вдоль изгороди. У какого-то дома он остановился и перевел дыхание. Здесь росло тутовое дерево, которое, как зонт, распустило свои ветви. Он постоял под деревом. Затем повернул налево, к изгороди, и лег на землю. Усталость понемногу проходила.

В этих краях водится красивая птица на длинных ногах, зеленоватого цвета, как цвет листвы в тумане. Шея и клюв у нее такие длинные, что кажется, будто они отделены от туловища. Она обитает около воды. У этой птицы необыкновенно изменчивый голос. Она издает свист и неожиданно обрывает его. Так она и свистит: начнет и оборвет. Вся прелесть ее свиста в этом неожиданном обрыве.

Мемед хорошо умел подражать свисту этой птицы. И теперь, лежа возле изгороди, он несколько раз свистнул, посматривая на калитку. Но она оставалась закрытой. Мемед забеспокоился. Он свистнул еще раз. Немного спустя калитка медленно отворилась. Сердце Мемеда колотилось так, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. Показался силуэт девушки. Тихо, стараясь не шуметь, девушка подошла к Мемеду и легла рядом. Они подползли к забору.

Мемед протянул руку и тихо позвал:

– Хатче…

– Дорогой… – ответила она. – Я тебя так долго ждала… все время смотрела на дорогу.

Они обнялись и ощутили дыхание и тепло друг друга. Прижались еще ближе. От волнения кружилась голова.

Так они лежали некоторое время, обнявшись, и молчали. Пахло свежей травой…

– Без тебя я умру, – начала Хатче. – Не смогу жить. Ты уходил всего на два дня… а свет мне был не мил.

– И я не выдержал.

– Что ты видел в касабе?

– Постой, – прервал ее Мемед. – Мне нужно тебе кое– что сказать. Я познакомился с Хасаном Онбаши. Это такой человек! Он бывал даже в Стамбуле… Это такой человек! Хасан Онбаши из Мараша. Из самого Мараша! Он мне обо всем рассказал… Это такой человек! Он мне сказал, чтобы я взял невесту и ехал на Чукурову… На Чукурове нет аги. Хасан Онбаши найдет мне землю, быков, дом… Хасан Онбаши живет на Чукурове. Он сказал: укради свою невесту и приходи.

– Хасан Онбаши… – повторила за ним Хатче.

– Он такой хороший человек, что душу ему отдашь. Он все сделает для нас, если мы убежим… – сказал Мемед.

– Если убежим… – снова повторила Хатче.

– Хасан Онбаши… – продолжал Мемед. – У него длинная борода. Пока он на Чукурове, нам нечего бояться. Да-а, Хасан Онбаши… Он сказал мне: «Укради свою возлюбленную и приходи сюда». Хорошо, говорю, через десять дней я с ней приду.

– Через десять дней?.. – спросила Хатче.

– Он даже лучше отца… Седая борода его блестит, как вода в ручье… – сказал Мемед.

– А если мы пойдем прямо сейчас?

– Нет, через десять дней…

– Мне страшно, – прошептала Хатче.

– Пока Хасан Онбаши на Чукурове, нечего опасаться. Я боюсь за мать… Абди не даст ей житья.

– И она пойдет с нами, раз есть Хасан Онбаши, – пыталась успокоить его Хатче.

– Я ее уговорю. Все расскажу. Скажу, что есть такой Хасан Онбаши. Может, пойдет.

– Я боюсь. Боюсь Абди, – шептала Хатче. – Племянник его торчит все время у нас. Все шушукается с матерью… Вчера…

– Через десять дней, на одиннадцатый, ты, я и мать… Ночью… Уйдем… Здравствуй, Чукурова!.. Хасан Онбаши, вот мы и пришли. Он удивится и, конечно, обрадуется…

– Обрадуется. Я боюсь, боюсь своей матери, Мемед…

Они долго молчали. Слышалось только их дыхание и стрекот кузнечиков.

– Я боюсь… – снова сказала Хатче.

– Онбаши очень обрадуется… – успокаивал ее Мемед.

– Я боюсь матери…

У Мемеда кружилась голова. Все вертелось перед глазами, пересыпанное сверкающими солнечными искрами…

– Через десять дней, на одиннадцатый… Конец!..

Хатче была дочерью Османа, мягкого, замкнутого и безразличного ко всему человека. Зато мать Хатче – божье наказание. Какая бы драка ни случилась в деревне, она была тут как тут. Высокая, сильная, она вела сама все хозяйство, даже пахала.

Детство Мемеда и Хатче прошло вместе. Мемед лучше всех мальчишек лепил домики, а Хатче лучше всех умела их украсить. Часто они уходили от ребят и придумывали свои игры. Когда Хатче исполнилось пятнадцать лет, она стала каждый день приходить к матери Мемеда учиться вязать носки. Мать Мемеда показывала ей самые красивые узоры.

Гладя ее по голове, она приговаривала:

– Дай господь, чтобы ты стала моей невесткой.

Когда мать Мемеда говорила с кем-нибудь о Хатче, она всегда называла девушку «моя невестка».

И вот Хатче исполнилось шестнадцать лет.

Однажды Мемед усталый возвращался с поля, а Хатче – с гор, где собирала грибы. Они не виделись почти целый месяц. Их охватила безудержная радость. Они присели на камень. Темнело. Хатче встала и хотела уйти. Мемед взял ее за руку и снова посадил.

– Подожди еще! – попросил он.

Мемед дрожал от волнения.

– Ты моя невеста, правда ведь?

Он взял ее руки в свои.

– Ты моя…

Хатче улыбнулась.

– Скажи, ведь ты моя невеста?

Хатче отодвигалась от Мемеда, но он держал ее руки и не отпускал.

– Хатче, – шептал он. – Ты…

Мемед попытался ее поцеловать.

Раскрасневшаяся Хатче быстро оттолкнула Мемеда и побежала. Мемед догнал ее и схватил. Она немного успокоилась. Успокоился и Мемед.

– Я приду сегодня в полночь, спрячусь в тени тутового дерева. Буду свистеть, как птица… Все подумают, что это птица. Вот так, – пояснил он.

И он свистнул несколько раз.

Хатче рассмеялась:

– Как птица… Никто не отличит.

– Разве мы с тобой не жених и невеста? Но пусть ни один человек пока об этом не знает, – сказал Мемед.

Хатче изменилась в лице.

– А что, если нас уже видели? – и бросилась бежать.

С того вечера чувство их росло и превратилось в страсть.

Об их любви говорила вся деревня.

Они встречались каждый вечер. А когда это не удавалось, они теряли сон… Бывало, их заставала мать Хатче, и тогда она избивала дочь. Но ничто не помогало. Она связывала на ночь руки и ноги Хатче, запирала калитку на несколько замков. Но и это не помогало. Хатче всегда находила выход.

Девушка вязала Мемеду носки, вышивала носовые платки, пела песни. Свою любовь, тоску, ревность она выражала в разноцветных рисунках и изливала в песнях. Эти песни и поныне поются в Таврах. Посмотришь на такие носки – и сердце радуется. Услышишь такую песню – и как-то легко, приятно становится на душе.

Мемед не заметил, как и когда он вернулся домой. Звезда на востоке померкла, начало светать.

– Мать! – крикнул он, подойдя к двери дома.

Мать не спала, она думала о сыне.

– Сынок! – вскрикнула она, встала и, распахнув дверь, прижала его к груди.

– Значит, вы шли ночью?

– Да, ночью.

Мемед вошел в дом и бросился в постель. Ему очень хотелось спать. Перед глазами дрожал блеск желтой латуни.

Может быть, это блестела надежда? А может быть, тоска?.. Тоска по другу, по возлюбленной. Она гложет душу человека. В голове Мемеда, в сердце, во всех его мельчайших клеточках дрожал блеск желтой латуни. За ним мелькала касаба, где красная черепица крыш липла к голубому небу…

Блеск желтой латуни смешивался с сизым дымом подгоревшего кебаба, со звоном подков, которые ковал Слепой Хаджи. Белые мостовые, ровные, вымощенные полированным речным камнем, слепят глаза.

Мать села к изголовью Мемеда.

– Понравилась тебе касаба, сынок?

– Что? – пробормотал Мемед и уронил голову.

Во сне он видит Слепого Хаджи, который ковал на базаре подковы и пел. Потом он видит дома с красной черепицей. Мемед улыбается при мысли, что завтра или послезавтра они убегут. Хасан Онбаши вернется через десять дней. Сначала это его огорчает немного, но скоро огорчение проходит. Через десять дней все устроится! А вот совсем детское, улыбающееся, доброе лицо Хасана Онбаши. Седая борода точно приклеена к лицу. Хасан Онбаши найдет ему работу. Мемед почему-то очень верит в Хасана Онбаши… «Он обошел весь мир, пять за пядью», – говорит Мемед про себя. В касабе нет аги. Хатче, мать и он будут работать все вместе. Все, что они заработают, будет принадлежать им самим. Хасан Онбаши непременно поможет. Мемед не помнит, кто ему говорил, но он знает, что земли Чукуровы плодородны. Он думает об этом, и сердце его бьется сильнее от радости. На землях Чукуровы нет колючек. Когда он обоснуется там и станет главою семьи, он в один прекрасный день придет в свою деревню и всем расскажет о Чукурове. И тогда на Чукурову переселится вся деревня. Абди-ага останется один. Он не умеет ни сеять, ни жать… Он умрет с голоду…

– Понравилась тебе касаба, сынок? – снова спрашивает мать.

Мемеду кажется, что он уже ответил матери, и он снова погружается в свои мысли. Он видит фруктовую лавку и опрятно одетого человека в белой фетровой шляпе и брюках… Человек покупал апельсины. Мемед обратил внимание на его длинные белые пальцы, которыми он быстро отсчитывал деньги. Серебро, поблескивая, текло между пальцами…

– Сынок, ты слышишь меня? – спросила мать.

Спал ли он? Блеск латуни снова дурманил ему голову.

Под палящими лучами солнца Чукуровы плясали миллионы блесков.

Проснулся он поздно. Мать сидела у изголовья и смотрела на него. Вдруг ему почему-то стало стыдно. Он натянул на голову одеяло. В детстве, когда ему бывало весело, он всегда так делал. Мать, улыбаясь, сняла с его головы одеяло.

– Вставай, озорник! Поздно уж. Вставай, расскажи о касабе, – сказала мать.

Мемед с трудом открыл глаза. На улице все было залито солнцем. На мгновение он ослеп от яркого света. Потом перевел взгляд внутрь комнаты. Все в ней изменилось. Мемед чувствовал себя усталым и разбитым. Но, несмотря на тяжесть, которую он чувствовал в груди, в сердце его проникали лучи света. Он и сам не знал, что разгоняло тоску в его сердце. Эта радость, эта теплота исходила от света. Откуда шел этот свет?

Мемед сел около матери и начал рассказывать о касабе. Доне не раз слышала от мужа и от других людей о касабе. Но никто не рассказывал так хорошо, как сын. Рассказывая о блеске латунных кувшинов, Мемед волновался… Слова рекой лились из его уст.

И вдруг он запнулся на полуслове. Заметив это, Доне Погладила его по голове и пристально посмотрела в глаза.