Текст книги "Турецкая романтическая повесть"

Автор книги: Яшар Кемаль

Соавторы: Дженгиз Тунджер,Кемаль Бильбашар
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

– Я сказал, – отвечал Рыжий Осман. – Нормальный человек не станет гулять среди ночи по улице.

– Слыхал я, – многозначительно сказал Хотунлу, – что в Енидже есть ведьма. Очень лихая такая. И подговорили ее наслать порчу на Мастана.

– Хотунлу правду говорит, – поддержал Салих, – по всему видно, что в него шайтан вселился.

– А в касабе рассказывали, – продолжал Хотунлу, – как в прошлом году один такой заколдованный бродил-бродил месяца два, а потом взял да и утопился.

– А не врешь?

– Клянусь верой! Османсали это говорил. Тот, что кофейню арендует у Геика Хаджи.

– Этот зря болтать не станет, – подтвердил Салих.

Хасан молчал.

Открылась дверь. Вошел Мастан.

Хотунлу, а за ним Хаджи, Салих и староста Керим юркнули в дверь – от греха подальше. На Мастане лица не было – почерневший, осунувшийся, он действительно походил на безумного. Поздоровался, сел. Ответили ему холодно. Только хозяин кофейни Муса держался как ни в чем не бывало. Подбежал, долго тер стол полотенцем.

– Налей-ка чайку, Муса, если горячий, – попросил Мастан.

– Сию секундочку! – отвечал тот. – У меня холодного не бывает.

Не замечая презрительных взглядов, он направился к плите. Достал с верхней полки стакан с позолоченной каймой, налил доверху, принес Мастану. Тот в ожидании хлопал по столу ладонью – ловил муху…

Больше всего на свете Мастан любил лошадей. Был у него даже породистый жеребец – хозяин души в нем не чаял.

– Уж если заводить коня, – говаривал Мастан, – так такого, как мой вороной. Он происходит от знаменитого жеребца самого Нуреттина-паши.

Действительно, конь был хорош. Без всякой дороги чутьем узнавал путь. Стройный, высекающий копытами искры из камня, он словно сошел со страниц старинной сказки. Во всем Кесикбеле не было лошади умнее и изящней его. Но он был с норовом. Шум машины приводил его в ярость. Как заслышит рев мотора – седок мешком летит на землю. Словно понимал конь, что машина отняла у него превосходство, и потому ненавидел ее.

В последнее время за вороным ходил Ахмед, по прозвищу Дружок. Во всей деревне у Мастана только и было близких людей, что этот Дружок и хозяин кофейни Муса. Дружка он облагодетельствовал – взял к себе и дал ему работу. Зато тот и предан был Мастану, как собака.

Несколько раз в год Ахмед ездил в соседние касабы. Правда, важных дел ему не доверяли: он был забывчив. Накажи ему хоть сто раз, из двух поручений одно непременно забудет. К примеру, скажет ему Мастан: «Привези из касабы гвоздей», – и достаточно. Если же кто-нибудь попросит купить ему заодно и топор, приедет Ахмед или без топора, или без гвоздей.

С того дня, как Мастан впервые разрешил ему сесть на вороного, он заважничал. Если отправляется куда-нибудь, непременно несколько раз, красуясь, проедет по деревне туда и сюда. Крестьяне подзадоривают его, притворно ахают:

– Молодец, Дружок! Настоящий Чакыджи[81]81
  Чакыджи – герой народных легенд, предводитель крестьянского восстания.


[Закрыть].

Лицо Ахмеда покрывается густым румянцем, и он птицей пролетает по деревне.

С утра отправился Ахмед в Гюней за врачом для Мастана. К вечеру должен был вернуться. Стемнело, а его все нет. Мастан уже начал ворчать:

– Уснул в дороге, что ли!

– Взрослый человек, не ребенок, – успокаивала его жена. – Управится и приедет.

– Взрослый, да беспечный! – раздражался Мастан еще больше. – Завалился где-нибудь под горой и спит себе.

– Нет, он спать не будет, – возражала женщина. – Знает, что здесь больной ждет.

– Пузырь у него вместо сердца. Мир будет рушиться, ему все нипочем. Я сам виноват. Нашел кого послать, будто нормальных людей нет.

– Должно быть, что-то его задержало.

– Разбойники напали?

– Может, доктора не смог найти.

– В каждой касабе докторов полно! Не один, так другой. На одном Аптуллах-бее свет клином не сошелся.

– Мало ли что, – вздохнула женщина. – Откуда ты можешь знать?

Мастан сыпал проклятиями.

На другой день, едва открыв глаза, Мастан первым делом справился об Ахмеде. Тот еще не приезжал.

– Ну, пусть только приедет! – пригрозил Мастан, обматывая талию шерстяным кушаком. – Уж я с сукиным сыном поговорю…

Одевшись, он вышел из дому и долго стоял как вкопанный, глядя на дорогу, ждал, не услышит ли отдаленного топота копыт. Подождал, подождал, потом, бормоча что-то себе под нос, отправился в кофейню.

Ахмед вернулся лишь после обеда – пешком, без лошади. Весь в поту, тяжело дыша, с налитыми кровью глазами он прошел мимо кофейни. Мастан постучал в окно. Ахмед не слышал. Тогда Мастан послал за ним Мусу. Тот вылетел из кофейни, как стрела из лука, не заставляя хозяина дважды повторить приказание.

– Дружок, Дружо-ок! – заорал он Ахмеду вслед. – Хозяин тебя зовет!

Ахмед обернулся, перевел дыхание, увидел в окне Мастана и неверными шажками засеменил к кофейне.

– Где ты пропадал? – грозно встретил его хозяин. – В пору было на розыск посылать!

Ахмед мешком опустился на первый попавшийся стул – никак не мог отдышаться. Молча стянул с головы потрепанную кепку, расстегнул минтан. Рубаха его была темной от пота.

– Не спрашивай, мой ага, – выдавил он.

– А конь где?

– Сейчас все расскажу… Беда свалилась на нашу голову. Пропала лошадь, ага.

Мастан подскочил как ужаленный. Занес кулак над головой Ахмеда.

– Что ты наделал, подлец?! Это же какой конь – от племенного жеребца! Негодяй, сукин ты сын!

– Помер вороной…

Мастан как подкошенный повалился на стул.

– Ох, ох! Позор тому, кто доверяет дело дураку!

– Я ни при чем. Это хозяин постоялого двора виноват.

– Хозяин? Он мне заплатит, этот ублюдок! – Мастан обрадовался возможности хоть деньги за коня вернуть. – Рассказывай все как есть!

– Приехал я в Гюней. Привязал лошадь на постоялом дворе у Геврека.

– Что дальше?

– Ну, ясное дело, привязал его за узду, стреножил. И за шею еще привязал, чтобы не сорвался, если какая-нибудь кобыла во дворе окажется.

– Так ты его удушил?!

– Нет! Ты слушай!

– Что слушать? Моя вина! Доверил тебе лошадь.

– Привязал я вороного. Мне нужно идти к врачу. Буду, говорю, скоро. Ну вот, возвращаюсь на постоялый двор. Геврек смотрит на меня… Странно так смотрит. Я ему: что с тобой? – а он молчит. Тут я сразу и подумал, что с конем неладно… Выбегаю во двор – в крови лежит.

– Что случилось?

– Кобыла зашла во двор. Вороной взбесился. Порвал узду, путы, веревку на шее. Никто его не мог удержать. Геврек сколько лет около лошадей, и то не смог. Живет у него хромой монах, гяур. Так вот этот монах взял и ухнул вороного колуном. Помер конь.

– Хромого заставлю заплатить!

– На мне вины нет.

Мастан уже понял это.

– Редкостный был конь, – повторял он горестно. – К чужим ни за что не шел. А порода какая – от жеребца самого Нуреттина-паши! Птица, а не конь!

Ахмед любил вороного еще больше, чем Мастан.

– Нет греха на моей душе, – бормотал он. – Клянусь аллахом, он был для меня дороже сына.

– Эх, какой был конь! – сокрушался Мастан. – Племенной! А где же доктор? – спохватился он наконец.

– Завтра приедет, сегодня у него дела.

– Я его тоже по делу зову!

– Там убили одного. В Верхнем Армутлу следствие идет.

– Приспичило им! Нашли время человека убивать, когда я заболел!

Крестьяне, услыхав о гибели вороного, подсели поближе.

– Я его ржанье за сто метров узнавал, – сокрушенно вздыхал Муса. – Даже копытами цокал по-своему, душа моя! Знатный был конь, паша среди коней.

– Верно, паша среди коней, – кивал Мастан. – отпрыск жеребца самого паши! Кому, как не ему быть пашой среди коней!

– Больно пуглив был, – вставил Хотунлу.

– Потому что породистый, понял? Не чета вашим полудохлым клячам. Им все равно! А этот чуял, когда лист мимо пролетит. Я бы его на десять человек не променял. Он лучше меня понимал, кто мой враг, а кто друг. От смерти меня спас. Никогда не забуду!

– Что ты говоришь? – удивился Хотунлу.

– А как же! Поехал я как-то на озеро уток стрелять. Утки далеко сели. Начал я подъезжать к ним тихонько. Вдруг стал вороной как вкопанный. Порази его аллах – с места не тронется, что значит порода! А оказалось, впереди прямо перед конем яма глубокая. Крестьяне потом рассказали. Никогда я этот случай не забуду.

– Эх, – вздыхал Ахмед, – словно ребенка своего лишился! Даю, бывало, ему овес, а он ржет. Я его по ржанью, как человека, понимал.

– Что ж поделаешь, – сказал Мустафа, – помер. Люди помирают, не то что лошади.

– Кто знает цену хорошей лошади, тот поймет меня, – вскипел Мастан. – А что ты понимаешь в лошадях, если вырос на ишаке?

– Ага, не годится так расстраиваться, – успокаивал его Ибрагим. – Коня найдешь, человека потеряешь.

От вороного и его родословной разговор перекинулся к коням легендарных Кероглу и Чакыджи, и в конце концов все забыли, с чего начался этот разговор.

Ах, как ждали крестьяне большого дождя! Того, который выпал, пока Хасан сидел в тюрьме, было недостаточно, чтобы налиться зерну. Нужен был на стоящий ливень, обильный и щедрый. В деревне глаз не спускали с вершины горы Карынджалы, над которой вот уже три дня крутились тучки. К вечеру они начали расти, приобретая грязно-черный цвет. Такие тучи обычно сулили дождь земледельцу. Их называли «благословенными облаками». Люди уже знали: постепенно разрастаясь, черное крыло закроет весь небосклон. Можно было заранее устраивать праздник.

– Недолго осталось, – говорил Сердер Осман, поглядывая на небо.

– Помоги аллах! – откликался Рыжий Осман.

Облако выплыло из-за Карынджалы, единственное облако с черной сердцевиной.

– Мало́ больно, – вздыхал Рыжий Осман, – черноту за собой не тянет.

– Отец говорил мне, что черное облако одно не приходит, – отвечал Сердер Осман. – Черные облака, что овцы: куда одна, туда и все стадо.

– Помоги аллах!

Облако все росло, потом разорвалось пополам, и два кудрявых тополя застыли над горой, словно пришитые. Как ни старались люди забыть о них, занимаясь своим хозяйством, глаза сами собой нет-нет да и поднимались кверху.

– Гвоздями приколотили нашу тучку-спасительницу! – кричал Хотунлу Рыжему Осману.

Тот показывал ему свою самокрутку. Дым от нее поднимался прямо вверх.

– Как же ей двигаться, коль ветра нет?

– Типун тебе на язык! Не вмешивайся в дела аллаха.

Облака снова сошлись, превратившись в верблюда. Подул слабый ветерок, тучка не двигалась.

– Сейчас ветер ее повернет, – обещал Сердер Осман.

Действительно, через четверть часа ветер усилился, и облако начало скользить с вершины горы вниз, а за ним набежали новые облака, еще и еще… Через час они уже занимали полнеба.

– Ну, что я говорил? – радовался Сердер Осман. – К вечеру польет, – обещал он с видом знатока.

Напряжение рассеялось. Люди потянулись в кофейню.

– Сыграем в шашки? – подмигнул Рыжий Осман Сердеру Осману.

– Обязательно, друг. Кто еще против меня?

– Давай один на один, – расхрабрился Рыжий Осман.

Никто не решался сражаться с Сердером Османом. Как игрок он был известен не только в своей деревне, но и во всей округе. Когда же он победил известного в касабе Хромого Эмина, слава его среди завсегдатаев кофеен достигла апогея. Теперь его иначе и не называли, как Чемпион.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

 
Я взошел на гору, посмотрел в долину,
Чую – сзади Мустафа целится мне в спину.
 

(Из народной песни)

Омытые дождем, утолившие жажду поля ожили, задышали. Теперь только скосить и обмолотить хлеба. У крестьян за спиной словно крылья выросли.

Подготовка к жатве всегда волнует. Повсюду точат серпы, косы, собирают камни для девенов[82]82
  Девен – рама с острыми камнями, с помощью которой обмолачивается хлеб.


[Закрыть]. На улице никого не видать. Пусто и в кофейне.

Мастан зачастил на свои поля. Этот внезапный интерес его к своим полям был необъясним. Много лет он интересовался только чужими полями. А теперь он разглядывал и ощупывал колосья, словно проверяя, действительно ли будет хороший урожай. Крестьяне в толк не могли взять, что с ним случилось.

А дело было в том, что со щедрым урожаем в прах рушились планы Мастана. Пошли он сейчас в касабу, вызови чиновников – и все соседские поля в его руках. Сознание этого не давало ему покоя. Однако он никак не мог осмелиться на такой шаг. Крестьяне обещали расплатиться после урожая. С ними тоже надо знать меру.

Когда у него просили зерно на посев, он давал в тайной надежде, что должникам не под силу будет расплатиться. Легко ли ему теперь отказаться от своего нового коварного плана? При виде тяжелых колосьев он приходил в бешенство. Ему хотелось немедленно бежать в касабу, звать судебных исполнителей, но, приходя домой, он менял решение. «Они убьют меня», – думал он в отчаянии. В такие минуты он готов был собственными руками без всякой жалости растерзать кесикбельцев всех до единого.

Потом Мастан остывал, и в мозгу его созревали более осторожные планы. Всю землю сразу не захватишь, а что если начать с тех, кто не может за себя постоять? Взять хотя бы Фетчи Кадри, Ибрама[83]83
  Ибрам (местн.) – Ибрагим.


[Закрыть] Келера, Дештимана. Все трое – робкие, своих крестьян и то дичатся. Разве они посмеют возразить Мастану? Испугаются, небось, сабель и пистолетов, что висят у него дома на стене.

После долгих раздумий он решил послать Ахмеда в касабу за конфискаторами.

– И жандармов позови, – наказывал он. – Скажи, крестьяне в своих делах не могут разобраться. Готовы съесть друг друга. Старосте одному не справиться. Неплохо бы приструнить их.

Ахмед отправился. На другой день в деревню прибыли судебный исполнитель и несколько жандармов.

– Зачем пожаловали в такое время? – удивились крестьяне.

– Требуется провести конфискацию, – последовал ответ.

– Что?

– Поля конфисковать.

– Чьи? – побледнел Рыжий Осман.

– Фетчи Кадри, Сулеймана Угурлу…

– Дештимана, значит.

– …и Ибрагима Келера.

– …и Ибрама Келера… – как эхо, повторил Рыжий Осман. – А еще у кого?

– Все, – отрезал чиновник.

– А почему у них, а не у кого другого?

– Да-а, – вздохнул Мустафа. – Никому в этом мире верить нельзя.

– Почему?

– А помнишь, какой с Мастаном уговор был?

– Чует мое сердце, – скривил губы Сердер Осман, – что это еще цветочки, а ягодки впереди.

– Жаль! – сказал Рыжий Осман. – Они бы много в этом году собрали. Такой урожай раз в сорок лет бывает.

– Без с-совести человек! С-совсем без с-совести! – повторял Хасан сквозь зубы свистящим шепотом.

– Видит – урожай хороший, вот у него глаза и разгорелись, – вставил Хотунлу.

– Надо что-то делать, – решил Хасан, – пропадут ведь люди.

– А что сделаешь? – возразил Рыжий Осман. – Будем кричать и шуметь, так и наши поля отберут, клянусь аллахом…

– Наши, наши! – в ярости прикрикнул на него Хасан. – Ничего другого у тебя нет на языке. Себе, значит, рай, а другим – ад? А беда сегодня к нему, а завтра к тебе.

– А что мы можем сделать? Ну-ка, скажи! По мне – так отделаемся тремя полями, и слава аллаху.

Лицо Хасана налилось кровью.

– Дело не в Али и не в Вели[84]84
  Али и Вели – наиболее распространенные турецкие имена.


[Закрыть]. Встанем на кривую дорожку – потом не сойдем с нее. Сегодня ты не отстоишь Фетчи Кадри, завтра он промолчит, когда за тебя возьмутся. Ишаки и те друг другу спину чешут.

– Правильно, – согласился Сердер Осман.

Хасан перевел дыхание и продолжал:

– Волка в стадо нельзя пускать. Повадится – все стадо перепортит. Ни одной овцы не оставит.

– Не оставит, – поддержали крестьяне.

– Давайте же возьмемся и не пустим этого волка в стадо. Нечего нам бояться Мастана! Пора укоротить его загребущие руки. А то он войдет во вкус и всех остальных оседлает. Сегодня три поля, завтра пять, потом десять. Если в запруде вода пробилась – ее нужно вовремя остановить, не то всю деревню затопит, разнесет наши дома в щепки. Молчанием сердце Мастана не смягчить. Бешеной собаке хлеба не бросай – все равно кусаться будет. Только палкой ее припугнуть можно. От огня жалости не жди: куда попал – там все сожжет. Сгорит дом Фетчи – займется и у Рыжего Османа. Все мы должники Мастана – значит никому несдобровать. Разве Фетчи не такой же раб аллаха, как ты? Разве Дештиман не мусульманин, разве Ибрам Келер тебе не сосед? Ты думаешь так: пусть его дом сгорит, зато мой останется. Правильно?.. Если ты его сегодня поддержишь – завтра он тебя не бросит. Одна рука делает много, две руки – еще больше.

Запыхавшись, прибежали Ибрагим Келер и Дештиман.

– Наши поля!..

Все отвели глаза. Хасан проговорил твердо:

– Не отчаивайтесь, друзья. В нашей деревне не гяуры живут. Обязательно что-нибудь придумаем.

– Ох-хо-хо! – стонал Ибрагим Келер. – А я-то радовался: аллах пожалел нас, послал урожай! Вся душа горит.

– Погоди!

– Тебе-то что! Ох, душа горит! Ничего не останется; ни травинки, ни былинки! Все пропало!

– У меня тоже душа горит. Ведь мы же люди, а не звери. Найдем выход.

Ибрагим Келер вытаращил на Хасана глаза. Дештиман рот разинул.

– Какой выход? – спросили оба разом.

– Пойдем с ним потолкуем. Рыжий Осман, Сердер Осман, Керим-староста, Дювенджи Хафыз и я. Если у этой свиньи остался хоть кусочек сердца, мы заставим его отказаться.

– Спасибо, – пробормотал Ибрагим Келер, – и я пойду с вами.

– И я, – напросился Дештиман.

– Идем, идем! Все идите.

Пошли вдоль деревни, чтобы зайти за старостой Керимом и Дювенджи Хафызом. Известие об их намерении быстро облетело дома. По дороге к ним присоединялись все новые крестьяне, со всех сторон сбегались женщины и дети. Возле дома старосты толпа остановилась. Хасан постучал в дверь. Хозяин вышел.

– Мы к Мастану потолковать идем, дядюшка Керим, – объяснил Хасан. – Конфискаторы пришли забирать поля у Фетчи Кадри, Ибрама Келера и Дештимана.

– Пойду с вами, – заторопился староста.

Теперь – к дому Дювенджи Хафыза.

Узнав, в чем дело, тот наотрез отказался присоединиться. В ответ в его дверь полетел камень.

Теперь вся деревня, кроме Дювенджи Хафыза и хозяина кофейни Мусы, принимала участие в шествии. Толпа жужжала, как растревоженный улей.

– Кровопийца!

– Да покарает его аллах!

– Боюсь грех на душу брать, а то бы давно его прикончил!

– Собака поганая!

– Постоим за себя, пока живы!

Впереди шел Хасан. Взгляд его был устремлен вдаль. Страсти в толпе накалялись, крики усиливались. Хасан никого не видел и не слышал. Он был один сейчас на этой дороге. Он принял решение и теперь будет шагать и шагать вперед. Ничто его не остановит.

У дома Мастана навстречу крестьянам вышли три жандарма.

– Что случилось?

– Мы идем к дому аги, – ответил Сердер Осман.

Жандармы взялись за карабины.

– А ну, разойдись! – крикнул унтер-офицер.

Сердер Осман хлопнул кепкой по колену.

– У нас ничего дурного на уме нет.

– Разойдись, говорю!

Сердер Осман оглянулся на толпу и, набычившись, шагнул вперед. Крестьяне потянулись за ним. Жандармам пришлось отступить. Мастан, стоявший у окна, отпрянул в глубь комнаты. Хасан ударил два раза кулаком в дверь. Мастан снова подошел к окну.

– Что надо?

– Пришли с тобой поговорить.

Мастан смерил толпу взглядом.

– Всей деревней?

– Да, – Хасан ударил в грудь рукой. – Я, дядюшка Керим, Рыжий Осман, Сердер Осман, Ибрам Келер, Дештиман…

– И я! – Фетчи Кадри выступил вперед.

Мастан побледнел.

– Зачем же сборище устраивать?

– Мы пришли поговорить, – сказал Хасан.

– Не о чем мне с вами говорить.

Толпа зашевелилась. Хасан поднял руку.

– Уговор был: долги – после урожая. А конфискаторы сейчас приехали.

– Мне нужны деньги.

– У нас нет денег.

– Тогда я продам их поля.

– Что тебе стоит подождать месяц? С голоду не помрешь.

– Это мое дело.

– Жаль. – В голосе Хасана зазвучали металлические нотки. – Жаль, что твои загребущие руки не знают покоя.

– А ну, убирайтесь! – разъярился Мастан. – Прочь от моего дома! Я прошу защиты, – обратился он к жандармам.

Те тотчас щелкнули затворами, словно только того и ждали.

– Разойдись! – рявкнул унтер-офицер. – Все по домам!

Никто не тронулся с места.

– Открой дверь, поговорим по-хорошему! – крикнул Хасан.

Лицо Мастана вновь появилось в окне. Позади маячили два жандарма.

– Уходите, не то потом пожалеете.

– Посмотри, – отвечал Хасан, – тебя охраняют, словно сундук с золотом. А у нас с собой нет даже иголки. Чего же ты боишься? Нам надо с тобой потолковать.

– О чем нам толковать?

– Конфискаторы подождут. – Голос Хасана звучал твердо. – Скажи им, пусть уезжают!

– Их власти посылают, не я.

Услыхав слово «власти», жандармы вновь решительно двинулись на толпу.

– Лед у тебя вместо сердца! Останови их!

– Все по правилу! Палец, отрезанный по закону шариата, не жалеют.

– Это не по шариату, а по твоему приказу.

Толпа опять загудела.

– О шариате заговорил! Да если бы у тебя в сердце был страх перед аллахом, ты бы такого не делал!

– Если бы ты был человек…

Хасан снова поднял руку – знак молчать.

– Мастан-ага, откажись ты от этого. Ведь ничего не случится, если подождешь еще месяц!

– Указывать мне будешь?

– Ты же знаешь: в Кесикбеле ни добра, ни зла не забывают. Заберешь поля – навек запятнаешь себя. Кто отказывается от своего слова, кто слизывает свой плевок, от того все отвернутся.

– Ни в ком из вас я не нуждаюсь.

– Только у аллаха ни в ком нет нужды.

– Халил… – тихо позвал староста Керим.

Мастан вздрогнул. Давно его не называли по имени, так давно, что он и имя-то свое, кажется, забыл.

– Халил, брось ты эту затею. Бедняки на тебя молиться будут. Не лишай их семьи куска хлеба!

– Будь по-твоему. – Мастан весь как-то сник. – Знай, только из уважения к тебе. Я твое уважение не променяю на все сорок деревень Кесикбеля.

– Благодарствую.

– Только ради тебя… А эти не знают благодарности. Покуда им на раны соли не насыплешь да хвоста не накрутишь, денег от них не жди.

Фетчи Кадри плакал.

– Значит, можно отсылать конфискаторов, ага?

– Отсылай. Нет, лучше пусть подождут меня в кофейне.

В один миг толпа рассеялась. Один Хасан продолжал задумчиво стоять на прежнем месте. Медленно поднял голову – прямо перед ним, в окне, была Алие. Огромные, лихорадочно блестящие глаза смотрели на него в упор. Хасан судорожно глотнул воздух. Земля качнулась у него под ногами. Опустив голову, он повернулся и пошел прочь.

Придя домой, Хасан повалился на тахту возле очага и сразу заснул обессиленный. На лице его застыла горькая улыбка. Подошла мать, долго глядела на него. Смахивая слезу, прошептала:

– Три поля спас мой львенок.

Хорошенько укрыла сына. Хасан немного поворочался и через минуту опять задышал легко и ровно.

С тех пор отношение к Хасану в деревне изменилось, имя его стали произносить с уважением. Однако ни у кого не было охоты вспоминать о том, что произошло. Крестьяне ходили подавленные, словно ожидая возмездия за свою дерзость. Мастан пыхтел себе под нос и ни с кем не разговаривал. Все боялись, что он замышляет какую-нибудь новую пакость, и каждый надеялся, как всегда, что злая участь и на этот раз минует его.

Между тем пришла пора уборки урожая, и происшествие забылось само собой. Страсти на время улеглись. Только с Хасаном творилось что-то неладное. Он сделался молчаливым, даже дружков своих избегал. Возвращаясь с поля, подолгу задумчиво сидел у ручья в тени тутового дерева.

Присел и сегодня. Вдруг перед ним, словно из-под земли, вырос Сердер Осман.

– Здравствуй, Хасан!

– Здравствуй… – Он растерялся от неожиданности.

– Что с тобой стряслось?

Он молча пожал плечами.

– Сторониться нас стал. Или рассердился на что?

Он положил руки на плечи своего лучшего друга.

– Прости меня. Я словно больной хожу. – Уголки губ у него вздрагивали, то ли от смеха, то ли от сдерживаемого плача. – Жатва выматывает.

– Я кончил свое поле. Хочешь, помогу тебе – пойду навстречу с другого конца?

– У тебя самого много работы. Зерно ведь еще убирать с поля надо.

– А давай побратаемся?

– Мы и так братья. Я тебе все расскажу, только не сейчас.

Сердер Осман вытащил из кармана кисет, протянул Хасану:

– На, свертывай!

– Лучше ты сам.

Сердер Осман сделал две самокрутки. Потом вытащил огниво и одним ударом высек искру. Хасан склонился над трутом, с наслаждением вдыхая его дурманящий запах.

Друзья закурили.

– Что за печаль у тебя? – не успокаивался Сердер Осман.

– Да так… – отмахнулся Хасан.

– Не скрывай, Хасан. Вижу – у тебя горе.

– Да нет же, клянусь аллахом!

– Что ж, мое дело спросить, а там – как знаешь.

– Да будь у меня и вправду горе, разве бы я тебе не сказал!

– Сейдали все про тебя спрашивает. Давай сходим к нему.

– Пошли, – поднялся Хасан.

По берегу речки вышли к шалашу, стоявшему посреди длинной и узкой полоски Сейдали. Солнце стояло в зените, и Сейдали с братом как раз спрятались в шалаше – отдохнуть, переждать жару.

Увидав друзей, Сейдали вскочил с места.

– Откуда вы свалились? На какой горе волк подох?

– Ты уж скажешь! – смеялся Хасан. – Разве нельзя просто так прийти?

– Не тебе это говорить. Кто у тебя в гостях побывает или к кому ты сам придешь, того хаджи можно называть.

Сейдали вымыл в деревянной лохани руки, плеснул горсть воды на лицо, вытер ладони о штаны.

– Ну, давай поздороваемся!

Они долго трясли и стискивали друг другу руки. Потом Сейдали вытащил откуда-то старый тюфяк.

– Садись, поговорим.

Хасан уселся прямо на землю.

– Слава аллаху, половину уже убрал! – сказал он.

– Да, поторопиться не мешает. От Мастана всего можно ожидать. Не успеешь оглянуться, как он конфискаторов пришлет.

– Теперь это не так-то просто. Пришлось ему смердеть впустую.

– И то правда.

Хасан вновь погрузился в задумчивость. Сердер Осман заметил это.

– Эх, поскорее бы с урожаем разделаться! – вздохнул он. – Ибрам говорит – в касабу театр приехал. Вот бы сходить!

– Театр – это здорово! – поддержал его Сейдали.

Хасан был настроен серьезно.

– Сначала дело кончить надо, в театр успеем.

– Душа тоскует! Грех разве – немного потешить свою душу?

– Там одна баба так тянет газели[85]85
  Газель – небольшое лирическое стихотворение в восточной поэзии, многие газели стали народными песнями.


[Закрыть] – век бы слушал!

– И животом играет?

– А как же, брат? – развел руками Сердер Осман с видом знатока. – Какой без этого театр?

– Давайте махнем в касабу?

– Мечтала голодная курица об амбаре с ячменем… – улыбнулся Хасан. – Дело прежде всего!

– А после молотьбы свадьба будет. – Сердер Осман помахал в воздухе кепкой. – У Мустафы!

– Да ну? – удивился Хасан.

– Теперь уж точно – обещание получил. Надрывался, бедняга, – пупок наружу. Все боялся, не отдадут за него.

– Да уж ломались там, словно невеста – дочь падишаха.

– Все-таки добился своего!

– Он терпеливый, как дервиш… – Вытащив кисет, Сердер Осман опять стал крутить для всех цигарки.

– Фабрика ты, что ли! Крутишь одну за другой, как машина, – засмеялся Хасан, увидев три аккуратные самокрутки.

– Дело привычное, брат. Коль куришь контрабандный табачок, ко всему привыкнешь.

Брат Сейдали встал и взялся за косу. Отдохнули – хватит! Рассиживаться некогда.

В эти дни вся деревня на полях. Трудное это дело, жатва. Ох и трудное! Все силы высасывает. Идет человек по полю, машет косой, а в запястьях резь, опухшие руки деревенеют. В дни жатвы руки у крестьян все время сжаты в кулак, словно они каждую минуту собираются драться. Если разогнуть тяжелую, набухшую крестьянскую ладонь, она сплошь покрыта трещинами и мозолями. Покосишь с неделю, все косточки начинают ныть, так что по ночам невозможно заснуть.

– Много еще работы! – вздохнул Хасан.

– Справимся, не горюй. Поможем друг другу.

– Благодарствую, Сейдали, – поднялся Хасан. – Пора отправляться.

– Заходите еще!

– Мы-то зайдем, – отозвался Сердер Осман. – Но и ты в долгу не оставайся!

– Приду! Счастливого пути!

– Проща-ай!

Солнце палило нещадно. В этот год уборка пришлась на начало рамазана[86]86
  Рамазан – девятый месяц лунного года, во время которого мусульмане соблюдают пост.


[Закрыть]. Голодные люди чуть не падали на работе. Наконец с грехом пополам скосили и заскирдовали хлеба. Обмолот решили начать после праздника.

Долгожданный праздник! Все настроены торжественно. Сразу после утреннего намаза высыпали на улицу. Сначала надо поцеловать руку у отца и матери. Потом поклониться всем старикам села, почтить память умерших за прошедший год, посетить семьи покойных. Обычай этот соблюдается свято, поэтому во время праздника все межсемейные распри затихают.

Так прошел первый день праздника. На второй все собрались под большой чинарой, где были устроены качели. Давул, зурна[87]87
  Давул, зурна – народные музыкальные инструменты.


[Закрыть] – все здесь, как полагается. В первый день качели отдают в распоряжение детей, а потом уж и взрослым можно побаловаться.

Хасан, Сердер Осман, Рыжий Осман, Сейдали, Сулейман небольшой группой прохаживались около качелей.

– Ну, кто со мной? – крикнул Сердер Осман.

Откликнулась вся компания. Каждый дал давулджу[88]88
  Давулджу – музыкант, играющий на давуле.


[Закрыть] пять курушей – для крестьянина большие деньги. Первым сесть выпало Хасану. Два парня взялись за концы длинной веревки из конского волоса, приводящей качели в движение, – и снова началось ликование зрителей.

Взмах за взмахом качели набирают высоту. Под конец голова человека мелькает уже где-то в ветвях чинары. Особой удалью считается взлететь так высоко, чтобы доска вертикально к земле была, но не каждый решается на это.

Хасан взлетал все выше.

– Держись, Хасан! – подбадривали снизу.

Молодец Хасан, ничего не боится! Давул и зурна славят его удаль – гудят бодро и призывно, как во время борьбы пехливанов[89]89
  Пехливан – богатырь, силач, борец.


[Закрыть]. Наконец парни отпустили веревку, качели стали постепенно останавливаться. За Хасаном была очередь Рыжего Османа.

– Не очень-то раскачивайте, а то у меня голова закружится! – с деланным страхом кричит он сверху.

– Ой, ой, шлепнется сейчас! – в тон ему вопит Сердер Осман.

Зрители покатываются от дружного хохота. Чем выше взлетает Рыжий Осман, тем смешней его шутки. Смех не умолкает вовсе.

– Покачаемся – и в касабу, – предложил Сейдали.

– Пошли! – обрадовался Сердер Осман.

В этот момент со стороны реки раздался выстрел, за ним второй, третий…

– Пистолет, – определил Хасан.

– Наверняка били – три выстрела, – добавил Сердер Осман.

– Уж не драка ли, спаси нас аллах?

Рыжий Осман мигом спрыгнул с качелей.

– Идем!

По дороге уже спешили люди. Друзья догнали их.

– Из пистолета палили, верно ведь? – возбужденно бросил Хасан.

– И мне так показалось, – подтвердил Кель Бакырлы из толпы.

– А может, жандармы едут?

– Да нет, кто-нибудь развлекается…

– Зачем же попусту тратить пули?

Подумав о возможных последствиях выстрелов, прибавили шагу. Одним махом взбежали на пригорок: у источника под грушевым деревом лежал человек. Кинулись к нему. Одного немедленно отрядили за лошадью. Лежавший на земле оказался Ибрагимом Салихом. Он был ранен в плечо.

– Кто тебя, кто? – склонился над ним Хасан.

– Хаджи, – ответил за него Ташчи, – Хаджи Живодер…

– Убежал?

– Не знаю… Вроде убежал.

– Поймаем… Куда ему деться, сукину сыну! А за что он тебя?

– Не знаю.

– Повздорили они, – объяснил Мустафа. – Слово за слово, тот за пистолет и…

– Из-за Разие сцепились, – сказал кто-то.

– Из-за какой-то потаскухи человека убивать?

– Хаджи – это же зверь. Ему только повод дай. Родную мать убьет.

Ибрагима посадили, прислонив спиной к дереву. От большой потери крови он был весь желтый.

– Сольцой бы присыпать рану, – сказал Сейдали.

– Брось, еще беды наделаешь. Помнишь, Убейт и Дуран дрались? Я тогда Убейту так насыпал соли, что он еле жив остался. Столбняк с ним был.

– А если с кожи наскоблить?

– Это можно.

Сердер Осман снял с пояса патронташ и начал соскабливать с него в ладонь внутренний, соленый от человеческого пота слой. Как только он приложил к ране соленую пыль, раненый застонал.