Текст книги "Турецкая романтическая повесть"

Автор книги: Яшар Кемаль

Соавторы: Дженгиз Тунджер,Кемаль Бильбашар
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ

 
Эфенди, эфенди, Шакир-эфенди!
Ложные показания ты дал, эфенди…
 

(Из народной песни)

1

Тюрьма в касабе помещается неподалеку от городской управы. Унылое здание из бетона вытянулось посреди широкого двора, огороженного проволокой. К чинаре, стоящей у ворот, прибита дощечка с надписью: «Отсиди срок – выходи за порог». Под чинарой обычно собираются и ждут посетители.

В приемный день тюрьма бывает и оживленная и печальная. Те, кого навещают, сначала набрасываются с расспросами на пришедших. Потом сами начинают изливать им всю горечь своего одиночества, тоски и безнадежности. Те, к кому никто не приходит, смотрят на счастливчиков и вздыхают.

Хасан и Хусейн сидели друг против друга и сосредоточенно курили, ни на кого не глядя, изредка перебрасываясь короткими замечаниями. Они плохо слышали друг друга – над двором стоял плотный гул голосов.

– Подвел я тебя, – в который раз повторял Хусейн. – Мне ты помог, а сам в беде очутился.

– Э, брось, – отвечал Хасан, – что было, то было. Лучше думать о будущем.

На середину двора вышел надзиратель, поискал кого-то взглядом: видно, пришел новый посетитель. Некоторые из арестантов замолчали – может быть к ним… Остальные галдели по-прежнему.

– Гюрро Огуз! – выкрикнул надзиратель.

Молодой курд, которого переслали недавно из диярбакырской тюрьмы, растерянно поднялся, прошептал:

– Хюде разы бике![77]77
  Хюде разы бике (курдск.) – Слава аллаху!


[Закрыть]

– Ишь, глаза-то засияли, – улыбнулся Хасан.

– Хюде разы бике, – повторял курд на ходу.

Хасан занялся подсчетами. Оказалось, он сидит уже целую неделю. И конца этому сидению не видать. Он ждал, что его со дня на день вызовут к судье и все выяснится. Но начальники, видно, и в ус не дуют. А у него урожай пропадет. Матери разве управиться в поле? Погниет хлеб на корню…

«Рыжий Осман, Сердер Осман, Салтык уберут. Товарищи ведь…» – утешал он себя. Друзья не допустят, чтобы его труды пропали даром. Но душу щемило. Как-то там мать? Одна совсем. Сюда ей не добраться. Она и до соседки-то дойти не может.

– Эй, – тронул его за рукав Хусейн, – тебя зовут!

Хасан вздрогнул.

– Зачем?

– Откуда я знаю. Наверно, пришли к тебе.

«Кто бы это мог быть? – размышлял Хасан, шагая по двору. – Разве что Рыжий Осман? Вряд ли…»

Хусейн глядел ему вслед.

– И нас когда-нибудь навестят, – вздохнул он.

Хасан подошел к надзирателю.

– Вы меня звали?

– Ты Хасан? – спросил тот хмуро. – Тебя девушка ждет в кабинете начальника тюрьмы. Ступай.

Хасан смешался.

«Разыгрывают!.. – Он с досадой сплюнул. – Какая еще там девушка будет меня искать?»

Надзиратель поддал носком бабуша какую-то железку.

– Хасан Сезгин?

– Ну!

– Из Кайрана?

– Оттуда. («Разыгрывают!»)

– Ну и иди! Чего расшумелся?

Хасан все еще не верил. Девушка? В Келькеркее у него есть двоюродная сестра. Но она и знать не знает о случившемся.

Поднялись по лестнице. Надзиратель велел Хасану обождать, постучал в дверь и закрыл ее за собой. Хасан остался один. Никого вокруг не было. Вот сейчас повернуться да и прочь отсюда. Голова бритая, верно. Но ведь новобранцам тоже головы бреют. Только куда ему идти, если не в Караахметли? А оттуда сюда же и приволокут. Тогда уж никто не поверит, что он сидит безвинно.

Дверь открылась, вышел надзиратель.

– Иди. Тебя ждут.

Хасан оторопел: в комнате сидела Алие.

– Это вы?..

Девушка поднялась ему навстречу.

– Нельзя ли нам наедине поговорить? – обратилась она к начальнику.

Тот с недовольной миной кивнул в знак согласия и вышел.

– Я пришла… – начала Алие. – Это все мой отец подстроил… Я пришла, чтобы хоть немножко загладить его вину.

– Он, я это знаю… – пробормотал Хасан. – Что поделаешь, раз уж так получилось…

– И подумать только, мой отец!.. – опустила голову девушка.

– Что поделаешь, – повторил Хасан. – Видно, мне так на роду написано.

– Никто не знает, что я пришла сюда. Дочка начальника тюрьмы – моя подружка.

– Я никому не скажу.

– Если отец узнает… – Она запнулась. – Хотите что-нибудь передать со мной?

– Спасибо. Как там моя мать?

– Хорошо. Только плачет все. Конечно, это для нее удар. Я зайду к ней…

– Передайте ей привет. – Он задумался. – Нет, лучше вам туда не ходить. Начнутся сплетни.

Разговор никак не клеился. Алие молча смотрела на Хасана. Наконец он поднялся.

– Вам, наверно, некогда…

– Да нет, время есть.

– Может, этот кабинет нужен начальству…

Девушке тоже пришлось встать.

– Вы не тревожьтесь. Вас скоро выпустят.

– Спасибо, – сказал Хасан направляясь к двери.

На пороге уже ждал надзиратель. Спустившись по лестнице, они вышли во двор, где еще гуляли заключенные.

– Кто приходил? – спросил Хусейн, сидевший на прежнем месте все в той же позе.

– Кому мы нужны! – уклонился от прямого ответа Хасан. – Конечно, другой Хасан нужен был.

– Ах ты, незадача! – вздохнул Хусейн. – А я-то обрадовался.

Время прогулки истекло.

– По камерам! – закричал надзиратель.

Медленно, нехотя арестанты разбрелись по своим камерам, и огромная дверь тюрьмы закрылась наглухо и надолго.

Хасан был в смятении. Зачем приходила Алие? Это же дочь Мастана! Может, она пришла разведать, что у него на уме? А может, просто хотела поиздеваться над ним? Нет, что-то не похоже. Он вспомнил ее смущение, ее печальное лицо. Вот и пойми этих женщин. Недаром в пословице говорится: «Сам залим, и сын – алим»[78]78
  Залим (турец.) – угнетатель, мироед; алим – ученый, образованный. Имеется в виду: оба принадлежат к господствующему классу.


[Закрыть]. Подошел Гюрро.

– Слышь, из Сиирт один человек сейчас встретил.

– Кого встретил?

– Пашо, товарищ мой. Пять дней ехал на черном поезде.

У Гюрро два любимых присловья. Одно – курдское: «Хюде разы бике», другое – арабское: «Ефрах я ельби» («Веселись, моя душа»). Он повторяет эти слова без конца, кстати и некстати. Веселый парень Гюрро, прямой, открытый. Для тех, кто ему нравится, он весь выложится, ничего не пожалеет, зато с другими даже не здоровается. Он и в тюрьме не горюет: то пляшет, то поет что-то по-курдски.

Сидит Гюрро за убийство. Кажется, с деревенским агой счеты свел. Мало кому он об этом рассказывает.

– У человека ружье есть, – любит повторять Гюрро. – Ружье – это хорошо. Сердитый будешь – бах! – и конец. Один паразит меньше…

– А потом в тюрьму, – в тон ему подхватывает Хасан.

– И конец!

Иногда черные глаза Гюрро гаснут, заволакиваются грустью. Должно быть, он думает о своей деревне, обо всем, что там осталось. Но обычно такое долго не продолжается. Он быстро стряхивает с себя уныние и опять начинает петь и танцевать.

Хасан почему-то сразу завоевал его доверие, и Гюрро поведал ему свою историю. Родом он был из деревни Бемеклер. Однажды в деревню приехали какие-то люди. Стали измерять землю, которую крестьяне обрабатывали с незапамятных времен, ставить на ней непонятные знаки.

Один – огромный, усатый детина – объяснил.

– Все эти земли принадлежат теперь Шейхо.

– Какому такому Шейхо?

– Это ага. Скоро его увидите.

Потом они уехали. Оставили крестьян коротать бессонные ночи. Прошло несколько дней. Раз как-то смотрят крестьяне – приближается к их деревне целый отряд таких же, что приезжали до этого.

– Селямюналейкюм.

– Алейкюмселям.

– Среди вас есть Шейхо?

– Да, это я, – ответил один из всадников, крепкий на вид мужчина средних лет.

– И наши поля теперь твои?

– Мои.

– И Зизон тоже?

– Тоже.

– И Хармантепе?

– И Хармантепе.

– Извини, но мы тебя раньше никогда не видели.

– Ну и что ж! А поля мои. У меня на них купчая есть.

Крестьяне стали его упрашивать:

– Уезжай ты отсюда, ради аллаха, подобру-поздорову. Руки-ноги тебе целовать будем!

В это время на холме показался Гюрро. В руках у него винтовка – отцовский подарок.

– Стой! – окликает его Шейхо.

– Чего тебе у нас надо?

– Не твое дело, убирайся!

– Я тебе уберусь!.. – И Гюрро вскидывает ружье. – Шаг сделаешь – убью.

Вай, богатырь Шейхо-ага! Вай, храбрец Шейхо-ага! Вокруг него люди верные. Пришпорил лошадь, прет напролом. Тут его пуля Гюрро и свалила.

Долго тянулось дело. Поля-то принадлежали крестьянам, а не Шейхо. И каймакама привлекли. Говорили, Шейхо его подкупил. Шейхо виноват, каймакам виноват. Один убит, другой отвертелся. А Гюрро получил тридцать лет. Четыре года уже отсидел.

– Так мне сердце сказало: «Убей, – говорит, – его». Сердце человеческое не соврет. Раз сердце сказало – значит, надо убить.

– А потом – в тюрьму, – напоминал Хасан.

– Хюде разы бике! – Гюрро гордо вскидывает голову. – Зато у наших крестьян поля остались. Хюде разы бике!

В четверг Хасана, наконец, вызвали на допрос к судье. Так он ждал, так надеялся – все выяснится. А вышло по-другому. Судья задавал ему такие вопросы, что совсем сбил с толку.

– Хотите что-нибудь сказать? – спросил он в конце.

Хасан молчал. Жандармы увели его. Когда он все это рассказал старому арестанту по прозвищу Лютый Али, тот расхохотался.

– Дурень ты! Ребенку, который не заплачет, молока не дадут. «Не знаю я ничего, господин судья. Отпусти меня!» – и точка. Вот как надо, сынок, а то здесь и подохнешь.

– Скажешь тоже… Я всего неделю сижу.

– С такой башкой ты здесь надолго застрянешь. Да еще лишку просидишь. Клянусь аллахом, курд выйдет, а ты останешься!

И он отправился по камерам рассказывать всем о глупости Хасана. Его зычный голос отдавался эхом среди бетонных стен.

– И все молчит… Ха-ха-ха! Ну, его и пихнули обратно в камеру. Ха-ха-ха!

Другие арестанты тоже покатывались со смеху.

Все они, пока сидели в тюрьме, хорошо изучили тонкости судебного крючкотворства. Хасан проклинал себя последними словами, не зная куда деваться от стыда.

2

А ведь правду говорил Лютый Али. Когда в следующий раз на вопрос: «Что вы можете сказать суду?» – Хасан ответил: «Хочу, чтобы меня отпустили, господин судья», – тот сразу распорядился освободить его, наказав явиться на суд восьмого числа следующего месяца. Добавил только: «Не придешь – тебе же хуже будет».

Хасан даже растерялся от неожиданности. Он на свободе, а Гюрро, Хусейн, Лютый Али, Салих Оборвыш, Бешеный Мухаррем?.. Кому из них сидеть двадцать пять, кому десять, кому пять лет. Меньше пяти и срока не было. Дело Хусейна все еще тянулось. Но тюремные законоведы давно уже предрекли: если отец девушки будет молчать, дадут семь лет четыре месяца.

Никогда еще касаба не казалась Хасану такой большой, такой красивой и нарядной. Он не сразу двинулся в путь – постоял у тюремных ворот, с удовольствием озираясь вокруг. Свернуть за угол, пройти мимо парка, потом направо к кладбищу, а оттуда – прямая дорога в деревню. Время было обеденное. Если не мешкать, к вечеру он уже будет в Караахметли. Дорога займет часов шесть. Однако Хасан чувствовал, что не сможет идти шесть часов подряд. Словно за те пятнадцать дней, что он сидел в тюрьме, у него подменили ноги.

Выйдя за город, Хасан облегченно вздохнул. От прежней растерянности не осталось и следа. Думы о матери, Сердере Османе, о Салтыке, об урожае гнали его вперед. Как плакала, убивалась, должно быть мать!.. Хасан прибавил шагу, закурил. Вот и кладбище позади. На дороге маячили два крестьянина верхом на ослах. Они остановились закурить.

– Здравствуйте, уважаемые, – догнал их Хасан.

– Здравствуй.

– Благополучный вам путь. Куда направляетесь?

– В Харымлы, – ответил один, – за дровами.

– Доброе дело. А я в Караахметли.

– Слыхали про такую деревню. Далеко. Что же ты пешком-то.

– Да я из тюрьмы…

– О аллах! Бумаги, что ль потерял?

– Нет.

– Из-за земли, стало быть?

Хасан рассказал им свою историю.

– Зло за добром следом ходит, – вздохнул тот, что постарше. – Что творится! Худые времена настали, прямо конец света.

– Бывает, – отозвался другой. – А много ли отсидел?

– Две недели.

– Дешево отделался, – сказал усатый и вдруг спохватился: – Да ты ведь голодный наверное? – И, не дожидаясь ответа, достал из волосяной сумы лепешку и кусок тахинной халвы. – На, ешь.

– Благодарствую, земляк.

– На здоровье.

Под гору ослы пошли бодрее. Хасан, пеший, еле поспевал за ними. Крестьяне свернули к лесу.

– Да благославит вас аллах! – крикнул Хасан им вслед.

Хасан шагал и шагал по дороге, пока не притомился. Завидев у обочины родник, присел отдохнуть. Распахнул минтан, отер пот с лица, перевел дух. Родниковая вода холодная как лед. Он умылся, смочил голову, напился из пригоршни и, освеженный, заторопился в путь. В деревню нужно было попасть засветло. Не дело это – шляться по дорогам ночью.

За деревней Дёюнлю, в дубовой рощице, женщины собирали желуди. «Рановато вышли в этом году», – подумал Хасан. За пятнадцать дней, проведенных в тюрьме, он успел забыть, что сейчас самое время собирать желуди.

– Да поможет вам аллах! – приветствовал он женщин, проходя мимо.

Вечерело. Тени сгущались. На вершинах гор дрожали красные солнечные блики. Хасан торопился. Но дорога становилась все круче. Так будет до самого Башчешме. От Башчешме полями до деревни уж рукой подать. Не больше часа ходьбы по ровному спуску. А пока надо карабкаться вверх. Радость оттого, что деревня уже близко, заставляла забывать о трудности подъема в гору.

Преодолев подъем, Хасан облегченно вздохнул. Теперь он, считай, дома. Блаженно улыбаясь, тыльной стороной ладони отер пот с лица – и снова вперед. Теперь у него словно крылья выросли. Он уже не шел, а почти бежал, не разбирая дороги, не чуя под собой ног от радости.

На повороте дороги, почти у самой деревни, он поймал себя на том, что бежит, и сразу сбавил шаг. На лице его блуждала улыбка. Сейчас он увидит мать, Сердера Османа, Рыжего Османа, Салтыка, Омера, Мустафу, увидит свое поле.

Вот и деревня! Ни души вокруг, словно все нарочно попрятались. Хасан огляделся хорошенько. Здесь все по-прежнему. Как это он никогда раньше не замечал, что у них такая чистая, словно вымытая, дорога, а по краям ее в два ряда тянутся такие высокие тенистые деревья!

Кто-то шел Хасану навстречу. Он попытался согнать с лица улыбку, чтобы потом не говорили: дескать, натерпелся в тюрьме, так уж домой вернулся сам не свой от счастья! Нет. Пусть Мастан не радуется, что сумел напакостить человеку. Встречный оказался Хюсменом, сыном Чакыра Мусы.

– Хасан-аби![79]79
  Аби – форма вежливого обращения к старшему в сельской местности в Турции.


[Закрыть] – удивился он. – Отпустили?

– Да, вот видишь, – ответил Хасан с напускным равнодушием.

– А мать твоя так убивалась сегодня! Побегу обрадую!

И, не дожидаясь ответа, помчался в обратную сторону. Хасан поравнялся с кофейней. Открыл дверь.

– Мое почтение!

К нему повернулись удивленные лица. Первым опомнился Сердер Осман. Вскочил с места, бросился обнимать.

– Ох, братец ты мой, вернулся. Вот здорово!

– А ты уж надеялся, что не вернусь, – улыбнулся Хасан. – Хватит. На новых людей посмотрел – и домой.

– Раз пришел – садись. Хозяин, налей-ка ему чаю! Да побольше налей, не жадничай.

– Нет, спасибо я еще дома не был, – возразил Хасан. – Мать там с тоски помирает. Потом зайду.

– Правильно, – поддержал Рыжий Осман. – Поди поцелуй ей руку, она от слез вся высохла.

Сердце Хасана рвалось из груди, когда он подходил к дому. Мать уже стояла возле дверей, прислушивалась к его шагам.

– Хасан! – крикнула она, еще не видя его. – Ты?..

Хасан рывком шагнул в дом, схватил ее в объятия.

– Мама!

– Вот радость-то! Вот радость! – бормотала женщина сквозь слезы. – А я-то извелась вся.

– Мама…

Родное заплаканное лицо, не оторвать от него взгляда…

Луна круглым блюдом выплыла из-за туч и повисла у них над головой. Издали доносился лай собак. Спускалась ночь.

Наутро Хасан встал с зарей и пошел в кофейню. Друзья его были уже там. Они тотчас окружили его.

– Ну, молодчина! – приветствовал его Мустафа. – Вместе с птицами проснулся.

– Хотел и птиц опередить, не удалось… – отшучивался Хасан.

Омер, настроенный серьезно, перебил:

– Что новенького? Выкладывай!

– Подумал бы, а потом спрашивал! Я, душа моя, не с ярмарки приехал – из тюрьмы. Что там может быть новенького?

– Не один же ты там сидел. – Рыжему Осману тоже стало любопытно. – Такие места пустыми не бывают.

– Народищу небось… – подзадоривал и Сердер Осман.

– Полно! У кого тридцать лет сроку, у кого восемнадцать.

– Скажи на милость! – протянул Рыжий. – Тридцать лет! Спаси аллах!

Перед глазами Хасана печальными тенями пронеслись Гюрро, Лютый Али, Салих Оборвыш.

– Такого и врагу не пожелаешь. Да поможет аллах несчастным! По-курдски я там выучился: хюде разы бике!

– А что это значит?

– Слава аллаху! Вот что. Был у нас там один курд, все эти слова повторял.

– Ну а еще что?

– А в остальном все как в тюрьме. У вас-то что слыхать?

– Да ничего, – ответил Сердер Осман. – Деревня, она деревня и есть! Что тут может случиться за десять дней?

– Пятнадцать, – поправил Хасан.

– А мы тут дней не считаем!

– На моем месте небось считали бы!

Посмеялись…

Просидели в кофейне до полудня. Обо всем переговорили: и о том, что река обмелела – будет ли мельница работать? – и о том, что колосья начинают желтеть. Хасан рассказывал друзьям о Гюрро, Лютом Али, Салихе Оборвыше. Хотелось сказать и об Алие…

– Однажды… – начал было он, но остановился.

– Что «однажды»?

– Да так… Гюрро с Лютым подрались…

Решили сходить в горы. По дороге Хасан заскочил в лавку за сигаретами, а там Мастан собственной персоной. Увидел Хасана – глаза забегали.

– С благополучным возвращением! Эх, говорил я тебе: не лезь не в свое дело!.. Ведь говорил?

– Что ж, – отвечал Хасан. – В этом мире никогда не знаешь, что с тобой завтра будет.

– И откуда только разнюхали о тебе?

– Без собаки на след не нападешь, – отвечал Хасан давно заготовленной фразой. – Ну да мне теперь все равно…

– Все же кто-то донес, – не унимался Мастан, стараясь отвести Хасану глаза. – Кто бы это? Ты пораскинь мозгами-то.

– Это ясно, что кто-то донес, – многозначительно протянул Хасан. – Но аллах воздаст ему по заслугам.

– Странно, что тебя отпустили.

– А на мне вины никакой нет. Я ведь только свидетель.

– Ну и ну!.. Скажи на милость – свидетель! А столько дней просидел в таком месте, что не приведи аллах.

– Узнал тамошнее житье, мне же лучше. Иногда полезно бывает узнать кое-что.

– Наверно, и там дружков завел?

По тону, каким был задан этот вопрос, чувствовалось, что Мастан обозлен невозмутимостью Хасана и изо всех сил старается оскорбить его и унизить. Хасан промолчал.

– Хороший человек везде друга найдет, – вступился за него Рыжий Осман.

– Хоть бы и в тюрьме, – добавил Сердер Осман.

– А что? Он верно говорит, – расхрабрился Рыжий Осман. – Раз тюрьма – так там уж и хороших людей не встретишь? Сколько хочешь!

Перед глазами Хасана опять всплыло лицо Гюрро. «Бах – и конец!», – пронеслось в мозгу. На глаза навернулись слезы. «Вот бы в кого бахнуть!» – неожиданно подумал он, глядя на Мастана. Отвернулся, пошел к дверям.

– Счастливо оставаться.

В ответ Мастан ленивым движением поднес руку к кепке.

На улице ждали товарищи. Дружной гурьбой двинулись в горы.

День угасал. Хасан сидел на вершине холма, задумчиво перетирая в пальцах щепоть земли и смотрел на деревню, всю в багряных лучах солнца… Эти лучи вдруг мощным потоком хлынули вниз и залили дома, деревья, посевы, преобразив ландшафт до неузнаваемости. Хасан отыскал глазами свое поле. Тридцать дёнюмов! В другом месте они, может, что-нибудь и значат, но только не в Караахметли. Земля сухая как камень. Только жилы последние тянет. А все же как дорог ему этот жалкий клочок! В нем все его надежды, вся жизнь…

Чуть ли не все здешние крестьяне, кое-как убрав свои поля, снимаются с места – идут искать поденную работу. Туда, где урожай богаче, где в страду нужны лишние руки. Не так далеко от Караахметли лежит долина Сарайкей. Большая и благословенная долина! Река Мендерес творит там чудеса. Земли возвращает крестьянину в сто, в тысячу раз больше посеянного. Нет, не сестра ей долина Караахметли. Здесь земля вся в трещинах, жаждет воды и высыхает прямо на глазах, словно сжигаемая адским пламенем. Сожмешь в горсти сарайкейскую землю – она слипается в плотный комок, а от караахметлийской земли один прах остается на ладони. С ума может свести человека такая земля. Хасан знает все это. Знает – и все-таки любит свою землю.

С каким трудом вгрызается сабан[80]80
  Сабан – древний примитивный плуг.


[Закрыть] в чрево этой земли, как долго семена набирают силу, чтобы пробить ее! Часто крестьянский труд пропадает вчистую – нет дождя. Колосу только-только время пришло зерном наливаться, а он уже сохнет и желтеет. Тут уж каждый дает волю языку, последними словами клянет свою злосчастную судьбу. Только Хасан молчит, надеется на что-то. Ждет Хасан, когда же вслед за неурожайным годом придет урожайный.

Не выколосились хлеба – крестьянину прямая дорога в Сарайкей, в поденщики. Ничего другого не остается. С ума сводит караахметлийца эта долина Сарайкей. Сердце его кровью обливается, когда он сравнивает свою скупую землю с благодатной сарайкейской землей.

А те, из Сарайкея, владельцы неиссякаемой земли, радуются, когда в Караахметли неурожай. Они всегда первыми узнают, выколосились ли у соседей хлеба; и если нет, эта весть для них – масло на хлеб, бальзам на сердце. Будешь радоваться, если с приходом караахметлийцев плата за поденную работу сразу падает.

Из-за этого другие крестьяне, нанимающиеся поденщиками в Сарайкей, не любят караахметлийцев. Редкий год дело обходится без поножовщины. При виде караахметлийцев, бредущих с потухшими глазами искать работу, кулаки у всех других поденщиков сами собой сжимаются.

Пока Хасан сидел в тюрьме, миновало самое опасное для посевов время. Небо не оставило без дождя Караахметлийскую долину. Благодать пролилась не только на поля, но и на горящие сердца крестьян – ведь они в эти дни только и делали, что смотрели вверх, как помешанные. Едва на раскаленное небо из-за горы Карынджалы или из-за Бабадага, Кекикли или Марды выплывало несколько едва заметных белых пушистых комочков, деревня приходила в волнение.

Ни о чем другом и разговору не было – только об облаках, о дожде и ветре.

– В Узерлике прошел дождь.

– Сырой землей пахнет, брат.

– Завтра к утру жди у нас…

Чаще всего эти легкие, пушистые облачка обманывали надежды караахметлийцев. Повисят они над долиной день-два, иногда даже и неделю, и уносятся прочь. А на землю хоть бы для смеха одна капля упала. Но караахметлийцы продолжают ждать и верить. Жизнь научила их терпению. Салтык, например, в таких случаях никогда не сердится.

– Не хочет земля дождя. Она и без дождя вырастит зерно, – говорит он.

Все понимали, что это неправда. Всего лишь год назад случилась большая беда. Не смогла земля без дождя налить зерно, колосья стояли пустые – одна солома. Все помнили это, но никто не пытался разубеждать Салтыка, всем очень хотелось верить, что зерно нальется без дождя.

Обманет дождь – тогда целый год свисти в кулак. И это бы ничего, да недаром в Кесикбеле завелась поговорка: «Дождь не идет – конфискатор придет». Конфискатор пощады не знает. Не убежать от него, не спастись.

Да, не будь поденщины, не будь благодатной долины Сарайкей, расстилающейся рядом с сухой караахметлийской землей, Мастан после одного такого засушливого лета стал бы здесь полным хозяином земли. Но крестьяне пока что изворачивались, отдавая ему то, что зарабатывали на поденщине, и дышали свободнее. Правда, свободы этой хватало на какой-нибудь месяц-другой.

– Чтобы я взял у Мастана взаймы! Да повели сам аллах – ни за что!

– Лучше помереть с голоду, чем брать у него!..

Через два месяца другие разговоры:

– Ага, семян не хватает…

– Ага, волы подыхают…

– Ага, того нет, ага, сего нет…

Мастан никогда не откажет. Не от избытка доброты – сторицей возвращают ему долги. Если у крестьянина пропал весь урожай – Мастан возьмет свое в пятикратном, а то и в десятикратном размере. Все бумаги для ипотеки у него готовы заранее, остается только поставить цифру, расписаться. Бумаги эти составляются с тонким расчетом. В них предусматривается малейшая возможность для того, чтобы вырвать землю из рук крестьянина.

До сих пор еще никто из кесикбельцев не получил от Мастана ни куруша, не подписавшись под такой бумагой или не оставив на ней отпечаток пальца. И каждый куруш возвращается к Мастану сторицей. Что ни лето – ему даром достаются восемь – десять полей в счет уплаты долгов. При самом милостивом отношении к должникам он забирает себе после обмолота третью часть урожая.

С тех пор как первый Мастан принес Хафызу-аге отрубленную голову Караахмета и получил за нее сто золотых, прошло восемьдесят лет. И год от году долг крестьян увеличивается. Так и работают: год на засуху, год на семью Мастанову…

Сумерки сгущались. Хасан очнулся от задумчивости. Вот уж и поля его не различить. Он встал, отряхнул руки от пыли и зашагал в долину. Жара спала. Свежий вечерний воздух был наполнен звоном цикад.

3

Что случилось с Хасаном? Утром чуть свет – в горы. Уйдет к истоку Булака и не показывается до самого обеда. Садится у родника под огромным тутовым деревом и следит оттуда за прохожими. Подсядет к нему идущий мимо крестьянин, заведет разговор, а он и рта не раскроет. Тот встает и уходит ни с чем.

Раз в полдень сидел так Хасан под деревом, строгал складным ножом тутовую ветку. Вдруг видит – по тропинке поднимается Алие. Он глазам своим не поверил: от Караахметли сюда час ходьбы. Девушка из богатого дома, горожанка, забрела одна в такую даль. Смелая…

Алие не видела его. Подойдя к источнику, умылась, намочила волосы, тряхнув головой, откинула их назад. Хасан невольно поднялся, нерешительно шагнул к ней. Но девушка уже сама быстро шла ему навстречу.

– С возвращением вас… Я очень рада… От отца узнала, что вы вернулись. Вчера видела вас в деревне.

– А теперь здесь встретились… Не страшно вам одной сюда ходить?

– А что?

– Все-таки горы…

– Я часто сюда хожу. И ничего со мной не случается.

– Все до поры до времени.

– Вот и отец то же говорит. Как узнает, что я в горах была, начинает меня ругать.

– И правильно. Мало ли что бывает…

Алие махнула рукой.

– Скучно мне в деревне, не привыкла я к такой жизни.

– Конечно, – вздохнул Хасан, – если человек вырос в городе, здесь ему скучно будет.

– Да не в том дело. Заняться нечем…

Алие держалась непринужденно, будто давно была знакома с Хасаном. А ему было не по себе.

– Еще увидят нас, – решился он наконец, – болтать начнут всякое.

– Ну и пусть! Что за беда?

– А Мастан? Вряд ли ему это по душе придется, клянусь аллахом!

– Я его не боюсь.

Что ей на это скажешь? Вместе пошли по дороге.

– Почему крестьяне не любят моего отца? – спросила вдруг Алие.

Хасан растерялся. Вопрос оказался для него неожиданным.

– Не знаю, – буркнул он.

Девушка пожала плечами.

– Не пойму я, в чем дело. Он ведь дома ничего не рассказывает.

И тут Хасана вдруг прорвало. И об ипотеке рассказал, и о конфискации, и о процентах – обо всем. Чем дальше слушала Алие, тем ярче становился румянец на ее щеках, будто она сама была ответственна за все крестьянские беды. Иногда она тихо восклицала: «Не может быть!» А Хасан разошелся, забыв, что перед ним дочь Мастана. Потом сам удивлялся своей смелости.

Показалась деревня. Алие все повторяла:

– Я ничего не знала… Это все его дела, я ничего не знала…

Хасан спохватился – могут увидеть. Собрался с духом:

– Вы идите, а я – немного погодя… за вами следом.

Девушка послушалась, ушла вперед. Хасан примостился под деревом и стал смотреть ей вслед. «Непохожа она вовсе на своего отца, – думал он. – Словно и не дочь Мастана. Понимает чужое горе».

Вот она мелькнула за поворотом и исчезла. Хасан поднялся. Недалеко было его поле. Он направился к нему, поглаживая по пути верхушки колосьев. При каждом прикосновении к ним все его тело, словно током, пронизывала радостная волна. Он еще раз оглянулся на дорогу. Там уже никого не было.

Хасан сорвал один колос, растер в ладонях, бросил зерна в рот. Почувствовав на языке хорошо знакомый вкус молодой пшеницы, он ощутил новый прилив радости. Вот поле Сейдали. Две овцы с краю жевали колосья. Хасан поднял камень, чтобы отогнать их, но так и не бросил. Вот стать бы такой овцой, бродить по полям и наедаться вдосталь каждый день! Он сорвал еще один колос и с наслаждением высосал кисловатый сок из зеленого стебля. Потом подошел к овцам и погладил их по сухим теплым спинам. До его поля оставалось метров сто. Он уселся около овец.

Солнце пекло вовсю. Легкий прохладный ветерок, пробегавший по полю, внезапно утих. Огромная долина замерла, ни один колос не шелохнется…

С тех пор нет-нет да и встретится Хасану Алие. Перекинется с ним приветливым словом – и у обоих на сердце радостнее становится. Потом им труднее стало видеться. Мастан запретил дочери уходить из дому, словно почуял недоброе. Всякий раз, когда она отправлялась в горы, он становился сам не свой. Однажды спросил в упор:

– Скажи-ка, где это ты все пропадаешь?

Алие промолчала, потупив голову. Страшнее всего было ему это молчание. Распалившись, он накричал на нее, но ничего не добился.

– Так. Гуляю… – вот и все, что она ему ответила.

– Она гуляет! – гремел отец. – Что девчонке одной делить в горах? О чем твоя голова думает?

– Да что плохого в том, что я туда хожу? Зверей там нет.

– Ты меня слушай! Не зверей, а людей – вот кого нужно бояться. Они хуже зверя, хуже шайтана!

– Мне скучно сидеть дома.

– Поедем со мной в касабу?

– А потом что делать?

Мастан долго ахал и охал. Его дочь перечит ему, дерзит. Слыхано ли это! Однако доводить дело до большого скандала он не решился. Ссоры у них в семье кончались всегда одинаково. Он, когда сердился, уходил из дому и дня два не показывался домашним на глаза. Потом возвращался, и примирение наступало само собой.

– Мать, собери поесть, – говорил Мастан жене.

Постепенно, слово за слово, все становилось на свое место.

Но теперь тревога не оставляла его даже ночью. Он вдруг вскакивал с постели и брел сам не зная куда.

– Тронулся, – перешептывались крестьяне. – Совсем тронулся Мастан.

Встречаясь с ним на улице, каждый внимательно смотрел на него. Не мутные ли у него глаза? Не пора ли ему в сумасшедший дом? Ведь случись такое – вся деревня возликовала бы.

– Скоро подохнет, – сообщал в кофейне Сердер Осман.

– У него семья, не греши, – отвечали ему.

– И у нас семьи, – махал в ответ рукой Сердер Осман, – а кто нас жалеет?

– А по мне так хуже будет, если он рехнется, – заявил Хасан из семьи Окюзлеров.

– Это почему же?

– А вот послушай. Он и в своем уме когда, слушать нас не хочет, за людей не считает. А коль свихнется, еще хуже будет.

– Полоумного, – возразил староста Керим, – не оставят в деревне. Сразу на него бумагу – и конец.

– Повесят? – с замиранием сердца спросил Марамыт.

– Нет, зачем?.. Составят бумагу – и в сумасшедший дом, к таким же, как он.

– Эх, – вздохнул Рыжий Осман, – как было бы спокойно! Ни тебе конфискации, ни ипотеки.

– Жена, дочь у него останутся, – размышлял вслух Салих. – Свалятся они нам на голову.

– С бабами еще труднее будет, – глубокомысленно заключил Хотунлу.

– Да что с вами? – попытался образумить людей Хасан. – Очнитесь! Кто это вам сказал, что Мастан свихнулся?