Текст книги "Тощий Мемед"

Автор книги: Яшар Кемаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

III

Наступил вечер. Люди уже возвратились с полей. А Тощего Мемеда все не было. Зашло солнце. Стало совсем темно, а Тощий Мемед все не возвращался. Зейнеп из соседнего дома крикнула матери Мемеда:

– Матушка Доне! Мемед еще не приходил?

– Не приходил, сестра. Не пришел мой Мемед… Что делать? – со стоном отвечала Доне.

Зейнеп уже много раз советовала Доне и сейчас снова повторила:

– Пойди спроси у Абди-аги. Может быть, он у него. Пойди, сестра, спроси. Вот несчастье!.. Ах, бедная Доне!..

– Какое несчастье свалилось на мою голову!.. Какое несчастье! Мой Мемед всегда идет прямо домой, он никогда не задерживается. Чтобы он хоть на минуту когда-нибудь остался в доме Абди-аги!.. Все же пойду узнаю, Может быть…

Луны не было. Небо затянули облака, не было видно ни одной звезды. Темнота!.. Кромешная темнота. Доне направилась к дому Абди-аги. Она шла быстро. Из окошка величиною в ладонь просачивался слабый свет. Она подошла ближе. Ее учащенно бившееся сердце замерло. Она судорожно глотнула воздух. Руки и ноги дрожали. Сквозь стиснутые зубы она с трудом произнесла совсем слабым голосом:

– Абди-ага! Я готова целовать тебе ноги. Мемед еще не вернулся… Я пришла спросить, не у вас ли он задержался?

Из дома раздался громкий, грубый голос:

– Кто там? Что тебе нужно в такой поздний час?..

– Абди-ага, да буду я жертвой твоей! Мемед мой не вернулся… Может, он у вас? Я пришла спросить… – снова начала Доне.

– Это ты, Доне? Черт бы тебя побрал! – загремел грубый голос.

– Это я, ага, – отвечала Доне.

– Заходи. Что тебе нужно? – повторил тот же голос.

Согнувшись в три погибели, Доне вошла. На тахте, у

очага, поджав под себя ноги, сидел Абди-ага. Козырек его бархатной шапки съехал на левое ухо. Он всегда так ходил, и в городе и в касабе[5]5
  Касаба– небольшой город. – Прим, перев.


[Закрыть]. Этим он хотел показать свою набожность. На нем был расшитый шелковый минтан[6]6
  Минтан – верхняя рубашка. – Прим, перев.


[Закрыть]. Это был высокий мужчина, с продолговатым лицом, маленькими зеленовато-голубыми глазами и розовыми щеками. Абди-ага перебирал большие янтарные четки.

– Что тебе нужно? – повторил он.

Доне сложила руки на груди и еще больше согнулась.

– Ага, – снова начала она, – Мемед мой все еще не вернулся с поля. Может, он у вас, я пришла спросить.

– Вот как? – сказал Абди-ага и встал. – Так он еще не приходил? Ах, сукин сын! Так он еще не приходил?! А мои быки?.. – Быстро сбросив с себя минтан, он вышел во двор и крикнул:

– Дурсун, Осман, Али, где вы?

Три голоса с разных сторон ответили ему:

– Мы здесь, ага.

– Быстро сюда.

Из темноты выбежали трое. Один из них был Дурсун, крупный мужчина лет сорока. Двум паренькам, которые были с ним, – не больше пятнадцати.

– Сейчас же идите в поле, найдите этого сукина сына. Непременно разыщите быков. Без них не возвращайтесь. Понятно? – приказал Абди-ага.

– Мы так и хотели сделать. Что это случилось с Мемедом? Почему он еще не возвратился? Мы уже говорили, что нужно пойти поискать его, – ответил Дурсун.

Доне заплакала.

– Кончай, кончай! – оборвал ее Абди-ага. – Что нам делать с этим сукиным сыном? Если с быками что-нибудь случилось, я ему все кости переломаю. В порошок сотру!

Дурсун, Али и Осман отправились в путь. Доне тоже пошла за ними.

– Сестра, – сказал Дурсун Доне, – ты оставайся. Если мы его найдем, приведем. Может, он сломал плуг или оглобли? Вот и боится вернуться. Ты не ходи. Мы его найдем и приведем. Иди домой, сестра.

– Благослови вас аллах! Не возвращайтесь без моего сына! Дядя Дурсун, надеюсь только на тебя. Не возвращайтесь без моего сына. Надеюсь только на тебя! Сын мой тебя очень любит, дядя Дурсун, – говорила Доне.

Женщина возвратилась домой.

Дурсун, Али и Осман скрылись в темноте. Ночь. Тишина. Слышится только шум удаляющихся шагов. Даже в темноте они легко находили дорогу. Они прошли маленькое каменистое поле и поднялись на острые скалы. Здесь путники присели отдохнуть. Все трое – рядом, прижавшись друг к другу. Они долго молчали. Только стрекотание кузнечиков нарушало безмолвие темной ночи. Первым заговорил Дурсун, он ни к кому не обращался, казалось, он говорил с ночью.

– Странно! Что случилось с парнем? Куда он делся?

– Кто же знает… – отозвался Осман.

– Знаете, что мне говорил Мемед? – вступил Али. – Я, говорит, пойду в «ту деревню». Если даже меня убьют, я не останусь здесь.

– Уж не сбежал ли Мемед, не свалял ли такого дурака? – заметил Дурсун.

– Если он убежал, то молодец, – процедил сквозь зубы Али.

– Молодец, – поддержал его Осман.

– Наша жизнь хуже смерти, – добавил Али.

– Если бы мы смогли перебраться на Чукурову! – проговорил Осман.

– Чукурова близко, – сказал Дурсун. – Там есть деревня Юрегир. Я из этой деревни. Много нужно работать, но ты сам себе хозяин. Никто не вмешивается в твои дела. Обрабатывай себе землю. На ней родится прекрасный хлопок. Соберешь его. За одно окка[7]7
  Окка – мера веса, около 1,3 кг. – Прим, перев.


[Закрыть] – десять курушей[8]8
  Куруш – пиастр, 1/100 турецкой лиры. – Прим, перев.


[Закрыть]. За лето заработаешь в пять раз больше, чем у Абди-аги за целый год. Есть там город, город Адана. Из чистого стекла. Светится и днем и ночью. Словно солнце. Гуляй в свое удовольствие. Дороги между домами (их называют улицами), как стекло, – вылизаны до блеска. Поезда приходят и уходят. По морю плывут пароходы, огромные – целые деревни. Они идут во все концы света и горят, как солнце, прямо утопают в огнях. Раз увидишь – глаз не оторвешь. Денег на Чукурове полным– полно. Всем хватит, только работай.

– Как велик мир! – неожиданно проговорил Осман.

– Ве-ли-и-ик, – протянул Дурсун.

Они поднялись, а Дурсун все еще рассказывал о своей деревне.

Пройдя скалы, они попали в заросли колючек. Колючки цеплялись за ноги, больно кусали.

– Вот здесь, на этом поле, работал Мемед, – сказал Осман.

– Не знаю, это вы должны знать, – ответил Дурсун.

– Вот здесь, – подтвердил Али, который шел справа.

– Здесь? – удивился Дурсун.

– Конечно, здесь. Разве не слышишь, как пахнет вспаханной землей.

Дурсун остановился. Глубоко вдохнул воздух.

– Верно.

– Нога моя попала в борозду, – крикнул шедший впереди Осман.

– И моя тоже, – сказал Али.

– Подождите меня. Я тоже пойду, – крикнул Дурсун.

Они остановились. Дурсун догнал их.

– Сейчас отыщем место, где он пахал, – сказал Дурсун. – Что вы скажете?

– Пустяки, мы найдем, – сказал Осман.

– Послушай, я уже озяб, – сказал Али.

– Сейчас найдем его, и тогда уж… – успокаивал его Дурсун.

Вдруг Осман закричал:

– Борозды, которые он вспахал вчера, так и остались. Сегодня он не пахал.

Али попробовал борозду ногой, обошел несколько раз вспаханное поле.

– Да, сегодня Мемед не пахал. Это старые борозды.

– Как бы ему не влетело… – с сочувствием сказал Дурсун.

– Ничего с ним не случится, он брат самого шайтана. Ничего не случится… – сказал Осман.

– Дядя Дурсун, вы же его знаете! Разве с ним может что случиться? – закричал Али.

– Пошли аллах, чтобы все было хорошо. Мемед – хороший мальчик, сирота, – сказал Дурсун.

Они сели посреди вспаханного поля. Осман набрал хворосту. Пока Али и Дурсун разговаривали, он разжег костер. Все пододвинулись к огню. Начали строить всякие догадки. Мальчику могло стать плохо, его мог унести бешеный волк, мог отобрать быков какой-нибудь вор. И мало ли что еще могло случиться…

Пламя озаряло лицо Дурсуна, оно становилось медно– красным, и едва заметная улыбка пробегала по губам. Костер догорел, па его месте, словно глаза кошки, светилось несколько угольков. Всем троим стало грустно. Али затянул песню. Она печально звучала в ночной тишине:

У порога чиню я телегу чуть свет,

На душе тяжело, там тоски моей след,

Книги мне принеси, чтоб я душу отвел,

Кто б пи шел тут, тебе лишь скажу я: «Привет!» [9]9
  Стихи даются о переводе М. Павловой


[Закрыть]

Они продрогли. Осман набрал хворосту и снова развел костер. Дурсун и Али поднялись и тоже стали собирать хворост. Они набросали большую кучу около костра.

– Ну, что же мы будем делать? – спросил Осман.

– Если мы вернемся в деревню с пустыми руками, – сказал Дурсун, – Абди-ага поднимет шум, раскричится. Лучше всего переночевать здесь. Утром еще поищем. Найдем его во что бы то ни стало.

– Мемеда нам теперь не найти. Он пошел в «ту деревню». «Где та деревня?» – этот вопрос не сходил у него с языка, – сказал Али.

Дурсун засмеялся.

Али оставили следить за костром. Остальные улеглись спать. Али не отрывал взгляда от пламени. Потом поднял голову и стал смотреть в темноту, думая про себя: «Мемед ушел. Пусть идет. Он поступил правильно. Он ушел в стеклянный город. Ушел на теплые земли Юрегира. Пусть идет. Он поступил правильно».

Проснулся Осман, теперь он стал поддерживать огонь. Подложив под голову кусок дерна, Али сказал, обращаясь к Осману:

– Он ушел туда, так ведь, Осман? Мемед ушел туда. Туда, куда говорил Дурсун.

– Туда… – ответил Осман.

На рассвете они проснулись. Небо на востоке становилось красным. Облака окаймляла золотистая нить. Вскоре облака начали белеть. Поднялся легкий ветерок. Прохладный воздух приятно освежал. Они уже могли различить, что делается вокруг. За вспаханным полем заросли колючек тянулись до самого горизонта.

Все трое тяжело поднялись со своих мест. Они стояли в лучах утреннего солнца. По земле растянулись их длинные черные тени. Зевая и потягиваясь, они обошли вспаханное Мемедом поле.

– Посмотрите на след, – сказал Осман, – быки ушли с плугом. Они тащили за собой плуг… Пойдемте по следу.

Они долго шли по следу. Потом неожиданно остановились.

На земле отчетливо виднелись следы лежавших здесь быков. Они, видимо, были в упряжке: земля была разворочена плугом.

Солнце взошло и начало пригревать. Все трое выбрались из зарослей и подошли к ручью. Вдруг Али свистнул. К нему подошли остальные. И тогда они увидели быков, в полной упряжке и с плугом. Один бык был сивый, другой рыжий. Животные до того исхудали, что у них можно было пересчитать все ребра.

Осман побледнел.

– Он что-то задумал. Если бы Мемед убежал, он бы не оставил быков в упряжке. Он что-то задумал, – проговорил Осман.

– Ничего у него нет на уме, – возразил Али. – Он хитрый, нарочно оставил быков в упряжке. Он ушел в «ту деревню».

– В ту деревню, в ту деревню… Вы тоже… Где это «та деревня»? Ты что, с ума сошел? – рассердился Осман.

Дурсун улыбнулся и сказал:

– Не ссорьтесь, ребята.

Они погнали быков вперед.

В деревню они вошли, когда солнце стояло уже высоко. Даже в горах начал рассеиваться туман.

Дети, женщины, молодежь собрались около дома Доне. Все сразу встали, увидав батраков, возвращавшихся с быками. Никто не произнес ни слова. Взоры были прикованы к быкам.

Доне закричала и побежала им навстречу:

– Что ты сделал с моим мальчиком? Мой мальчик тебя очень любил.

– Мы нашли у реки только быков, – сказал Дурсун.

Женщина не успокаивалась:

– Мемед, сынок мой… Несчастный сирота!

– Сестра, – сказал Дурсун, – с ним ничего не случилось, я буду его искать. Я найду его.

Доне ничего не слышала. Она плакала и не переставая повторяла:

– Сынок мой… Сиротинка! – Несчастная женщина упала на дорогу и начала стонать. Ее лицо и волосы покрылись пылью, которая, смешавшись со слезами, расползалась грязными потеками по щекам.

Люди застыли, переводя взгляд с быков на Доне. Две женщины отделились от толпы. Они подошли к лежавшей в грязи Доне, взяли ее под руки и подняли. Доне потеряла сознание. Голова ее свесилась на плечо, как у мертвой. Поддерживая Доне под руки, женщины отвели ее домой.

Толпа зашевелилась. Первой заговорила старуха Дженнет. Ее все называли Дженнет Лошадиная Голова. Она была высокого роста, с длинным морщинистым лицом. – Тонкие пальцы рук походили на ветки.

– Бедная Доне, – сказала она, – что случилось с ее сыном?

В разговор вмешался Элиф – маленького роста крестьянин, известный своей болтливостью.

– Если бы Мемед не умер, он бы пришел, – сказал он. Эти слова облетели толпу.

– Если бы не умер – вернулся бы.

– Если бы не умер – вернулся бы.

– Если бы не умер – вернулся бы.

– Может быть, Мемеда убили враги его отца, – добавил Элиф.

– У отца его не было врагов. Ибрагим и муравья не обидел, – сказала Дженнет.

Люди в белых платках, разноцветных шалях, лиловых фесках, с медными монетами на лбу заволновались:

– Ибрагим и муравья не обидел.

– Ибрагим и муравья…

– …муравья не обидел.

Затем все смешалось. Каждый твердил свое!

– Ай. Мемед!

– Жаль сироту!

– Проклятый гяур!

Кто-то предложил:

– Пусть Доне пойдет туда, где кружат орлы.

– Орлы всегда кружат над трупами,

– Там, где кружат орлы, там…

– Там…

– Он, наверное, упал в источник,

В одно мгновение все повернулись к женщине, высказавшей эту догадку.

Толпа замерла. Потом все снова заговорили:

– Он упал в воду,

– В воду упал.

– В воду…

Люди ринулись в сторону скал. Впереди бежали босые мальчишки. За ними – босые женщины. Ребята первыми добежали до зарослей колючек. За ними женщины… Ребята ободрали до крови ноги, но, казалось, не замечали этого и бежали вперед. Женщины проклинали колючки:

– Высохнуть бы вам на корню!

За зарослями показались скалы. Вскоре дети, у которых были сильно исцарапаны ноги, выбились из сил и отстали. Усталые женщины добежали до огромного чинара. Листья чинара шелестели. Услыхав шум воды, толпа остановилась. Переведя дыхание, люди побежали к воде. Все глаза были устремлены на воду. Женщины стояли тесным кольцом. Вода, пенясь, била из-под скалы. Слева от скалы образовался большой водоем. В бурлящую воду упало несколько листков. Но их не унесло. Они кружились в белой пене.

Женщины не двигались с места и молча смотрели на воду.

– Если бы мальчик упал сюда, он хотя бы раз всплыл на поверхность, – сказала Дженнет.

Толпа зашевелилась. Послышались голоса!

– Он хотя бы раз всплыл.

– Он не остался бы там… Всплыл бы,

– Он бы всплыл…

Потеряв всякую надежду найти Мемеда, усталые и разбитые, крестьяне возвращались в деревню. Теперь ребята шли позади, играя на ходу в свои игры. Все шли вразброд, склонив головы.

После этого дня Доне слегла. Она не переставая плакала. У нее был сильный жар. Девушки ухаживали за ней. Через несколько дней Доне поднялась. Глаза ее налились кровью. Она перевязала лоб белой тряпкой…

Однажды деревню облетела весть: «Доне не ест, не пьет, сидит целыми днями у воды и ждет, когда всплывет тело ее сына».

Это была правда. Доне каждое утро вставала на рассвете, шла к источнику и не отрываясь смотрела на воду. Так продолжалось дней десять. Наконец это утомило ее, и она стала запираться у себя в доме. Вскоре она нашла себе новое занятие: вставала рано утром, поднималась на крышу и долго глядела на небо. Как только глаза ее различали парящих в небе орлов, она бежала к тому месту, над которым они кружили. Она очень похудела. Иногда орлы парили далеко над вершиной горы Ягмур. Дорога туда занимает целый день. Но Доне это не останавливало.

Однажды вечером в дверь Доне кто-то постучал.

– Открой, сестра! Это я, Дурсун.

Доне с надеждой и страхом открыла дверь.

– Заходи, брат Дурсун! Мой Мемед тебя очень любил.

Неторопливо усевшись на тюфячок, который ему подстелила Доне, Дурсун сказал:

– Послушай, сестра, сердце подсказывает мне, что сын твой жив. Мне кажется, он просто куда-то сбежал, Я найду его.

Доне подошла к Дурсуну.

– Брат Дурсун, ты что-нибудь знаешь?

– Я ничего не знаю, но мне подсказывает сердце.

– Благослови тебя господь!

– Я буду его искать. И найду. Одно лишь могу тебе сказать: он жив. Мемед не умер.

– Я надеюсь только на тебя, брат. Ах, только бы узнать, что сын мой жив! Больше мне ничего не надо. Ты же знаешь, Дурсун-ага, я ничего не пожалею для тебя… – говорила Доне, провожая Дурсуна,

IV

Лето в разгаре. Началась уборка. Зной сжигает все.

Тощий Мемед вошел в дом Сулеймана не как работник, а как сын. Сулейман в нем души не чаял. Но в последнее время с веселым смышленым мальчиком что-то случилось. Он все молчит, все о чем-то думает. Раньше он целые дни пел песни – грустные песни. Теперь он больше не поет.

Мемед выгонял овец на лучшие пастбища, в лес, где были сочные листья. Бывало, как только Мемед замечал, что какая-нибудь овца не пасется и вид у нее больной, он тут же принимался ее выхаживать. Сейчас же он распускает овец по пастбищу, сам садится в тени скалы или дерева, упирается подбородком в палку и задумывается. Иногда он не может сдержаться и начинает говорить сам с собой:

– Моя бедная мамочка… О, моя мамочка! Кто уберет тебе урожай? Гяур Абди-ага? Хлеб высохнет и осыплется. Кто тебе уберет урожай без меня, моя бедная мамочка?

Мемед смотрит на небо, на облака, на землю, на желтеющие от зноя посевы и думает: «Наше поле сейчас, наверно, высохло. Кто уберет урожай? Мамочка! Одна… как ты справишься?»

Он не спит по ночам, ворочается в постели. Поле не выходит у него из головы. «Весь хлеб осыплется. Мать не соберет ни зернышка. Ни зернышка, если сейчас же не приступить к уборке».

Наступает утро, Мемед встает усталый, все тело ломит, вид у него удрученный. Он выгоняет овец, и они разбредаются в разные стороны. Но это его не беспокоит, он совсем не смотрит за ними. Перед его мысленным взором неожиданно возникает улыбающееся лицо седого Сулеймана, его полные любви глаза. Мемеду становится стыдно. Собрав овец, он гонит их на хорошее пастбище… Но раскаяние его ненадолго. Его опять одолевают мысли. Он садится на землю. Земля горит, но он ничего не чувствует.

– Поле… – шепчет он, – моя мамочка…

Незаметно спустился вечер, заходит солнце. Мемед собирает овец и гонит их к холму Кыналытепе, освещенному последними лучами заходящего солнца. Оставив овец у подножия, он подымается на вершину и смотрит вниз на равнину. Над равниной медленно плывет вечерний туман. Равнина – это заросли колючек. Мемед не видит Деирменолука, скрытого горной грядой, словно огромным занавесом. Повсюду груды серой земли. Трава так суха, что, кажется, вот-вот запылает. Что-то вспомнив, Мемед злится на самого себя. Что сказал Сулейман? Он сказал: «Не ходи за холм Кыналытепе!» Но за этим холмом никого нет. Мемед злится еще больше. Бегом спускается с холма и до позднего вечера собирает разбредшихся овец. В деревню он возвращается уже затемно. И когда Сулейман спрашивает его, почему он так поздно, Мемед говорит неправду: нашел, мол, хороший луг и не мог увести овец.

Однажды он встал, как обычно, рано утром. Зашел в овчарню. Ночь была теплая, душная. В овчарне пахло навозом. Мемед собрал овец и погнал их в поле. Бывает иногда, что задолго до восхода горизонт становится бледно-розовым. Немного погодя начинают серебриться края облаков. Затем рассветает.

Мемед посмотрел на розовеющий горизонт. Сегодня именно такой день. На душе стало радостней. Он вдруг почувствовал себя легким и свободным, как птица. Утренний ветерок ласкал его лицо.

Сердце сильно стучало, и он повернул овец в сторону холма Кыналытепе. Овцы неслись к горе, подымая за собой облако пыли; позади, подгоняя их, бежал Мемед. У подножия горы он забежал вперед и остановил стадо. Он был очень взволнован. Овцы разбрелись в разные стороны. Мемед сел на землю, уперся подбородком в палку. Он долго о чем-то думал. Потом вскочил, ему вдруг захотелось собрать овец и погнать их к вершине. Но он не сделал этого. Сев на землю, он снова задумался, обхватив руками голову. К нему подошла овца и стала лизать ему шею и руки, но он словно ничего не замечал. Овца отошла. Кругом стало так светло, будто все растворилось и превратилось в свет – горы, камни, деревья, трава.

Мемед отнял руки от лица. Открыл глаза. Яркий свет ослепил его. Некоторое время он не мог смотреть. Когда глаза привыкли к свету, он тяжело и нехотя поднялся. С трудом собрал овец и погнал к вершине. Достигнув ее, овцы стали спускаться по противоположному склону. Мемед направил их на юг. Руками прикрыл он глаза от света и посмотрел вдаль. Ему показалось, что он видит три ветви огромного чинара. Сердце его забилось. С южной стороны расстилалась равнина. Между полями деревни Деирменолук, между зарослями колючек и этой равниной вклинивалась гряда серых холмов. Он погнал овец туда. Перед ним вспорхнули две маленькие птички, да высоко в небе Мемед заметил еще одну птичку. И больше ничего. Кругом царила мертвая тишина. Над самым горизонтом, словно из земли, поднималось белое облако. Внизу, у подножия холма, он увидел маленькое поле. Посредине поля сгибалась и разгибалась черная фигурка человека. Мемед нехотя, с каким-то тяжелым чувством повернул туда овец. Подойдя ближе, он разглядел жнеца и узнал его. Это был старик Панджар Хосюк. Тот даже не поднял головы и, продолжая орудовать серпом, не замечал ни овец, ни Мемеда. Овцы побрели к краю поля. Хосюк и этого не заметил. Мгновение – и овцы с разных сторон вошли в хлеба. Колосья зашумели, зашелестели. Наконец Панджар Хосюк заметил овец и пришел в ярость. Он бросил в них серпом и кинулся выгонять с поля. Мемед не двигался и наблюдал за стариком, который, тяжело дыша, бегал за овцами, выгоняя их с поля. Вдруг старик заметил мальчика, который стоял и смотрел на него. Хосюк догадался, что это пастух, и разозлился еще больше. Он бросил овец, поднял серп и, громко ругаясь, направился к мальчику.

– Ах ты сукин сын!.. – кричал он, брызгая слюной. – Овцы зашли в хлеб, а ты стоишь и смотришь! Дай до тебя добраться… Сукин сын!

Мальчик не двигался с места. Старик подумал, что, если мальчик бросится наутек, он не сможет его догнать, и начал собирать камни, чтобы бросить в него. Старик подходил все ближе, ожидая, что мальчик вот-вот побежит. Но мальчик не побежал. Хосюк быстро схватил его, замахнулся было серпом, но вдруг рука его застыла в воздухе. Он тотчас выпустил мальчика:

– Ме-ме-е-д!? Это ты, сынок? – протянул он. – Все считают тебя мертвым!

Он тяжело дышал. Быстро опустился на землю. С его багровой шеи и смуглого лица градом катил пот. А овцы тем временем снова забрались в посевы.

– Ступай, выгони овец и приходи сюда, – сказал Хосюк.

Только после этого неподвижно стоявший Мемед пришел в себя. Он побежал в хлеба, выгнал овец, отогнал их подальше и вернулся к старику.

– Мемед, – сказал Хосюк, – тебя все разыскивают. Думают, что ты утонул. Мать чуть не умерла с горя. Тебе совсем не жаль мать?

Мемед сгорбился, уперся подбородком в палку и молчал,

– Чьи это овцы? – спросил Хосюк.

Мемед не отвечал.

– Я тебя спрашиваю, Мемед, чьи это овцы? – продолжал Хосюк.

– Сулеймана, из деревни Кесме, – тихо сказал Мемед.

– Сулейман – хороший человек, – проговорил Хосюк И добавил: – Эх ты, сумасшедший. Можешь убежать из дома, но хотя бы матери скажи об этом. Надоел тебе этот подлец Абди, скажи матери, а потом убегай куда тебе вздумается!

Когда Мемед услышал имя Абди, он бросился к Хосюку и обнял его.

– Дядюшка Хосюк, никому не говори, что я у Сулеймана пастухом. Что ты меня видел… Если узнает Абди, он изобьет меня до смерти.

– Никто тебе ничего не сделает, – ответил Хосюк. – Глупый, разве можно скрывать от матери? Она, бедняжка, чуть не умерла из-за тебя…

Хосюк не договорил и замолчал на полуслове. Потом встал и, не взглянув на Мемеда, направился к полю. Он начал жать. Работал он быстро. До Мемеда долетел ритмичный шелест подрезаемых серпом колосьев.

Хосюк даже ни разу не поднял головы. Когда у него начинала болеть спина, он выпрямлялся, прикладывал руки к пояснице, смотрел вдаль и снова принимался за работу. Он словно забыл про Мемеда. А Мемед стоял на краю поля, неподвижный, и смотрел на него.

День близился к концу. Длинные тени растянулись по земле. Мемед взглянул на солнце. Огромный диск его становился красным. Трава на равнине тускло поблескивала, колыхалась, как море.

Мемед подошел к Хосюку поближе. Старик продолжал работать так же проворно. Мемед подошел еще ближе. Сердце мальчика стучало. Услыхав шаги Мемеда, Хосюк выпрямился. От пота и грязи он казался черным. Взгляды их встретились. Усталый Хосюк пристально посмотрел Мемеду в глаза. Казалось, он хотел заглянуть ему в самую душу. Мемед опустил глаза и, сделав еще два шага к Хосюку, взял его за руки:

– Ради аллаха, дядюшка Хосюк, не говори ни матери, никому, что ты меня видел, – сказал мальчик, быстро отпустил его руки и побежал, не оборачиваясь.

Солнце уже зашло, когда, обливаясь потом, он добрался до холма. Он то радовался чему-то, то снова им овладевала грусть. Он поднялся на вершину холма. Взгляд его был прикован к маленькому полю у подножия. В середине поля двигалась маленькая темная точка.

Возвращаясь в деревню, Хосюк улыбался. У него было такое лицо, будто он знал важную тайну, но никому не собирался ее открывать. Хосюк останавливался перед каждым встречным и улыбался. Но никто не замечал его радости. Он направился прямо к Доне. Она стояла в дверях своего дома. Увидев идущего к ней Панджара Хосюка, она никак не могла понять, почему тот так смотрит на нее и улыбается. Панджар редко улыбался и никогда ни к кому не ходил. У него был один путь: из дома в поле, а с поля – домой. Будь это кто-нибудь другой, сна не придала бы этому посещению никакого значения. В свободное время старик молча сидел перед своим домом на циновке и вырезывал из дерева красивые ложки, веретена, сосновые стаканы, четки. Сейчас он стоял перед домом Доне и, глядя на нее, улыбался. Но опять-таки ничего не говорил. Доне не знала, что ей делать. Она обошла вокруг Хосюка и сказала:

– Добро пожаловать, Хосюк-ага, заходи, садись…

Хосюк, как будто не расслышав ее слов, продолжал улыбаться.

– Заходи, Хосюк-ага, – повторила Доне.

Хосюк перестал улыбаться.

– Доне! Доне! – воскликнул он.

Доне вся превратилась в слух.

– Доне, какая мне будет награда за радостную весть? – спросил Хосюк.

Доне улыбнулась. Потом вдруг заволновалась.

– Награда? Пожалуйста, Хосюк-ага… – произнесла она дрожащим от волнения голосом.

– Я сегодня видел твоего сына.

Доне ничего не ответила. Она застыла на месте, не в силах пошевелиться.

– Сын твой сегодня приходил ко мне. Он вырос, возмужал, – продолжал Хосюк.

– Да благословит тебя аллах, Хосюк-ага, – простонала она. – Награду, пожалуйста… Ты правду говоришь, Хосюк-ага? Правду? – переспрашивала Доне. – Награду, пожалуйста… Я ничего не пожалею для тебя, мой Хосюк– ага…

Хосюк сел и рассказал Доне все по порядку. Доне не могла устоять на месте и взволнованно ходила взад и вперед по дому.

Новость, которую сообщил Панджар Хосюк, быстро облетела всю деревню. Женщины, мужчины, старики, дети – все, кто был в селе, собрались перед домом Доне. Свет луны освещал земляные крыши и толпу, которая шумела перед домом.

Вдруг шум затих. Все головы повернулись в сторону всадника, въезжавшего в деревню с южной стороны. Металлическая сбруя лошади блестела в свете луны. Всадник въехал в толпу и остановился.

– Доне! – крикнул он.

– Слушаю, Абди-ага, – ответил из толпы слабый женский голос.

– Это правда, что я слышал, Доне? – спросил он.

Доне подошла к Абди-аге.

– Панджар Хосюк видел. Он приходил ко мне и рассказал.

– Где этот Панджар? – загремел Абди-ага. – Пусть подойдет ко мне.

Толпа зашумела:

– Нет Хосюка, нет.

– Разве Хосюк когда-нибудь бывает среди людей? Да случись хоть светопреставление, он все равно не выйдет из дому.

– А ну-ка приведите Хосюка, – приказал Абди-ага.

Пока ходили за Хосюком, толпа молчала. Снова наступила тишина. Немного погодя привели Хосюка в исподнем. Двое мужчин крепко держали его за руки, а он тщетно пытался вырваться.

– Чего вы хотите от меня в такой поздний час? Что стряслось? Черт бы вас побрал, негодяи!

– Тебя вызвал я, Хосюк, – сказал Абди-ага.

Услышав голос аги, Хосюк как-то сник.

– Почему не сказали, что меня вызывает ага, бессовестные? – возмутился Хосюк и, повернувшись к Абди– аге, добавил: – Прости, ага.

– Хосюк, ты видел сына Доне, не так ли? спросил Абди-ага.

– Я рассказал об этом Доне.

– Расскажи и мне.

Хосюк начал рассказывать, люди окружили его тесным кольцом. Он рассказал, как видел Мемеда, как чуть было не ударил его серпом. Он говорил подробно, ничего не упуская. Абди-ага пришел в бешенство.

– Так, так, Сулейман! – сказал он. – Значит, ты крадешь моих батраков и делаешь их у себя пастухами! Это уж слишком, Сулейман! Значит, Сулейман, из деревни Кесме, так?

– Он самый, – ответил Хосюк.

– Завтра я поеду и заберу Мемеда, – сказал Абди-ага Доне и, стегнув лошадь, помчался прочь. Толпа загудела ему вслед.

* * *

Абди-ага осадил лошадь перед домом Сулеймана.

– Сулейман! – крикнул он.

Сулейман вышел из дома и увидел Абди-агу. Лицо его стало серым. Наклонясь с лошади к Сулейману, Абди-ага сказал:

– И тебе не стыдно? Ты не постыдился взять моего батрака? Совсем потерял совесть! Разве можно брать людей Абди? Разве такое бывало когда-нибудь? Или ты этого не знаешь? Мне жаль тебя, Сулейман. А еще такая седая борода…

– Слезь хотя бы с лошади, ага! Слезай и заходи в дом. Я тебе все подробно расскажу, – сказал Сулейман.

– Нет, я к тебе в дом не пойду, – вспыхнул Абди– ага. – Где мальчишка? Говори!

– Зачем тебе утруждать себя? – сказал Сулейман. – Я сейчас сам приведу его.

– Какой же это труд! – закричал Абди-ага. – Говори, где мальчишка?

Сулейман склонил голову:

– Хорошо, ага, идем, – и пошел впереди лошади. По дороге никто из них не проронил ни слова. Они подошли к овцам. Мемед, задумавшись, сидел на камне. Заметив их, он вскочил. Он не удивился, увидев Абди-агу. Взгляды Мемеда и Сулеймана встретились. Сулейман опустил голову, как бы говоря этим: «Что я могу поделать?»

Абди-ага подъехал к Мемеду.

– Пошел вперед! – приказал он.

Мемед зашагал впереди лошади, втянув голову в плечи.

К полудню они так и вошли в деревню: впереди – Мемед, сзади – Абди-ага. По дороге Абди-ага ничего не спрашивал. Молчал и Мемед. Он боялся одного: Абди-ага может на него наехать, и лошадь задавит его. Мемед знал нрав аги.

Они подошли к дому Доне и остановились. Абди-ага крикнул:

– Доне! Забирай своего щенка!

И когда Доне показалась в дверях, ага повернул лошадь и ускакал. Доне с криком обняла сына. Один за другим сбежались все жители деревни. Толпа плотным кольцом окружила Мемеда. Начались расспросы!

– Где ты был, Мемед?

– Что с тобой, Мемед?

– Вах, Мемед!

Мемед, склонив голову, молчал. А толпа постепенно росла.