Текст книги "Турецкая романтическая повесть"

Автор книги: Яшар Кемаль

Соавторы: Дженгиз Тунджер,Кемаль Бильбашар
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

Дядя Вело рот разинул. Смотрит на широкие поля, на пастбища, глазами моргает, обалдел совсем.

– Скажи-ка, – говорит, – весь этот выгон наш будет?

– А чей же, дядя Вело! Ясное дело, наш! Фахри-бей и палатки нам строит.

Закачал он головой:

– Убей меня, не поверю. Земле – конца-края не видать, и никакого тебе аги!

Расхохотался я:

– Вот завтра подполковник Фахри даст тебе в руки бумагу, тогда поверишь.

– Клянусь, не поверю! Пусть хоть сам падишах фирман пришлет! Где это видано, чтоб такое пастбище насовсем ничейным рабам отдавали!

Джано в наш разговор вмешался:

– Послушай, Вело! Еще услышу от тебя: «Ничейные рабы», – тут же челюсть набок сворочу. Понял?

– Молчу, Джано!

Джано ноздри раздул.

– И не скули, не порть нам игру, а то раскаемся, что забрали тебя с собой. Дитя малое и то из рук куска хлеба не выпустит. А нам кряхтеть да молча смотреть, как за нашим добром рука тянется? Как бы не так! Раб ты, до смерти забитый, запуганный, оттого и воли боишься! Человечья жизнь тебе и во сне не снилась, вот ты и трясешься со страху. Ну, да ладно! Свою землю руками пощупаешь – потверже станешь. Земля и сухой росток оживит, труса в джигита оборотит.

Молчит дядя Вело. Джано спохватился.

– Э-э! Да что ж мы стоим! Айда в лощину, солдатам пособить надобно!

Вывели мы весь обоз в лощину. Одни взялись вместе мулов разгружать, тюки таскать, другие палатками занялись. Ребята малые со скотиной на лугу резвятся: скачут, кувыркаются, чехарду затеяли – раздолье им здесь, и только!

Все палатки затемно разбили, на семью по палатке. Женщины тут же взялись стряпать базлама[40]40
  Базлама – слоеные жареные лепешки (из квашеного теста).


[Закрыть]. Староста велел козленка заколоть, солдат угостить. Джемо взялась его на вертеле жарить.

Джано кликнул мужчин – землянки поглядеть, покуда ужин собирается. Пощупали стены – стены добротные, изнутри плетнями подперты. Сами землянки просторные, любой семье места хватит. У Джемшидо уж на что большая семья: мать, сестра увечная, две жены, шестеро детей – и то говорит:

– Не землянки, а крепости! Мое войско и то в любой разместится.

Ужинать уселись в один круг. Смех, шутки так и сыплются. Берет староста голову козленка, Джано подает:

– Что, джигит, зубы твои еще не притупились?

Ходил по деревне слух, будто челюсти у Джано крепче волчьих. Смотрим, и вправду, в один присест схрустал всю голову вместе с костями. Смеху тут поднялось! Развеселился народ. А Джано и говорит:

– Когда молодой был, зубы у меня еще острее были. Коровьи головы, как муку, уминал.

После ужина Джемо вынесла мне зурну, один парень давул в руки взял – пустились все в пляс, так что горы застонали. И солдаты, на нас глядя, разошлись. Двое, что из-под Эрзрума, кричат мне:

– Сыграй-ка нам «Красивый браслет», мы тоже отпляшем.

Сыграл я им. Оттопотали – только гром от каблуков.

Так за шутками, за плясками мы свой первый вечер на новом месте и скоротали. Даже дядя Вело ожил. Я сам слышал, как он бормотал про себя: «Пошли нам, творец, поболе таких дней!»

Поздно ночью усталый народ спать повалил. Джано говорит:

– Надобно двух молодцов с ружьями на дозор выставить. А то захрапим, а Сорик-оглу тут как тут: налетит, скот угонит. Недаром говорят: вода спит, враг не спит.

Ефрейтор хлопнул его по плечу.

– Что ты, брат! Кто рискнет на военный лагерь напасть! Иди спи спокойно!

Не стал Джано спорить с ефрейтором.

– Твоя правда, ефрейтор. После пирушки у меня мозги набекрень.

Ушли солдаты спать, а Джано потихоньку кивнул Джаферо и Рустему, чтоб с ним в дозор собирались. Взяли они ружья, залегли у землянок, до утра караулили. Однако ночь прошла тихо.

Перед сном мне Джемо шепчет:

– Что в первую ночь на новом кочевье загадаешь, то и сбудется.

Поцеловал я ее.

– Приказывай, чего для тебя загадать.

Прижалась она ко мне.

– Кров у нас теперь есть, а детишек все нету. – И накрыла мой рот своими горячими губами.

* * *

Как сказал ефрейтор, так и получилось: подполковник Фахри приехал к обеду. С давулом и зурной, с барашком жертвенным отправились мы всей ватагой ему навстречу. Смотрим – скачут к нам, вздымая пыль клубами, пять конников. Ефрейтор руку ко лбу козырьком приложил.

– Командир едет! – говорит.

Джано дал сигнал – давул загрохал, я щеки надул что было силы, на зурне запиликал.

Подъезжает Фахри-бей, с ним два солдата и двое в штатском: секретарь из уездной конторы и чиновник по лесным делам. Подполковник коня осадил, оркестр наш замолк.

– Здравствуйте, свободные крестьяне! – кричит.

Я набрал в рот воздуха и рявкнул, как в армии учили:

– Здравия желаю!

И крестьяне, на меня глядя, дружно гаркнули:

– З-д-рр-авия желаю!

– Зачем вы такую торжественную встречу устроили?

– Ради тебя и помереть не жалко, – говорит Джано.

И с этими словами кинулся ему сапоги целовать. После него и мы все к его пыльному сапогу приложились. Староста подтащил прямо к конским копытам жертвенного барашка. Бисмиллах! Сверкнул в воздухе нож, брызнула кровь в честь именитого гостя. Тут и ефрейтор вышел вперед, докладывает командиру:

– Задание выполнено, происшествий нет.

Прибыли мы все вместе в наш лагерь. Женщины из землянок вышли, в ноги командиру повалились. Он их приветил, детишкам сласти раздал. После собрал нас всех вокруг себя. Стоим мы, руки на животах сложили.

– Свободные крестьяне! – говорит. – Решением правительства Турецкой республики земельные угодья деревни Чакалгедии передаются вам в безвозмездное пользование! Отныне вы имеете право распоряжаться этой землей по своему усмотрению. Среди нас находится секретарь, заместитель каймакама[41]41
  Каймакам – начальник уезда.


[Закрыть] по оформлению документации. Он обещает нам в кратчайшие сроки оформить кадастр и выдать вам купчие. С нами находится и еще один наш уважаемый товарищ. Он заведует отделом использования лесного хозяйства. К нему обращайтесь по поводу древесины для починки ваших домов. Губернское отделение сельскохозяйственного банка выделит вам необходимую ссуду для приобретения инвентаря, семян, муки.

Кончил свою речь командир – принялись все ему здравицы выкликать – ошалели от радости. Вышел вперед Джано, землю перед Фахри-беем поцеловал.

– Уж и не знаю, как тебя благодарить за твою великую милость. Да продлит всевышний твою жизнь, да укрепит твои силы, чтоб ты еще много сирот приветить успел! Ты нас от кровожадного злодея избавил, землю нам пожаловал, людьми нас сделал. До могилы тебя не забудем! Уж не посетуй, командир, есть у нас к тебе, отцу родному, еще одна просьба. Выслушай, уважь в последний раз!

Улыбнулся подполковник.

– Говори свою просьбу, ага.

Народ уши навострил, в рот Джано смотрит.

– Вчера, как приехали сюда, один наш брат увидал неоглядные пастбища и закручинился. «Вырвут, – говорит, – шейхи у нас изо рта этот кусок. А наш кровный враг Сорик-оглу – в первый черед». Не обмолвился, знал, что говорит. Вот и я к тому клоню: Сорик-оглу на Карга Дюзю налет сделал и на эту деревню нападет, распорет наши мешки, развеет наше добро по ветру.

Подполковник брови сдвинул.

– Кто это осмелится пойти против решения нашего правительства? Кто такой этот Сорик-оглу?

Джано взялся толковать, кто таков Сорик-оглу да какие беды он на наши головы обрушил.

– Уж ты будь нашим отцом, – говорит, – не откажи. Заставь этого зверя новые законы признавать. Никто ему не указ, только властям его приструнить под силу. А коли ему ручищи не укоротить, он нас живьем пожрет.

Слушает подполковник, ус подкручивает. Только Джано свое слово сказал, взорвался Фахри-бей, как бочка с порохом.

– Это что еще за тип объявился? Беднякам жить не дает! Бесчинства творит! В наше время это недопустимо! Какой-то несчастный шейх вздумал республиканские законы нарушать! Куда смотрит жандармерия, инспекция?

Секретарь каймакама враз посерел весь, пальцами одежду на себе затеребил.

– В нашем уезде ничего подобного не замечалось, мой подполковник. Я поражаюсь, как Сорик-оглу решился на такой шаг. Не извольте беспокоиться, я тотчас приму меры. Долг обязывает нас поставить на место того, кто нарушает законы нашей республики.

Фахри-бей помягчел малость.

– Тут узду ослаблять нельзя, – говорит, – а не то совсем на голову сядут. Завтра же вызвать его в уезд! Да предупредите его как следует, чтоб больше бедняков не притеснял!

Секретарь ему:

– Не беспокойтесь, я с вечера пошлю за ним жандармов.

И к нам оборачивается:

– Не бойтесь больше Сорика-оглу, крестьяне. Теперь никто вас пальцем не тронет! Вы под защитой наших законов. Я представляю в уезде новую власть, обращайтесь ко мне со всеми трудностями. Мой долг вам помочь. В ближайшее время вы получите купчие на владение землей.

Слушает Джано и через каждые два слова бормочет: «Крепни государство-бабо, нам на радость». Подошел ко мне и говорит:

– Такое омовение и Сорику-оглу мозги промоет.

Народ лицами посветлел. Один только дядя Вело сумрачный стоит. И секретарь его своим словом не пронял. Губами шевелит, вроде сказать что-то силится, да на Джано косится, не пришиб бы тот его на месте. Командир это приметил и говорит:

– Ты что-то сказать хочешь, ага?

Вышел дядя Вело, у командира руку поцеловал, у секретаря тоже. Потом начал:

– Вот вы землю нам жалуете, крышу над головой, от Сорика-оглу оборонять взялись. Братья наши такой благодати отродясь не видывали. Пошли вам всевышний благополучия!

Замолк дядя Вело, бороду теребит.

– Я слова лепить не горазд, – говорит. – Сказал бы еще, боюсь, Джано глотку заткнет. Да уж была не была, скажу. Не взыщите, коли что не так.

Командир подбадривает:

– Говори, ага, не стесняйся!

– Что я хочу сказать? Нас тут раз, два и обчелся. Хозяйского глазу за нами нету. Вы нам на землю купчую жалуете. Все бы ладно, да шейхи нас заклюют. Земля тучная, пастбища неоглядные, а сидит на той земле пяток нищих. Кому не завидно? И охнуть не успеешь, как у тебя кусок из рук выхватят да еще руки пообрывают. Уж вы держите эти самые купчие при себе. Как была государственная земля, так пусть и остается. А мы государству-бабо верные рабы будем. Что земля уродит, то мы с ним честно поделим. Тогда мое сердце покойно будет. Государство-бабо нас от любого лиходея оборонит. Семь королей[42]42
  Семь королей – так в народных песнях называется европейская коалиция времен первой мировой войны.


[Закрыть] на него напали – всех отбило. Шейхи напали – на веревке закачались. Кто еще дерзнет на них руку поднять?

Погладил его Фахри-бей по спине.

– Не горюй, ага. Республика вам и купчие выдаст, и от притеснения шейхов оградит. Считай, республика – это и есть ваш ага. Никто не захочет с ним тяжбу иметь. Так что не волнуйся зря.

И Джано уж на дядю Вело не рычит.

– Командир, не гневайся на нас – темноту. Дурья башка за старинку цепляется. Своей земли мы сроду не видали, все в чужом навозе копались. Тебе, ученому, дальше видать. Как прикажешь, так оно и будет. Одно скажу: если земля не наша будет, а государственная, как Вело толкует, оно только к лучшему. Ни драк из-за нее, ни раздоров. Всем миром засеяли, всем миром убрали, урожай – поровну.

Надоела, видать, командиру наша болтовня, отрезал он по-военному:

– Словом, получайте купчие, теперь земля ваша, обрабатывайте ее, как хотите. Но помните: шейхов вам теперь бояться нечего!

* * *

Прав оказался Фахри-бей, Сорик-оглу и близко к нашему лагерю не подходил. День ото дня у нас на сердце легчало.

Взялись мы чинить свои землянки, да с таким жаром – любо поглядеть. Чиновник из уезда указал нам, где деревья рубить. Стали мы лес валить. В рубке леса Джано и Джемшидо всех за пояс заткнули. Машут топорами без устали, как заведенные! Поди за ними угонись! За три недели целую полосу отборного лесу свели, в деревню переправили. Стали землянки поправлять, закопошились муравьями. Поставили на крышах балки, настилы, засыпали их землей, вставили двери, рамки для оконных глазков. По плотницкому делу дядя Вело всех обошел. Каждую дверь на особый лад вырубил. Как до нашей землянки черед дошел, Джемо кликнул.

– Я твою дверь похитрей других изукрашу, – говорит. – А знаешь почему?

– Почем мне знать?

– Знаешь, как не знать! Когда курице гнездо по нраву, она на яйца садится. Может статься, и ты на мою резьбу глядя, детками обрасти захочешь.

Вижу – насыпал ей соли на больную рану. Хоть и смолчала, а в лице вся переменилась. Тут еще беременная жена Джаферо масла в огонь подлила:

– Если бы все на окна да на двери глядя рожали, мужья бесплодным женам хоромы бы строили, Вело!

Бедняжка Джемо потом всю ночь напролет слезы горючие лила у меня на груди.

– Что мне делать, скажи! – шепчет. – Иль святым мощам пойти поклониться?

* * *

Купить плуги да семена не так просто оказалось, как землянки латать. В банке без купчей кредитов не дают. Поди дожидайся, когда те купчие прибудут, а поле не ждет.

Стал Фахри-бей на секретаря нажимать, тот нас и надоумил: арендовать у властей угодья Чакалгедии. Так и сделали: заняли в банке двести золотых, поставил я подпись в бумаге. Все бы хорошо, да поручителя нет, а без него денег не получить. Спасибо секретарю, он и тут выручил. Упросил какого-то агу, чтоб за нас поручился.

Приносим мы из банка кучу денег – народ глазам своим не верит, никому и не снилось такое богатство. Джаферо с женой говорят: давайте поделим. И Джемшидо со своими женами его сторону взял. Заладили: поделим, а то меж пальцами уплывут, с кого тогда спрос? И у других на золото глаза разгорелись. Один Джано уперся на своем:

– Братья мои, сестрицы! Не на то нам эти деньги дадены, чтоб мы их в пояса к себе попрятали, а на то, чтоб нас на ноги поднять: плуг, семена купить, землю распахать. Поделим деньги, а кто плуг купит, кто землю распашет? Вон какое у нас поле, без плуга не управиться. Запустим угодья, благодатные земли в пустыню обратим, какими глазами будем тогда смотреть на командира-благодетеля? Чем за добро отплатим? Обманом да неблагодарностью? Не след нам деньги делить, вот вам мое слово!

Что ты на это скажешь? Прикусили язык Джаферо и Джемшидо, хоть и страсть как охота им деньгами в кармане побрякать. Дядя Вело взял сторону Джано.

– Верно толкуешь, – говорит. – Мы к деньгам непривычные. А что до жен наших – зароют, как кроты, монеты в землю. После, хоть убей, не сыщешь. Нет уж, пусть до поры хранятся у тебя да у старосты, как раньше у аги хранились. Будете у нас вроде как казначеи. Мемо грамоте разумеет, он деньгам счет поведет.

По нраву пришлись людям слова дяди Вело.

– Дельно рассудил! Быть по-твоему! – кричат.

У Джано лицо расплылось от радости.

– Эдак мы и семена запасем, и плуги купим, и муки в амбар насыплем, а там и казначеев – в шею, нужды в них не будет. Что от денег останется – разделим по-братски.

Стали толковать, на что вперед деньги тратить. Джаферо говорит: ни к чему плуг покупать, обойдемся сохой дядюшки Вело, так денежки целей будут. Староста говорит: два плуга надо, не меньше. Один плуг в работе, один – запасной. В посевной без запасного не обойтись, земля ждать не будет. Народ со старостой согласился.

После обмозговали, как с семенами быть, сколько муки на зиму заготовить. Всего нас семьдесят душ. Стали высчитывать, сколько зерна на муку пойдет, сколько на семена. Вышло: на семена десять мешков пшеницы, тридцать мешков ячменя, ржи, овса. На зиму запасти: восемьдесят мешков пшеничной муки и двадцать мешков ячменной. И для скотины до заморозков поболе сена накосить на выгоне да овса с ячменем припасти. Решено было нам со старостой, Джано и дядей Вело ехать в город, купить, что положено. Остальным до нашего возвращения приспособить две незанятые землянки под амбары.

* * *

Словом, не прошло и двух недель, как у нас уже и семена были в руках, и мука в закромах. Два железных плуга поползли по черной груди земли, засверкали на солнце свежей краской зеленой. Ни один из наших братьев не отлынивал от работы. Работали дружно, как одна семья. Один занедужит – другие за него дело справят. К вечеру с поля гуртом вернемся – гуртом есть-пить садимся. Костры перед землянками запалим и давай петь-плясать, молодецким гиком горы оглашать. И день ото дня народ все пуще расходился, веселья не унять.

А как поделили остаток денег между семьями, в землянки новая радость пришла: заблеяла, замычала тут и там скотина, с каждым днем все больше ее с базара пригоняли.

Задумал и я своей Джемо двух коз да корову купить. Ничего ей не сказал, отправился в город на ярмарку. На мое счастье, цена на скотину упала, скотоводы Дерсима навезли ее видимо-невидимо. Вот и купил я двух коз, да еще верблюдицу и трех овец в придачу. Прошелся вдоль рядов – продавцы скота все угрюмые, глаз от земли не подымают. Сидят, чубуками пыхтят. Разговорился я с одним крестьянином, он тут пять овец купил.

– С малолетства я на этих ярмарках бываю, – говорит, – ни разу не видывал, чтоб столько скотины пригоняли на продажу. Ты глянь на этих дерсимцев! И не торгуются вовсе, с рук сбыл – и ладно. Неспроста это. Не иначе как сейиды на песке гадали, на козий хвост смотрели и предсказали падеж скота зимой. Вот хозяева и гонят его за бесценок: две-три монетки в кармане все лучше дохлой овцы в хлеву.

Стал я на ярмарке колокольчики для скотины подыскивать – все не то. Эх, захирело мое ремесло с той поры, как я его бросил! Хожу по рядам, то у одного мастера приценюсь, то у другого. Запах меди мне в нос шибанул, память защекотал, руки по делу зачесались. Вот думаю, окрепнем малость, встанем на ноги – куплю я себе новый литейный прибор, примусь опять за колокольчики. Глядишь, и деньжата заведутся, веселей на душе будет, вся деревня от моего ремесла радостью зазвенит.

Не приглянулись мне тамошние колокольцы – набрал я вместо них для скотины цветных бус. Глянет на них Джемо и душой просветлеет. Стал я для нее самой бусы подбирать. Вспомнил Коралловый омут, взял ей нитку красных кораллов.

Пригнал скотину домой, Джемо как увидала – руками всплеснула.

– Это все наше?

– Твое, газель моя, все твое! Счастье нам с тобой подвалило (убереги, всевышний, наше добро от сглаза!). Пошел я на ярмарку тебе коз приглядеть, а там скотина, считай, задарма идет. Вот я и выгадал тебе двух коз, трех овец да еще верблюдицу. Ну что, рада?

А ее и спрашивать не надо, по лицу видать: рада без памяти. Одну овечку обнимет, другую приласкает, в морды их целует. И соседи собрались на покупку поглазеть, доброе слово сказать. Овец по шерсти треплют, головами кивают, у верблюдицы вымя щупают: «Добрая скотина! Молоком тебя зальет (как бы не сглазить)!»

Стала Джемо скотине клички давать, все больше цветами нарекает. Одна коза с атласной шерстью ей особо полюбилась. Никак ей Джемо кличку красоте под стать не подберет. Под конец в глаза козе поглядела и говорит:

– Глаза у нее что кораллы сверкают! Назову ее Коралл. – Сымает со своих волос один колокольчик, вешает козе на шею.

– Э-э! Нет, курбан! – говорю. – Те колокольчики про тебя одну!

И достаю из сумы бусы.

– Ты на скотину пока вот это повесь, а там, глядишь, я и колокольчики всем отолью.

Увидела Джемо в моих руках пакетики с бусами – глаза у нее разгорелись. Где да как я собираюсь колокольчики отливать – уж и не спрашивает, в пакетики вцепилась. Как пошла вынимать бусы, одну нитку за другой – то зеленые, то голубые, то красные – только ахает от радости. Сперва бусы на себя нацепит, после на скотину. Красные бусы своей новой любимице – козе на шею повесила. Поцеловала ее между рогов.

– Ну как, идут ей бусы? – спрашивает.

– Султанша твоя коза! А ты поди глянь, что мы тебе самой на шею повесим! – И из-за пазухи коралловые бусы достаю. Что матери к лицу, то и дочери пойдет.

Бросилась она мне на шею.

– Ах, курбан! Точь-в-точь как у матери!

Надел я ей на шею ожерелье своей рукой. Пошла, подругам показалась – те головами закивали, красивое, мол.

Джано к нам подошел. Смотрит на Джемо и молчит. Словно у него в горле кость застряла. Сказать что-то силится, да не может, губы дрожат, но слушаются старика. Прижал дочку к своей груди, по бороде слеза катится. Вздохнул тяжело.

– Почудилось мне: мать твоя ожила, передо мной стоит. Вся ты в мать уродилась, да пошлет тебе небо иную судьбу!

* * *

Скотинка, что я купил, вся тяжелая оказалась. Только верблюдица – Фиалкой ее Джемо нарекла – яловкой была. Дерсимец, у которого я ее сторговал, говорил: молода еще. Дядя Вело ей крестец прощупал.

– Дерсимцы своих девок в десять лет продают, – говорит, – а животину в поре к самцу подпустить им жалко! Верблюдице твоей лет пятнадцать. Ты глянь, как она глазные белки выкатывает, воздух ноздрями втягивает – самца ищет. Коли времени не упустишь, к весне жди приплода.

Сговорились мы с Джемо свозить свою Фиалку на случку в стадо деревни Карга Дюзю. Джемо мне и говорит:

– Давай сперва святым мощам поклонимся. Тут неподалеку есть гробница святого старца Вейсела Карани[43]43
  Вейсел Карани – средневековый мусульманский святой. Его гробница в вилайете Сиирд – место поклонения шиитов Восточной Анатолии.


[Закрыть]. Надобно к ней пойти помолиться.

– Зачем?

– Как зачем? Он нам приплод пошлет. Надо только жертву ему принести, из святого источника воды напиться и с собой воды на три дня набрать.

– Да полно тебе, курбан! Путь неблизкий, два дня эта затея займет, маета одна.

– Не беда, ради прибавления в нашем стаде и помаяться не грех.

Тут дошло до меня, что она про стадо наше для отвода глаз толкует. Не за верблюдицу, за себя хочет она у старца милости просить. Давно она туда сходить собиралась, только из гордости молчала, а может, и бабьих злых языков страшилась.

– Что ж, – говорю, – как знаешь! Отчего бы и не сходить?

Вот отсеялись, снарядились мы с ней в путь. В дороге Джемо не охнула ни разу, не пожаловалась ни на что. Со мной не разговаривала, все молитвы себе под нос бормотала.

До гробницы добрались только к вечеру. У входа паломников видимо-невидимо. Двор крепким забором обнесен, стены гробницы узорами, арабской вязью изукрашены. Под ними недужные, бесплодные, слабоумные притулились. Кто сидит, кто лежит. Перед расписной дверью, что в гробницу ведет, – источник. Подставили мы ладони под струю, напились всласть.

Открыл служитель большим ключом двери в гробницу, подхватили мы в руки свои бабуши, босиком за ним следом идем. Внутри пол коврами устлан. И тут на стенах узоры, стихи из Корана. Входим во вторую дверь. Впереди – решетки из железных прутьев, за ней могильная плита, покрытая шелковым зеленым кафтаном. Кругом нее весь пол деньгами усыпан.

Встала Джемо перед железной решеткой на колени, уцепилась пальцами за прутья, зашептала жарко, а что – не разобрать. После вынула из-за пазухи горсть денег, швырнула их за решетку.

Переночевали во дворе. Джемо у меня на коленях прикорнула. Заглянул я ей в лицо, когда заснула, – светится вся, что месяц ясный. Надежда силу в нее влила, словно и не она целый день ноги в кровь об камни била. Спит себе ягненком беззаботным. Снял с нее святой все тревоги. Давно уж так не спала…

* * *

Воротились мы домой – совсем взбесилась наша Фиалка: белки выкатывает, брыкается, знать, пора ее подошла. Недолго думая, собрались мы в Карга Дюзю верблюдицу случать. Она еще по дороге учуяла запах самца. Воздух понюхает и давай реветь, головой мотать, с веревки рваться.

Приходим к Зульфикяру – владельцу верблюда. Передали ему привет от всей нашей оба – деньги, подарки выложили. Он не хотел брать – мы насильно всучили.

Все, кто в поле не ушел, собрались вокруг нас, рты разинули.

– Чья это верблюдица? Аги вашего? – спрашивают.

Джемо отвечает:

– Наша. Мемо с ярмарки привел.

– Врешь, поди?

– Клянусь! Еще у нас есть три овцы в тягости и две козы.

Тут я масла в огонь подлил:

– В нашей деревне теперь у каждого скотина. Мы из банка ссуду получили. Муки себе купили, плуги, семян.

Слушает народ, диву дается. Бабы себя по коленям руками хлопают, жалеют, что не откочевали вместе с нами в свое время. Зульфикяр нам про свое житье-бытье поведал. В опустевшие юрты Сорик-оглу вселил чужих людей, разбойников, каких свет не видал, покою от них нет. И жена Зульфикяра с ним в один голос:

– У нас каждый день драки да брань, житья нам не дают. Уж вы упросите офицера-эфенди, пусть и нас в вашей деревне приютит.

И Зульфикяр подхватил:

– Мемо, стань нашим заступником, вырви нас из лап Сорика-оглу.

Тут и все другие разом зашумели, принялись меня упрашивать.

– Что, – говорю, – и вы к нам навострились?

– И не спрашивай! Было бы куда голову приклонить, и часу бы здесь не остались.

Обрадовалась Джемо: в нашем полку прибудет!

– Не бойтесь, Мемо вас в беде не оставит!

Обещал я им в горе пособить.

– Фахри-бей всем нищим отец, – говорю. – И для вас порадеет. Как надумаете к нему идти челом бить, меня с собой кликните. Я за вас перед ним слово замолвлю.

Обрадовались, благодарят наперебой, а Фиалка тем временем с веревки рвется – удержу нет.

Кивнул я головой Зульфикяру.

– Давай, брат! Веди нас к своему удальцу, а то держать веревку больше мочи нет.

Верблюд его в низине на лужайке пасся. Подходим поближе – знатный самец! К колышку двойной цепью привязан. Молодой еще, а загривок уже наел с наплывом. Увидал Фиалку – заревел, цепью загромыхал – гром по всей лощине прокатился. У нашей бедной яловки поджилки затряслись. А он все на цепи кружит, землю роет.

Зачерпнул Зульфикяр в ведерко холодной воды из ручья, к верблюду подходит:

– Ишь, тварь! – кричит. – Невтерпеж ему. Ополоумел совсем! А вот мы тебя сейчас окатим!

Крестьяне за цепь схватились, держат крепко. Зульфикяр на верблюда водой поплескал. Привязал я Фиалку к дереву, так что ей не повернуться. Стоит она, дрожит всем телом, ревет без передышки, ноздри раздувает, глаза на самца уставила. Тут бабы хором завопили:

– Оплодотворись! Оплодотворись!

Отпустил Зульфикяр цепь – вырвался самец из его рук, захрипел, кинулся к верблюдице, пыль из-под ног заклубилась, камни посыпались. И меня бы сшиб, если б вовремя не увернулся. Откуда ему знать, что самку сперва понюхать, полизать надобно! Черным вихрем на Фиалку налетел…

* * *

На обратном пути захотелось Джемо на Коралловый омут взглянуть. Время раннее, отчего не завернуть к омуту. Путь наш мимо мельницы лежал. Зашли во двор – все тихо. Колесо застыло, мохом заросло. И мельница сама осела, углы покосились. Заныло мое сердце при виде такого запустения.

– Вот соберем летом урожай, осенью еще колокольчиков наделаю, хорошие деньги выручу, да и справлю для Джано новую мельницу в Чакалгедии. Больно сумрачный он стал с той поры, как мельницу свою бросил.

– Верно, Мемо. Он спит и видит свою мельницу, как ты – свои колокольчики.

– Много ты знаешь про мои сны! Однако что верно, то верно: жизнь не в жизнь без ремесла, пальцы тоскуют. Мужчине с ремеслом расстаться – что с любимой женой.

Тут Фиалка остановилась, через мельничный арык прыгать не хочет. Джемо тоже остановилась и говорит мне:

– Плохи твои дела, курбан. Колокольцы продавать – жену забывать.

– Зачем забывать, Джемо? За неделю-другую, пока колокольчики расторгуешь, жена не забудется. Ты и глазом не моргнешь, как я уже дома буду.

Ослабила Джемо недоуздок, отпустила верблюдицу воды из арыка напиться.

– Разлука – она и есть разлука. На день ли, на месяц ли – все едино. Ты на днях в город отправился – я места себе не находила, извелась вся. Ни работа, ни сон на ум не идет. Все глаза проглядела, тебя ожидая.

Взял я ее пальцами за подбородок.

– Ну, как прикажешь, курбан! Значит, прощаться мне со звонкими колокольчиками?

Улыбнулась горестно.

– Нет уж, коль отступишься от своего ремесла, черная тоска твою душу иссушит. С той тоски и жена опостылеет. Видно, мне на роду так написано: ждать да в тоске маяться.

И зашептала мне в ухо:

– Дитя от тебя родить хочу. В разлуке с тобой прижму его к своей груди – все от сердца отступит.

Нагнулась к арыку, воды зачерпнула, в лицо мне плеснула – слезы свои от меня скрыть. Закусил я губу, смолчал.

У Кораллового омута отпустили мы верблюдицу на лужок попастись.

Подбежала Джемо к омуту, руками по воде заплескала.

– Мамочка, слышишь ли меня? Дочка твоя Джемо к тебе пришла. Мы теперь в Чакалгедии поселились. Есть у нас и плуги, и земля, и жилье. Мемо с ярмарки привел трех овец, двух коз и верблюдицу. Овцы и козы тяжелые, летом приплод дадут. Верблюдица тоже покрыта. Одна я с пустым брюхом маюсь, мамочка. Что ни пила, что ни делала, все прахом! Вот надумала мощам Вейсела Карани поклониться. Три дня в пути провела. Одна у меня надежда осталась на тебя, мамочка. Соседки мои Зельхо и Зейно давно брюхатые ходят. Надо мной насмехаются: бесплодная, как сухой сучок. Скажи мне: неужто я и вправду бесплодная уродилась?

Скинула она с себя кафтан, разделась догола.

– Глянь, мамочка, бедра мои шире, чем у Зельхо и Зейно. Живот у меня крепкий – хоть двоих выносит. Груди у меня большие – хоть двоих выкормят. За что же небо меня карает! Если про мужа моего спросишь, то мой Мемо всем мужам муж. Здоровый, как верблюд, днем и ночью меня как тесто мнет…

Говорит быстро, сама трясется как в лихорадке. Все тело ее то покраснеет, то побелеет. Провел я рукой по ее бедрам – застонала, на землю покатилась. Жарким дыханием мне лицо обожгла.

– Муж мой, лев мой! Оплодотвори меня!

* * *

Вернулись мы ввечеру в свою деревню – крестьяне наши, все довольные, отсеялись, сидят, чубуками попыхивают. Передал я им привет от товарищей.

– Все они жалеют, – говорю, – что не уехали с нами от Сорика-оглу. Он в ваши юрты сущих разбойников поселил. Они наших братьев со свету сживают. Наши собираются просить у командира заступничества, а меня просили им в этом деле пособить.

Защелкали все языками, головами закивали. Сорика-оглу недобрым словом помянули. Один Джано насупился.

– А ты им слово дал пособить, курбан?

– Как не дать? Дал. Проведу вас, – говорю, – к самому подполковнику. Он за всю бедноту радетель и вам не откажет.

Вынул Джано чубук изо рта, на землю сплюнул.

– Зря ты это затеял, Мемо. Они в свое время нам не пособили, зады в юртах спасали. Нынче им за грехи расплата вышла. А мы за чужие грехи не ответчики, своих хватает.

Опешил я: отродясь с Джано такого не бывало, чтоб людей из беды не выручил.

– Что ты ворчишь, Джано? Неужто я худое сделал? Сам говорил: пособить в беде товарищу – первое дело!

Покачал Джано головой.

– Послушай, сынок. Спящей змее на хвост не наступают. Ты для братьев хочешь добро сделать. А Сорик-оглу твое добро во зло оборотит: мол, дали рабам потачку, они и других рабов переманивают. Чего же нам бешеную собаку костью дразнить?

И дядя Вело его сторону взял.

– Джано верно толкует. В старые времена были они нам братья, а нынче наши пути-дороги разошлись. Они сами счастье свое из рук упустили. Приди мы к ним на подмогу – Сорик-оглу опять зубы оскалит. Посевы наши растопчет, скотинку нашу уведет да всех шейхов-беков на нас натравит. Всех собак науськает, чтоб другим рабам неповадно было против хозяина подыматься. В порошок они нас сотрут!

Слушаю я их речи, ушам своим не верю. Это ли герои Гази-паши? От одного слова «Сорик-оглу» трясутся. До земли дорвались и удалую молодость свою забыли!