Текст книги "Турецкая романтическая повесть"

Автор книги: Яшар Кемаль

Соавторы: Дженгиз Тунджер,Кемаль Бильбашар
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

Каждой весной, когда расцветают цветы на берегах Кюп-гёля, чобаны расстилают свои бурки на земле древней весны. И огненная птица любви погружает свое крыло в озерную синь.

В чем был, полуголый, подошел Хюсо к воротам крепости, кричит громко:

– Эй, паша! Слышал ли ты мелодию кавалджи весны? Понял ли ты его предостережение? Обрушится на тебя гнев Горы. Обрушится кара ее беспощадная. Перестань преследовать влюбленных.

– Приведите сюда кузнеца, – велел Махмуд-хан своим людям. – Что-то я плохо его слышу, понять не могу.

Кинулись было люди паши выполнять его веление, а кузнец уже тут как тут. Стоит будто исполин сказочный, сверху вниз на пашу смотрит. Обомлел Махмуд-хан.

– Слышал, что тебе пел певец? – спрашивает Хюсо.

– Слышал, – отвечает паша.

– И тебе не страшно?

Молчит паша.

Высказал кузнец все, что хотел, повернулся и зашагал – будто скала огромная с места двинулась – к двери. И все приговаривал:

– Как знаешь, паша, как знаешь.

Только он ушел, говорит паше Исмаил-ага:

– Я хочу задать тебе один вопрос.

– Какой?

– Смог хоть один смертный подняться на вершину Горы?

– Нет.

– А возможно это вообще?

– Подняться-то еще можно. А вот обратного хода нет. Хватка у Горы крепкая: поймает – не отпустит.

Много смельчаков пробовали забраться на вершину. Но еще никому не удалось спуститься вниз.

Есть там, на самом верху, озеро огненное. Глубоким колодцем врезается оно в твердь Горы. Оттуда-то и был добыт первый огонь. Только не сразу. Долгое время было так: пока Гора дремлет, зачерпнет какой-нибудь сын человеческий пригоршню пламени – и бежать. Но Гора спит чутким сном. Проснувшись, она тотчас же хватает бегущего, обращает его в истукана каменного. Так он и стоит там, с каменным пламенем в руке. На склонах Горы полным-полно таких истуканов. Еще ни один человек – пробовал он похитить огонь или не пробовал – не вернулся живым с вершины.

– Есть у меня одна мысль, мой паша, – говорит Исмаил-ага.

– Какая же?

– Сегодня же пошли гонца в хошабскую крепость. Пусть Гюльбахар и Ахмед возвращаются. Хочешь, я сам привезу их? А когда они прибудут, ты задашь Ахмеду такую задачу: пусть он взойдет на самую вершину. Сможет он выполнить твое условие, отдашь ему дочь. И сам свадьбу справишь. Так мы избавимся от Ахмеда. И никто не посмеет упрекнуть нас в несправедливости.

– Превосходная мысль, – обрадовался паша. – Умница, Исмаил. Возьми с собой нескольких беев и отправляйся в Хошаб. Пусть они оба возвращаются. А если Ахмед не захочет принять наше предложение, скажи хошабскому бею, чтобы прислал сюда мою дочь.

В сопровождении двоих беев и пятерых своих людей Исмаил-ага отправился в Хошаб.

Бей принял их с еще большим, чем обычно, радушием. Почтил их пышным пиршеством. В тот же вечер Исмаил-ага передал ему слова паши.

– Но ведь это же верная смерть, – помрачнел хошабский бей. – Еще ни один человек не вернулся с вершины Горы.

– Не знаю, не знаю, – уклончиво пробормотал управитель Махмуда-хана. – Вы, помнится, обещали выполнить любое наше желание. Вот мы его и высказали. А уж там дело ваше.

Если Ахмед не примет это предложение, с хошабского бея слагается долг оборонять его. Это знал и Ахмед, и все остальные. Тогда паша был вправе выступить в поход.

Послали за Ахмедом. В присутствии Исмаила-ага и всех его сопровождающих бей спросил Ахмеда, согласен ли он принять это предложение.

Ахмед не раздумывая ответил:

– Хорошо! Я взберусь на самую вершину и разведу там костер, чтобы паша мог сам видеть, что его условие выполнено.

Ни хошабский бей, ни Гюльбахар, ни другие так и не сумели отговорить его.

На другой день они сели на коней и отправились в Беязид. Остановились у дома Караванного Шейха. Вскоре весь город знал об их возвращении. И вся Гора знала.

И Шейх, и кузнец настойчиво старались отговорить Ахмеда:

– Этот паша – кяфир. Он задумал тебя извести.

Но Ахмед и их не послушал.

Поцеловал он руку Шейху, вскочил на коня и поскакал во дворец.

– Я решил взобраться на вершину Горы, – объявил он паше. – Благодарю тебя за то, что ты задал мне такую трудную задачу. Правильно ты поступил.

Пожелал ему паша удачи, а он отвечает:

– Три ночи следите за вершиной. Если не помешают облака, увидите костер.

И направил коня вверх по склону.

Все улицы города, рынок и площадь перед крепостью постепенно заполнялись людьми. Они сходили с Горы, поднимались с равнины, вливаясь в безмолвствующее людское море.

В полдень к паше явился Исмаил-ага.

– Еще идут? – спросил Махмуд-хан.

– Идут, – ответил Исмаил-ага, безнадежно разводя руками. – Все идут и идут. Кто бы мог подумать, что на Горе и на равнине такое несметное множество людей!

Весь перекосился паша, фыркнул:

– Нашел чему удивляться! Удивительно было бы, если б они собрались ради доброго дела. А на худое всегда много желающих. Как быстро они узнали, что этот молодец собирается подняться на Гору! Кто это, любопытно, их оповестил?

Он шагал по пушистым коврам, устилавшим пол мраморного зала. Лицо побледнело, вытянулось. Глубоко прорезали его морщины. Глаза бешено вращались.

– Исмаил-ага, – выдавил он, – и наша… тоже там, с ними?

– Да. У гробницы Ахмеди Хани. Среди женщин. Посмотри сам. Вон она, в желтом платье.

Махмуд-хан замахал руками, отвернулся. Хотел было что-то сказать, но в последний миг передумал. Снова, глядя прямо перед собой, зашагал по залу. Исмаил-ага стоял не шевелясь, ожидая, не изволит ли он что сказать. Ждать пришлось долго. Наконец паша остановился и вонзил пылающие, как уголья, глаза в своего главного советника и управителя.

– Исмаил-ага, мы ведь не можем рассеять эту толпу?

– Не можем. Казармы окружены со всех сторон. В самом дворце всего сто пятьдесят – двести аскеров. А тут и целое войско не справится.

– Не справится, – тяжело вздохнул паша. – Поди посмотри, не идут ли еще.

До самого вечера прибывали люди. Уже и весь город забит, и все кругом забито, даже склоны холма за гробницей Ахмеди Хани, а приток все не уменьшается: идут и идут люди. Шатры разбивают, костры разжигают. Запах горячего масла смешивается с запахом сухих трав и цветов.

Но вот что странно: вся эта огромная толпа хранит мертвое молчание, не движется, лишь легкое волнение пробегает по ней из края в край.

А вот уже и ночь. Спрашивает Махмуд-хан своего управителя:

– Все еще идут?

– Идут, – отвечает Исмаил-ага. – Просто уму непостижимо, сколько их! Как только земля не проваливается под их тяжестью!

– Почему же такая тишина?

– Никто не разговаривает.

– Все смотрят на Гору?

– Нет. Сидят с застывшими лицами, будто дремлют. Иногда даже чудится, что они все умерли.

В темном безоблачном небе висят неподвижные, словно прибитые гвоздями, звезды. Бесчисленно это небесное воинство. А город по-прежнему погружен в безмолвие. Толпа как будто и не дышит.

Всю эту бессонную ночь Махмуд-хан бродил по дворцу и раздумывал. О жизни и смерти. Обо всем роде человеческом и о толпе, окружившей крепость. Казалось бы, их привело сюда только желание видеть двух молодых людей счастливыми. Но это не совсем так. В глубине их сердец – непримиримый гнев. Вековой протест против притеснения. Этот протест пока еще не вырвался наружу, но зреет, набирает силу. Судьба двух молодых людей – и сомненья нет – лишь случайный повод. Трудные времена настают, народ выходит из повиновения. «Сегодня захватят мой дворец, – думает паша, – а завтра окружат Стамбул, ворвутся в падишахский дворец. За поводом дело не станет. Не сумеем обуздать чернь – никому из нас не сносить головы. Завтра они будут вопить про „жестокий гнет“, послезавтра – про „слишком большой налог“. А там начнут возмущаться роскошью моего дворца, хлеба требовать. Смотришь, уже скопилась бесчисленная толпа. Безмолвно, неподвижно стоит она, но нет силы, способной с нею справиться. Никакому войску ее не разогнать. Главное – не допустить, чтобы толпа собралась».

В чистом, словно вымытом, безоблачном небе блеснуло утреннее солнышко. Вкатилось на склон Горы, подскочило, снова опустилось и лишь после этого стало быстро подниматься. Никогда в жизни Махмуд-хан не видел подобного зрелища. «Дурное предзнаменование, – испугался он, – уж не близится ли конец света!»

Покинув улей, пчелы долго летают по воздуху, затем всем роем облепляют какую-нибудь ветку. В то утро город походил на такую ветку, облепленную пчелами. Повсюду, куда ни глянь, стоят высокие усачи в накидках из козьих, оленьих, жеребячьих шкур, в остроконечных войлочных шапках, стоят женщины с большими газельими глазами, с тонкими руками; одеты они в разноцветные платья, на головах – платки, на груди – золотые, серебряные мониста.

В полдень взволновалась толпа. Все, как по приказу, повернулись к Горе, подняли глаза к ее вершине. Так и застыли. Никто – ни слова.

Увидел это в окно Махмуд-хан, задрожал.

– Почему они молчат, Исмаил-ага?

– Кто их знает? Молчат. Лишь иногда воздевают руки и молятся.

«Вот так они будут стоять три дня, – пронеслось в голове у Махмуда-хана. – А на четвертый, если не увидят костра, нападут на мой дворец, разрушат его до основания. А костра они, конечно, не увидят. Но, может, дело обстоит не столь плохо? Просто у меня слишком разыгралось воображение?»

– Еще идут, Исмаил-ага?

– Все идут и идут. И откуда только берется такое бессчетное множество людей? Хотел бы я знать, кто за их спиной.

– Как кто? Да этот нечестивец, не признающий Аллаха, – Караванный Шейх! – вскричал паша. – Они, эти шейхи, всегда были нашими врагами. Если не переманить их на нашу сторону, мы пропадем, Исмаил-ага, все пропадем! В народе у них корни глубокие. Тысячелетние корни. И если мы не сумеем договориться с ними, – тут он показал в окно на толпу, – так оно и будет, Исмаил-ага!

– Мы можем договориться с ними в любую минуту, мой паша.

Замолчал паша, думает: «Что, если мне сейчас уехать со всеми моими женами, детьми, придворными и слугами? Но ведь это может быть воспринято как трусость. Упаси бог, падишахский двор узнает. Как бежать, когда дворец окружен со всех четырех сторон? Проложить себе дорогу мечом? Да разве это возможно!»

– Только бы мне вырваться отсюда, – заговорил он вслух, – всем отрублю головы – и Шейху, и хошабскому бею, всем-всем. Это они виноваты. Отрублю им головы, Исмаил-ага. Вот увидишь, отрублю.

Разгорячился паша. Жилы на шее взбухли. Кричит, вопит, все никак не может успокоиться. Остыл наконец малость, но все повторяет:

– Отрублю им головы. Отрублю. Отрублю. Только бы вырваться отсюда.

Исмаил-ага стоит – спиной к розовой колонне привалился, ждет, пока гнев паши поуляжется.

– И певцы, и кавалджи пришли, Исмаил-ага? – спрашивает Махмуд-хан.

– Тут их целые сотни. И сотни барабанщиков. Все готовятся праздновать свадьбу, – отвечает Исмаил-ага.

– Иншаллах, загорится костер на вершине… Не то… – не договорил паша: стыдно ему стало, что не смог утаить страх. Попробовал было сменить разговор, но осекся, поник головой – и молчит.

Понял Исмаил-ага, что паша раскаивается. А главный советник был человек прямой и откровенный.

– Послушай, паша, – говорит, – нам ли скрывать правду друг от друга! Если эта толпа не увидит костра на вершине, дворец сровняют с землей, а нас всех перебьют. Один только есть способ предотвратить это.

– Какой же, Исмаил-ага? – нетерпеливо спрашивает Махмуд-хан.

– Откажись от своего желания! Выйди к воротам дворца и объяви, что отрекаешься от своего желания. Раз, мол, столько людей хотят счастья моей дочери и ее жениху, не могу, скажи, идти против общей воли. Верните, скажи, Ахмеда, и я сам устрою им свадьбу. Народ будет носить тебя на руках. Тебя будут почитать чуть ли не наравне с Аллахом. Другого выхода нет.

– Не могу, Исмаил-ага. Все подумают, что я испугался.

– Ничего подобного. Плохо ты знаешь народ. Он предполагает во всех только добрые намерения. Подозревать дурное ему не свойственно.

– Ошибаешься, Исмаил-ага. Народ умен, его так просто не проведешь.

– И все-таки послушай меня, паша. Эти люди не хотят разрушать дворец, знают, что могут поплатиться головами, но они вынуждены будут это сделать, вынуждены будут убить нас, потому что мы не оставим им другого выхода. Может, Ахмед уже погиб? Может, его поглотила Гора? Может…

– Ты прав, Исмаил-ага, но я не могу отречься от своего слова.

– Пойми же, они тоже напуганы. И только обрадуются, если ты переменишь свое решение. Им и в голову не придет, что мы уступили из страха. Напротив, они будут чтить тебя как святого. Будут возносить твою доброту до небес, складывать дестаны в твою честь.

– Не могу, Исмаил-ага. Легче умереть… Но… но что, если он сумеет добраться до вершины и мы увидим сегодня пламя костра?

– На это нет никакой надежды, – говорит Исмаил-ага. – Гора превратит его в каменного истукана.

– Шейх обладает чудодейственной силой.

– Гора неподвластна его чудодейственной силе, никому не позволит она нарушить целомудрие своей вершины.

– Но, может быть, Ахмед сложит костер где-нибудь пониже?

Исмаил-ага погладил бороду. Улыбнулся, потер руки.

– Ахмед – йигит, – сказал он. – Только смерть может остановить его – больше ничто!

– И я не отступлюсь от своего слова, Исмаил-ага. Паду с мечом в руке. Скажи аскерам, чтобы приготовились к последнему сражению. Постарайся привести сюда и тех, что в казарме.

– Никакого сражения не будет, паша, – сказал Исмаил-ага. – Я знаю, как бывает в таких случаях. Нас просто разорвут на клочки, всех до единого.

– Ну и пусть! – проревел паша. – Передай мое повеление аскерам.

Исмаил-ага понял, что возражать бесполезно, поклонился и вышел.

Уже начинало темнеть. Вся равнина внизу была затоплена людьми. Кое-где звездами пылали костры. А народ все прибывал и прибывал.

Как только пала ночь, все поднялись на ноги и вперили взгляды в вершину Горы. Одним большим сердцем бьются их сердца. Словно света утренней зари, ждут они, не вспыхнет ли Ахмедов костер. Все глаза проглядели.

Томится в ожидании и Махмуд-хан. И он тоже – как и те, на равнине, – мечтает о чуде.

В полночь запели петухи. Тьма стоит непроглядная – лишь вокруг вершины Горы слабо светятся гроздья звезд. Но вот посветлел восток. В голубых небесах мелькнула утренняя звезда. Странная, похожая на маленький месяц.

В зал – весь потный от волнения – ворвался Исмаил-ага.

– Многие из этих людей уже повернули к дворцу, – доложил он. – Они начинают роптать.

Одна рука Махмуда-хана – уже в который раз – потянулась к мечу, другая – к пистолету с золотой насечкой, с рукояткой из слоновой кости. Но его налившиеся кровью глаза по-прежнему сверлили темноту.

– Надо уступить, паша. Другого выхода нет.

Тяжелыми шагами, вразвалку бледный Махмуд-хан направился к воротам крепости. Около мечети хотел было задержаться, но ноги сами понесли его дальше. Как только он вышел из больших арочных ворот, расписанных прекрасными сельджукскими письменами, его сразу же заметили. Ропот умолк. Все замерли, будто перестали дышать. Махмуд-хан долго смотрел на волнующееся людское море. Затем взошел на земляной вал и громогласно объявил:

– Ради вас я прощаю Ахмеда. И сам устрою его свадьбу с моей дочерью. Ведь вы все этого хотите, не так ли? Сейчас же пошлю за ним своих людей. Если среди вас есть юноши быстрые на ногу, искусные наездники – пусть тоже отправляются. Передайте ему, что я его простил. Он может спокойно вернуться.

Глухо загудела толпа. Покачнулась из края в край, напряглась, словно лук, изготовленный к стрельбе. Но паша и виду не подал, что в душе у него гнездится страх. Сошел с земляного вала и направился к воротам. Толпа следовала за ним в трех шагах, остановилась лишь у самых ворот.

Не успел паша зайти за крепостную стену, как скороходы уже отправились в путь, понеслись-полетели конники за Ахмедом.

Успокоились чуть-чуть люди, разговаривать начали. Загудел Беязид, как потревоженный улей. Кто стоит, кто лениво разгуливает под лучами солнца. И никто не знает, чем себя занять.

Встал кузнец Хюсо на площади, говорит громко:

– Наконец-то образумился кяфир. Пронял его, видно, страх. Испугался, что разнесут его роскошный дворец на куски. Вот и пошел на попятную.

Все смотрели на него восхищенными глазами.

– Если бы мы всегда держались вот так, вместе, – продолжает кузнец, – никто не смог бы с нами справиться, только зубы обломал бы. Ни горы, ни шахи не устояли бы против нас. В единстве наша сила.

За его спиной шушукались дворцовые прихлебатели. Только и слышалось:

– Ты же огнепоклонник, враг истинной веры. Тебе-то что, едины мы или не едины.

В ожидании вестей с Горы люди то поднимались с равнины в город, то шли обратно. Некоторые уже возвращались в свои селения. И таких было все больше. Гнев быстро остывал.

Миновал день, наступила ночь. Притихший было глухой, словно из-под земли доносившийся, ропот усилился. Лишь некоторые любопытные еще посматривали на вершину Горы. Каждые полчаса, час подходил к окну и Махмуд-хан. Только кузнец не отрывал взгляда от Горы.

– Да помогут ему огонь и все святые! – молился он. – Да пощадит его Гора, да возвратит его целым и невредимым!

Еще один день позади. Наступила последняя ночь. И вдруг пушечным громом загрохотал голос кузнеца. Подхватило его эхо, понесло по склонам. Пошатнулась, задрожала Гора. Заходили ходуном, загудели долины.

Подняли все глаза – и увидели на самой вершине огонек: он то гас, то снова разгорался.

Обрадовались все, закричали, лица – счастливые, сияющие. Заиграли барабаны и зурны. Девушки и парни стали парами, приготовились танцевать гёвенд. Еще до возвращения жениха началось свадебное празднество.

– Стало быть, Ахмед жив, – сказал Махмуд-хан в своем дворце. – Гора почему-то его пощадила.

– Ахмед – горец, свой человек для Горы, – отозвался Исмаил-ага.

– Нет-нет, причина не в этом. Тут кроется что-то непонятное.

Утром – весь в поту – прискакал Ахмед. Хотел было войти в крепость, но толпа его не пустила – отвела в кузню Хюсо. Ахмед поцеловал ему руку.

– Тебя спасли святые. Да помогают они тебе и впредь! – сказал кузнец и благословил его, осыпав с ног до головы искрами.

Тут же, в углу, стояла Гюльбахар. Ахмед даже не взглянул в ее сторону. Дочь паши была очень огорчена и раздосадована. Почему он не подойдет к ней, не скажет что-нибудь приветливое? Разлюбил ее? Зачем же тогда рисковал жизнью, разжег костер на вершине Горы? Гюльбахар начинала догадываться о причине его охлаждения. Нежность в ее сердце уступала место обиде.

Выйдя следом за Ахмедом, она сказала:

– Ну что ж, пошли.

– Пошли, – откликнулся Ахмед.

Во дворец они даже не заглянули. Празднества в их честь не видели. Руку Караванному Шейху не поцеловали. Сели на коней и ускакали.

Есть на склоне Горы озерцо. Невелико оно, не больше тока молотильного. Цветом голубое-голубое. Каждый год, когда начинается победное шествие весны, здесь – в предрассветный час – собираются все чобаны. Расстилают свои бурки на обломках багряных скал, на медноцветной земле, садятся на землю древней любви, играют мелодию «Гнев Горы». Вечером прилетает белая птица, окунает крыло в озерную синь – и скрывается. Затем к озеру приближается тень огромного коня. И тут же тает. И тогда чобаны прячут кавалы за кушаки и расходятся.

Ахмед и Гюльбахар остановили коней около пещеры над Кюп-гёлем. Вверху и внизу раскинулось много шатров. Из-под их пологов струился слабый свет. Воздух был напоен резким дурманящим запахом – запахом осени. Казалось, будто это гниют яблоки. Глухо и невнятно шептались сухие травы и привядшие цветы.

Ахмед и Гюльбахар привязали коней к большому кусту. Ахмед достал кресало и высек огонь. Гюльбахар принесла несколько охапок валежника. Они разожгли костер и сели друг против друга. Ахмед достал из своей торбы хлеб и головку зеленого, приятно пахнущего сыра. Ели они молча, потупив глаза.

Когда костер начинал гаснуть, Гюльбахар приносила еще хворосту. Дым ел глаза, но они не обращали на это никакого внимания.

Из дальней долины слышался грозный гул. Это было эхо обвалов. Во все времена года с Горы срываются снежные или ледяные глыбы – и долины громким эхом откликаются на грохот их падения.

Гюльбахар сидела, уткнув подбородок в колени, испуганная и печальная. Вся подобралась, съежилась. Налетела буря, потянуло ледяным холодом. Затем немного потеплело.

Было уже за полночь, а они все сидели друг против друга, глаза – на костер, и ни слова.

Все глубже и глубже пускал корни гнев в сердце Гюльбахар. Наконец не выдержала она, взорвалась:

– Говори же, Ахмед! Какую обиду ты затаил на меня? Говори же!

Ахмед широко открыл глаза от удивления. Он как будто неожиданно увидел старую знакомую, с которой много лет не встречался, – такое у него было выражение лица.

Что ему ответить, он так и не знал. Но ответить было надо. Каждое слово Гюльбахар обжигало как пламя.

Ахмед устремил пристальный взгляд на ее лицо и заговорил, с трудом подбирая слова, медленно и невнятно, как умирающий:

– Какой ценой ты спасла меня, Гюльбахар? Чего потребовал от тебя Мемо? Ведь он же знал – не мог не знать, что мое освобождение будет стоить ему жизни. И все-таки отпустил меня! Почему? Отвечай, Гюльбахар!

– Конечно же, он знал, – помолчав, сказала Гюльбахар. – Нигде в мире не прощают тюремщиков, отпускающих узников на волю. Это преступление карается смертной казнью. И ни один народ не укроет того, кто его совершил. Все это знал Мемо. Вот почему он бился до конца, вот почему бросился в пропасть.

– Ты посулила ему много золота?

– Нет.

– Обещала подарить роскошный дворец?

– Нет.

– Чем же ты подкупила его? Почему он отдал жизнь ради моего спасения?

– Он ничего не требовал от меня. Ничего.

– Освободил меня просто так – за красивые глаза?

– Я предложила ему все, чего он захочет. Он ничего не захотел.

– Ты предложила ему все, чего он захочет?

– Да. Но он ничего не захотел.

Воцарилось безмолвие. Огонь медленно гас. Гюльбахар поняла, что все кончено, Ахмед не простит ее. И ничто не сможет рассеять его подозрения.

Ахмед вытащил чепрак из-под седла и расстелил его посреди пещеры. Бросил под голову охапку пахучего вереска, положил рядом обнаженный меч – при свете костра сталь метала алые искры – и лег, укрывшись чепраком.

Гюльбахар принесла еще охапку сушняка. Подбросила в костер. Высоко взметнулось пламя. Снова и снова всматривалась она в лицо Ахмеда – с восхищением, с обожанием, – никак не могла налюбоваться. Все сильнее терзала ее любовь. И все сильнее становилось отчаяние. «Все кончено, все кончено», – мысленно повторяла она. Боль тупым ножом резала ей сердце. И она не знала, что делать, куда пойти, у кого попросить приюта. И все сильнее терзала ее любовь. Это ли не настоящая любовь?! Неужто было бы лучше, если б он умер на плахе… А Мемо?..

Гюльбахар, спотыкаясь, вышла из пещеры. Звезды, кружась, падали на склоны Горы и тотчас же взмывали ввысь. Гора то поднималась, то опускалась, а то начинала кружиться вместе со звездами – в одном хороводе. И вдруг она с ужасающим грохотом опрокинулась.

Набрав еще немного хворосту, Гюльбахар вернулась в пещеру. Долго смотрела на Ахмеда. Все красивее становилось его лицо, и она явственно читала на нем прежнюю любовь.

Спит ли он? Погружен ли в мечты? Или же просто измучен до последней крайности? Гюльбахар задыхалась.

Все краше и краше становилось лицо Ахмеда. И все краснее языки пламени.

И вдруг мир закружился вокруг нее. С оглушительными стонами закачались скалы. Заметались звезды. Все вокруг, казалось, было охвачено безумием. Уж не начинается ли светопреставление? – испугалась Гюльбахар. И тут же наступила полная тьма, только лицо Ахмеда сияло с прежней яркостью.

Гюльбахар выхватила кинжал и стала яростно разить им куда попало. Разила и разила, пока не устала рука…

Когда она открыла глаза, уже светало. Теплый ветер разносил острые запахи. На камнях перед собой она увидела Ахмеда. И бросилась к нему с криком:

– Ахмед! Ахмед! Не покидай меня, Ахмед!

Вся Гора ответила на ее зов. Задрожала, затрепетала до самых глубин своих подземных. Рухнули, покатились снежные лавины.

Бежит что есть мочи Гюльбахар – Ахмед от нее удаляется. Станет – все равно удаляется Ахмед. И вот уже перед ними Кюп-гёль. И тут Ахмед исчез – как провалился. Села Гюльбахар на медноцветную землю, обхватила голову руками и смотрит на озеро – голубое-голубое.

Иногда в воде мелькает Ахмед, и тогда, широко разведя руки, Гюльбахар кидается к нему, кричит: «Ахмед! Ахмед!» Вся Гора откликается на ее зов. «Ахмед! Ахмед! – рыдает Гюльбахар. – Будь ты на моем месте, и ты поступил бы точно так же! Хватит тебе прятаться – вернись ко мне!»

Вскипает озерцо. Исчезает Ахмед. Нет и Гюльбахар. Белая птица окунает крыло в озерную синь. А затем над водой проносится черная тень исполинского коня.

Каждый год, с наступлением весны, когда все кругом начинает цвести и петь, на берегах Кюп-гёля собираются чобаны со всей Горы. Они расстилают свои бурки на медноцветной земле, усаживаются на землю древней любви и, как только забрезжит утренняя заря, начинают играть «Гнев Горы». А на закате белая птица…