Текст книги "Турецкая романтическая повесть"

Автор книги: Яшар Кемаль

Соавторы: Дженгиз Тунджер,Кемаль Бильбашар
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

– Воды! Воды…

Один парень побежал к источнику. Сердер Осман остановил его.

– Нельзя! Раненому воду не дают, а то много крови потеряет.

Теперь кровь из раны текла медленнее.

– Скоро совсем остановится, – пообещал Сердер Осман.

Пригнали чью-то плохонькую лошаденку. Пять парней подняли Ибрагима Салиха, посадили верхом на лошадь. Он был почти без сознания. Если бы его не поддерживали сзади, он бы мешком свалился на землю.

– Воды! – вдруг опять прошептал раненый.

– Умрет ведь от жажды! – взмолился Мустафа. – Что ему сделается от одного глотка воды?

– Нельзя, говорю! – непререкаемым тоном заявил Сердер Осман.

В деревне уже ждала упряжка Мастана. Не отказал, дал свою лошадь. Ибрагима уложили в повозку. Сердер Осман и Хасан залезли тоже. Раненый продолжал стонать и просить воды.

– Молитесь, чтобы мы поспели в больницу! – крикнул Сердер Осман и повертел в воздухе толстой палкой. Колеса загромыхали по дороге.

Впереди сидел Сердер Осман и правил лошадью. Хасан примостился в ногах у раненого.

– Воды! Воды! – хрипел раненый.

– Уже скоро… Потерпи, друг, – уговаривал Ибрагима Хасан, поддерживая его за плечо, чтобы уберечь от ударов о дно повозки. – Нет у меня воды, пойми.

– Ох, помираю, пить…

Дорога стала песчаной. Тряска прекратилась.

– Ибрам, Ибрам! – тревожно окликнул Хасан раненого: тот вдруг умолк…

– А?

– Как себя чувствуешь?

Раненый прикоснулся к плечу, нащупал теплое – кровь…

– Я ранен?

– Пустяки. Плечо оцарапано.

Ибрагиму опять стало плохо.

– Куда… куда мы едем? – стонал он.

– К доктору.

– О-ох!.. Я ему покажу!

– Кому? Кто в тебя стрелял?

– Хаджи Живодер. Сволочь…

– Молчи, молчи. Опять кровь пойдет!

– А рана большая, скажи? – Ибрагим со страхом смотрел на свой рукав – увидел запекшуюся, загрязненную пылью кровь.

– Пустяки, – успокоил его Хасан.

– Только бы поправиться… Живым он от меня не уйдет. Клянусь честью матери, не уйдет он от меня живым! – повторял Ибрагим в тоскливой ярости.

– Аллах его покарает!

Они были в пути уже целый час.

– Ну, как дела? – обернулся Сердер Осман.

– Хорошо! – отозвался Хасан. – В себя приходит.

– Стисни зубы, друг. Совсем немного осталось, – обернулся к раненому Сердер Осман.

– Ох, помираю… – хрипел Ибрагим Салих.

Он слизал запекшуюся у него на ладони кровь, даже не почувствовал привкуса соли.

– Хоть бы глоточек воды!

– Где ж ее взять. Нет у нас воды!

Ибрагим с трудом шевелил заплетающимся языком, словно рот у него был набит ватой. Вот и последний спуск к касабе. Оставалось ехать минут десять – пятнадцать. Под гору лошадь шла веселее. Сердер Осман то и дело подхлестывал ее, как бы назло Мастану, который холил и берег своих лошадей пуще глаза.

– Потише ты! – крикнул Хасан, когда повозка загромыхала по булыжнику.

– Надо пораньше успеть, а то эти доктора – народ капризный.

Вот уже Тевфиков виноградник, кладбище, за ним парк. Раненый впал в беспамятство.

– Торопись, дорогой, он без сознания, – теребил возницу Хасан.

Сердер Осман снова стал нахлестывать лошадь. На полном скаку въехали в город. Вот и больница.

– У нас раненый, – обратился Хасан к привратнику.

– Разлетелись, как на скачках!.. Никаких докторов нет, – проворчал тот.

– А когда будет доктор?

– Я их не сторожу.

– Смотри, приятель, – Сердер Осман понизил голос. – Если раненый подохнет у ваших дверей, тебе несдобровать.

– И тяжело он ранен?

– Да уж зазря мы бы сюда не поехали. Две пули в него всадили, бочонок крови вытек.

Привратник открыл ворота.

– Давай сюда!

Повозка въехала во двор. Со всех сторон сбежались любопытные, под ногами сновали дети.

– Ему легкое прострелили…

– Думаешь, помрет?

– Раз к нам попал – выживет. Два дня – и на ногах будет, – сказал привратник. – Бывали случаи и похуже.

– Ишь какой прыткий! – возражали ему. – Два дня… Не так-то все просто.

– Врача надо позвать, – сказал Хасан.

– Сейчас позову, – невозмутимо отвечал привратник. – Вот привалила работенка в праздничный день! – бормотал он по дороге. – А прокурора известили? – обернулся он уже у ворот.

– Нет, мы прямо сюда, – пожал плечами Сердер Осман.

– Да вижу: уже полны штаны от страха. По головке за это не погладят.

Наконец он ушел. Толпа, окружившая повозку, начала редеть. И все же много любопытных осталось.

– Что с ним? – допытывались они у Хасана.

– Ранили, да и все.

– Из-за земли?

– Неизвестно. Мы сами еще не знаем.

– А кто стрелял, известно?

– Нет.

– Если он помрет, убийца выйдет сухим из воды.

– Не помрет. Это гора, а не человек. Такого не скоро угробишь.

– И свидетелей не было?

– Не было.

Хасан по горькому опыту знал, что такое попасть в свидетели: не стал подводить людей. Во двор вошел человек с бледным лицом – доктор.

– Господин прокурор знает о случившемся? – спросил он.

– Нет, – ответил Хасан.

– Внесите его в приемный покой, – распорядился врач. – Надо подождать прокурора.

Ибрагим то приходил в себя, то снова терял сознание. Его внесли в помещение.

– Что клали на рану? – склонился над ним доктор.

– С кожаного ремня наскоблили, – ответил Сердер Осман. – Очень кровь текла…

– Когда это было?

– Часа три назад.

– Правильно сделали. Надо было заодно и перевязать рану.

Сердер Осман промолчал. Доктор побрызгал на рану из какой-то бутылки: жидкость вспенилась, зашипела.

– Пить… – простонал Ибрагим Салих.

– Дайте ему воды, – распорядился доктор.

– Нельзя – помрет же! – удивился Сердер Осман. Он был уверен в своей правоте.

Однако выразительный взгляд доктора привел парня в замешательство.

– Вам видней, конечно, – забормотал он. – Да только у нас…

– Помолчи пока, – перебил его доктор.

В сопровождении сторожа явился прокурор.

– Кто привез раненого?

– Мы, – ответил Сердер Осман.

– Из какой деревни?

– Караахметли.

– Это Кайран, что ли? Или я ошибаюсь?

– Да нет же, Караахметли.

– Кто в него стрелял?

В этот момент вернулся Хасан, которого посылали за водой.

– Неизвестно, господин прокурор.

– Кто был при этом?

– Никто. Мы услыхали выстрелы и прибежали. Вот и все.

– И никаких следов не осталось? Кто в тебя стрелял? – наклонился прокурор к раненому.

В ответ послышался стон.

– Займитесь им, – повернулся прокурор к доктору. – Показания потом снимем.

Ибрагима положили на стол. Доктор велел раздеть его и разрезал ножницами минтан.

– Приготовьте шприц. Дайте пинцет…

Двумя ватными тампонами он очистил рану. Потом подошел санитар, велел поднять Ибрагиму рубаху и сделал ему укол.

Какой крестьянин по доброй воле согласится быть свидетелем на суде, да еще в страдную пору? Судье ведь нет дела, жатва у крестьян или молотьба, – знай вызывает в город всех подряд. Поэтому и появилась в деревне поговорка: «Если у тебя много денег – иди в поручители, а если много времени – в свидетели».

Оказавшись без свидетелей, Ибрагим сослался на несчастный случай. Как прокурор ни бился с ним, слышал одно:

– Я сам в себя выстрелил, нечаянно получилось…

Через пятнадцать дней с перевязанной рукой Ибрагим вернулся в деревню. К тому времени большинство крестьян обмолотили половину урожая.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

 
Пусть радость навсегда приходит,
Скорее пусть беда проходит.
С бедою мы давно знакомы —
Пусть, как весной воды, проходит…
 

Кул Халиль

1

Плохо приходится караахметлийцу, когда наступает жара. Все выгорает. Не остается ни одной зеленой былинки даже на лугах, багровеет крона сосен. Грушевые деревья стоят жалкие, общипанные.

Воздух раскаляется – дышать нечем. Это уже не привычная Караахметлийская долина, а сущее пекло, царство красного яростного огня, от которого гибнет все живое. Кувшин воды на голову выльешь, а через секунду волосы сухие, как солома. А подует ветер – еще страшнее. Лицо как будто обжигает огненное дыхание ада. Люди бредут к родникам, в тень деревьев, и падают там на землю в изнеможении. Долина погружается в забытье. Лежит желтая, как больной в лихорадке. Только два дерева возле родника – тута да седая верба – по-прежнему зеленеют, потому что корни их омываются родниковой водой. Чуть не половина деревни собирается в такие дни под их тенистым шатром, и до самой темноты никто не может тронуться с места.

В народе эту пору прозвали «огненной молотилкой». Первый ее вестник – пыльный вихрь. Он рождается в лощине между деревнями Гюллю и Узерлик. Его зовут здесь «вражьим вихрем». Подхватывая и крутя все, что попадается на пути – хвою, листья, солому, – ломая ветки деревьев, он бешено мчится по лощине.

Вырвавшись на простор, он достигает предельной мощи. До самого моста в Пашалар продолжает он свою неистовую пляску. Но у моста его будто косой подкашивают. Он вдруг бессильно оседает, словно загнанный скакун. Не одолеть ему моста. Ложится безумец в русло реки, как в постель, и успокаивается.

Рождается «вражий вихрь» в июне, между десятым и двадцатым числами. Ни разу еще не случалось, чтобы он нарушил этот срок. А через десять дней после его нашествия вся долина уже грязно-желтого цвета, как детский понос. Крестьянину этот ветер всю душу выматывает. После него не то что работать – рукой пошевелить силы нету. Поэтому каждый спешит закончить обмолот до появления «вражьего вихря». Да не всегда это удается, порой зерно наливается позже, чем надо… Тогда жди беды.

В этот год к первому июня повсюду на токах уже лежали груды обмолоченной соломы. Чтобы перевеять хлеб, ждали только ровного, сильного ветерка. Лишь он поможет отделить зерно от половы. Подует он – на токах сразу закипит работа. Солому в одни мешки, зерно – в другие.

Уже наступило четвертое число, а сонный воздух все не шевелился. С ума сойти можно, пока ждешь этого ветра, стоишь с вилами в руках и ждешь. Колыхнулась какая-нибудь веточка, зашелестел листок – ты с надеждой поднимаешь голову. Хватаешь горсть зерна, бросаешь в воздух – опять мякина падает вместе с зерном. С ума сойти можно! День ждешь, другой, третий… Наконец в бессильной ярости начинаешь посылать небу проклятья.

На пятый день из-за горы выползли два крошечных облачка. Люди обрадовались.

– Должны ветер принести. А, душа моя?

– Верно говоришь, дорогой. Только бы дождя не принесли.

– Упаси аллах, упаси аллах!

После полудня облака сгустились. Подул легкий ветерок, однако не такой еще, чтобы можно было веять зерно.

– К завтрашнему дню окрепнет, – надеялись крестьяне.

Ветерок действительно окреп, и даже скорее, чем ожидали. Опять крестьянин в тревоге – не было бы дождя раньше времени.

К вечеру ветер набрал нужную силу. Можно было приниматься за работу. На радостях люди забыли о самом дожде. А он был уже не за горами.

Если бы не ночь, успели бы управиться. Но что сделаешь впотьмах? Небо сплошь заволокло тучами. Не то зерно будет после дождя! А если дождь затянется, совсем дело плохо! Половину урожая водой смоет, половина потом погниет.

Спасать надо урожай, ох, успеть бы только! В лихорадочной спешке люди ссыпали зерно в мешки и тащили их домой, под крышу. Работка не из легких!

– О аллах милосердный!

Торопливо швыряя зерно лопатой, Сердер Осман то и дело поглядывал на потемневшее небо в надежде отыскать там хоть одну звездочку. Ни одной, всюду черным-черно.

Хасан успел отнести два мешка. Целый вал зерна еще лежал нетронутым. Сумерки сгустились настолько, что люди с трудом различали друг друга, однако работа кипела, как в ясный день. Работали все: от стариков, еле стоящих на ногах, до малых детей, едва вставших на ноги. Даже больные были на токах. Солому охапками грузили кто на осла, кто на вола, кто на лошадь, кто на тележку и, отвезя домой, тут же возвращались, не давая себе передышки.

Сердер Осман опять задрал голову кверху. На лоб его упали две крупные капли.

– Вот оно… Вот оно… – забормотал он. – Проклятье!

С токов неслись крики.

– Дождь!

– Ах, мать моя! Пропал урожай!

– Сюда тяни!

– Погоди, сейчас Хусейн придет!

Подгоняемые дождем, люди сгибались в три погибели под непомерной тяжестью – каждый стремился захватить с собой как можно больше, дождю оставить поменьше.

Халил-ага взвалил девятилетнему сыну на спину огромный мешок. С трудом удерживая равновесие, выкатив глаза от напряжения, мальчонка медленно тащился по полю. Край мешка волочился по земле – было в нем верных пятьдесят килограммов. Хасан поравнялся с мальчиком. Вся душа перевернулась, да что сделаешь – у самого огромный мешок за плечами… Стиснув зубы, он шагнул вперед. Сзади донеслось сдавленное рыданье ребенка.

Большую часть урожая уже увезли с полей. Дождь все усиливался. Грянул гром. Вспышка молнии на мгновение осветила несчастные лица с потухшими глазами, как у мертвецов. И тут стеной хлынул ливень. Спасать оставшееся на токах зерно было уже бесполезно. Мешки на спинах людей, набухая от воды, пригибали их к земле. Люди шли молча, словно выносили убитых с поля боя. Это промокшее насквозь зерно было их последним спасением и последней надеждой.

Глядя со стороны на этих неторопливо шагающих людей, можно было подумать, что они нарочно не спешат уйти от ливня – хотят, чтобы он промочил их до костей.

У женщины, которая шла впереди Сердера Османа, вдруг подкосились ноги, и она упала. При вспышке молнии мелькнула ее растрепанная голова, которую она второпях забыла накрыть платком.

Молнии сверкали все чаще. Одна из них ударила в гору Карынджалы, где-то совсем рядом. Сердер Осман поспешил к женщине. Она уже встала и снова взвалила на себя мешок.

– Что с тобой, сестра?

– Ничего.

По голосу Сердер Осман узнал ее. Это была жена молодого Чюрюка. Два дня назад она родила.

– Брось мешок!

Женщина пошатывалась, но шагала вперед.

– Брось, говорю! Разве тебе можно?

Женщина продолжала идти, будто не слышала.

– А ну, брось! – заорал Сердер Осман.

– Немного осталось, дойду…

– Дай сюда.

Он потянул мешок к себе.

Сверкнула молния, осветив на мгновение искаженное, с прикушенной губой, лицо молодой женщины.

– Нехорошо тебе, сестра?

– Да нет, ничего… – Голос был нетвердый, дрожащий.

– Не притворяйся, сестра, я же вижу…

Женщина молча оседала на землю. Бросив оба мешка, Сердер Осман подхватил ее на руки. Она слабо отбивалась, но потом все тело ее безвольно обмякло.

– Сестра!

Женщина не шевелилась.

– Сестра!..

Слышалось только ее прерывистое дыхание. Все вокруг были настолько поглощены своим горем, что никто не обращал внимания на Сердера Османа и его ношу. Он скользил и оступался на грязной дороге. Дождь яростно хлестал в лицо. Вот, наконец, и деревня. Дом Чюрюков первый с краю. Дверь открыта. Войдя в дом, юноша бережно опустил свою ношу на пол. Вслед за ним вошел хозяин, Мустафа Чюрюк.

– Безжалостное у тебя сердце! Кто же посылает женщину в поле сразу после родов?!

– Сама ушла… Клянусь аллахом, не послушалась… – растерянно бормотал Мустафа.

За стеной пищал новорожденный.

Дождь утих на другой день к полудню. Кругом грязь, желтые намывы, созданные дождевыми потоками. В печальной деревне царило безмолвие, как на похоронах. Один Мастан радовался втихомолку. Урожай его пострадал больше других – у него ведь и поле самое большое. А ему и горя мало, он с лихвой возместит убытки. Теперь крестьянам не под силу выплатить долги, много новых полей к Мастану отойдет.

Знает Мастан, конечно, что крестьянин живуч, как сама земля, выкрутится как-нибудь и из этой беды. Не умирающая в нем надежда всегда спасает его. Рассердила небо земля-кормилица, обрушился на нее гнев небесный, а крестьянин все не смиряется, бьется за жизнь до конца.

Только прошел дождь, а деревня уже радуется, что он был не затяжной – зерно не попреет, не погниет. Надо только рассыпать его на токах да высушить. Забот хватает, для печали времени нет.

Усталая долина, умытая, освеженная дождем, сразу похорошела. Постороннему она и в красоте своей показалась бы жалка, как молодая дикарка, нацепившая на шею стекляшки, а караахметлийцу любо. Трудно будет после такого дождя «вражьему вихрю» спалить долину своим мертвящим дыханием, запоздает «огненная молотилка».

Опять повез крестьянин свое зерно на ток. Солнышко просушило все в один день.

– Зерно чистехонько! – кричал Сейдали работающему рядом Сердеру Осману.

– Еще немного – и в амбарах у нас было бы чистехонько.

К вечеру люди вывезли хлеб на поля и всю ночь потом перелопачивали его, всю ночь с полей доносились говор, песни, смех.

С первым лучом солнца усталые люди повалились на землю там, где настиг их сон.

2

Ибрагим Салих размотал повязку на плече. Рана подживала. Удовлетворенно кивнув головой, он уселся среди камней, зажав между коленями немецкую винтовку системы «Маузер», которая осталась у них в доме еще со времен «войны с греками»[90]90
  Имеется в виду национально-освободительная война турецкого народа 1919–1923 годов.


[Закрыть]. Давно уже никто не снимал ее со стены, не прикасался к трем патронам, лежавшим в коробке из-под сигарет. Сегодня впервые за долгие годы хозяйская рука бережно протерла ее.

С вершины горы, где устроился Салих, все вокруг видно как на ладони. И дорогу хорошо видно. Ибрагим Салих все поглядывал на нее, раздвигая кусты. Сейчас дорога пуста, время еще не пришло. А все-таки как бы не прозевать…

По этой дороге Мастан с Хаджи должны были сегодня ехать к источнику Кесен, который считался целебным. Мастан лечился его водой. До источника верховому час езды. Час туда, час обратно, да часа два там – значит, к обеду должны вернуться. С тех пор как они уехали, прошел час. Ждать еще долго.

Ибрагим Салих погладил крепко зажатый между коленями приклад, проверил затвор, навел прицел. Все в порядке. Повеселев, вытащил из кармана коробку с патронами и зарядил винтовку. Она действовала исправно. Надо все проверить заранее, чтобы Хаджи не осталось пути назад. Только бы рука не дрогнула! Только бы не дрогнула рука у самого лучшего стрелка Кесикбеля, который с одного выстрела бил птицу на лету. Ибрагим Салих согнул и разогнул пальцы – рука тверда.

– Ну, пусть только подъедут!..

Он опять осторожно раздвинул ветки. На дороге никого не было. Значит, план действий такой. Как только они покажутся из-за поворота и подъедут к тополям, он спускает курок и посылает в цель свою верную пулю. Не поразит цель первая пуля – есть еще вторая и третья в запасе.

«И Мастана пристрелю – пусть люди вздохнут свободно», – думал он в лихорадочном возбуждении.

Из трех патронов два он предназначил для Хаджи, один – для Мастана. А что в деревне скажут, если он убьет Мастана? Что он промахнулся – целил в Хаджи, а попал в его хозяина? Негоже ему приобретать такую славу. Пятьдесят раз он стрелял из пистолета в пачку «Енидже»[91]91
  «Енидже» – сорт дешевых сигарет.


[Закрыть] с сорока шагов и ни разу не промахнулся.

– Ну и пусть говорят, что хотят, – решил он наконец, – зато крестьян освобожу.

Он был рад, что все решил для себя. А крестьяне… Да после этого он у них станет героем – он, отомстивший за Караахмета.

В сетке ветвей замаячила фигура всадника. Ибрагим Салих вскинул винтовку и притаился. Всадник скрылся за поворотом и вскоре вынырнул опять. Он был похож и на Хаджи и на Мастана. Вот он приблизился к тополям.

«Чужой!» – Ибрагим отложил винтовку.

Над его головой, на самой вершине, сидели два ворона, зорко оглядываясь по сторонам. Вот они взмахнули крыльями, сделали круг и опять опустились на прежнее место. Ибрагим Салих с наслаждением растянулся на сырой и холодной земле. Огромный шмель прожужжал мимо носа. Припекало солнце. Он спрятал голову в тень куста.

…Отец утром испугался.

– Зачем тебе винтовка?

– Стрельба по мишеням будет. В Узерлике – свадьба.

Не поверил старик, однако смолчал. Он никогда не перечил своему «упрямому гяуру», знал – бесполезное дело. Мать тревожить не хотелось… Жена тоже, видно, догадалась… Через пять дней приедет брат из армии.

Ибрагим Салих не заметил, как заснул. Снилось ему, будто лежит он посреди изумрудно-зеленой долины. И куда ни посмотришь – всюду хлеба в человеческий рост. Лежит он, а над головой колосья под ветерком шумят, качаются…

Спит Ибрагим Салих и не знает, что приближается тот самый миг, о котором он думал всю ночь напролет, ворочаясь с боку на бок. Кузнечик уселся на приклад винтовки, а оттуда прыгнул ему на шею. Ибрагим дернулся во сне, открыл глаза, вскочил на ноги… Ни души вокруг… Глянул на небо – солнце в зените. А вдруг уже проехали? Не может быть, он ведь проснулся оттого, что явственно услышал топот копыт. Он различил бы его и в смертном сне, цокот копыт этой рыжей лошади с белой подпалиной возле бабки. Посмотрел на дорогу. Вьется далеко облачко пыли. Сощурил глаза:

– Они!

Еще раз проверил затвор, размял пальцы. Лошади шли рысью. Эх и хорош конь под Хаджи! У поворота всадники остановились. Мастан, привстав на стременах, оглядывал поля. Как бы они с дороги в поле не свернули! Тогда пуля их не достанет. Стоя на коленях, Ибрагим напряженно ждал. Из-под правой ноги выскользнул камень и покатился вниз. Слава аллаху, опять двинулись! Вот скрылись за поворотом, опять показались.

Смуглое лицо Ибрагима побледнело. Он сплюнул, втянул в себя воздух и лег затаив дыхание. Поравнялись с тополями. Он обломил ветку, чтобы не лезла в глаза. Проехали тополя… Он прильнул к прикладу и спустил курок. Есть! Хаджи в седле судорожно дернулся и запрокинулся. Не помня себя, Ибрагим вскочил на ноги и послал в него еще две пули. Хаджи слетел с лошади и растянулся на дороге во весь рост. Испуганная лошадь Мастана попятилась и поскакала назад, а лошадь Хаджи все кружила около своего хозяина.

Ибрагим совсем забыл о своем решении убить и Мастана. Не спеша, удовлетворенный сознанием выполненного долга, он спустился с горы, перекинул винтовку за спину и подошел к своей лошади.

Прежде, обдумывая месть, он решил сразу после убийства во всем сознаться, но теперь думал иначе.

«А может, обойдется?» – размышлял он, проводя рукой по шее лошади. Ему уже не хотелось идти с повинной. Он взлетел в седло, дал шпоры и галопом поскакал в сторону гор.

Хаджи еще раз дернулся, словно хотел выпрямиться и встать, потом по всему телу прошла судорога, и он замер. Целый рой мух налетел откуда-то на свежую кровь.

Мастан все погонял взмыленную лошадь. Наконец он решился оглянуться. Труп, растянувшийся на дороге, был виден ему издалека. Легкий ветерок шевелил полы минтана. Погони не было. Опасливо косясь по сторонам, Мастан свернул с дороги и полями поехал в деревню.

Кругом мертвая тишина. Только треск сухой травы под ногами лошади да осторожный цокот копыт… Мастан был весь в поту. Натянув поводья, он в последний раз оглянулся. Во всей долине никого не видно.

Въехав в деревню, Мастан пустил коня галопом. На полном скаку осадил возле кофейни.

– Беда!

Завсегдатаи кофейни окружили его со всех сторон.

– В засаду мы попали. Возле тополей.

– В какую засаду?

– Хаджи убили… Стреляли и в меня, да промахнулись…

– А много их было?

– Не знаю, из-за кустарника стреляли.

– Вот бандиты, вот янычары! Три года назад тоже одного убили из-за денег.

– Мне показалось, что там был Ибрам Салих. Я не разобрал как следует.

Крестьяне давно смекнули, что стрелял Ибрагим Салих – кому же еще?

– Нет, он не решится, – загудели в толпе. – Он только языком мелет.

– Я не жандарм – голову ломать, кто да кто стрелял, – заключил Мастан, беря лошадь под уздцы. – В касабу сообщу, пусть, кому положено, расследуют.

Весть об убийстве Хаджи Живодера мигом разнеслась по деревне. Зюбейде-ханым встретила мужа на дороге.

– Ты чего? – набросился на нее Мастан.

– С тобой ничего не случилось?

– Нас так просто не возьмешь, – засмеялся он.

– Слава аллаху!

Алие испытующе смотрела на отца. Она никогда не чувствовала к нему особой привязанности, а в последнее время была и вовсе равнодушна. И все же странно, что мысль о том, что его могли убить, совсем не испугала ее. Девушка вспомнила, как Хасан рассказывал ей о жестокости отца. Ведь тогда его слова причинили ей боль. А сейчас она без ужаса готова примириться с его смертью. Алие старалась отогнать эти мысли, но все возвращалась к ним. Вспоминала тот разговор с Хасаном – это было давно, а она помнит каждое его слово. И вдруг ее охватило желание увидеть Хасана вновь, сейчас, сию же минуту, во что бы то ни стало!

Но она только повернулась и побрела на кухню.

Ибрагим Салих расстегнул минтан, подставляя грудь легкому прохладному ветерку. Он сидел в седле как влитой. Ничто не мешало ему думать свою думу. Забытая винтовка болталась за спиною. Лошадь шла сама по себе, он лишь изредка машинально трогал ее шпорой.

Подъехав к источнику, где он собирался напоить лошадь, Ибрагим даже забыл отпустить поводья, и лошадь не могла дотянуться до воды. Она несколько раз мотнула головой, но он и этого не заметил. Через некоторое время вновь пришпорил лошадь, и она затрусила по дороге.

Он был словно во сне. Губы его шевелились, шепча какие-то слова. Лошадь сама знала дорогу в Караахметли. Почуяв близость деревни, она пошла галопом, раскачивая своего седока из стороны в сторону. Очнувшись, он потянул к себе поводья.

Вот и деревня, первый дом – Чюрюков. Стоявшие у ограды крестьяне удивленно проводили глазами странного всадника – он не ответил на их приветствие, словно не слышал ничего. Показалась кофейня. Навстречу ему бежали люди. Кто-то остановил его лошадь, взяв ее под уздцы.

– Ибрам Салих!

Он очнулся. Дештиман дергал его за рукав. Ибрагим спешился. Глаза его смотрели печально и беспомощно.

– Ты пролил кровь! – Дештиман ударил его по щеке.

Пощечина прозвучала в тишине, как выстрел.

Дештиман ударил еще раз. Ибрагим не отворачивал лица. Слезы катились по его щекам. Толпа повалила назад в кофейню, увлекая его за собой. Он тяжело рухнул на стул.

– Я убил… Три пули у меня было… Все всадил в него. Будь еще одна – и Мастана убил бы…

Слезы не давали ему говорить. Кто-то, сочувствуя парню, вылил ему на голову кружку воды.

– Позовите его отца! – распорядился Дештиман.

– Не надо, – выпрямился Ибрагим Салих. – Как я ему в глаза погляжу?

– Значит, ты убил? – переспросил для верности староста Керим.

– Я.

– За что? – Староста тронул его за плечо.

Ибрагим вздрогнул.

– Я должен был его убить!

– Сам, значит, сознаешься?

– Сознаюсь, все одно пропадать.

Староста облегченно вздохнул. Преступник сам покаялся. Теперь можно спокойно ждать приезда жандармов.

– Полагается тебя связать, – приступил он с веревкой к Ибрагиму.

– А зачем ты, староста, за жандармов работаешь? – вмешался Дештиман.

Сконфуженный Керим сунул веревку в карман и уселся напротив преступника. Ибрагим пустыми глазами глядел в одну точку. Вдруг дверь тяжело скрипнула. На пороге встал его отец – дядюшка Дурмуш. Он медленно подошел к сыну.

– Ты убил человека… Не ожидал, что придется провожать тебя в тюрьму.

Ибрагим молча рыдал, прижимая руки отца к своему лицу.

– Юсен скоро вернется, забудьте меня, – он судорожно глотнул воздух. – Прости меня, прости!

– Прощаю. – Голос старика дрожал…

Жандармы приехали только под вечер. Старший был сердит.

– Нашли время для убийства. И место выбрали! Сюда и шайтан не сунется. Ну, где он?

– Это я! – Ибрагим поднялся со стула.

– Хорошо придумал. Его – на кладбище, а себя – в тюрьму?!

Унтер отстегнул от пояса наручники и нацепил их на Ибрагима, не переставая ворчать:

– Работаешь, как ишак, ни дня, ни ночи не видишь.

– Ночи теперь темные, подождали бы до утра, – предложил староста. – Скажете потом, что искали преступника.

– Нет уж, мы пойдем. Эй, шагай вперед! – крикнул унтер Ибрагиму.

Тот послушно встал впереди всадников. Дядюшка Дурмуш, не шевелясь, смотрел ему вслед.

– Эх! – вздохнул кто-то в толпе. – Хоть и убийца, а все-таки сын родной!

– Не печалься, дядя Дурмуш, видно, такая его судьба.

Старик потер лоб ладонью.

– Видно, так…

Он нагнулся и долго искал на полу упавшую палку, чтобы скрыть от людей слезы.

Услыхав об аресте Ибрагима Салиха, Хасан вспомнил, как таскали в касабу его самого, как, выпуская его, чиновник велел ему прийти еще раз, через неделю. А с тех пор уж не одна неделя прошла. Как бы не было беды! Он решил наведаться в касабу. Оповестил всех соседей, чтобы к вечеру написали письма (в Караахметли почты нет, письма отправляют с оказией).

На другой день вышел с зарей. Шагалось легко, весело. Вот уже и шоссе. Задержался немного у родника. Сполоснул руки, лицо и уселся на свое любимое место под тутовым деревом, потом огляделся. Неподалеку на пригорке маячила повозка Мастана. Хасану стало не по себе, но он отогнал тревогу: «Какое мне до него дело!» – и растянулся на земле, глядя на небо и хлопая себя ладонью по лицу, чтобы поймать щекочущего кожу травяного клопа.

Повозка подъехала прямо к Хасану и остановилась. Из нее вышли Мастан и Алие. Хасан приподнялся.

– Селямюналейкюм, – приветствовал его Мастан.

– Алейкюмселям.

– В касабу?

Хасан кивнул.

– Идите к нам в повозку, – сказала Алие.

– Я груз тяжелый, – улыбнулся Хасан.

– Садись, садись, – поддержал Мастан. – Мои лошади вытянут.

Хасан сел. Если бы не Алие, не согласился бы ни за какие деньги. И почему при этой девушке он так смущается, власть над собой теряет? Вот бы на ком жениться! Да разве она ему пара?

Хасан сидел рядом с Мастаном, напротив Алие. Девушка в упор рассматривала его.

– Какое дело у тебя в касабе? – спросил Мастан.

– Скучно стало, решил погулять.

– Что ж, молодому только и гулять.

– Да, в деревне очень скучно жить, – сказала Алие.

– Нам не привыкать, – ответил Хасан. – Это я так что-то захандрил. Нездоровится вроде…

– От усталости, должно быть, – сказал Мастан.

Разговор явно не клеился. Алие продолжала с любопытством смотреть на Хасана.

– А то давай с нами в больницу! – после некоторого молчания сказал Мастан.

– Кто ж у вас заболел?

– Ее везу. – Мастан показал на дочь. – Что-то тоже все время грустная ходит.

Хасан глянул на девушку.

– Пусть сгинет хворь, как вчерашний день.

– Спасибо, – улыбнулась Алие.

Он смущенно опустил глаза.

Повозка въехала в касабу. Хасан соскочил на мостовую.

– Благодарствую! Счастливого пути!

Он направился прямо в суд. Секретарь, у которого он спросил о Хусейне, долго рылся в бумагах и, наконец, объявил:

– Его здесь давно нет. Они пожениться успели.

Хасан облегченно вздохнул, словно груз свалился с его плеч. Теперь надо сходить в тюрьму. Хоть и не приемный сегодня день, но можно к ограде подойти, поговорить. Особенно хотелось ему повидаться с Гюрро. Приближалось как раз время прогулки.

Вот надзиратель открыл большую дверь. Заключенные выходили по одному и по двое. Гюрро шел последним.

– Гюрро! – окликнул Хасан.

Тот завертел головой.

– Ула! Это ты, Хасо?

– Я самый!

– Как твои дела?

– Спасибо, ты-то как?

К Гюрро подошел надзиратель, стал отгонять от решетки.

– Прощай! Ефрах я ельби! – донеслось до Хасана. Слезы навернулись ему на глаза.

– Ефрах я ельби, – тихо прошептал он.

Возвратившись к вечеру в деревню, Хасан никак не мог угомониться, пошел снова бродить по горам.

Вдыхая полной грудью ночную прохладу, он дал волю своему воображению.

Из головы не выходила Алие. О чем бы он ни думал, мысли его вновь и вновь возвращались к ней. Что она хотела сказать своим взглядом там, в повозке? Тысячу значений можно приписать такому взгляду. А вдруг он тоже нравится ей? Думать об этом было приятно – она красива и богата. Только вряд ли… Алие выросла в касабе, кого только она там не повидала! Врачи, инженеры, адвокаты! Что такое он перед ними? Ничто! Не может его полюбить Алие. «Увидела себя голодная курица в амбаре с ячменем!..» А все-таки как она глядела на него из-под опущенных век, как вздыхала!.. И прямо на глазах у отца!