Текст книги "Турецкая романтическая повесть"

Автор книги: Яшар Кемаль

Соавторы: Дженгиз Тунджер,Кемаль Бильбашар
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

А мы еще, считай, полгода лазали по горам, по ущельям, остатки их армии добивали. Кого вешали, кого в речках топили.

Не оставили в горах ни одного из войска врага. Тут вышел нам приказ: разойтись всем по домам. С поднятым знаменем пустились мы в обратный путь. Было у меня зашито в поясе триста желтеньких лир, да в торбе больше тысячи меджидие[7]7
  Меджидие – серебряная монета, имевшая хождение в Турции до установления республики, достоинством примерно в двадцать курушей.


[Закрыть]. Пересчитал я деньги – богач стал. Ага, да и только!

Еду, прикидываю. Куплю в Муше на базаре овец, коров, лошадей, мулов, арендую у шейхов пастбище. Выстрою дворец для моей Кеви. Валлахи[8]8
  Валлахи – ей-богу (турец.).


[Закрыть], выстрою, не пожалею! Сколько времени прошло, сколько воды утекло с той поры, как мы расстались с ней! Второе дитя уж, поди, выросло. Кто же у нас народился? Может, девочка – газель с черными глазами, а может, парнишка – такой же смугляк, как и я… Да кто бы ни был, дитя кровное дороже всего на свете.

Будет у нас свое стадо. Летом будем откочевывать на горное пастбище, зимой в долину спускаться. Вай-вай! Будут все про бекову дочку Кеви говорить: «Жена Джано-аги».

Думать – думаю, а сам еще пуще коня пришпориваю. Весь путь вместо десяти дней за три дня покрыл. И конь уж чует – дом близко. Не скачет, птицей летит по горам.

Вхожу в дом шейха Махмуда. Говорят мне: пропала Кеви. Заходила земля у меня под ногами.

Ушла, сказывают, Кеви из дома неведомо куда еще до родов. Искали ее всюду – не нашли. Что сталось с ней, родила ли она, никто не знает. Нашли только в горах ее шаровары из тонкого шелка.

С той поры как уехал я воевать, все плакала Кеви да пела одну песню:

 
Ах! Меня забыл милый мой,
Сердце мне разбил милый мой,
Некому теперь верить мне,
Коли изменил милый мой!
 

От слез исхудала, почернела вся. Видать, волки разорвали в горах ее и младенца.

Шейх Махмуд все уговаривал меня остаться у него. Сулил стадо да пастбище пожаловать, свою дочку мне в жены отдать.

– Да продлится твоя жизнь, да умножится твое богатство, – говорю. – А мне теперь не в радость ни тучные стада, ни сытная еда. Отпусти ты меня в горы. Поведаю я горе свое серым волкам, диким орлам.

Обнял меня шейх Махмуд со слезами на глазах и говорит:

– Поезжай, Джано! Развей-расплескай тоску по лесам, по горам, по гремучим ручьям! Помни одно: дом мой всегда открыт для братьев-джигитов.

Поцеловал я руку шейху Махмуду, обнялся крепко с назваными братьями, в седло вскочил, Джемо позади себя усадил – только меня и видели.

Месяц за месяцем кружил я по горам, все Кеви звал. Не отозвалась мне луноликая. Прискакал к ее матери: не там ли моя Кеви? Вместо дома одни обломки. Вернулся в свои края усталый, разбитый вконец.

В этих местах, где душа ее бродит, я и решил поселиться. Нашел заброшенную мельницу от людей подальше и поселился на ней. Деньги свои – все, что было, – отдал сейидам[9]9
  Сейиды – люди причисляющие себя к потомкам пророка Мухаммеда. Почитаются среди мусульман как святые.


[Закрыть], гадальщикам, знахарям. Может, и разыщется след Кеви.

Закрутит ночью метель, а мне чудится: то не ветер воет, то Кеви моя плачет, песню свою поет. Вскочу на коня и кружу по горам, пока от стужи все тело не одеревенеет…

Осталась у меня в жизни одна утеха – Джемо черноокая. Красотой она – мать вылитая. А как подросла дочка, лепетать стала, всем сердцем я к ней прирос. Берег пуще глаза. Сам не ел – ее кормил, сам не пил – ее поил. Не сиротой растил, львицей. Чтобы не уступала джигитам ни в силе, ни в храбрости, чтобы никто не мог ей руку в запястье согнуть.

Зимой, в стужу лютую, заставлю ее, бывало, бегом на гору взбираться. С нее пот градом катит, а я разобью снежный наст да и окунаю ее, горячую, прямо в снег. Так-то сталь закаляется! Конь ей был другом, ружье – игрушкой. Говорить умела, душа моя, с волками – по-волчьему, с птицами – по-птичьему.

В двенадцать лет Джемо умела на коне скакать, зверя дикого с собакой выслеживать, волков травить, стрелять в цель на полном скаку, и никто во всей округе не мог сравняться с ней в силе и ловкости.

Сверстницы ее, что росли при отцах-матерях, выглядели перед ней сучьями иссохшими. Джемо рядом с ними ярким цветком осенним цвела: кожа, как розовый лепесток, взгляд, как у лани горной, сердце, как у джигита, запястья крепче стали закаленной!

Смотрю я – дочка моя цветет, а на мою старую мельницу все новые мешки с зерном прибывают. Так и валят ко мне крестьяне. «Джано, – говорят, – справно мелет у тебя мельница! Мука что твоя хна получается!» А я слушаю их да посмеиваюсь. Знаю: на Джемо поглазеть ко мне таскаются.

Кто побогаче, кошели тугие с собой тащат, руку мне целуют. Один деньги, другой стада сулит, только продай им дочку.

Да ведь не для продажи я Джемо свою растил. На что мне эти деньги! С незапамятных времен, с той поры, как здесь горы стоят, заведено у нас продавать своих дочерей, и становятся они рабынями своих мужей на всю жизнь. Только народится девочка, а уж отец-мать ей тюрьму готовят. Нет, не бывать такому позору! Не станет Джемо покорной рабыней! И задумал я: отдам свою львицу лишь такому джигиту, что превзойдет ее в силе да в ловкости.

Кто ни сунется ко мне с набитым кошелем – всем один ответ: «Не продается моя Джемо. Потерпи, брат. По первому снегу устроим состязания. Кто Джемо одолеет, тому ее и отдам».

Подъехал как-то раз ко мне Сорик-оглу, сын Сорика-аги, повешенного за то, что шел против Гази. О дочке речь завел. Как тут быть? Он и богат, он и родовит. Такой бедноте, как я, не след его грязью обливать. Не скажешь ему, кто, мол, тебе, вражьему сыну, дочь свою отдаст!

Нет, я обычаи здешние крепко знаю, лисой перед ним верчусь, ковром стелюсь, а сам свое гну:

– Шейх нам милость неслыханную оказывает, породниться с беднотой хочет. Да только я уже свое слово сказал, отступиться не могу. Аллах один, у джигита слово одно. Не продается моя дочь. Кто хочет ее взять, пусть одолеет в единоборстве.

Хлестнул Сорик-оглу себя плеткой по сапогам.

– Что я слышу? – рычит. – Раб не хочет знаться с шейхом! Мы тебя уважили, за человека приняли, а ты поперек идешь? Да знал бы я раньше про твою спесь, подлая тварь, я и говорить с тобой не стал бы. Уладил бы все дело с твоим беком. Сын шейха Махмуда не станет из-за раба ссору заводить с Сориком-оглу.

– Покойный шейх Махмуд, – говорю, – нашими свадьбами не распоряжался и сыну своему заказал…

Не дослушал меня Сорик-оглу, огрел плетью лошадь.

– Пожалеешь, Джано, – кричит, – да поздно будет!

Хохотал я над ним, чуть пупок не сорвал. Какой ему, подлецу, белены в пироги подложили, уж и не знаю!

Проходит время. Разнеслась в народе молва, будто сын шейха Махмуда продает свои деревни.

Послал его шейх Махмуд в свое время в Стамбул на абуката учиться. Покойный как рассудил? Враги нам житья не дадут, изводить нас начнут. А ну как дойдет дело до суда? На чужого крючкотвора надежды плохи, продаст с потрохами. Тут свой абукат нужен. Вот и послал шейх Махмуд сына учиться в Стамбул. Да поди ж ты! Сын его абукатом-то стал, а домой вернуться не захотел.

Придет, бывало, шейх Махмуд ко мне на мельницу. Хлопает себя руками по коленям, сокрушается:

– Упустили мы сына, Джано! Сгубили сына! Теперь не воротишь. Лизнула собака городскую кость – в деревню ее не заманишь.

В последний раз приехал ко мне туча тучей.

– Узнал я, Джано, – говорит, – он уж давно абукат. Живет в Стамбуле. Женился на какой-то вертушке.

Старику тогда под восемьдесят было. Подкосила его эта весть. Перед смертью все по сыну тосковал, да так и не пришлось ему сына повидать.

После смерти шейха Махмуда управляющий абукату отписал. Приезжай, мол, распорядись деревнями. Тот ему телеграмму шлет: «Продавай деревни, выезжаю».

Как-то утром пронеслась молва по деревне: абукат приехал!

Староста наш утром ко мне ввалился.

– Слыхал? – говорит. – Нашу деревню Сорик-оглу покупает.

Я всполошился:

– Неужто в самом деле?

– Валлахи! Пойдем к нашему хозяину, поцелуем перед ним землю, поднесем ему подарки, чтоб не позорил нас, не продавал врагу. Ага тебя уважает, глядишь, и послушает.

Всей деревней к аге пошли. Поцеловали ему руку, поднесли подарки. Абукат и впрямь совсем османцем заделался! Одет, как Гази-паша, волосы длинные назад зачесал, разговор и тот изменил на османский лад. Выхожу я вперед:

– Прости меня, невежу темного, коли нескладно скажу, бек мой. Молва идет, будто собираешься ты погасить отцовский очаг, продать свои деревни. Ножом по сердцу полоснула нас эта весть. Скажи, бек мой, правда это или болтовня пустая?

Бек положил руку мне на плечо:

– Правда, Джано-ага. Что поделаешь, братьев у меня нет, некому здесь жить. Я привык к Стамбулу. Там моя работа, там мое гнездо. Слава аллаху, и Стамбул – наша родина. Но отсюда до Стамбула далеко. Некому вас здесь защитить будет. Вот и решил я найти для вас нового бека. Сорик-оглу хочет купить мои деревни. Управляющий с ним сторговался.

Бросился я ему руки целовать:

– Не делай этого, пощади, бек мой! Он, подлец, и ногтя твоего не стоит. Горит в душе его месть за отца. Вся деревня Карга Дюзю против него стояла. Когда разбойники шейха Саида гнездо твоего отца разоряли, наши джигиты его грудью защищали. Попадись мы в руки Сорику-оглу, он нас всех изведет. Не продавай нас этому извергу лютому. А коли продашь, лучше убей нас своей рукой, отдай ему наши трупы!

Смотрю – заблестели у бека глаза, проняло его. Тут я еще пуще разошелся.

– Послушай рабов своих, бек мой! – говорю. – Не гаси ты очаг отца своего. Оставь хоть одну деревню, порадуй душу покойного. Уж больно он сокрушался, что послал тебя в дальние края. Пока теплится огонь в его очаге, костям его в могиле будет покойно. Оставь себе нашу деревню, Карга Дюзю, а мы, рабы твои, будем день и ночь работать, богатство твое умножать, тебе деньги посылать. Молодых парней разошлем на приработки.

Разжалобился наш бек-абукат.

– Жгут мое сердце твои слова, Джано-ага, – говорит. – Не знал я ничего. Спасибо, что предупредил меня. Даю вам слово, не буду я продавать деревню Карга Дюзю и мельницу. А вы держитесь друг за друга крепко, не давайте погаснуть отцовскому очагу. Я же при случае буду к вам наезжать, чтобы с вами повидаться, праху отца поклониться.

Бросились мы в ноги беку своему, слезы льем от радости.

– Благодарствуй, бек наш! Да пошлет всевышний тебе долгие дни! Пусть камни в руках твоих станут золотом!

Говорим, а сами к выходу пятимся.

Возвращался я домой с легким сердцем. Захожу к себе на мельницу, встречает меня Джемо, бледная как смерть, глаза горят – угли раскаленные. Оказывается, во время моей отлучки Сорик-оглу, пакостная тварь, на мельницу налет сделал, Джемо украсть хотел. Да не зря я вскормил ее на козьем молоке. Выскочила моя горная козочка за дверь, запрыгала по камням. Где им за ней угнаться! Так и спаслась, не далась в руки погубителю.

Как услышал я ее рассказ – кровь бросилась мне в голову. Видать, давно я ружья в руки не брал, разбойников не пугал! Схватил ружье, вскочил в седло, посадил Джемо позади себя и помчался, как ветер.

У кибитки Сорика-оглу осадил коня, ору во всю глотку у людей на виду:

– Эй, Сорик-оглу! От какого дерьма у тебя в башке мозги помутились?

Выходит он с абрикосом в руках. Абрикос кусает, зубы скалит:

– Что за беда? Попугали твою лань, да и только!

– А ты, сукин сын, кто таков, – говорю, – чтобы мою лань пугать? Или тебе неведомо, что я и не таким, как ты, руки веревкой скручивал?

Загорелись у него глаза.

– Дай тебе волю, – шипит, – ты бы отца моего своими руками повесил.

– Что ж, – говорю, – отца твоего не я, другие люди вешали, а с тобой, поганью, я сам разделаюсь. Посмей только хоть раз прикоснуться к моей лани! Посмей только нарушить законы Гази-паши! А коли ты в самом деле джигит, а не мешок, набитый деньгами, выходи по первому снегу на состязание!

Сорик-оглу руки на груди сложил.

– Это уж мы сами посмотрим, – говорит, – что нам делать. Скоро и ты, и дочь твоя, и вся ваша деревня – все моими рабами станете. Ваш бек-абукат османцем стал, бросил вас, мне продает.

– Брешешь, – говорю, – наш бек – благородный человек. Он нас не продаст.

Рассвирепел Сорик-оглу, слюной брызжет:

– А вот возьмет да и продаст! Его товар, хочет – продаст, хочет – так отдаст. Думаешь, у тебя спросит?

Тут меня прорвало:

– Нам и думать нечего. Это ты думай, да не просчитайся. Ты, кровопийца, сына шейха Махмуда с собой равняешь. Врешь, не такой он человек. Ты замахнулся все его деревни к рукам прибрать, очаг шейха Махмуда разорить. Врешь, не быть по-твоему, не отыграться тебе на нас. Не продаст наш бек ни деревню Карга Дюзю, ни мельницу!

У Сорика-оглу всю рожу перекосило.

– От такой мрази, как ваш бек, всего можно ждать. Он и от слова своего откажется. Но я от своего не отступлюсь. Вот тебе мое слово: будет твоя дочь моей! Попрешь против меня – потом пеняй на себя. Обрушу твою мельницу тебе на голову! Так и знай!

Рассмешил он меня. Загоготал я так, что по горам гром прокатился, а потом и говорю ему:

– Эй, Сорик-оглу! Не жди, чтобы Джано перед тобой струхнул. Не было такого и не будет. Ты, видать, плохо знаешь, кто такой Джано. Так я тебе покажу.

Передал я поводья дочке, спрыгнул с коня. Выхватил из рук Сорика-оглу абрикос, бросил Джемо, говорю ей:

– Скачи вон на ту вершину, положи себе на голову абрикос и жди. Пусть увидят, что такое джигит.

Поскакала Джемо на вершину, положила себе на голову абрикос, выпрямилась в седле, смотрит на меня ясными глазами.

Народ затаил дух. Сорик-оглу ус кусает.

Взял я ружье двумя руками, встал к Джемо спиной. Ноги расставил пошире, назад перегнулся, прицелился – бах! Абрикос на голове Джемо вдребезги разлетелся.

Тронула Джемо поводья, подъехала ко мне. Вскочил я в седло, глянул на Сорика-оглу – тот ус закусил, глаза бегают – ни слова ему не сказал, пустил коня вскачь.

С тех пор присмирел Сорик-оглу, про Джемо не заикался.

Разлетелась весть по всей округе, как я учил Сорика-оглу уму-разуму. По-разному народ толковал. В нашей деревне гордились: не посрамил наш Джано звание джигита! Люди из других деревень стали поглядывать на меня с опаской: не разозлил бы я Сорика-оглу да не навлек его гнев на их головы. Тут я и смекнул: из тех деревень женихов нам ждать нечего. А джигиты из нашей деревни давно уж готовились к состязанию, первого снега поджидали.

И мы с дочкой сложа руки не сидели. Стал я откармливать и Джемо и верного пса своего по кличке Черный Волк. Налью ему в медное ведерко молока до краев, накрошу туда хлеба да еще кость баранью рядом положу. После такого корма стал Черный Волк злее брехать на чужих. Оскалит зубы, – острые, гладкие, не зубы, а кинжалы наточенные! – схватит ими свою цепь и давай ее грызть да рвать, по полу катать.

Стали мы с Джемо в горы уезжать, стал я ее приемам борьбы учить.

Дубинкой она крутила – любо посмотреть. Хватка у нее железная, сама ловкая да изворотливая, наступает на меня, только держись! Показал я ей, как дубинку у противника из рук выбивать. Так она, душа моя, загоняла меня, старика, совсем, вышибает у меня дубинку из рук, и все тут.

Не зря я ее этим приемам обучал. Была у меня своя тайная дума. Знал я: не полюбит Джемо джигита – не покорится ему. Знал это, потому и за деньги ее не продавал. Вот и затеял я эти состязания, пусть сама себе жениха выбирает! Да так ее обучил, чтобы смогла постоять за себя перед всяким, к кому не лежит ее душа.

Пожелай я ее продать, давно бы уже богатеем стал. Один старик сулил за нее меня золотом осыпать. Да только купленная невеста – все равно что купленный скот. Знай молчи да терпи. Нет, какой я отец, если отдам свою дочку единственную в рабство на всю жизнь!

Ой, женщины наши, девушки наши! Тяжкая доля вам выпала! Кто еще столько мук принимает, кто еще столько слез проливает, как вы, безответные!

Девочка только девяти лет от роду, она еще во дворе играет, белое от черного не отличает, а уж ее, несмышленую, хватают, на голову свадебный убор надевают. Не успела оглянуться, а она уже жена, мать, раба. Ее в доме мужа не хлебом, палками кормят. Муж бьет, мать мужа бьет, сестры мужа бьют, братья мужа бьют, бьют все, кому не лень. Еда не сварена, поле не убрано – за все она одна в ответе. Много рожает – бьют, мало рожает – бьют. Бесплодная – лучше бы совсем на свет не появлялась. Приласкает свое дитя – виновата, откроет рот, скажет слово – виновата. Кругом она виновата. Не выдержит, в отцовский дом сбежит, там ее отец с матерью прибьют да обратно пошлют. Вернется в дом мужа – тут уж на ней за все отыграются.

Намается бедная за свой век – в тридцать лет уже старуха. А другая не вынесет такой жизни, ей один путь – в реку вниз головой!

Ой, наши невесты – пальцы, крашенные хной! Ой, наши жены – горемыки!

* * *

Лето прошло, осень пролетела. Затихла песня мельничного колеса. Закуталась в туманы гора Супхан. Закрутили снежные вихри на ее вершине, завыли волками, поползли с горы вниз синими языками, проглотили нашу деревушку. Три дня плясала метель – в двух шагах ни зги не видать. Три дня стоном-плачем вторило ей эхо в горах. На четвертый день утром просыпаюсь – тишь, все кругом белым-бело. Вот и подошел срок выдавать Джемо.

Сжалось тут у меня сердце, слезы из глаз покатились. А что поделаешь? Не нами заведено, не нам отменять. Не для себя растим своих дочек. Так уж повелось – придет женщина в чужой дом – сама под палками мучается и дочерей на муки отдает. Чудно, право…

Распахнул я дверь, выскочил во двор. Зачерпнул пригоршню снега – чистый, как хлопок, – прижал к груди, чтоб пожар в ней унять. Потом все тело снегом растер, оделся, кушаком опоясался. Ружье – за плечи: на случай, если подвернется Сорик-оглу. Кликнул Джемо, а она уже давно на ногах.

– Собирайся, – говорю, – повезу тебя выдавать.

Ни слова не говоря, пошла, оделась. Смотрю – джигит хоть куда! Тело закутала в волчью шкуру, голову и шею обвязала шерстяным шарфом, руки до кисти обмотала войлоком.

– Готова, душа моя?

– Готова, бабо.

– Бьется сердечко?

– Нет, – мотает головой, сама смеется. Прижал я ее к груди, поцеловал в глаза.

– Свет очей моих, – говорю, – стой твердо! Одного хочу: чтобы досталась ты доброму джигиту, а коли не так выйдет – подохну от тоски.

Вывел я из хлева мула, оседлал. Джемо отвязала Черного Волка, надела ему ошейник, пес прямо ошалел от радости. Визжит, передними лапами на плечи ей становится, лицо и руки лижет. Чует, животина, запах битвы.

Бисмиллах! Пустились в путь. На подходе к деревне Черный Волк поднял морду, завыл, из пасти пар клубами – призывно эдак, вроде как боевой клич издал. Оскалился, красный язык вывалил, а сам так и рвет цепь из рук Джемо, в бой ему не терпится.

Народ весь из юрт высыпал. Добрались мы до площади. Я выпрямился в седле и ору во всю глотку:

– Эй, сукины дети! Полно вам на Джемо пялиться, окосеете! Джано своему слову верен. Не я ли говорил вам, чтобы готовились к состязанию по первому снегу? Вот мы и готовы. Будем ждать вас на верхней долине. Кто на свою силу надеется – забирай калым, дубинку, собаку и айда!

Прогорланил – и прочь из деревни, скрип-скрип по свежему снегу. Миновали деревню, оборотился я – народ что муравейник растревоженный. Все снуют туда-сюда, собак отвязывают, руки войлоком обматывают, головы – тряпьем. Эх, молодость – кровь горячая!

Как подъехали мы к верхней долине, воронье с сосен снялось. Загалдело, закружило над долиной, потеху чует.

Спешился я, привязал мула к дереву, расстелил на снегу одеяло ворсистое, сиирдское. Сижу, чубуком попыхиваю, на игру Джемо с собакой поглядываю.

Тут и народ повалил. Впереди джигиты. Выступают гордо, собак на цепях ведут. Позади за каждым – родня всем скопом. От красных, зеленых, желтых минтанов[10]10
  Минтан – верхняя одежда, жилет с рукавами.


[Закрыть], от белых кафтанов в глазах рябит. И всяк своего джигита подзуживает. В бой готовит. Выстроились джигиты под соснами, стали поодаль друг от друга, цепи себе на руки намотали, чтоб собаки не сцепились, а псы так и заливаются на всю округу.

Остальные вкруг меня сгрудились, каждый свое орет, своего джигита нахваливает. А кто побойчее, спор затевает.

Джемо посредине стоит. Одной рукой на дубинку оперлась, другой пса на цепи придерживает.

Из деревни Сорика-оглу – ни одной души. Одним глазком на бой глянуть – и то страх берет! И то правда, кому в голову взбредет становиться шейху своему поперек дороги? Раз ага глаз на девку положил, тут уж какой ни есть удалец, а отступится.

Из Карга Дюзю прибыло восемь джигитов, все сыновья моих братьев названых, все мне что дети родные. Глянул я на них – ой, соколы мои! За любого Джемо отдам! А один даже на месте устоять не может, рычит, от нетерпения дубинку в воздухе крутит.

Собрались все – вскочил я, выступил на середку. Приумолкли люди.

– Эй, джигиты! – кричу. – Ягнята резвые, моих друзей боевых сыны кровные! Все вы сердцу моему любы. Да только вас восемь, а дочка у меня одна. Поборитесь сперва между собой! Кто всех осилит, тому и Джемо достанется. Захочет она – схватится с ним, не захочет – так пойдет. Согласны?

– Согласны!

– А раз так, выходите на поле по двое.

Отвел я Джемо и ее пса в сторону, чтобы пес в драку не ввязался, а сам – от нее подальше. Пускай все видят, как она сама со зверюгой управляется!

Выходят удальцы на поле по двое, бьются жестоко, а народ ревет, улюлюкает, всяк своего за промашки честит.

– Уле, Хасо! Что хвост поджал, как пес? Крути дубинкой!

– Уле, Генджо! Чтоб тебе ослепнуть! Пошевеливайся! А то и Джемо потеряешь, и честь свою!

– Сам кусайся, коль собака твоя не кусается!

А собаки свое дело знают: рычат как бешеные, под ноги джигитам бросаются, норовят противнику в икру вцепиться, чтобы его, значит, с ног свалить. Рухнул на землю – выходи из игры. Тут для джигита первое дело – собаку дубинкой оглоушить, да не зазеваться, а то, пока ты собаку колотишь, сам получишь по шее дубинкой – и, прощай, невеста!

До полудня бились джигиты. У кого собака удерет с поля боя, другой, глядишь, сам корчится на земле, изо рта кровь хлещет, его за ноги в сторону отволакивают. Белый как хлопок снег красным стал. Народ от крика охрип. У Черного Волка от пота вся шерсть взмокла, изо рта – пена клоками.

Из восьми джигитов остался один – Кара Сеид. Двоих уложил молодец. Сердце у меня екнуло от радости. Всем взял Кара Сеид: и удалой, и скот у него водится, отец ему у шейхов пастбища арендует. Да, видать, не приглянулся он Джемо. Я это сразу раскусил. Как остался он один на поле, вижу, она палку в руках стиснула, брови сдвинула.

Вай, горе мне! А ну как он ее одолеет! Поведет ее тогда в свой дом насильно. Вай, пропала моя голова!

Поглядел я на Кара Сеида: ладно скроен, поступь твердая, сила в нем так и играет – того гляди, кафтан лопнет. И пес ему под стать – уши, хвост подрезаны, в глазах – блеск кровавый. Похлопал я Джемо по спине:

– Всевышний тебе в помощь, душа моя!

Джемо на руки поплевала, дубинку схватила, цепь укоротила – и на поле. Цепь позвякивает, а псина от радости весь заходится, вперед рвется.

Кара Сеид хватает свою дубинку, становится против Джемо и говорит:

– Джемо, лань горная! Ты ловкая, ты смелая, да не устоять тебе против такого медведя, как я. Пожалей свое тело белое, не подставляй под удары, пожалей розы щек своих, мед губ своих, – убереги их от кровавых ран! Подойди ко мне, сдайся без боя, стань венцом на моей голове!

Полыхнули черным огнем глаза Джемо.

– Семь джигитов честно пролили кровь на этом поле. А ты хочешь, чтобы дочь Джано пошла на попятную, отступилась от слова своего? Ах ты, тварь! Уж не знаю, какая мать тебя родила! На поле боя хвостом вертишь, как сука. А еще мнишь себя медведем!.. Не для таких, как ты, розы щек моих, мед губ моих! А ну, защищайся!

Ай, джигит-девка! Ай, курбан! Заплакал я от радости, услыхав такие ее слова. И народ вокруг зашумел.

– Хей, Джемо! Вздуй хорошенько этого наглеца! Подрежь ему хвост, собаке!

Науськала Джемо Черного Волка – и на противника! Тот на руки поплевал – мое дело, дескать, упредить! – и вперед. Черный Волк сразу цап бесхвостого пса за глотку! Вцепился в него мертвой хваткой. Кара Сеид смотрит – худо псу. Давай его отбивать, Черного Волка дубасить. Джемо меж тем изловчилась, бац по его дубинке – просвистала она на другой конец поля. Кара Сеид глаза выпучил, не моргнет. Видать, мозги у него враз набекрень съехали, про пса своего забыл. Ему бы на цепь налечь, оторвать бесхвостого от Черного Волка, а он стоит балда балдой, рот разинул. Пес сам с грехом пополам вырвался из зубов нашей зверины – и наутек. Воет истошно, а Джемо ему вслед еще своей цепью громыхает.

Повеселела родня побежденных джигитов, загалдела, как воронье.

– Ай, джигит Джемо! Ай, курбан! Проучи его, чтоб впредь неповадно было!

Подняла Джемо дубинку, над головой держит. Глаза черным пламенем полыхают.

– Ну, Кара Сеид, – говорит, – раскусил ты теперь, кто джигит, кто газель? Сдавайся по-хорошему домой сам пойдешь. Не сдашься – понесут тебя!

Заходила толпа ходуном:

– Не жалей его, Джемо! Будет пощады просить – все равно не щади. Покажи, чего он стоит!

Утер Кара Сеид пот со лба и говорит:

– Умру, а без боя не сдамся!

Опустила Джемо дубинку.

– Ладно, иди за своей дубинкой. Сражайся, как мужчина!

И пошла играть с ним, ровно кошка с мышью. То дубинку у него из рук выбьет, то ударами засыплет. Загоняла его вконец. Напоследок саданула ему с размаху по шее – свалился парень. Оттащили его в сторону. Ай, джигит-девка! Ай, курбан! Подбегаю я к ней, в лоб целую. Толпа ревет на всю округу. И Черный Волк визжит от радости, Джемо руки лижет.

Вижу – народ расходиться хочет. Разъярился я.

– Что же вы, сукины дети, – ору, – про свою мужскую честь забыли? Девку от земли не видать, а вы ее одолеть не можете, неужто ей теперь без мужа оставаться?

Молчат, зубы стиснули. Только сопение слышно. Ударил я кулачищами себя в грудь, еще пуще заорал:

– Тю! Жалкие твари! Нет средь вас ни одного джигита!

Тихо стало. Горы вдали мой голос перекатывают. И вдруг слышу – конь заржал в лесу, волк зарычал.

– Есть, Джано-ага!

Все головы повернули. Смотрим – выезжает из леса Мемо, мастер по литью колокольчиков. За ним на цепи волчица тащится.

Славный джигит Мемо, добрый мастер. Колокольцами своими на всю округу славится. Все его добром поминают: и в горных деревнях, и в степных, и кто побогаче, и бедняки. Всем готов услужить. Кликни только – он тут как тут. А уж петь возьмется да на сазе подыгрывать – всю душу тебе наизнанку вывернет. Не одну девку засушил на корню, а сам ни на кого и не глядит. Одно слово – ашуг.

Подъезжает к нам Мемо, одним прыжком с коня – скок! Волчицу огрел цепью, чтоб попусту не скалилась да не рычала, и к нам подходит. Ай, джигит! Глаз не оторвешь! Волчица и та перед ним хвост поджимает, словно псина.

Да что говорить! Сердце у меня екнуло от радости, как показался Мемо со своей волчицей. Враз смекнул я: не отдавать Джемо невесть куда, невесть кому, своему достанется. Да и как не смекнуть! Уставилась она на него, глядит, не моргая, а в глазах-то страх застыл! Э-э-э, думаю, девичий страх – добрый знак. Ай да Мемо, ай да удалец!

Обступили крестьяне Мемо. Всяк ему ласковое слово норовит вставить. А я на радостях трубой затрубил, всех перекрыл.

– Мемо! Где же ты, сукин сын, пропадал до сих пор? Где тебя носило?

– Не знал я про то, что Джемо сегодня продается. Как узнал – мигом прискакал. Во весь опор гнал, упустить боялся.

– И не совестно тебе на такую девку с волчицей нападать?

– Без нее мне твою волчицу не одолеть. Будь она ягненком, я бы с нее пылинки сдувал, из своих рук изюмом кормил.

А народ уж Джемо подзуживает:

– Эй, Джемо, покажи ему, чтоб помнил Карга Дюзю!

– Чтоб помянул тот час, когда на свет родился!

– Ты его только дубинкой погладь, а уж мы за ноги оттащим!

Гляжу я на нее – рука, что цепь держит, задрожала. И сама вся словно как осела. Черный Волк меж тем уши навострил, смотрит на волчицу, облизывается. Выводит Мемо свою волчицу на поле. Дубинку в руке держит крепко. Увидала волчица нашу зверюгу, – красавец пес, черная шерсть с отливом! – так и оскалилась, так и заурчала, глазищи огнями зелеными засветились.

А Джемо все стоит, не шелохнется. Мемо тихо эдак к ней подходит, а она словно как во сне.

Тут народ всполошился.

– Эй, Джемо! Что стоишь, шевелись!

Она и не слышит. Как подменили девку. Тогда народ стал Черного Волка натравливать.

– А ну, Черный Волк, ату его, ату!

Пес вроде бы понял, что ему орут. Забрехал, стал задними лапами снег рыть, стал к волчице подступать. Я-то сразу смекнул: не будет он драться, самец в нем проснулся. Волчица хвост поджала, съежилась вся, словно почуяла – никто за нее не стоит, все за Черного Волка.

Впился парень глазами в Джемо – не глаза, а две молнии. И она на него смотрит, да так, словно пощады просит, словно убежать от него силится, да не может.

Тут улыбнулся джигит – ясно, чья взяла. Черный Волк меж тем давай вокруг волчицы крутить! Обнюхивает ее, облизывает, хвостом виляет. И она как почуяла – не будет он ее задирать, – успокоилась, пасть закрыла, стоит, урчит. Да и народ притих, пса науськивать перестал – какой толк?

Глянул я на Джемо – румянец ей щеки заливает, губы опять зацвели ярким цветком гранатовым, в глазах уж не страх, любовь светится!

Стоят эдак оба друг против друга, им и невдомек, что цепи у них из рук выскользнули. Почуяла волчица свободу, в лес припустила. Бежит, на ходу то и дело морду оборачивает, Черного Волка, знать, за собой кличет. А его и звать не надо. Он за ней по пятам мчится.

Мемо и Джемо поглядели им вслед, потом друг на друга, улыбнулись, побросали на землю свои дубинки. Взял ее Мемо за запястья, подвел к своей лошади. Лошадь заржала радостно. Смотрю – Джемо повинуется джигиту с охотой.

Вскакивает он на лошадь, Джемо за спицу сажает. Ай, курбан! Ну, как не вспомнить мне тут про Кеви мою, про то, как я ее умыкал. Приникла она тогда к спине моей, ну точь-в-точь как Джемо сейчас к своему жениху. Стою, гляжу на них, слез не удержать.

Выхватывает тут Мемо из-за пазухи кошель с деньгами, мне под ноги бросает. Кошель упал, в снег зарылся.

– Плачу калым сполна, Джано! Благослови нас!

– Благословляю, курбан!

Ударил Мемо коня каблуками в бока – взвился конь и птицей по горам. Мы все только рты раскрыли да так и остались стоять с разинутыми ртами.