Текст книги "Турецкая романтическая повесть"

Автор книги: Яшар Кемаль

Соавторы: Дженгиз Тунджер,Кемаль Бильбашар
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

Смотрю – гость мой на хозяина гостиницы косится.

– Заходите в комнату, – говорю.

Вошли они. Хозяин гостиницы за дверями стоит. Чтобы от него отделаться, велел я ему чай заказать. Усаживаю гостей – не садятся.

Мужчина мнется, губы кусает, видно, хочет сказать что-то, да не знает, как начать. Потом с духом собрался, заворочал языком, как жерновом.

– Мемо-бек, из деревни мы к тебе… Это жена моя… У Сенем-ханым служила…

Подбежала женщина ко мне, руки мои целует, сама слезами заливается и лопочет что-то быстро-быстро. Мужчина взял ее за локоть, оттащил от меня, сказал ей что-то, по голосу слыхать, не шибко ласковое. Потом ко мне поворачивается, опять жерновами заворочал. Не все я у него разобрал, но главное до меня дошло.

Жена его, Фато, была служанкой у Сенем. Сенем ей все тайны поверяла. Предана была Фато своей госпоже, как собака, умереть за нее могла. Одной Сенем только и дышала, одной ею жила. В последнее время Сенем чахнуть начала, дальше – больше, и так продолжалось до того самого дня, когда у шейха праздник обрезания сыновей справляли. В тот день заслышала она из окна звуки саза, к окну подбежала, меня во дворе увидала, бросилась Фато обнимать. И плачет и смеется, сама одно твердит: «Услышал всевышний мои молитвы!» Той ночью Фато меня к ней и привела… После праздника Сенем совсем переменилась. Целыми днями смеялась, щебетала. Принялась себе приданое готовить, как невеста. Вышивает себе рубашку и поет, как птица. Как-то раз зовет к себе Фато и говорит: «Фато, ты и вправду любишь меня?» – «Умру за тебя». – «Я собираюсь бежать отсюда. Поможешь мне?» Испугалась Фато: «Как можно отсюда убежать? Отсюда и птица не улетит!» – «Я все обдумала. Слушай меня. У тебя есть дядя…» – «Есть, ханым». – «Ты пошлешь ему со своим мужем весть, что соскучилась, хочешь навестить его. Дядя за тобой приедет, а вместо тебя меня заберет…» – «Смилуйся, ханым! Как узнает шейх про это, убьет и меня, и мужа моего!» Сенем достает тут кошелек, набитый золотом, и дает ей: «Вы тоже бегите следом за мной. На эти деньги проживете». Как задумали, так все и сделали: прибыл дядя Фато, забрал Сенем, и Фато с мужем успели убежать, пока дело наружу не выплыло. В Диярбекире разыскали они Сенем по адресу в этой самой гостинице. Обрадовалась им бедняжка, как дитя. Сразу послала мужа Фато в казарму, чтобы мне знать дать. Там ему сказали, что я уже отслужил и отбыл на родину.

Подкосила Сенем эта весть. Целыми днями с постели не подымалась, все подушки слезами промочила. Фато с мужем утешали ее как могли: «Не терзай себя, ханым, вернется твой Мемо, обязательно вернется. Ты ведь раньше срока сюда прибыла. А Мемо-эфенди до вашей встречи небось домишко свой продать рассчитал. Ясное дело, продаст и вернется». Поначалу она вроде малость повеселела, но скоро опять вся в тоске зашлась: «Чует мое сердце, – говорит, – не свидимся мы с ним больше». Уставит глаза на дорогу и сидит так часами.

Сердце ее не обмануло. Наутро прискакали шейховы люди, схватили Сенем и увезли. Кто им про нее весть подал – неведомо. Муж Фато, не будь дурак, в жандармский участок побежал. «Дочь, – говорит, – украли». Жандармы вместе с ним в погоню пустились. Доезжают до реки, смотрят – у моста народ толпится. Что такое? Говорят: женщина в Тигр бросилась, ищут ее. До вечера проискали, все дно вокруг моста облазили – не нашли.

Замолчал мужчина, стоит, рукавом слезы с лица отирает. И я стою, не шелохнусь, как громом меня поразило. Ни рукой, ни ногой двинуть не в силах. Гости мои ушли давно, а я все стою, очнуться не могу, закаменел весь…

* * *

Сколько месяцев пролетело с того дня – не помню. Жил я в дядином доме, отливал, как и раньше, колокольчики для коров, для овец, но сковал меня какой-то страшный сон, никого и ничего вокруг себя не примечал.

Как-то утром подхожу к окну, и вдруг словно пелена с глаз упала. Небо голубое увидел, деревья в цвету, пчел на цветах. Смотрю на все это, словно родился заново. На лугу корова замычала, теленка к себе кличет. На крыше соседского дома девушка стоит, перелопачивает пшеницу и песней заливается:

 
На крыше расстелен камыш молодой.
Покой мой потерян, камыш молодой.
Мой милый уехал отсюда далеко,
Мне милый неверен, камыш молодой.
 

Голос ее звонкий, как у горной козы, в колокольцах моих дрожью отзывается.

 
Расстелили на крыше камыш молодой,
Сладко пахнет на крыше камыш молодой,
У соседок мужья все домой воротились,
Я все жду не дождусь, воротится ли мой.
 

Вот те на! Да это я сам ей в ответ запел и не приметил, как песня сама собой из груди вырвалась.

Тут дверь с шумом отворилась, тетка вбежала. Остановилась, лицо растерянное, рукой со лба пот вытирает.

– Как твой голос на дядин похож, Мемо! – говорит, а у самой дыханье прерывается. – Со всех ног бежала… Почудилось мне, будто вернулся он…

Замолчал я. Что ей сказать?

Села она напротив меня, смотрит, как я работаю.

– Всем ты на покойного похож, Мемо, – говорит, – одним не похож. Знаешь ли, чем? На девок не смотришь. Вон Кезбан уж который год по тебе сохнет, а ты хоть бы глянул на нее разок. Ну, что молчишь? Чем тебе Кезбан плоха? Краше во всей деревне не сыщешь. И нравом приветливая, и здоровая, а главное – из богатого роду. Мне уж шепнули: с тебя и калыма не возьмут.

Кончила она свое слово, ответа ждет, а я и бровью не веду, словно не про меня речь. Сижу, колокольчики встряхиваю, хорошо ли звенят.

Вскочила она в сердцах.

– Что ты уткнулся в работу, головы не подымаешь? Или тебя на службе в девку переделали! Другие из армии женихами приезжают, а ты все дома киснешь, глаз никуда не кажешь, и от песен твоих тоска одна.

Вдруг схватила меня за плечи, в глаза заглядывает:

– Или у тебя есть кто на примете? Ты мне только намекни, я живо все обделаю.

– Нет у меня никого, тетушка. А что голос жалостлив – так ты ему не верь. И зурна жалобно поет, а внутри пустая. Да что тебе наши родовитые соседи покоя не дают? Какое нам до них дело? Мы живем, их не трогаем.

Оторопела тетка.

– Что, Кезбан тебе не пара? Ну, тогда возьми Хазал. Уж и свежая, уж и гладкая, что твоя индюшка. Скота у них полно. Возьмешь себе такую – до самой смерти спину гнуть не придется. А то бери Зино. Силища у нее – мула с ног свалит. Кожа – чистое молоко. Бедновата, правда, так ведь и калым за нее невелик, всего-то сто меджидие…

Тетка знай стрекочет, а я все со своими колокольчиками вожусь, головы от работы не подымаю. Поняла она, что зря старается, притихла.

– Уж не околдовал ли тебя кто, а, Мемо? Я и тут пособлю. Таких знахарей найду – все заговоры знают.

Вбила она себе в голову женить меня. Целыми днями ногам покоя не давала. То к святым мощам плетется, то к знахарям, то к старцам. Денег им перетаскала – не счесть. Потихоньку мне в кофе приворотный сахар подкладывала, мулу моему на шею амулеты вешала. Под конец отчаялась, рукой на меня махнула.

А меж тем огонь, что она месяцами разжигала во мне – не разожгла, сам собой вспыхнул на клинке одного жаркого дня. Дело было так. Продал я в горных оба свои колокольчики, к себе возвращаюсь. К обеду в пути притомился, у ручья отдохнуть присел. Выбрал место потенистей, с мула тюки снял, выпустил его травку пощипать, потом сам заправился, растянулся под деревом и уснул. За излучиной водопад шумел, видать, его шум меня и укачал.

Просыпаюсь – где-то рядом коза блеет, женщина смеется. Я потихоньку подкрался к водопаду и вниз смотрю. Девушка молодая по пояс в воде стоит, волосы по плечам распустила. С ней горная коза. Девушка ее руками за рога тянет, в воду пихает. Та изо всех сил отбивается, вырваться норовит, да не может. А девушка, на нее глядя, смеется, колокольчиком заливается.

Гляжу на них – дыхание перехватило. Переливы ее голоса прямо в сердце моем отозвались. И захотелось мне вдруг так же беззаботно засмеяться, как она. Только нельзя, спугнешь еще такое диво. Стиснул я зубы, жду, что дальше будет.

Вырвалась наконец коза у девушки из рук, выбралась на берег. Отряхнулась от воды, на девушку смотрит. Та ей и говорит:

– Теперь моя очередь купаться, Джейлан.

И давай прямо в бурлящую воду нырять. А коза – подумать только! – за нее переживает. Как не видно девушки над водой, так она мечется по берегу, блеет жалобно.

Искупалась девушка, из воды выходит, водяные брызги на теле жемчугом блестят, мокрые волосы к груди прилипли. На вид ей не больше четырнадцати. Нагнулась за кафтаном – все тело молодое напряглось, как натянутый лук, груди упругие вздрогнули, а вместе с ними и сердце мое. Сладкая волна к горлу подкатила.

Оделась девушка, шлепнула козу ладонью по заду, та – бегом в гору, и девушка за ней по камням скачет, не отстает.

Оседлал я живехонько своего мула, за ними следом пустился. Шагов пятьсот проехал – стоит передо мной водяная мельница. У дверей на камне сидит крепко сбитый человек с окладистой бородой, наргиле попыхивает. На спину медвежья шкура накинута. От солнца прищурился, думает о чем-то. Рядом, под деревом, огромная собака на цепь посажена. Шаги мои почуяла, забрехала. Человек голову поднял.

Подъезжаю я к нему. Слез с мула, поздоровался. Спрашивает он, откуда и куда я еду. Узнал, что я колокольчики продаю, усмехнулся.

– Ну, сработай и моей псине ошейник с колокольчиком. Мельник Джано, поди, тоже не хуже других.

Слово за слово, разговорились. Джано и пошутить любит, и посмеяться. Показал я ему ножные браслеты, подвески на голову из своего сундука достал. Подивился мельник.

– Это что же за штуковины? – опрашивает.

– А это в горных оба невестам на ноги и на голову надевают.

Смеется мельник:

– Молодец, сынок, ловко ты их колокольчиками да монетками изукрасил. Вот девкам и радость.

– Это уж как придется, Джано-ага. Кому на радость они, кому на горе…

Тут глянул он на меня своим цепким глазом.

– Мастер ты знатный, это по всему видать. Не знаю, женат ли ты, но скажу тебе прямо: ни одну горную козочку ты еще не опутал.

– Не женат я, Джано-ага. Коли есть у тебя кто на примете, присоветуй, а за ножным браслетом дело не станет.

В это время нижней тропой, погоняя козу, прошла мимо мельницы моя купальщица. Собака ее радостным лаем встретила. Мельник глазами ее проводил и говорит мне:

– Это дочка моя пошла, Джемо. Один я ее растил, без матери. И от слепоты ее уберег, и от хромоты ее уберег. Да вот поди ж ты, ни один джигит ее еще не опутал.

У меня сердце в груди подскочило.

– А сколько просишь за нее? – говорю, а у самого перхота в горле.

Глянул он на меня с прищуром.

– Сколько за других девок берут? Двести меджидие, красная цена.

Вынул я живо из пояса деньги, отсчитал двести меджидие.

– Ну как, по рукам?

Джано на деньги и не глядит.

– Если б в деньгах было дело, не болела бы моя голова, – говорит. – У нас на Зозане деньги не в почете. Девушка – это тебе не сучок на дереве – сломил да пошел. Сколько таких приезжало, мы им здесь спесь-то пообломали. Джемо моя на козьем молоке вспоена, козам она родная сестра. Вот ты поди поймай да приручи мою дикую козу, тогда и прижму тебя к сердцу, как сына родного.

– Что же, потешная выйдет охота!

Повернул я своего мула к лесу.

– Стой! – кричит Джано. – Забери свои деньги! Покуда Джемо не приручил, о деньгах речи нет.

Вернулся я, забрал деньги, сунул себе за пазуху, тронул мула. Слышу за спиной голос Джано:

– Помни одно! Раз спугнешь, потом вовек не приручишь. Дикие козы, они ласку любят!

Доехал до водопада. Слышу – внизу женщина песню поет:

 
У базара рядами дома, дома.
Ах, с базара идет любовь сама…
 

Привязал я мула к дереву, взобрался на скалу, вниз смотрю. Сидит на траве Джемо, на коленях у нее коза. Джемо руками шерсть ей перебирает, блох ищет и песней заливается.

 
Амулет повяжу, не сойти б с ума…
 

Сел я под дерево, вынул из сумы свою зурну, и полилась по горам протяжная пастушья песня. Замолчала Джемо. Повернула голову, на меня глядит. И коза шею вытянула, уши навострила. Обняла ее Джемо за шею, и замерли обе – слушают. А я меж тем из последних сил стараюсь, весь огонь своего сердца в песню вкладываю. Отродясь так горестно, так сладко не игрывал. Послушать, так грудь от тоски разорвется.

Встала коза с хозяйкиных коленей и пошла потихоньку прямо на звуки зурны. На скалу вскарабкалась, остановилась. То на меня посмотрит, то на Джемо, вроде зовет ее. Потом подошла ко мне, к ногам моим легла.

Как увидел я, что и Джемо в гору карабкается, так у меня сердце птицей и встрепенулось. Еще жалостливей заиграл. Джемо тихонько приблизилась, рядом с козой села.

Смотрит на меня в упор, глаза влажные, блестят звездами. И нежность в них, и покорность.

Отложил я зурну. А кругом нас и земля, и воздух, и горы, и реки, и леса, и поля – все звенит еще той жаркой песней, и чую я, сердце мое с сердцем девушки в лад бьется.

Протянул я к ней руку, погладил ее по шелковым волосам. Закрыла она глаза, потерлась щекой о мою ладонь, губами к ней потянулась. Достаю я из сумы подвески на голову с золотыми монетками да колокольчиками. Только собрался примерить ей к волосам, в сорок косичек заплетенным, вдруг – шлеп на землю! Что-то меня в бок кольнуло. Что такое? Оказывается, это коза меня от ревности рогами пырять задумала.

Пока я очухался да на ноги поднялся, Джемо уже вспорхнула и убежала. Только смех ее серебристый вдали по горам рассыпается. Я за ней вдогонку. Бегу, подвески в руках на каждом шагу позвякивают. Послушать – скажешь, породистый скакун скачет. А посмотреть со стороны – гончая за дичью припустила. Девушка впереди мелькает, прыгает по камням легче газели. На вершине остановилась, оглянулась. Увидела, как я гонюсь за ней, залилась смехом пуще прежнего. Потом прокричала своей козе: «Хо, Джейлан!» – и скрылась за скалой.

Тут обуял меня страх, что потеряю ее навеки. Не помня себя, полез я на скалу, как на приступ. Одним махом вверх вскарабкался. Оглядываюсь – впереди зеленая полянка, горами зажатая. В глубине полянки, в тени горного кедра, маячит черным глазом вход в пещеру, а перед ним Джемо лежит, на руку оперлась, от бега дышит тяжело. Умерил я свою прыть, подхожу к ней тихонько. Она свои звезды черные зажгла, от меня не отрывает. Гляжу я в них, а их словно туманом заволокло в ненастный день.

Остановился я возле нее. Дрогнула она всем телом, словно бежать по привычке собралась, однако с места так и не тронулась. Ждет меня, ноздри раздуваются. Застыл я над ней, как орел застывает над добычей, прежде чем камнем на нее упасть. Зрачки у нее расширились. Вытянулась она по земле, прижалась к ней всем телом, словно врасти в нее захотела.

Поднял я ее на руки, отнес в пещеру, пол там весь желтыми цветами усыпан. Положил ее на этот живой ковер – заскрипели цветы под моими коленями…

* * *

Въезжаю я на мельничный двор, позади меня Джемо сидит. Увидел нас Джано-ага, засмеялся, головой закачал.

– Так оно и бывает, нежданный камень голову разбивает. И как это ты ее с козой разлучил? Слава творцу, не перевелись еще джигиты.

Снял я Джемо с мула. Подошла она, опустив глаза, к отцу, руку ему поцеловала. У старика слезы на глазах заблестели. Погладил он дочку по голове, рука на колокольчик наткнулась.

– И ты, козочка, до ошейника с колокольчиком дожила, – говорит.

Прижал ее к груди, смотрит на меня ласково эдак, как на сына родного.

– Среди горных коз она выросла, Мемо, – говорит. – По хозяйству управляться никто ее не учил. Ни тесто замесить, ни йогурт заквасить не умеет. Да ей отродясь и отведать не привелось никаких разносолов. Как от молока оторвали, только и ела, что тутовую пастилу, сушеные абрикосы да грецкие орехи. Ну, да уж как-нибудь.

– О том не печалься, Джано-ага! Говорят же: жена в доме мужа всему обучится.

Достаю из-за пазухи кошель с деньгами.

– Возьми калым, благослови нас!

Взял он кошель, подкинул в воздухе.

– Коли дочку бить-обижать не будешь, тогда благословлю.

К Джемо обернулся:

– А ты поди нацеди нам шербету.

Вошли мы в дом. Джано деньги в шкаф убрал, достает оттуда кинжал с точеной рукояткой.

– Этот кинжал отец мне завещал. Будь у меня сын, я бы ему передал. Не послал мне всевышний сына. А мне теперь и горя мало, ты будешь мне сыном. Состарился Джано, ни к чему ему эта игрушка, а тебе она в самый раз будет, в черный день свою службу сослужит.

Поцеловал он клинок, мне передал. И я поцеловал, на голову положил. Потом обнялись мы с ним крепко, выпили розового шербету на маке. Так и скрепили родство.

* * *

Поутру повез я Джемо к себе. Перед въездом в деревню соскочил я с мула, под уздцы его взял. Поглядел на Джемо – сидит в седле как влитая.

Завидели нас деревенские женщины и девушки, все враз всполошились, закудахтали, на крыши высыпали, глаза на нас вытаращили.

Иду я, в душе ругаю себя последними словами. И как это я, осел, не додумался до вечера повременить? Ведь любому ясно: они из ревности языки распустят, Джемо начнут честить.

Подъезжаем к дому – на крыше тетка стоит, лицо от злости перекошено. Так и впилась глазами в Джемо. Что, мол, за краля такая едет, кто это оказался краше Кезбан, и Хазал, и Зино, и всех других здешних красоток?

Однако поначалу все смотрели на нас молча, должно быть, оторопь их взяла.

Первая Хазал взорвалась. Разобрало ее, что сам пешком иду, а Джемо на муле едет. Плюнула нам в след и орет:

– Ах, сито мое новое, куда тебя повесить?

На соседней крыше Зино отозвалась:

– Она уж и забыла, как козой по горам прыгала!

Еще кто-то голос подал:

– В невестах один день, а в женах всю жизнь. Поглядим, как с нее спесь соскочит. Завтра же носом в грязь уткнется.

Глянул я краем глаза на Джемо – каково ей, бедняжке? Вижу – звезды черные на ее лице еще ярче зажглись, только усмешка в них таится. Словно не поносят ее, а веселое что говорят. Выслушала всех, засмеялась, язык показывает.

У меня с души словно камень свалился. Вздохнул я свободно, и мне весело стало. Того гляди, покатимся оба со смеху. Женщины это приметили, еще пуще озлились, загалдели, как вороны, с чем только Джемо не сравнили. А нам хоть бы хны!

Завожу я мула во двор – никто нас не встречает. Тетка убежала в свою комнату, заперлась там и не выходит: обиделась – без ее благословения невесту себе выбрал. (Потом – вперед забегу – и вовсе до смерти разобиделась, что мы с повинной к ней не явились, да от той обиды на другой же день к матери и убежала. С той поры не видались мы с ней.)

Снял я Джемо с мула, на руках в дом понес. Обвила она руками мою шею, как ребенок малый. Ногой дверь толкнул, в дом вошел, Джемо на пол поставил. Распахнула она свои глаза широко, смотрит любовно то на постель, то на ковер, то на занавески вышитые.

– Это наш дом? – говорит.

– Наш, Джемо.

Нагнулась, погладила ковер, к окну подбежала, занавеску пощупала, щекой об нее потерлась, к постели подошла, шелковое покрывало погладила. Возле люльки над кроватью остановилась. (Ту люльку мне тетка купила, когда женить меня ей в голову стукнуло.)

– Что это, курбан? – спрашивает.

Подошел я к ней, по голове погладил, одной рукой люльку качнул.

– Вот родится у нас Хасо, ты его сюда положишь и будешь качать, – говорю.

Прикрыла Джемо ресницами огоньки в глазах.

– А если Кеви родится?

Взял я в ладони ее лицо, поцеловал, к своему лицу прижал.

– Все здесь будут лежать: и Кеви, и Хасо, и Зино, и Джано! Пока дюжину не народим, лавку свою не закроем.

Обвила она руками мою шею, прижалась ко мне всем телом – у обоих дыхание зашлось, словно горячей волной нас окатило.

Только и слышно было в тишине, как колокольчики на ее волосах тонюсенько песню свою вызванивают…

* * *

На зорьке разбудил я Джемо. По нашему обычаю, все женщины должны утром рано, покуда мужчины спят, искупаться в источнике.

Бужу я ее, а она глаз не открывает, зевает сладко, потягивается на постели, как котенок. Я ее – гладить, я ее – целовать, насилу растолкал. Встала она.

– Поди, газель моя, к источнику, искупайся, – говорю. – Все деревенские уж небось глаза проглядели. На невесту поглазеть им не терпится.

Ухватила она медные ведерца и побежала.

Сижу, жду ее, вдруг слышу – у источника ведра загремели, женщины, как воронье, загалдели. Вбегает в дом Джемо, от бега запыхалась, рубаха на ней разодрана, глаза горят.

– Трех дур искупала, – говорит. – Набросились на меня: «Свинья! Кызылбаш![27]27
  Казылбаш и кызылбашество – ересь шиитско-суфийского толка внутри мусульманства, впитавшая также пережитки домусульманских верований.


[Закрыть] Не смей осквернять наш источник!» Не дали мне искупаться. А я им: «Ах, так! Тогда вы купайтесь!» – И давай их в воду швырять одну за другой. Двое ко мне сзади прицепились, рубаху на мне рвут – я им ведра на головы надвинула.

Так началось наше первое утро. Теперь мира не жди! «Кызылбаш!» Какой она кызылбаш? Вон кузнец Тахир тоже жену себе из горной оба привез, ему никто слова не сказал. А мою Джемо готовы в ложке воды утопить. Розы щек, звезды глаз ее им не по нутру, вот что. Зависть их душит.

Старик Хасо меня как-то подозвал и говорит:

– Зря ты жену с гор взял, Мемо. Не будет тебе в нашей деревне покоя. Женщины у нас набожные, веру свою в обиду не дадут, так и знай!

Джемо над всем этим не больно голову ломала. К одиночеству она сызмальства привыкла, а я места себе не находил. Вот поеду в горы колокольчики продавать, что с ней будет? Куда за помощью сунется?

А ей и горя мало! Снует туда-сюда, по хозяйству крутится: воду носит, похлебки варит, белье стирает. Не все у нее гладко шло. Поначалу и коромысла не умела ухватить – пойдет к источнику, всю воду из ведер расплескает. С восхода до темна во дворе с полными ведрами ходила. Муштровала себя, как солдата, пока до тонкостей этого дела не освоила. Тогда только к источнику вышла.

Взялась тесто месить – оно у нее все к рукам прилипло. Принялась волосы поправлять – вся в тесте перемазалась. Увидала, что я стою на пороге, хохочу над ней, бросилась на меня с кулаками, дубасит по чему попало, тестом и меня разукрасила всего. Под конец уткнулась мне в плечо.

Взял я ее за подбородок, поцеловал в мокрые от слез дорогие глаза.

– Ну, смотри, курбан!

Подхожу к квашне, руки намочил, тесто замесил, пирожков налепил, на противень посадил. Вот как! Опять засияла моя газель, песню затянула.

* * *

Пятнадцать счастливых дней мы так прожили, как вдруг приезжает к нам из Карга Дюзю человек.

– Мельник Джано тебя к себе зовет, – говорит. – И дочку его велит с собой забрать.

– Что такое? Заболел мельник или беда какая?

Человек только головой качает.

– Уж такая беда, что и не спрашивай. Сорик-оглу теперь нашей деревне хозяин.

Оседлал я мула, оружие, какое было, себе за пояс заткнул, вскочил в седло, Джемо сзади себя посадил – и в путь.

Все на крыши высыпали, молча нас глазами проводили.

* * *

У мельницы уж народ столпился, нас ждут.

Соскочил я с седла, Джемо ссадил. Вперед себя ее к отцу пропустил. Кинулась она к нему, к груди припала. У старика глаза от слез заблестели, поцеловал он дочку в лоб. Потом меня обнял.

– Слыхал, что этот сукин сын Сорик-оглу творит?

– Что, вашим хозяином объявился?

Все головами закачали.

– Разбойник он, а не хозяин!

– А по какому праву? – говорю. – Кто ему вашу деревню завещал!?

– Он, видишь ты, все твердит, что купил нас у сына шейха Махмуда. «Что, – говорит, – хорош ваш абукат? Продал вас всех, вы теперь мои рабы, на меня будете спину гнуть». Да вранье это, не таков сын шейха Махмуда, абукат-бей. Он нас наведывал, границу нам показывал с землей Сорика-оглу. «Проходит та граница, – говорит, – за мельницей, по речке Куручай».

Тут староста деревни Карга Дюзю речь повел:

– Приезжает ко мне вчера человек от Сорика-оглу. Подавай ему ашар[28]28
  Ашар – поземельный налог, взимавшийся с мусульман. По закону составлял 1/10 часть урожая. Фактически сборщики значительно его превышали. Был отменен в 1925 году.


[Закрыть], подавай ему налог с дыма[29]29
  Налог с дыма – подворный налог.


[Закрыть]. Я ему толкую: и ашар, и налог с дыма уплатили мы абукату, сыну шейха Махмуда, – не вобьешь ему ничего в башку. «Нет, – говорит, – над вами теперь никакого абуката. У моего аги на вас купчая, он и хозяин ваш. А поперек пойдете, кнута отведаете». Вот мы и рассудили в город податься, разузнать в точности, кто наш ага, а там видно будет.

Достает из-за пазухи кошель.

– Чиновный люд задарма пальцем не шевельнет, про то нам ведомо. Собрали мы им за труды…

Подкинул кошель в воздухе, опять за пазуху убрал. Стал Джано свое слово говорить:

– Порешили мы тебя на подмогу кликнуть, Мемо, потому как ты один знаешь османский язык. Они по-нашему не понимают, а мы по-ихнему. Как нам сговориться? Ты у них в солдатах служил. И сказать – скажешь, и написать – напишешь, как у них там положено. Поезжай ты со старостой в город, пособи нашему горю. Расспроси, продал нас наш ага или Сорик-оглу нам капканы расставляет. Там у них в бумагах все прописано. Коли брешет Сорик-оглу, мы аге своему живо весть подадим, мозги лихоимцу вправим. Ты уж сослужи нам службу.

– С Сориком-оглу бы сперва потолковать, – заикнулся было я, тут все давай орать наперебой, улюлюкать:

– Пусть шайтан с ним толкует!.. У шайтана поболе жалости, чем у него, собаки!.. Только и ищет, над кем бы поизмываться!..

Я язык и прикусил. Порешили на том, что завтра на зорьке я со старостой еду в город.

Джемо принялась обед стряпать. Ясное дело, перед отцом хочет свое уменье показать. Замесила тесто, напекла гёзлеме[30]30
  Гёзлеме – пирожки из мягкого слоеного теста.


[Закрыть] с сыром. Джано на нее глядит, не надивится.

– Ай да Мемо! Ловкий ты парень! За такое время из нашей горной козы человека сделал! Она только и умела, что качамак[31]31
  Качамак – блюдо, приготовляемое из вареной кукурузной муки.


[Закрыть] в котелке замешивать…

Вздохнул.

– Коли справишь наше дело, как надобно, всю деревню выручишь. Сам посуди! Я Сорику-аге сам веревкой руки связывал, а у отродья его в рабах буду! Разве можно такое стерпеть? Да ни одна душа в нашей деревне этого не стерпит, скажу я тебе. Бросят люди насиженные места, пойдут по свету горе мыкать. А кто их приютит? Беженцев пригреть – своим рабам дурной пример показать. Одно им остается – стать бродягами нищими.

Тут Джемо гёзлеме на блюде подает.

– Отведай бабо, как твоя дочка стряпает.

Погладил ее отец по спине:

– Должно быть, сладкие, как и ты сама.

Откусил, пожевал, глаза зажмурил.

– Ну и сладки! Чистый мед, а не гёзлеме!

Я у Джано спрашиваю потихоньку:

– А с чего это Сорик-оглу на вашу деревню зарится? За отца отомстить?

Джано не сразу ответил. Прожевал свой кусок, повернулся ко мне и говорит:

– И за отца и за Джемо. Он ведь у меня ее торговал, да не выгорело у него. А как агой станет, торговаться уже с нами не будет. Захотел – убил своего раба, захотел – повесил. Захотел – жену у мужа отнял. Одного его звериная душа хочет: силу свою над нами показать.

Заскрипел я зубами.

– Сам Азраил[32]32
  Азраил – ангел смерти.


[Закрыть] у меня Джемо из рук не вырвет, – говорю, – я ему живо хвоста накручу.

– Да не-е! До тебя его лапища не дотянется, ты не из Карга Дюзю. Он на нашей шкуре отыграется. Втемяшится ему в башку отбить Джемо, нас же и пошлет к тебе, накажет нам вернуть девку в Карга Дюзю. Хитростью ли, уговорами ли, а чтоб привели ее, скажет, ко мне, и весь разговор.

Вытер Джано руки о полотенце, стал набивать свой чубук табаком:

– Вот с чего душа моя изводится, сынок. Страшнее той беды и не помыслишь. Отвести ее от нас путь один: не дать разбойнику над нами верх забрать.

– Аллах милостив, я в городе все улажу.

Успокоил я, как мог, старика. Спать легли до времени, чтоб назавтра спозаранку в дорогу снарядиться. Обнял я Джемо.

– Газель моя ненаглядная, – говорю, – куропатка нежная! Расставанье с тобой камнем на сердце легло. На три дня тебя оставляю, а душа болит, словно на три года. Хоть и при отцовском очаге остаешься, все мне неспокойно. А ну как Сорик-оглу сюда нагрянет!

Прижалась ко мне Джемо, голову мне на грудь положила.

– Не трави себе душу понапрасну, курбан, – говорит. – Знай, пока жива буду, никто, кроме тебя, ко мне не притронется. Всякому, кто на меня глаз положит, сама глаза выцарапаю, а сил не станет, себя на месте прикончу. У меня за пазухой твой кинжал лежит. Я его, из дома уходя, прихватила…

Джано растолкал меня до петухов.

– Поспешай, староста уже ждет!

Вскочил я, оделся. Джемо сладко спала, не решился я ее будить, только губами к щеке ее притронулся.

Оружие – за пояс, суму с едой – за плечи и пошел. На дворе уж две лошади стоят, староста их привел. С Джано обнялись крепко.

– Оставляю Джемо под твою защиту, бабо!

– О том пусть твоя голова не болит! Сорик-оглу нас голыми руками не возьмет. Мы и отцу его ручищи скручивали, а с ним уж управимся. Ну, пошли вам всевышний благополучия!

Вскочили мы на лошадей, тронули поводья. Джано нам вслед кричит:

– Через ущелье Чакал езжайте! Там, в низинке, вас никто не высмотрит!

Так мы и сделали, повернули лошадей на ущелье Чакал.

* * *

Приезжаем в город. В городе первое дело – своих знакомых разыскать. Толкнулся к начальнику отдела, что меня в армию посылал, – на его месте уж другой офицер сидит. Не стали мы с ним толковать, пошли к писарю в отделе регистрации. Как глянул он на меня, враз признал, шельмец, по-курдски со мной поздоровался.

– Что пороги обиваешь? – говорит. – Или метрику потерял?

– Нет, ага, не потерял, – отвечаю. – Другая у нас беда.

И рассказал ему все как есть, без утайки.

– Нам, – говорю, – только узнать, как там у вас в купчей прописано. Кто в деревне Карга Дюзю хозяин: сын шейха Махмуда или Сорик-оглу. Нету у нас в городе своих людей, один ты. Вот и всем миром бьем тебе челом: пособи нам, сделай такую милость.

И протягиваю ему золотой. Тут глаза у него враз повеселели.

– Что ж, – говорит. – В отделе купчих у меня свой человек есть. Он мне что брат родной. Вместе пьем, вместе едим. От него ни в чем отказу не будет. Вы тут погодите, а я добегу до него. Авось ваше дельце и обделаю.

Сели мы со старостой, ждем. Час-другой проходит, от нашего благодетеля ни слуху ни духу. Наконец вваливается. Весь в поту, вид прибитый.

– Мудреное ваше дело. Сам черт не разберется. Нашими силенками его не распутать, судом пахнет. Один сын шейха Махмуда может его решить.

Тут погремел я золотом в кармане. Глядишь, этот звон его на другой лад настроит.

– Всякое дело можно решить, ага, – говорю. – И из нашего положения выход найдется.

Отер он пот с лица, смотрит на меня с прищуром.

– Да что ты смыслишь в деньгах? – говорит. – Ты рассчитал, чтоб колесо твою мельницу вертело, и точка. А что Сорик-оглу по своим деньгам рассчитал, тебе и в голову не взбредет!

Потом помягчел малость.

– Ты послушай меня. Зря деньгами направо-налево не сори. Не такие это двери, чтоб десятком золотых их отворить. А если кто возьмется, тому не верь, обманет. По документам выходит, что продал сын шейха Махмуда вашу деревню Сорику-оглу, да еще расписку ему в том дал. Продавал не продавал, таких слов в расписке нету. Зато указаны границы его владений. Вот ты говоришь, ваша граница проходит позади мельницы и по речке Куручай. А в его расписке указано, что граница проходит на восток от мельницы и по речке Каратай. А коли этому верить, то и деревня ваша, и мельница относится к владениям Сорика-оглу. Может, там что и подделано, да поди разберись. Старые-то списки уж в архив сданы, к ним доступа нету. Разве что сам сын шейха Махмуда приедет. У него свои бумаги должны быть. А по расписке его выходит, Сорик-оглу вам законный ага. Вы ему и ашар платить должны, и налог с дыма. Сын шейха Махмуда свои права только через суд может доказать. Что я вам присоветую? Немедля ехать к своему хозяину, все ему выложить.