Текст книги "Турецкая романтическая повесть"

Автор книги: Яшар Кемаль

Соавторы: Дженгиз Тунджер,Кемаль Бильбашар
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

– Добро, джигиты, – говорю, – вы своих ратных друзей сами в пасть Сорику-оглу швыряете. Мне только помалкивать остается.

Тут Джемо не выдержала.

– Мемо! Как у тебя язык повернулся такое сказать? Не отступайся от своих слов, курбан! Пускай они свою шкуру спасают, а тебе не пристало трусить!

Джано на нее руками замахал.

– Кто это свою шкуру спасает? Говори!

– Вы! Кто еще? В Карга Дюзю народ стоном стонет от Сорика-оглу, а вам хоть бы что!

Дядя Вело глубокую затяжку сделал, после и говорит:

– Не о своей шкуре речь. Знай: и добро с оглядкой делать надобно, нечего старую вражду разжигать.

Так и взвилась Джемо.

– Врагу шею подставлять – уж какая там оглядка! Кто своего врага от пакостей отвадить замышляет, тот ему свою силу показывает. А коли вы Сорика-оглу испугаетесь, мести его убоитесь, братьев своих в беде оставите, он сразу слабину вашу нащупает. Тогда от него пощады не жди! Давно ли он такой тихоня стал? Небось сидит, новые ходы замышляет, думает, как нас извести. А мы тем временем дрожать будем да от братьев своих отрекаться? Да если мы им землю получить пособим, они с нами плечом к плечу встанут! Два ручья в реку сольются. Одному ручью скалу не пробить, а река скалу пробьет да и обломки унесет.

Тут встал Джано, в лоб дочку поцеловал.

– Тыща лет жизни тебе, умная моя, храбрая моя! Верное твое слово! Это у нас, стариков, мозги на жаре растопились. На кривую дорожку нас повело. Что верно, то верно: ручьи в реку сливаются. И нам воедино собираться надобно. Пока мы вместе, нас никакая сила не одолеет!

Остался дядя Вело один против всех нас. Помялся-помялся, рукой махнул да и согласился на наше решение, только велел до поры свой замысел в тайности держать, чтобы Сорик-оглу не пронюхал.

* * *

Вот и отправился я с Зульфикяром и еще двоими из Карга Дюзю к Фахри-бею челом бить. Выложили ему все как есть: стань, мол, и для братьев наших отцом родным, вырви их из когтей Сорика-оглу.

Зульфикяр вперед выступил, руку у командира поцеловал, на голову себе положил.

– На тебя вся надежда, командир. Ты наших братьев землей да скотиной одарил. Не оставь уж и нас своей милостью.

Достает он из-за пазухи кошель и давай сыпать из него монеты прямо Фахри-бею на стол – беленьких не густо, все больше желтенькие сверкают! Фахри-бей брови поднял, то на деньги, то на Зульфикяра смотрит. После рукой деньги отодвинул:

– Собери это обратно в кошель, да поживее. И запомни: если власть имущим глаза золотой блеск застилает, толку от них не жди. Добрые дела за золото не делаются. А вам на новом месте денежки очень пригодятся.

Я перед командиром со стыда чуть сквозь землю не провалился.

– Прости ты его, командир. Это он не со зла, а по темноте своей. У нас тут что ни шаг – везде деньги требуют, а добра мы ни от кого отродясь не видывали. Ты уж не держи на него зла.

И товарищи Зульфикяровы Фахри-бею в ноги повалились: пощади, не гневайся!

Поднял он их с пола, по спинам похлопал:

– Отправляйтесь вы домой и передайте своим соседям от меня привет. Все, что будет в моих силах, я сделаю. Постараюсь и для вас хорошее местечко подыскать.

Ай, джигит-командир! Ай, лев-командир! Знать, на чистом молоке того льва вспоили!

С легкой душой мы домой возвращались. Шли порознь, чтобы никто про наши дела не пронюхал. Нас и в городе вместе не видали.

* * *

Подошел конец осени. Вот уж и сено на лугах в стога собрано, и поля нежной зеленью опушились.

Справил я себе новый литейный прибор, за старое ремесло взяться хотел, да все оттягивал со дня на день, рыбной ловлей пробавлялся. Подходит как-то ко мне Джемо. Руку мою взяла, к щеке своей прижала.

– Осень уж на исходе, а ты все за колокольчики не берешься, на озере прохлаждаешься. Или ты запамятовал, что отцу мельницу обещал справить?

Глянул я ей в лицо – месяц ясный сияет!

– Что-то я тебя не разберу, – говорю. – То ты меня к литью не подпускала, разлуки страшилась, теперь ругаешь меня: зачем литье забросил!

Засмеялась звонко.

– В ту пору нас всего трое было. Теперь будет четверо, а то и все пятеро. Эдакую ораву прокормить надобно!

У меня по всему телу сладкая волна прокатилась.

– Правда, курбан? Прибавления ждешь?

Кивнула головой.

– Правда. Дошли до неба мои молитвы. И я, как другие, понесла.

Говорит, сама от радости плачет. Усадила меня возле себя. Сперва поведала про то, как месяцами дни и ночи напролет маялась, зачатие вымаливала. Живот свой рукой оглаживает. «Коли сын будет, – говорит, – весь в отца пойдет, коли дочь – в мать».

Вдруг встрепенулась.

– А ты, курбан, никому не сказывай до поры, что я в тягости. Как заметно станет, соседки мои лопнут от злости.

– И Джано не сказывать?

– Не надо. Как узнает про внучка, – хей, бабо! – его не удержать, пойдет разносить эту весть по всей округе. Он ведь больше меня горевал о моем бесплодии. А ты: «По мельнице тоскует». Ну, теперь отливай свои колокольчики, тешь свою душу. У меня от тоски утеха есть: твой плод под сердцем шевелится.

После этого разговора стал я с легкой душой своим ремеслом заниматься. Я в своем углу с литьем вожусь, Джемо за скотиной ходит, йогурт заквашивает, масло сбивает, да и мне пособить минуту-другую выгадывает: то колокольчики на ошейники нанизывает, то их сукном протирает. Самые голосистые колокольцы мы для своей скотинки приберегли. И соседей не обделили, рассчитаться после обмолота с ними столковались.

Зазвенело все наше пастбище тихим, ясным звоном. Полилась нежная песня по всей долине, над землянками закружилась, души людские отогрела. Бывало, прислушаются к той песне сестрицы и скажут:

– Ай да Мемо, золотые руки. Всю деревню весельем залил!

* * *

Тем временем день моего отъезда в горы приближался. Товару наготовил я изрядно. Стал в дорогу собираться – Джемо чернее тучи.

– Не ко времени ты едешь, – говорит, – смотри, не случилось бы чего! Каждый день мне страшные сны снятся, вся в поту просыпаюсь. То тебя ограбили, то тебя убили…

Посмеялся я над ее страхами.

– Когда живот пухнет, все бабы страшные сны видят, курбан. Радость от этих детей на один день, а после только муки сплошные. Женщина ради дитяти умереть готова. Оно еще в утробе сидит, а уже ее блевать кровью заставляет. Такая бабья доля!

Перед моим отъездом Джемо всю ночь не спала. Одеяло на голову натянула и скулила потихоньку до самого утра. Светать стало – я поднялся с постели. Она меня руками обвила, не пускает.

– Не езди, Мемо! Послушай меня!

Еле вырвался я из ее рук.

– Я же ворочусь скоро!

Она опять меня как клещами сжала.

– Тогда и меня с собой забери! Я тебя обороню, я за тобой присмотрю!

– Да полно тебе, курбан! Дорога дальняя, трудная, не выдюжишь! Тебе нынче одна забота: дитя желанное уберечь, до срока доносить, а в горах и выкинуть недолго, упаси бог!

– Лучше его лишиться, чем тебя!

Как ни просила, как ни молила, видит – проку нету. Утерлась рукавом, затихла. Стала мне в дорогу снедь собирать. Я побежал мула навьючивать. Джано за все время слова не проронил.

Окончились сборы. Подошел я к Джано на прощанье руку поцеловать.

– Смотри в оба! – говорит. – За каждым камнем, за каждым поворотом – враг!

Обнял я Джемо, а она как во сне.

– В добрый путь, курбан…

Голос еле слышно, на шепот сбивается. От того шепота опять у меня в груди заныло.

– Счастливо оставаться, Джемо! Я мигом ворочусь…

Не дожидаясь ответа, уселся я верхом на мула и поехал, не оглядываясь. Если б оглянулся – сердце бы разорвалось от жалости.

Слышу – песня Джемо мне вслед несется:

 
Большая любовь – к разлуке большой…
 

* * *

Не принесла мне эта поездка барышей. Скотоводы свою скотину на ярмарках спустили, тихо в оба, Дерсима не узнать. Народ сумрачный стал, глаза голодные. Сам видел сколько раз: раздробят люди камнем горсть ячменя, поделят, едят.

Рядом османцы трудятся, горы, как Ферхад[44]44
  Ферхад – популярный персонаж в ближневосточной литературе и фольклоре, зодчий-каменотес, влюбленный в красавицу Ширин.


[Закрыть], сокрушают, дорогу прокладывают. Дерсимцы глядят на них исподлобья, рты на замке.

Разговорился я с одним старым ашугом.

– Не ко времени ты торговать выбрался, – говорит. – Нам нынче не до колокольчиков. Последние гроши на оружие тратим. Одни маузеры ходко идут.

– А с чего это?

– Да не с хорошего житья. Османцы новый закон объявили, землю у нас отнять собрались. Неспроста они в наших краях дороги прокладывают. Солдат тьму нагнали, знать, разделаться с нами замышляют, под корень извести. Сейиды кругом ходят, народ на османцев подымают. Добром это не кончится, помяни мое слово.

Смотрю – и впрямь не с руки мне в такую пору свою торговлю открывать, поворотил обратно.

Еду с оглядкой, слова Джано с ума нейдут. Свернул в ущелье Тужик, чтобы путь срезать, – засада. Первая пуля в мула угодила. Рухнул он наземь, я вскочил, за скалу схоронился. Гляжу из-за камня – двое против меня. Ружья через дуло заряжают. А у меня при себе, слава богу, маузер. Палю в них без передышки. Одного свалил, другой сам сдался.

– Помилуй, жертвой твоей буду! – кричит.

Ружье бросил, руки вверх поднял.

Подхожу я поближе – оба незнакомые. Один уж дух испустил, в левую бровь ему пуля вошла. У другого спрашиваю:

– Ты откуда взялся, сукин сын? По своей воле разбойничаешь или нанятой? Зачем вы меня убийцей сделали?

– Смилуйся, пощади! С голодухи пухнем, дети плачут. А тут от аги человек прибыл, два мешка муки привез – согласились.

– Это какая же тварь вас на это подбила?

– Я не спрашивал.

Размахнулся я прикладом.

– А ну, говори, падаль! У тебя Азраил за плечами, а ты все брешешь. Пристрелю как собаку!

Тут смекнул он: со мной штуки плохи, развязал язык.

– Сорик-оглу, – говорит.

Ну, так и есть. Он, собака! Кто еще до такой хитрости дойдет! Убьют меня в горах Дерсима, на него и думать никто не посмеет. Тамошние разбойники на деньги польстились, и весь сказ!

Глянул я на мертвеца – парень во цвете лет. Из-за этого нечестивца Сорика-оглу я такого молодца загубил!

Велел я другому разбойнику яму вырыть да похоронить своего товарища как подобает.

– Брось, ага! – говорит. – Стервятникам на корм пойти – вот что ему подобает.

– Что, много грехов за ним?

– Много. Пятнадцать душ на тот свет отправил. Меня угрозами в разбой втянул. Собираемся мы нынче в засаду, он зубы скалит: «Дядю его я в озеро спустил, а племянника в ущелье уложу».

У меня мороз по коже пробежал. О всевышний! Моей же рукой ты убийцу дядиного и покарал!

– А что он с дядей не поделил? Дядя – бедный ашуг, в жизни мухи не обидел.

– Почем я знаю! Залегли мы, ждем. Вдруг песню твою заслышали. Он меня в бок толкает: «Тот тоже с песней смерть принял! Сел у озера и давай песни голосить, пока я его поленом не огрел. По себе сук руби! Не гонись за шейховой дочкой!» Я его тогда спросил, про какую дочку он толкует. А он мне: «Про дочку того самого шейха, что меня с ашугом разделаться нанял».

Вай, подлец! Вай, нечестивец, белая борода! На деньги польстился, божьего человека смерти предал! Правду, знать, тетушка про шейха говорила, а я еще ей не верил! Совсем обалдел я. Стою бормочу проклятия, а то мне невдомек, что не брат родной со мной толкует, разбойник отпетый. Поднял он здоровенный камень с земли да сзади мне на голову и обрушил. Потемнело у меня в глазах, потом сверкнуло что-то, словно молния с треском ночную темь прорезала, и земля поплыла под ногами. Больше не помню ничего. Тяжкий сон на меня навалился. Чую сквозь сон, как убийца меня за собой через горы к Сорику-оглу волочет…

Увидел меня Сорик-оглу – загоготал дико, горы зашатались. Приказывает своим людям огромный костер разложить, меня заживо в нем спалить… Вот уж сухие ветки в костре трещат. Сорик-оглу огненную бороду оглаживает.

– Кидайте его в огонь! Огонь все очищает. Пусть сгорит дотла, чтоб и пепла от него не осталось!

Вот уж пламя красными языками мое тело облизало… Жир с меня плавится, на огне трещит. Подставили под меня медное блюдо – жир в него закапал. Как наполнилось блюдо до краев – Сорику-оглу передали. Глаза его, как у Зебани[45]45
  Зебани – ангел, мучающий в аду грешников.


[Закрыть], искры мечут. Взял блюдо с шипящим маслом, стал мне масло на раны лить…

Перед ним Сенем стоит, на руках дитя держит. Плачет, убивается:

– Уж лучше сожги его сразу. Зачем тебе его так мучить!

Как мне на рану жир кипящий упадет, так от боли туман глаза заволакивает, ничего не вижу… Опомнюсь, открою глаза – костер все бушует, языки пламени мое тело все лижут. Люди Сорика-оглу не переставая в огонь сосновые ветки, верблюжью колючку подбрасывают. Колючки мне прямо в раны впиваются, а пламя все выше и выше… Вот уж до костей моих добирается, сердце жжет. Пить! Пить! Сорик-оглу подносит мне к самым губам ведерко с водой, а только я соберусь глоток сделать, отводит его, воду на землю выплескивает и хохочет громовым голосом…

Сенем глядит на меня, слезами заливается:

– Очнись, Мемо! Соберись с силой! Разорви огненное кольцо! Ты меня убил, теперь оживи.

Язык у меня во рту разбух, не ворочается. Силюсь я выговорить: «Меня Сорик-оглу душегубом сделал… Молодой был парень, я его убил… Но не смотри, что молодой. Он, гиена, кровь моего дяди выпил…» Хочу языком поворотить, а он уж весь пламенем объят, не слушается…

Дитя на руках у Сенем все плачет. И Сенем вместе с ним надрывается:

– Не оставляй его сиротой, Мемо! Смотри, как он плачет! Встань, утешь его!

Хочу я сказать: «Джемо бесплодная… нет у нее детей…» – из глотки один храп вырывается…

Пламя уже к небу взмывает. Всего меня охватило. На вершине пламени гроб Вейсела Карани вырос, крышка снялась, святой из гроба восстал.

– Это дитя твое, – говорит. – Я ваш брак благословляю. Ну, вставай из огня, прижми дитя к своей груди.

И руку мне протягивает.

– Ухватись за руку!

Собрал я последние силы, ухватился за его руку, рванул он меня и вытащил из пламени… Открыл глаза – я в большой пещере. Голова обвязана, все тело горит, язык сухой, как подметка. Вокруг меня люди толпятся, охают, причитают.

Застонал я.

– Пить!

Смотрю – Сенем надо мной склонилась. Плачет навзрыд, плечи ходуном ходят. С радости иль с печали – не разобрать. У входа белобородый сейид стоит. Заслышал мой стон, подбегает ко мне с ведерком – пей! В ведерке айран. Отпил я глоток – прохлада по телу пробежала.

Погладил сейид Сенем по голове.

– Не плачь, курбан. Клянусь имамом Али, джигит порвал свой саван. Теперь его жизнь в твоих руках. Корми его медом, сливками – за месяц на ноги подымется.

Однако поднялся я на ноги только к концу второго месяца. Крепко отделал меня разбойник. Когда я ничком падал, он мне еще спину кинжалом в трех местах пропорол. Снял с меня кровавый кафтан, забрал маузер, кинжал и был таков.

Люди Сенем на меня в горах наткнулись. Увидали рядом поклажу с колокольчиками. Знать, я и есть тот самый мастер по колокольчикам, кого Сенем им искать велела. Побежали к ней.

– Нашли мы какого-то литейщика. В ущелье лежит. Весь в крови, помирает.

Как глянула на меня Сенем, стала причитать, волосы на себе рвать.

– Ах, Мемо, лев мой! Джигит мой! Такого ли я тебя чаяла увидеть? Кто же на тебя руку поднял?

Велела отвезти меня в пещеру – родовую молельню. Погнала конника-гонца за самым искусным сейидом-врачевателем из рода курейшитов[46]46
  Курейшиты – одно из арабских племен Аравии, жившее в период зарождения ислама в районе Мекки и сыгравшее важную роль в становлении и распространении мусульманской религии.


[Закрыть]. Сейид прибыл, раны мои пощупал. «Да почиет над нами дух Али! Да пребудет с нами милость двенадцати имамов». Проговорил он это, засучил рукава, окропил раны горячим жиром, перевязал тряпицей. А сам без передышки то молитвы творит, то Сенем утешает: «Не изводись так, курбан. Огонь для раны – бальзам целебный. Побушует в теле – раны высушит».

Две недели я в память не приходил. Мне губы разжимали, молоко в рот силком вливали. Две недели надо мной Сенем плакала-надрывалась, помереть не давала: «Встань, пробудись, Мемо. Не оставляй меня одну плакать над твоей могилой. Дай на тебя живого насмотреться. Глянь на сына своего! Не оставляй его сиротой. Очнись, Мемо!»

Недели бежали, а силы ко мне все не возвращались, знать, крови у меня вытекло порядком. Головы с постели не подымал. Кормили меня с шутками-прибаутками, как младенца несмышленого. Голову мою словно туман окутал. Что со мной раньше было – хоть убей, не помню. Видать, тем камнем мне всю память отшибло. Словно я весь свой век в этой пещере живу. И у Сенем ни о чем не спрашивал, словно она всегда мне женой была.

Как встал я на ноги, принесла она жертвы святым. Велела заколоть барашков, раздать сейидам да бедноте. После сама вымылась, тело душистым маслом умастила, волосы убрала и песню запела:

 
Носишь перстень на руке, эй, Джемо, хей, Джемо! —
Алый камень в перстеньке, эй, Джемо-красавица!
Горько плачешь, слезы льешь, эй, Джемо, хей, Джемо!
Твой желанный вдалеке, эй, Джемо-красавица!
 

Джемо… Джемо… Сверлом мне это слово в сердце вонзилось. В голове зашумело, в глазах потемнело. Ухватился я за стенку, стал на постель сползать. Сенем подбегает, уложила меня.

– Что, курбан? Голова кружится?

– Эге.

Словно мельничное колесо у меня в мозгах закрутилось. Закрыл я глаза, а оно еще пуще гудит, вертится. Мельтешат у меня перед глазами картинки, ничего не разобрать. Силюсь остановить кружение, в картинки вглядеться. Вот одну остановил, гляжу, в пестрой рамке гора Зозана прояснилась, Коралловый омут видно. Вот из красной воды на меня Джемо глядит, улыбается: «Мать меня убережет, курбан!..» Вот Карга Дюзю, люди Сорика-оглу из юрт утварь выбрасывают… Джемо на Сорика-оглу дуло маузера наставила… Вот дядя Вело дверь для землянки строгает… Бабы кричат на Джемо: «Бесплодная!..» Вот Джемо ухватилась за прутья перед мощами Вейсела Карани… Вот мы с ней в Карга Дюзю верблюдицу ведем… Джемо на земле лежит, шепчет: «Оплодотвори меня…» Вот она смеется заливисто: «К лету нас четверо будет, а то и все пятеро!..»

Остановилось в голове мельничное колесо, картинки потухли. Опять темнота на глаза навалилась…

Открываю глаза – Сенем надо мной склонилась, лицо скорбное. Молчит, из глаз слезы льются. Потом вздохнула тяжко:

– Жестокий, – говорит. – У тебя уже другая есть… Как же ты мог?

Сердце мое кровью облилось. Ах ты, проклятая судьба! Сел я на постели, обхватил голову Сенем руками, к груди своей прижал.

– Не я жестокий, Сенем, судьба наша – злая шутница, чего только не выдумала, чтоб нас с тобой разлучить! Под конец преградой меж нами Джемо поставила, преграду ту не перешагнуть. Джемо ни в чем не виновата, она о тебе ведать не ведает. Сердце у нее, как у джигита, храброе, преданное. Она за меня на смерть пойдет. Видно, позарилась судьба-злодейка на мое счастье, пополам мою любовь переломила, между тобой и Джемо поделила…

И тут все прошлое как на ладони предо мной встало, все про себя Сенем поведал. Как принесли мне весть о ее смерти, как я убивался, места себе не находил, хотел вслед за ней в Тигр броситься, да какая-то невидимая рука меня остановила. Как потом месяцами не ел, не пил, по горам серой тенью бродил…

Слушает меня Сенем и про горе свое забыла, моим горем полна. Руки мне гладит, лицо целует, сама приговаривает:

– Обидчики наши свое получат.

– Кто же все это подстроил? Неужто Фато с мужем?

Сенем смахнула со щеки слезу рукой, головой кивнула.

– Они же выли-причитали по тебе! Откуда только у собак слезы брались?

– Как не причитать? Им шейх твердо сказал: «Коли командиров конюх вам не поверит, обоих в порошок сотру».

А кто же шейху донес про наш уговор?

– Муж Фато. Мало ему было моих денег. Он еще с шейха куш сорвать надумал. На постоялом дворе слугу подкупил да послал его к шейху сказать, где я нахожусь. Тот снарядил сына со свитой за мной в погоню. Нагрянули они на постоялый двор и увезли меня обратно к шейху. Старик меня в цепи заковал, плеткой сам отхлестал. Сын его хотел тебя пристрелить, шейх не позволил. «Он конюх самого командира, с ним лучше не связываться», – говорит. Порешили они подослать к тебе Фато с мужем, чтоб тебя со следа сбить. С той поры эта пара мне на глаза не попадалась…

Говорит Сенем, словно сказку сказывает. Слова как бисер на нитку нижет, голос ручейком журчит. А я слушаю – дыхание затаил. Сколько же горестей на бедную свалилось из-за меня!

Долго думала-гадала, как от шейха вырваться, и надумала: подбить какого-нибудь дюжего парня из шейховых людей, чтоб украл ее. Так и сделала. Выбрала парня похрабрее и говорит ему: «Ты мне по сердцу, Софи. Выкради меня у старика, потешим свою молодость. А как до Дерсима доберемся, сделаю тебя беком над своей оба». Парень возьми да и забей себе это в голову. Вот отправился как-то шейх с сыновьями к соседу на свадьбу. Софи и умыкнул Сенем. Долго они брели по раскаленной пустыне. Дошли до какой-то речки, по руслу ее до гор Хаккяри добрались. Стали через хребет переваливать. Сколько белых снежных шапок позади осталось – не счесть. Софи разбоем промышлял. Голодать им не приходилось.

Как ни тяжко было в пути, а все ж до Дерсима добрались. Отец Сенем хотел дать Софи золота да прогнать с глаз долой, а тот заартачился: «Мне без Сенем свет не мил, подавай мне Сенем». Старик вспылил, изругал Софи на чем свет стоит, слово за слово – Софи вытаскивает из-за пояса свой кинжал и ну шейха пырять. Когда брат Сенем на крики к отцу прибежал, шейх уже весь искромсанный валялся. Софи, недолго думая, и брата порешил. Схватился бежать – тут шейховы люди подоспели, пустили кинжалы в ход и Софи прикончили.

Шейху с сыном знатные похороны устроили, плакальщиц созвали. После вся оба траур держала сколько положено.

Кончился срок траура – являются к Сенем старейшины[47]47
  Старейшины – члены совета старейшин, который избирается для решения дел, касающихся всей общины.


[Закрыть]. Один из них выходит вперед: «Мы тебя знаем, Сенем, – говорит. – Душой ты – джигит из джигитов. Однако обычаи здешние не велят, чтобы нами женщина правила. Надобно тебе мужа подыскать. Устроим пир, пригласим всех джигитов нашей округи. Кому яблоко кинешь, тот и будет нам бек». Сенем его оборвала. «Ни к чему мне на пиру мужа искать, – говорит. – Есть у меня муж. Я его дитя под сердцем ношу». Замялись старейшины: «Не гневайся на нас. Не знали мы. Коли есть у тебя муж, скажи нам, кто он, где он, а мы его над собой беком поставим, будем ему верно служить». Сенем отвечает: «Я и сама не ведаю, что с ним и где он. Отслужил военную службу в Диярбекире и пропал, как в воду канул. Сколько я ни искала, на след его не могла напасть. Только имя его могу вам сказать: зовут его Мемо, мастер по литью колокольчиков». Старики закивали: «Знаем, слыхали про такого. Он и в нашу оба заглядывал, колокольчиками торговал. Песнями своими, игрой своей прославился. Мы рады его своим беком признать».

Снарядила Сенем своих людей во все концы, искать меня наказала. Подняли в военном отделе мои бумаги, те бумаги и направили их по ложному следу. Сколько ни искали – все напрасно. Опять старейшины собрались, долго совет держали. Самый старый бородач слово взял: «Не сыскали мы твоего мужа ни живым ни мертвым. Обычай велит нам ждать, когда у тебя дитя родится. Если сын будет – другого бека нам и желать нечего. Пока он в возраст войдет, во главе один из старейшин станет. Так велит наш обычай». И другие старейшины с ним согласились, родин ждать порешили.

С того дня Сенем днем и ночью всевышнего молила ей сына послать, да и вымолила. Как настал срок, родился у нее сын, крепкий бычок. Нарекла она его моим именем. Народ в честь такой радости – несколько дней веселился. Младенцу уж год минул, когда меня, искалеченного, в ущелье подобрали. Не из счастливых оказалась та находка. Пока я со смертью в жаркой схватке боролся, народ у святого источника Монзур жертвы приносил. У Хызыра[48]48
  Хызыр – пророк, с именем которого на Востоке связано множество легенд и поверий. По преданию, Хызыр испил живой воды и обрел бессмертие.


[Закрыть] моего исцеления просил.

Тут погладила меня Сенем рукой по лицу.

– Принял Хызыр наши жертвы, – говорит. – Послал тебе исцеление. Теперь наша оба к большому шолену[49]49
  Шолен – племенной пир, традиция которого восходит к старинному национальному торжеству; справлявшемуся при вступлении султана на престол и перед походом. За обрядовым столом вожди разных племен получали кусок жертвенного мяса. Вкушая мясо, они как бы присягали султану.


[Закрыть] готовится, на нем тебя старейшины беком провозгласят, присягнут тебе в верности.

– Нет, курбан, – говорю. – Какой из меня бек? Не по мне беков кафтан. Ни к чему судьбу испытывать, она мне и так милость свою явила – тебя нашел. Чего еще надобно? Пускай сын мой беком остается, а покуда подрастет – старейшины его дела справят.

Обвила Семем мою шею руками.

– Ах, Мемо! Как им беком своим младенца признать при живом отце, здоровом да красивом, как лев!

Покачал я головой.

– Правду не скрыть как ни старайся. Вся моя львиная сила под камнем разбойника осталась, под кинжалом его дух испустила. Сама посуди, гожусь ли я в беки.

Тут снаружи цокот копыт раздался. Лошади заржали. Входят в пещеру старейшины, руки на животах сложили. Один из них выступает вперед и говорит:

– Слава великому Хызыру, дожили мы до такого дня. Весь народ вас на шолен зовет, новому беку присягать будем.

Не успел я и рта раскрыть, как Сенем им отвечает:

– Мы вас давно ждем.

Накидывают мне старейшины на спину баранью шубу, на голову надевают лохматую папаху. Берут меня под руки и выводят из пещеры. Вокруг все белым-бело от снега. У входа в пещеру стоят в два ряда джигиты – один к одному, красавцы, лошадей под уздцы держат. Лошади ржут, копытами землю роют, из ноздрей пар валит.

Только мы вышли из пещеры, джигиты в один голос грянули:

– Да пошлет вам всевышний долгую жизнь!

Подводят к нам двух белых лошадей. На одну меня сажают, на другую – Сенем. Взлетели удальцы на коней – тронулся наш поезд к источнику Монзур. Весь народ от мала до велика уж там собрался, нас ждет. Костры вовсю горят, на кострах котлы кипят.

Сняли меня с лошади, усадили на войлочный тюфяк. К поясу палаш прицепили. После все мужчины, и стар и млад, ухватились за края тюфяка и девять раз меня над головами вскинули. Слова клятвы сказали:

– Твоя слава – наша слава! Твоя жизнь – наша жизнь! Головы за тебя сложим, бек наш!

Встал я, ответ сказал:

– Ваша оба – моя оба. Ваш обычай – мой обычай. Клянусь двенадцатью имамами и в светлый день, и в черный день с вами быть!

Тут Сорик-оглу мне вспомнился. «Погоди же, шакал! – думаю. – Сунься только в Чакалгедии со своими головорезами! Ты у меня запоешь!»

Прочитали сейиды молитву, бросили в святой источник двенадцать камешков в честь двенадцати имамов. После них я двенадцать камешков бросил. За мной вслед все мужчины бросили в источник по камешку. Подошли ко мне по одному. Руку и плечо мне поцеловали. Потом я подошел к сейидам, каждому руку и плечо поцеловал.

Тут мужчины стали жертвы закалывать, свежевать, в котлы бросать. Саз зазвенел. Подали мне зурну – запела моя зурна, другие зурначи мне ответили. Поначалу не мог я зурну на игровой лад настроить – лицо Джемо, все в слезах, передо мной встало, не отогнать. Тут Сенем танцевать вышла. Сперва медленно по кругу пошла, потом все круче, все ниже стан прогибать стала, каблуками все дробнее об землю бить. Закружились ее юбки, подолы вверх вскинулись и унесли из моей памяти бледный призрак. Огонь по жилам моим пробежал. Прежний Мемо во мне просыпался, тот, что играл на зурне у старого шейха в праздник обрезания.

Сенем все быстрее кружится, черных глаз от моих не отводит, а в глазах ее пламя бушует. С ног до головы меня тем пламенем обдало. Народ вокруг Сенем сгрудился. Все в ладоши бьют, каблуками прищелкивают, подзадоривают:

– Ха! Ха! Ха, курбан! Ха!

Стон плывет по ущелью Монзур, далеко в горах гулом перекатывается.

Тут все зурны, все сазы разом напев подхватили. Молодые парни, девушки на круг вышли, меня с собой увлекли. Мы с Сенем в кругу пляшем, они вокруг нас кружат, пританцовывают. Сердца наши как одно, бьются, как одно, любовью горят. И чем жарче танец, тем больше я ему отдаюсь, все тело мое силой наливается, а хворь отступает. Ха! Ха! Ха, курбан! Ха!

Нет в ногах устали, тело пари́т. Не смолкай, музыка! В сердце радость клокочет, через край переливается. В самый разгар танца схватила меня Сенем за руку – молния мое тело прожгла. Тащит меня за собой из круга, сама вся дрожит, как в лихорадке. Не спрашиваю я у нее: куда? Ноги сами меня за ней несут.

Полетели мы с ней на крыльях любви, как птицы по весне. Вот уж ущелье Монзур нам объятия раскрыло. Сзади нас парни с девушками бегут, парами за руки схватились. Покатились в снег горячие тела, пар на морозе заклубился.

Обнялись и мы с Сенем – небо с землей сомкнулось…

* * *

На другое утро соседские беи, шейхи, аги с подарками прибыли. При каждом свита – конников под пятьдесят. Кто молодую кобылу подводит, кто – коров, кто – дюжину овец. Женщинам – сирийской ткани на кафтан. Чтоб всех гостей с почетом встретить, костров до вечера не тушили, в кипящие котлы все новые туши бросали.

Собрались все у святого источника. Сперва сейиды молитвы вознесли, бросили в воду камешки. После встали все мы против беков, шейхов, поклялись им в верности и братстве, они нам свою клятву дали. Подарили обе стороны друг другу по двенадцать серебряных монет, поцеловали друг друга в плечо, бросил каждый для скрепления клятвы в пенистые струи святого источника по камешку, и все в один голос гаркнули:

– Да лишусь я потомства, коли клятву нарушу!

После обменялись обе стороны чашами с едой, каждый поел мяса из чужой чаши.

Была та клятва великая неспроста дана. Не потому только, что я беком стал. Все беки, шейхи, аги Дерсима собрались воедино, чтоб союз свой заново скрепить. Ни у кого сомненья не было, что летом османцы на курдов нападут.

* * *

Прошел угар шоленов, опять лицо Джемо передо мной ожило. Стал я проситься в Чакалгедии земляков своих навестить. Старейшины заартачились.

– Не ко времени твой отъезд. Османцы только и ждут подходящего часа, чтобы из засады выскочить. На кого же ты нас здесь бросишь?

– Как мне вас бросить, когда вы меня над собой беком посадили, когда я двенадцатью имамами вам в верности поклялся? Да ведь и там моя родня осталась. Ждут меня не дождутся. У них теперь душа не на месте. Надобно мне их проведать. Я мигом ворочусь!

А про османцев так сказал:

– Не больно верю, что османцы на нас нападать собрались. Мы им худого не сделали. С чего им на Дерсим нападать?

Самый почтенный старейшина мне ответ дал.

– С чего нападать, говоришь? Мы хоросанские алавиты[50]50
  Хорасанские алавиты – шиитская секта, проникшая в Турцию в средние века из иранской провинции Хорасан.


[Закрыть], а они – ханифиты из страны Рум. Враги они наши лютые. Со времен султана Селима[51]51
  Султан Селим – имеется в виду Селим I Явуз (Грозный), правил в 1512–1520 годах, воинствующий борец за суннитское правоверие. Вел войну с сефевидским шахом Исмаилом I, в которой курдские и турецкие шиитские племена приняли сторону Исмаила I.


[Закрыть] нас под корень изводят. Только руки у них коротки. Никакими ружьями не пробить им дорогу в дерсимские пещеры. Нынче они на хитрость пошли: горы с долами ровняют, мол, дороги проложить надобно, лазутчиков да наушников своих по всему Дерсиму рассылают: вот вам-де наши учителя! А те учителя велят нашим детям язык свой, обычай свой забывать. Задумали нас на османский лад перекроить. Они и девок наших испортить хотят, увезти их в свои города, там в османок переделать, да и заслать к нам обратно, чтоб весь наш род прахом пошел… Много мы от них вытерпели. Сколько они нам в дружбе-братстве клялись – ни одну клятву не сдержали. Так и в последний раз было. «Коли за нашими врагами не пойдете, волос с вашей головы не упадет», – говорят. А вышло что? Сами же османцы старые фирманы нарушили, на место их новый закон объявили. По этому самому закону нашей исконной землей нынче османская казна ведает. Османцы небось спят и видят, как бы нашей кровной землей завладеть. Только одной бумажкой ее не оттягаешь! Чует враг, что каждую пядь своей земли мы кровью польем, но не уступим…