Текст книги "Турецкая романтическая повесть"

Автор книги: Яшар Кемаль

Соавторы: Дженгиз Тунджер,Кемаль Бильбашар
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

Говорит она, а у меня перед глазами Сенем оживает. Открылась старая рана, заныло мое сердце. Джемо встрепенулась.

– Что с тобой, курбан? Отчего глаза затуманились?

– Да так, – говорю. – Вспомнил про тех, кто в пропасть кинулся, а птицей так и не стал.

– Да, таких у нас много. Вот и мама Кеви, тоже птицей хотела стать, да не стала. Больно тосковала она, когда Джано-бабо воевать уехал, а его все нет и нет. Так и погибла, не дождавшись его. Пойдем, я покажу тебе, где она погибла.

Взяла меня за руку, повела за собой. Поднялись мы в гору по течению ручья, миновали водопад. Смотрю: между крутых скал омут блестит.

– Вот сюда, в этот омут бросилась мама Кеви. На берегу ее шаровары нашли.

– А ты откуда знаешь, что бросилась?

– Заберись-ка наверх, погляди оттуда на омут.

Вскарабкались мы на скалу. Джемо схватила меня за руку.

– Ну, что видишь, курбан?

– А что там должно быть?

– А не примечаешь, вода красная, что коралл?

– Примечаю. Скалы в воде отражаются, вот она бурым и отливает.

Потемнели глаза у Джемо.

– Не от скал это. В любое время смотри – все на дне кораллы светятся. Знаешь, отчего так?

– Нет, откуда мне знать?

– Повстречала я тут однажды старика. Знал он маму Кеви. Он и сказал, что она в омут бросилась. «Сам я, – говорит, – этого не видал, но знаю точно, будто своими глазами видал. И знаю я это по цвету воды. Раньше вода в омуте чистая была как стекло. А с той поры, как мать твоя запропала, вода красная стала, потому как Кеви на шее коралловые бусы носила».

Вздохнула Джемо.

– Вот так. В этом омуте и осталась мама Кеви. А дух ее здесь бродит. Я это место назвала «Коралловый омут». Как тяжко мне становится, прихожу с мамой поговорить, помощи у нее спросить. Засну над обрывом, а она ко мне во сне является, советы дает.

Сладко сказывает Джемо, век бы слушал – не наслушался. Глазищи что у орленка – на пол-лица раскрылись. Усадил я ее на колени, погладил по волосам.

– Что же тебе присоветовала мама Кеви?

Взяла Джемо мою руку, прижала к своей щеке.

– Ты и не догадаешься. Как-то говорит мне: «Хочешь, чтобы кожа твоя розой цвела? Как розы раскроются, набери розовых лепестков, брось в этот омут и искупайся». Я так и сделала. Смотрю, и правда: все теле розовое стало.

Засмеялся я.

– Так вот отчего твое тело розовое! А я-то, дурак, думал, от моих поцелуев!

Хотел ее поцеловать, рассердилась она, отпихнула меня.

– От твоих поцелуев тело только желтеет!

Потом опять задумалась.

– А знаешь ли, какой самый главный ее наказ? «Если захочет тебя кто утащить насильно, приходи ко мне, укрою у себя на груди».

– На груди, говоришь?

– Ну, да!

– Что-то я не пойму. На какой груди?

– А вот смотри!

Спустилась она к омуту.

– Повернись спиной! – кричит.

Повернулся я.

– Считай до сотни, а потом ищи меня!

Стал я считать. Считаю, а сам прислушиваюсь, что она там делает. Любопытство меня разбирает. Слышу – в воду вошла…

– Девяносто девять, сто!

Оглянулся назад – нет моей пери, скрылась с глаз моих. Спустился я к воде – в омуте никого нет. Скалы оглядываю, ощупываю – никого. Позвал ее тихонько:

– Джемо!

Только эхо в горах мне ответило.

Стал кликать громче:

– Хей, Джемо!

И горы издалека мне звенят: «Хей, Джемо!»

Тут жуть на меня напала. А вдруг и вправду утопилась, как мать? Была бы жива, давно бы вынырнула. Кто столько под водой просидит! Уставился на омут как помешанный. На воде – ни кругов, ни ряби, на дне все камушки видать.

Тут уж я взревел:

– Джемо, хватит шутки шутить, выходи! Куда тебя занесло? Выходи скорей!

Тишина. Эй, творец! Уж не ты ли сыграл с ней злую шутку? Набрал я в рот воздуха, раненым зверем завыл:

– Джемо-о-о! Джемо-о-о!

Рубаха от пота взмокла.

Опять на скалу влез, смотрю вниз, как коршун, – ничего не видать: ни норы, ни дупла, ни кустика. Ну как можно среди голых скал человека не углядеть!

Опять к омуту спустился, в воду полез. Иду вперед, а дно все глубже уходит. Вот уж вода мне по плечи. Куда дальше идти? Повернул назад. Только на берег вышел, на другом берегу камышинки зашевелились, колокольчики тоненько зазвенели, и смех серебристый в воздухе рассыпался.

– Ну что? Понял теперь, что значит на груди матери укрыться?

Сердце мое встрепенулось, как птица. Побежал я Джемо навстречу, сгреб ее в охапку, вытащил из воды. Прижались друг к другу, мокрые, счастливые.

– Как же ты столько времени не дышала в воде, курбан? – спрашиваю.

– Сперва давай разденемся, одежду на скалах расстелим, а после покажу, как дышала.

Скинули мы свои кафтаны, бросили их на скалы – и опять в воду. Джемо – первая, я – за ней. Догнал, макнул ее с головой. Она давай на меня брызгать. Про весь свет забыли, играем, как дети малые. Потом взяла она меня за руку.

– Пойдем, покажу, что обещала.

Повела меня вдоль берега к камышам и показывает: гладкая скала под водой обрывается, пещерой зияет. В глубине пещеры – трещина, через нее снаружи воздух проходит. Нырнула Джемо в пещеру, добралась до трещины, просунула в нее голову и сидит. А трещина косая, глубокая, ничего в ней не видать, хоть сверху смотри, хоть сбоку.

Выходит Джемо из воды – волосы черными змеями по спине вьются.

– Ну, как? Веришь теперь, что на груди у матери меня никто не сыщет? То-то!

Стали одеваться. Опять смех, возня. Вдруг слышу – вроде козел заблеял. Поднял голову – и впрямь, стоит на скале дикий козел и блеет. Увидала его Джемо.

– Козлик мой милый!

И к нему припустила, а козел к ней так и прянул.

Сошлись они, козел ей передние копыта на плечи положил, лицо лижет. Джемо его за шею обняла, в глаза целует. А козел все блеет, вроде жалуется на что-то.

Захотелось мне на них поближе поглядеть. Заслышал козел мои шаги, повернул голову, вздрогнул и по скалам запрыгал. Подхожу я к Джемо, обнял ее за плечи, кличу козла:

– Иди же сюда! Иди, не бойся! Муж я ей, не чужой какой!

И Джемо со мной взялась кликать:

– Иди, мой козлик! Иди сюда, дорогой!

Так и не спустился к нам козел. Долго еще блеял, до того жалостно, что хоть плачь. Потом в горы ускакал. Джемо ему вслед смотрела, пока не скрылся. Вздохнула.

– Ревнует, бедняжка, – говорит.

Засмеялся я, обнял ее.

– С соперниками шутки плохи. Не иначе, как быть мне у него на рогах!

Прижалась ко мне Джемо. Стали мы потихоньку вниз спускаться, а она все назад поглядывает: не видать ли козла?

* * *

Меж тем от командира все не было вестей. Уж совсем я было затужил, как вдруг является на мельницу жандарм. Говорит, намаялся, все деревню нашу разыскивал, еле отыскал. В низине у крестьян спросил. «Вон! – говорят. – На горе Зозана прилепилась эта деревушка». Жандарм – в гору скакать. С непривычки и коня загнал, и сам весь в поту. Джано его усадил.

– Передохни малость! Умаялся в дороге. А ты, Мемо, коня выводи, пот с него оботри, не слег бы конь.

Жандарм пот со лба утер, воды попросил.

– Обожди, – говорит Джано, – остынь сам-то. Куда еще торопиться! Будет тебе и айран и вода.

Вижу, не терпится ему узнать, какое лихо к нам жандарма привело, да спросить боязно, добрыми вестями не избалован. Вот и заговаривает зубы жандарму: уж лучше оттянуть удар, чем сразу топором по голове. Под конец и сам не выдержал.

– Ну, что скажешь, сынок? За какие грехи тебя к нам погнали?

– За грехи аллах воздает. А я вот Мемо-эфенди от начальника отдела письмо привез.

– Эх, от властей не жди добрых вестей!

Протягивает он мне письмо, а у меня руки трясутся. Джемо айран гостю вынесла. Джано – ей:

– Джемо, поди выводи коня, а мы тут письмо почитаем.

Разорвал я конверт, достаю из него бумажку с печатными буквами и другую бумажку, от руки писанную. Как увидал я почерк командира, подскочил от радости, стал письмо целовать.

– От командира письмо, бабо! Ай, арслан-командир! Ай, курбан-командир!

Цыкнул на меня Джано:

– Да ты читай! Что ты все бумагу лижешь да нюхаешь!

– Как не лизать! От самого командира письмо! Ты слушай, что пишет на конверте: «…мастеру по литью колокольчиков Мемо-эфенди». Видал? Я – эфенди!

Развертываю я бумажку с печатными буквами, читаю: «При получении сего письма сразу отправляйся в город и явись ко мне». И подпись начальника отдела. Явимся! Отчего не явиться?

Развертываю бумажку, писанную от руки, от командира письмо читаю: «Я не получил ответа на свое первое письмо. Думаю, что оно до тебя не дошло. На этот раз посылаю письмо через военный отдел… Относительно выбора нового места для поселения не беспокойтесь. В отделе по распределению государственной земли вам подыщут что-нибудь подходящее. Губернатору отосланы на подпись документы о вашем переселении. Я подробно описал состояние ваших дел Фахри-бею, начальнику военного отдела. Он вам непременно поможет. Если встретите трудности, вновь напишите мне. Я приму меры. Целую всех вас. Да поможет вам аллах!»

Прочел я – чуть в пляс не пустился.

Принялись мы жандарма угощать на радостях. Накормили до отвала и в суму его всякой снеди напихали. Джано ему две меджидие подарил.

Дал мне жандарм конверт подписать, в суму его к себе убрал.

– Мне пора, – говорит. – Путь неблизкий.

Проводили мы его до большой дороги.

Вернулись на мельницу, я и говорю Джано:

– Пойти, что ль, в деревню, рассказать народу про нашу радость?

– А что ж не пойти!

Однако Джемо заартачилась.

– Дело не слажено, а вы уже хотите народ баламутить. Дойдет дело до Сорика-оглу, он вам всю игру попортит.

Погладил ее Джано по волосам.

– Верно говоришь, дочка. С радости чумеет человек, готов про нее всему свету раструбить. А Сорик-оглу проведает – с властями рядиться не будет, на нас же отыграется.

На том и порешили: молчать, покуда дело не слажено.

Наутро отправился я в город, разыскал там Фахри-бея, начальника военного отдела. Встретил он меня, как родного сына: подошел, обнял, усадил с собой рядом, чаю велел принести. Потом стал рассказывать, откуда он моего командира знает.

– Мы с ним, – говорит, – всю гражданскую войну рука об руку прошли. Дважды он меня от смерти спасал. Для него я что хочешь сделаю. Получаю недавно от него письмо, про вас пишет. Я не мешкая за дело взялся. И что же? Нашел для вас прекрасное место: двадцать пустующих землянок! Народ оттуда выселен за участие в восстании против Гази. Землянки, правда, пообрушились, но если руки приложить, будут вполне пригодны для жилья. Зато пастбища великолепные. К тому же эта деревня относится к нашему уезду.

– А где такая?

– От города четыре часа ходьбы. Чакалгедии, слыхал про такое место?

– Как не слыхать! Чуть выше того озера, где мой дядя утонул. Богатые места! А что, хозяев в тех краях нету?

– Был и ага. За участие в восстании против законного правительства осужден, отбывает наказание. Теперь его бывшие владения государственная земля. Одно время их собирались в аренду сдать. Теперь сдавать не будут, вам отдадут. Станете вы хозяевами этой земли. Ну, доволен?

Вскочил я с места, руку ему поцеловал.

– Не знаю, как тебя благодарить. Да продлит аллах твою жизнь, да пошлет тебе одни радости! Никогда не забудем, что ты нас к жизни вернул!

Фахри-бей достает из ящичка стола бумагу.

– Этот документ отвезешь в деревню. Пусть желающие переселиться поставят здесь отпечатки пальцев, а староста – свою печать. После этого бумагу возвратишь мне. За остальное не беспокойтесь. Все для вас сделаем. Из банка ссуду возьмем, семян выпишем.

– Аллах тебя наградит, командир!

Сунул я желтый конверт с бумагой к себе за пазуху, поцеловал еще раз начальнику руку, в обратный путь пустился.

По дороге соображаю: негоже на радостях домой с пустыми руками возвращаться. Пойти на базар, для Джемо платок расписной присмотреть, каленого гороху в сахаре купить, для Джано – рахат-лукума!

Прохожу мимо конторы абуката, он наружу выскочил, мне вслед кричит:

– Мемо-ага!

– Что прикажешь?

Подхожу к нему – он со мной за руку поздоровался, про здоровье справился.

– Заходи, – говорит, – чайку попьем.

– Благодарствуй, бек, – отвечаю. – У меня дорога дальняя. Прохлаждаться некогда. Вот только на базар зайду – и айда!

– Да ты послушай, что скажу: от вашего хозяина письмо пришло. Неужто тебе не интересно?

Так и затащил к себе.

– Какой нам толк в том письме? – говорю. – Я у губернатора узнавал: продал он всю деревню Сорику-оглу. Чего еще от него ждать?

– Он всем в деревне привет передает, велит слушаться Сорика-оглу. Тот ему клятву дал, что старое забыто, он крестьян, как детей родных, будет опекать.

– Воля его, и земля его. Кому захотел – тому и продал. Против купчей не пойдешь.

– Я и сам на днях с Сориком-оглу познакомился. Очень приятный человек.

Чего мне с абукатом спор затевать!

– Приятный, – говорю.

– Однако я слышал, что некоторые собираются из деревни уехать.

Вот шакал! И откуда только вынюхал!

– Знать, не доверяют Сорику-оглу.

– Как же так? Сам хозяин доверяет, а они не доверяют! Он ведь клятву дал!

– Я почем знаю? Это их дело.

Уставился он на меня, словно глазами пробуравить хочет.

– Кому лучше знать: шейху или крестьянам? Дело рабов – своему аге подчиняться, его приказы выполнять, обычаи чтить. А это что за выродки такие! Все им нипочем!

Смотрит – молчу я, – положил руку мне на плечо.

– Ты военную службу прошел. Тебя там учили, что значит повиноваться. Ты знаешь, как непокорных наказывают. Объясни ты им: подниматься против своего аги – все равно что против властей голову поднимать.

Вон как! Он с Сориком-оглу в прямом сговоре, а нам и невдомек!

– Кто я такой, – говорю, – чтоб аксакалов уму-разуму учить! Им обычаи лучше знать.

– Ты обученье прошел, они к тебе прислушаются. Вот и вразуми их, пока не стали на кривую дорожку. Ты Сорика-оглу уважишь – он тебя уважит.

– Какой из меня наставник! Я в одних колокольчиках толк знаю: как отлить, как сбыть. Где уж мне в чужие дела встревать?

Абукат на спинку кресла откинулся.

– Что ж, дело твое! Сам себе шишку набил – не плачь! Но мой совет: лучше вам от своего аги не отбиваться. А то как бы плакать не пришлось.

* * *

На обратном пути заглянул я в Чакалгедии. Не терпелось мне своими глазами на деревню поглядеть. Смотрю на землянки, наполовину в гору врытые. Крыши местами провалились, двери, оконные глазки выбиты. Одни стены целехоньки, плетнями укреплены. На берегу озера какие-то пастухи овец пасут. Вода с краю мутная, дно копытами истоптано. Кругом куда ни кинь взор – трава по колено. Распахать такую землю – добрый урожай получится.

– Чей скот пасете? – спрашиваю у чабанов.

Назвал какое-то имя. Его ага, говорит, эту землю под пастбища арендует.

Не стал я попусту время терять, повернул домой. Дорога не гладкая, к вечеру только до Карга Дюзю добрался.

Джано и Джемо уж меня ждут не дождутся. Когда родного человека долго нет, чего в голову не придет! Однако, друг друга жалея, рта не раскрыли, слова не проронили, пока я не ввалился.

– Ну, Джано, – говорю, – дело улажено. Государство-бабо дает нам приют.

– Неужто вправду?

– Клянусь! Землю нам дают, да еще у озера. На лугах там трава по колено. Воды в озере на все поля хватит. Знаешь деревню Чакалгедии?

– Знаю, как не знать. Народ оттуда выселили. Они на стороне шейхов-беков дрались.

– Вот она самая. Нынче эта земля государственная, а государство нам ее отдает вместе с землянками.

Раскрыл Джано рот, огоньки в глазах засверкали.

– Что ты говоришь, курбан! Не шутишь?

– Какие шутки! Сам начальник отдела сказал, его слово верное. И бумагу прислал, отпечатки пальцев поставить велел. Это вроде расписки. Командир ему приказал, он все и сладил.

– Что же, выходит, и земля наша, и землянки наши, и озеро?

– Так оно и выходит, Джано. Каждый сам себе ага, и в разбой пускаться не надобно. И скот, и семена, и земля – все наше.

Прижал Джано меня к своей груди.

– Кто же от такого отворотится? Тут и в звере душа проснется, и овца львом станет. За свое добро любому злыдню шею своротишь. Да на своей земле-то и труд в радость, и усталость нипочем!

– Джано, – говорю, – давай не мешкая братьев твоих соберем, все им выложим.

– И то дело! Чего до утра тянуть!

Кликнул он Джемо.

– Поди приведи на мельницу старосту, Рустема, Джафера, Хайдара, дядю Вело, Хюсо, Джемшидо и Алмыша. Скажи: совет держать надобно! Пусть по одному идут, чтоб шуму не было.

Собрались люди. Я им все как есть объяснил: дают нам деревню Чакалгедии, поля там поливные, пастбища богатые.

– Знаем мы Чакалгедии, добрая там земля, – говорит староста, – да приютиться негде.

– И приютиться есть где, – говорю. – Стены землянок целехоньки, сам видел. Крыши и залатать можно, а какие и заново перекрыть. Оконные глазки, двери вставить – жилье – лучше не надо!

Дядя Вело бороду погладил, спрашивает:

– А кто там ага?

– Нет там никакого аги. Начальник говорит: сами своим добром распоряжаться будете. Все ваше: и поле, и пастбище, и землянки.

Тишина наступила. Потом дядя Вело опять заговорил:

– Как же без хозяина будем пробавляться? И землянки чинить надобно, и семена дай сюда, и муку, и солому, и мулов… Зима на носу, а в амбарах у нас хоть шаром покати. Без подмоги передохнем все с голодухи!

Джано слово взял.

– Кто сказал: передохнем? Что, мы не люди, а стадо ослов безмозглых? Ты глянь на нас, что за джигиты, один к одному. Да коли мы все гуртом навалимся, гору своротим. До зимы еще сколько воды утечет! И скотину запасем, и семян.

Староста молчит, ус кусает, а дядя Вело не унимается.

– Верное твое слово, джигиты мы крепкие, да карманы у нас дырявые. А тут – двери купи, балки купи, то купи, се купи. Задарма ничего не дают, серебро выкладывай. И выходит, чтоб в кармане звенело, один путь: «мартин» через плечо и всем скопом – в горы за скорой наживой.

Развел Джано руками.

– Что ты мелешь, курбан? Какие горы! Нам сама власть из своей казны денежки отсыплет. – Хлопнул меня по плечу. – Верно я говорю?

– Верно говоришь. Сам начальник обещал. Его слово – закон.

Дядя Вело поежился.

– Впервой слышу. Где это видано, чтоб власти рабам деньги отваливали! У нас исстари повелось: власти с тебя тянут, ага с тебя тянет, а ты знай потроши карманы. Но чтоб власти – тебе, такого отродясь не бывало.

Джемшидо слова спросил:

– А мне сказывали, кто тех денег из казны возьмет, добром не кончит. Беду они приносят. В какой юрте заведутся – там очаг гаснет, семья нищает. Уж не знаю, правда это или враки.

Насупился Джано.

– Откуда ты вытащил эти старые бредни? Да если бы деньги несчастье приносили, давно бы рухнули все палаты да дворцы, нажитые разбоем да неправедным путем. А они вон красуются!

– Я и толкую вам: доподлинно не знаю, от людей слыхал. Что ты глотку дерешь попусту?

– Да не на тебя я злюсь, на тех, кто эти байки распускает. Вот получим из казны кучу денег, тогда поглядим, что они приносят: долю иль недолю. Сперва землянки поправим, каждой семье жилье сладим. На работу всем скопом навалимся – у нас в руках все гореть будет. Балки таскать, землю копать да крыши засыпать – все вместе. Покончим с землянками – купим пару волов и железный плуг, зеленым цветом крашенный. Одного мало будет – другой. Сообща-то оно и не накладно выйдет.

Смотрю – Джано в самое яблочко попал: глаза у людей загорелись, щеки раскраснелись. Хюсо кричит:

– Сообща пахать и одного плуга за глаза хватит!

– Хватит! – отвечает староста. – Нас всего-то десять юрт снимается. Тут и одного плуга много. В Карга Дюзю вся оба́ двумя плугами обходилась.

Джаферо свое слово вставил:

– А как без аги землю делить станем? У земли свой секрет: где уродит, а где и нет. Известное дело, всяк норовит себе ухватить кусок послаще. Кто наш спор рассудит?

Дал он толчок мозгам. Призадумались все. И впрямь, поди раздели землю поровну! По числу семей делить – многодетные семьи будут внакладе. По числу душ разделить – опять вой подымется: одним, мол, хороший надел отрезали, другим плохой. Что тут будешь делать? Гляжу – у Джано лоб разгладился, глаза залучились.

– А какого дьявола нам ее делить? Плуг у нас один на всех, и земля пусть будет одна на всех!

Староста насторожился.

– Что-то не разберу я. Растолкуй нам путем.

– Вот представьте, будто земля хозяйская, а мы на хозяина спину гнем. Вместе пашем, сеем, косим, молотим.

– Ну и что?

– А то выходит, что, как соберем траву, ячмень да пшеницу, хозяйский пай продадим, что останется – меж собой честно поделим. Вот и заведутся у нас кругленькие. И налоги уплатим, и казне долги вернем, и себе останется.

Подобрел народ, лица засветились. И дядя Вело головой закивал.

– Складно сказал, Джано, только не все у нас на работу охочие: один споро дела ворочает, другой не торопится. Как им за труды воздашь? Один на другого зло затаит – тут и до беды рукой подать.

У Джано глаза – что твои фонари!

– Не такое уж оно хитрое, это дело! – говорит. – Разделим всю землю на равные куски. Сколько юрт, столько кусков. Каждая семья на своей делянке копается, никто не в обиде. А урожай поровну поделим. Те, кому плохая земля досталась, тоже не в убытке останутся.

Дядя Вело свое гнет:

– На словах оно все гладко выходит. А я вот чего боюсь шибко: не передрались бы наши люди без аги-то. Кто их разнимет, кто рассудит!

– Заладил: ага да ага! Коль тебе без аги невмочь, оставайся у Сорика-оглу под сапогом. Кому вольное житье ни к чему, сидите тут, мы силком не тянем! А нас с пути нечего сбивать! Мы хоть раз воли хлебнем! Сколько лет на агу пот проливали! Что нажили? Одни мозоли! Как были голью, так и остались! Хватит! Теперь на себя будем работать. Всевышний нам путь укажет.

– Ну, что разошелся! Сам говорил: совет держать надобно, самое время все путем обговорить, а то сгоряча и просчитаться можно. Взбаламутим народ, а после – локти кусай!

– Да что еще толковать! Не по душе тебе самому себе агой становиться, просчитаться боишься – оставайся рабом и семью свою в рабах оставь. Поглядим, как запоешь!

Сконфузился дядя Вело.

– Да разве ж я за Сорика-оглу! Знаю я: он нас всех удавить готов. Только без аги остаться боязно. Объявился бы хороший ага да нас под крыло забрал – чего уж лучше! Укажи хоть одного раба, чтоб от аги отбился да жил в покое! Нету таких! То-то и оно! А нас – раз-два, и обчелся. С кем мы сладим? Напади на нас разбойники, как нам от себя беду отвести, как скот уберечь?

– Нет нужды, что нас мало. Зато все в боях закалились, сквозь огонь и воду прошли. Скажи: кто шейхам-бекам хвост прикрутил? Не мы ли? Кто нас теперь застращает? Коли ты душой постарел, разбойники тебе везде мерещатся, то сиди себе да помалкивай, а нам дорогу не заступай.

До утра шумели-галдели. Под конец решили спросить во всем совета у Фахри-бея. Он нам землю пожаловал, ему и агой нашим быть. За ним последнее слово.

Так и порешили все, кто был на мельнице в ту ночь, в Чакалгедии переселиться. И дядя Вело от стада не отбился. Поставили на бумаге отпечатки пальцев, слово друг другу дали до поры до времени не проболтаться, по домам разошлись.

* * *

Пронюхал-таки Сорик-оглу, что мы в Чакалгедии собрались. Пока мы от властей приказа ждали, обрушился на нас как снег на голову. Джемо, запыхавшись, из деревни прибежала, принесла эту черную весть.

Мы с Джано тотчас кинжалы за пояса – и в деревню. А там уж Сорик-оглу народ на сходку согнал.

– Слыхал я, – говорит, – что вы властям челом били. Навострились в Чакалгедии переселяться. Вот вам на это мое слово. Случись такое лет на десяток раньше, я бы из вас дух вышиб. Нынче новые законы вышли, по рукам меня связывают. Кому здесь неймется, пусть проваливают с глаз долой… Только прежде чтоб все долги до последнего гроша уплатить! И ашар, и с дыма, и мой пай! Кто не уплатит, у того и овец, и всю утварь домашнюю заберу себе. А тайком удерете – пеняйте на себя!

Крестьяне рты разинули, опомниться не могут. Женщины в голос завыли.

Тут вышел вперед Джано.

– Сорик-оглу! – говорит. – Хватит тебе самоуправничать. По какому праву ты с нас налоги требуешь? Мы сыну шейха Махмуда все сполна уплатили. У нас на то и бумаги есть. Мы теперь не твои рабы, а рабы самого государства. Оно нас в Чакалгедии поселяет. Ни ты, ни другой какой шейх нам теперь не указ. На нас руку подымешь – считай, на самого Гази-пашу руку поднял. И на наше барахлишко, и на наших овец не зарься, не твои они. Станешь насильничать, тебе же хуже будет: покажешь всему свету, что на отцовскую разбойную дорожку свернул. Власти такого не прощают. Кровь, что из нас высосешь, у тебя носом пойдет! Навек заречешься соваться в наши дела! Сойди с нашего пути подобру-поздорову, пока не поздно!

Сорик-оглу так и закипел, на Джано коня двинул. Я думал: плеткой огреет – не огрел.

– Это ты народ взбаламутил, Джано! Слово мне давал – не сдержал. И зять твой туда же! В город зачастил, делишки ваши обделывает! Я ему это припомню!

– Что ты к нам прицепился! Кого я могу взбаламутить! Шейх я, что ли, ага какой? Или у меня амбары от запасов ломятся? Кто меня послушает? Люди сами захотели откочевать, и я захотел, как другие.

Поворачивается Сорик-оглу к хозяевам юрт.

– И вы со старым бандитом заодно! Не пришлось бы обратно проситься. Лучше образумьтесь, пока есть время. Все одно: без аги вам не прожить. На османцев понадеетесь – без порток останетесь. Приползете ко мне ножки целовать, да поздно будет! Ну, что молчите, в рот воды набрали?

Молчат люди, головы опустили.

– Ну отвечайте же!

Староста первым заговорил:

– Я не останусь, Сорик-оглу. На тебя надежда плохая, а Кемаль-паша нам всем отец. Новая власть нас призрела, приют нам дала. Вот тебе мое слово.

После старосты и другие языки развязали, все на своем стоят: не останутся, и все тут.

Разъярился Сорик-оглу – удержу нет. Давай всех плеткой хлестать.

– Ну и катитесь отсюда, чего еще ждете? Государство-бабо за вас и пшеницей выплатит, и ячменем!

Женщины из толпы вперед выскочили, мужей своих от плетки руками заслоняют. На них конники Сорика-оглу налетели, дубинками их колотят, назад теснят.

– Джано! – кричу. – Братьев наших убивают, а мы стоим!

Выхватываю из-за пояса свой кинжал, Джано меня за руку – хвать!

– Ополоумел ты, Мемо! Пустишь в ход кинжал – своими руками ему масла на хлеб намажешь.

Подходит он к Сорику-оглу, выхватывает у него поводья. Я дыханье затаил. Если что – кинусь, думаю, на подмогу.

– С чего это ты руки распускаешь, Сорик-оглу? Это тебе не скот, чтоб плеткой хлестать. Или законы Кемаля-паши не для тебя писаны?

Сорик-оглу от ярости весь трясется.

– Да я вас всех отхлещу! Ни один голодранец шагу не ступит, пока не уплатит мне все до гроша!

– Мы тебе ничего не должны. У нас и в бумагах так прописано.

– А где там указано, что вы мне платили?

– Не указано, потому как мы тебе не должны.

– Раз не указано, значит, не платили. Я вам долги прощать не собираюсь.

С этими словами выдернул Сорик-оглу из рук Джано поводья, указал своим людям на юрты и велел выкинуть из них все барахлишко подчистую. Крестьяне зашумели, бросились к своим юртам, чтоб хоть часть добра у разбойников отбить. А те, что в Карга Дюзю остаться собрались, по своим юртам попрятались, двери пологами занавесили. Спешились конники, кинулись приказ аги выполнять. Понеслись из юрт крики, стоны, проклятия, визг. Женщины у дверей встали. «Сперва нас убейте, после наши гнезда разоряйте!» Мужчины, кто с дубьем, кто с камнями в руках, грабителей повстречали. У каждой юрты бой закипел. Лица в крови, кафтаны разорваны. Не сдаются наши братья. Поспешили и мы с Джано к ним на подмогу. Вдруг слышим – выстрел грянул. Все сразу стихло. И слышим мы в тишине: голос Джемо сталью зазвенел:

– Забирай своих людей, убирайся отсюда, Сорик-оглу, а то ненароком башку твою прострелю!

Оглянулся я – Джемо дуло маузера на Сорика-оглу наставила и глазищами его жжет. Тот видит: шутки плохи, посерел весь. Не отрывая от дула глаз, плеткой своим людям махнул, собирайтесь, мол. Вскочили они на лошадей, вкруг аги своего сгрудились. Стиснул он зубы, зашипел в нашу сторону:

– Сегодня же забирайте свое поганое тряпье, и чтоб духу вашего здесь не было! Приеду – все вверх дном переверну, так и знайте!

Поглядел еще в горящие глаза Джемо, сплюнул на землю.

– Потаскуха!

Огрел коня плеткой и поскакал.

Ай да Джемо! Кинулся я ее целовать-обнимать, а за мной и Джано. Следом все крестьяне подошли к ней, в плечо поцеловали. После за раненых взялись: свежие раны табаком присыпали, тряпицами перевязали.

Собрались на совет. Порешили с места сниматься, не дожидаясь, когда Сорик-оглу в другой раз налетит. «Летом и на вольном воздухе поспим, невелика беда».

Сказано – сделано, стали снаряжаться в путь-дорогу, закипела работа. Бабы тюки крутят, а сами голосят на все лады, дети ревут, овцы блеют. К обеду все тюки были перевязаны, на мулов навьючены. И ложки-плошки, и сумы с детишками – все на мулов взгромоздили. А детишкам любо: отродясь такой суматохи не видали, и не возьмут они в толк, чего это матери их голосят, привязывая себе к спинам их грудных братьев.

Стали бабы прощаться с теми, кто остался, – их из юрт клещами не выдерешь. К порогам словно прилипли, обнимают их, целуют. У духов предков благословенья просят.

И мы свои пожитки на мулов погрузили. Джемо мне и говорит:

– Надобно мне с матерью попрощаться.

Побежали мы с ней к Коралловому омуту. Джемо руки в воду опустила, пальцами пошевелила.

– Мамочка, слышишь меня? – шепчет. – Откочевываем мы отсюда из-за одного поганца в Чакалгедии. Дочка твоя тебя помнит. Будет тебя навещать, свечки ставить, от беды на твоей груди укрываться. Сама могила нас с тобой не разлучит.

Говорит Джемо, сама слезы одну за другой в воду роняет.

* * *

До Чакалгедии за полдень добрались. Глядь – под деревьями палатки белеют. Солдаты веревки натягивают, в землю колышки вбивают. Подошел я к ним, спрашиваю, в чем дело. Ефрейтор говорит:

– Нас командир сюда послал. Велел для кочевников палатки разбить.

– Кто у вас в начальниках, подполковник Фахри?

– Он самый. К завтрашнему дню управимся. Из Карга Дюзю сюда крестьяне переедут.

– Ай, курбан-подполковник!! Ай, арслан!

Сгреб я ефрейтора в охапку, чуть не задушил на радостях.

– А мы уж тут как тут! – говорю. – Невтерпеж нам было до утра тянуть, с вечера заявились.

Показываю ему рукой на весь наш обоз с мулами, овцами, собаками. Обрадовался ефрейтор.

– Добро пожаловать, брат! Нам и на руку, что вы загодя прибыли. С такой подмогой мы к ночи все палатки поставим. Наутро подполковник прибудет – у нас уж все готово.

– Как не пособить? Сам в солдатах служил, палатку разбивать – для меня пустяк.

Помчался я обратно к обозу. Обступил меня народ, смотрят с испугом.

– Что там за юрты?

Ударил я кулачищами себя в грудь и говорю с гордостью:

– Это военные палатки. Подполковник Фахри для нас порадел. Вот какой он человек! Не допустит его душа, чтоб малые ребята под открытым небом спали. Поутру он и сам сюда прибудет, бумаги на эту землю нам привезет.

– Да продлятся его дни! Тыщу лет жизни его матери, коли жива; а коли нету в живых, пусть земля ей будет пухом!