Текст книги "Чешские юмористические повести"

Автор книги: Ярослав Гашек

Соавторы: Карел Чапек,Владислав Ванчура,Карел Полачек,Эдуард Басс,Яромир Йон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 36 страниц)

Затем послышался оглушительный рокот лесных рогов, гром литавр (по большим праздникам их носили на спине два самых старых цапартицких лесника) и…

– Бум! – звучнее, чем самый громкий удар литавр, отозвалась вторая «ступа» и…

– Бум! – загремела третья мортира, уже врываясь в тяжкие вздохи маленького переносного органа. Что-то сладостно урчало под быстрыми пальцами пана учителя Петржика-старшего, сопровождая «Kyrie…» [38]38
  Господи… (древнегреч.). Начало (в сокращении) первой части католической обедни (прим. переводчика).


[Закрыть] полевой мессы, которую исполнил хор цапартицкого собора.

Ополченцы, ради безопасности соломенных крыш разместившиеся подальше от деревни, выпаливали залп за залпом – словно кто бросал в барабан лопатой горох. Короче, все шло как по маслу.

Грозната наблюдал симптомы набирающего силу торжества. И вот после всех обрядов освящения зазвучал высокий мужской голос. По благостной интонации и приятной манере говорить немного в нос легко было угадать, что это его преподобие цапартицкий декан, самый прославленный оратор во всей округе, начал проповедь, за коей должны были последовать другие выступления и речи.

Издалека не слышно было, что именно говорит пан декан, но при первых же звуках его голоса Грознату, словно пружиной, выбросило изо мха.

– Ну, ребята, паралик вас разрази, коли не дрейфите, двинули! – вполголоса произнес он, обернувшись к чащобе. Меж двумя елочками показались веселые глаза молодого Буреша, в тугих кудрях которого увязла хвоя.

– Сей секунд! – отозвался теперь уже четвертый по счету, но притом самый давний жених Барушки Ировцевой и вновь спрятался.

– Мимрачек, Мимрачек, вставай, грю, вставай, черт возьми! – послышался шепот в ельнике, ибо Мимрачек, наш почтенный трубочист, третий участник экспедиции, проспал даже стрельбу из мортир.

Мимрачек подскочил как ужаленный, проявив темперамент подлинного Гонды. Их было трое, но казалось, что встали четверо, поскольку молодой Буреш прихватил длинную жердь.

Далее действие развивалось словно бы по совету Вацлава Штеха ^{33}: «Эта сцена должна быть сыграна с особой живостью».

Все трое двинулись лисьей рысцой, а потом поползли на четвереньках под прикрытием грядок картофеля, ботва которого благодаря природным условиям того лета была столь высока, что смахивала на рощу многолетних пальм. Замыкающим полз идейный вдохновитель экспедиции, коим, судя по остроумию замысла, не мог быть никто иной, кроме Грознаты, посередке – технический эксперт Мимрачек, он же – автор конкретного плана операции, а впереди – практический исполнитель, молодой Буреш.

Ползли они со всей осторожностью (впрочем, совершенно излишней, ибо в Зборжове не нашлось бы в ту минуту ни единой живой души, которая испытывала бы интерес к тому, что творится за гумнами Вотавы), мускулы их вздрагивали от напряжения – так обычно рисуют львов, крадущихся по пустыне к стоянке арабского каравана. Короткие фразы, коими они перебрасывались, изобиловали свистящими и шипящими и произносились с характерной для цапартичан экспрессией.

– Шш…велись, ссучье племя!

– Паралик тя разрази… ссволочь!

– Чего дрейфишь, голова сссадовая!

Шепотом обмениваясь такими и тому подобными любезностями, все трое исчезли под живой изгородью Ировцева сада. Вскоре из кустарника высунулся принесенный молодым Бурешем шест. Это был крюк для обламывания веток, которым пользуются, когда обирают в саду гусениц.

Крюк тихонько, будто на цыпочках, подобрался к кроне огромной, по меньшей мере двухсотлетней липы, простирающей свои ветви над домом Ировца, стукнулся разок о тесовую крышу, и тут вновь послышались произносимые сдавленным голосом обильные цапартицкие свистящие.

Наконец крюк приблизился к трубе, приподнялся над ее черным краем и осторожно коснулся толстого, страшно закопченного шнура (калачи тети Маркит сделали свое дело!). Над липой же шнур был совсем незаметен, хотя, как нам хорошо известно, он тянулся до самого неба.

Там, где вервие не было закопчено, оно сливалось с небесной лазурью.

Разумеется, дядюшка Ировец в этот день позаботился о самой великолепной погоде, на какую только был способен дар святого Флориана, а такая погода неукоснительно устанавливалась, когда шнур свободно свисал в дымоходе.

И крюк без труда подцепил и вытащил вервие из трубы.

Сначала над отверстием появилась толстая кисть, за ней взметнулось облачко сажи, кисть тяжело упала на крышу, спружинила, как мячик, и попала прямо в растопыренные руки Грознаты.

От удивления Грозната только рот раскрыл. Значит, это все-таки правда!

Впрочем, времени на размышления не было. Шнур вдруг стал извиваться перед носом казначея, по синему вервию пробежала дрожь, и в тот же миг Грозната ощутил на лице увесистую каплю. Можно было подумать, что где-то наверху этот шнур привязан к обручу большой кадки, до краев наполненной водой, и от рывка целая пригоршня ее выплеснулась наружу.

Грозната понял: настала пора для решительных действий.

А Флориан Ировец был в этот момент на верху блаженства.

Вы только представьте себе!

На трибуне ему отвели самое почетное место рядом с императорско-королевским окружным начальником, возвышающимся над всем сущим: далее по кругу расположились – не считая окрестных приходских священников – цапартицкий бургомистр с городскими гласными, директор гимназии, члены окружного комитета, председателем коего был теперь он, Ировец, командир ополченцев, начальник пожарной команды, командир ветеранов, староста «Сокола», председатели различных корпораций, старосты сельских общин, которые предполагалось присоединить к зборжовскому приходу, за исключением, разумеется, Буреша.

И перед всеми этими господами цапартицкий декан и викарий произносил проповедь о нем, об Ировце!

Хвалебных речей о своей особе дядюшка Ировец наслушался по горло, ведь он изъездил с Грознатой весь округ, но все, что говорил избирателям Грозната,– кстати, повторяя каждый раз одно и то же,– отличалось от проповеди декана как запах пивной кружки от нежного, но сильного аромата кадила, как хриплый рев казначея от утонченного, благостного голоса его преподобия, который звучал еще приятнее от манеры говорить немного в нос.

Коньком Грознаты были глупейшие россказни о том, будто бы он, дядюшка Ировец, уже приступил к постройке подлинно надежного дворца благополучия для нашего крестьянства и тем самым для всей нации, меж тем как противная сторона, о которой староста имел весьма туманные представления, только без конца обещает народу сей дворец.

Как красиво и как непохоже на все это сумел его преподобие изобразить заслуги Ировца! Дядюшка чувствовал, как с каждым словом проповеди бремя земных забот килограммами спадает с его плеч, как он постепенно становится лучше всех окружающих и чувствует себя до странности легким, как возносится все выше, все ближе к небесам…

Ировец замирал от восторга. Проповедь пана декана он не променял бы и на почетный золотой крест с короной, который в заключение сегодняшнего праздника окружной начальник повесит на его заслуженную грудь. Он пребывал в сладком оцепенении, подобном дремоте, какая обычно охватывает пожилых деревенских прихожан при первых же словах проповеди, хотя погрузиться в глубокий сон они себе не позволяют и всегда готовы вслед за проповедником повторить все сказанное – слово в слово,– прошу не путать их с настоящими сонями, с теми, на кого речь преподобного оказывает гипнотическое действие.

Староста не спал, да и как мог он заснуть! От него не ускользнуло даже сердито-покорное выражение лица соседа Вондрака, известного смутьяна и вожака местной голытьбы, у которого сразу пропала всякая охота перебивать оратора. Декан добрался до значения Ировца для округа и всего крестьянского сословия, прославляя его как щедрого основателя будущего зборжовского божьего храма. Он также коснулся – что само собой разумеется – его поразительного дара, свидетелями благодатных последствий коего для всего округа, более того – для всего отечества – мы все являемся, дара, пред силой которого современная наука растерянно немеет (сознавая себя представителями науки, директор гимназии и его коллега, преподаватель восьмого должностного разряда, тоже удостоенный чести занять место на подмостках, вздрогнули – сначала директор, а потом преподаватель), меж тем как мы, все прочие, должны смиренно склонить перед ним голову. Произносящий сию речь, по всей видимости, не ошибется, если свяжет неоспоримые способности Ировца с образцовым отношением оного к своему святому покровителю праведнику Флориану.

Тут Ировец почувствовал на руке прохладную капельку.

Наверняка его преподобие пан декан в запале красноречия изволили брызнуть слюной, что случается и с самыми прославленными ораторами, как могут засвидетельствовать их преданные слушатели.

Дядюшка Ировец даже не осмелился стереть благородную влагу, полагая ее священной, но тут его окропило еще обильней, и виновником сего уже никак не мог быть декан.

Этот легкий душ подействовал на Ировца, как удар дубиной; крякнув про себя, он вытаращил глаза, точно баран на новые ворота. Какая-то сила резко встряхнула его, пробудив от сладкой дремоты. Дядюшка даже испугаться не успел – часовой механизм его сознания, привыкший работать не спеша, загрохотал, словно кто-то повис на гире.

Да и у преподобного отца увязли в горле слова, доставлявшие всем такое блаженство, особенно когда он произносил их в нос; пухлое лицо декана сморщилось, будто кто перечеркнул его крест-накрест. Если бы Ировец совершил самое богохульное святотатство, священник не мог бы взглянуть на него более страдальчески и укоризненно. Допустимо ли, чтобы в столь богоугодный день, коему подобает самая отменная погода, шел дождь? Уже и окружной начальник встал и вытянул вперед руку с золотым обшлагом, проверяя, не каплет ли сверху, за ним то же самое проделал директор гимназии, второе по рангу чиновное лицо в Цапартицах, затем их примеру осмелился последовать и императорско-королевский преподаватель восьмого должностного разряда. Еще и еще стали протягиваться вперед руки, по рядам собравшихся прошла волна изумленного ропота…

Если бы у Ировца было время, он провалился бы прямо на глазах этих господ сквозь землю, ибо уже падали каплищи величиной с добрую сливу. Но дядюшка не стал дожидаться, пока все собравшиеся установят, что в самом деле начался дождь. В один прыжок оставил он за собой подмостки, высокопоставленное общество, проповедь – только еще успел заметить на бегу, как церковный сторож раскрывает над его преподобием зонтик.

Сунув руку в карман и нащупав ключ от черной кухни, Ировец сразу смекнул, чем тут пахнет.

Он даже не побежал в дом, а, руководствуясь безошибочным чутьем, ринулся прямиком за гумна.

Тем временем на праздничной трибуне поднялся страшный переполох. Пан декан так и не смог продолжить проповедь, которую ему во что бы то ни стало хотелось довести до конца. Засвистел, загудел, завыл, как тысяча голодных собак, вихрь; над головой его преподобия треснул вывернутый наизнанку зонт церковного сторожа; в сей же миг затрещали доски рушащихся ярмарочных ларьков, их брезентовые навесы затрепыхались в воздухе, послышались женские вопли, мужские проклятия – вот и все, что в тот зборжовский судный день можно было зафиксировать, пока ужас, охвативший свидетелей тогдашнего стихийного бедствия, не лишил их остатков разума.

Рассказывают, что перед полным затмением солнца, погрузившим Зборжов во тьму египетскую, были еще замечены три форменных головных убора, украшенных золотом или черными перьями,– они летели, уносимые ураганом; первым, конечно, летел кивер окружного начальника, затем – фуражка директора гимназии и в почтительном отдалении – фуражка учителя восьмого должностного разряда… Только вслед за ними летели шапки обыкновенных и более чем обыкновенных смертных. Шляпы ходского хора из села Уезд, каждая величиной с тележное колесо, катились с такой быстротой, что от них отрывались ленты.

Потом уже никто не мог различить даже ближайшего соседа и сам не знал, стоит он, лежит или возносится над землей. Те, кто зажмурился, защищая глаза от песка и пыли, раскрыв их, вдруг обнаружили, что за одну секунду наступила ночь, во мраке которой тысячи хриплых глоток ревели вселенскую погребальную мессу. Тут почти все решили, что и впрямь настал конец света. По крайней мере они дружно это утверждали впоследствии.

Итак, любезный читатель, мы приближаемся к заключительной точке нашей правдивой истории о необыкновенной судьбе дядюшки Ировца, который именно в это время оказался участником самого диковинного происшествия из всех, что уже описаны на сих страницах. Нужно сразу же заметить – точку, которая вскоре будет поставлена, по сути дела, сотворили за нас сами небеса, причем столь решительно, что обоим нашим центральным героям надолго отказали слух, зрение и вообще все органы чувств. Эта завершающая точка превзойдет кульминационные пункты самых бессмертных шедевров отечественной художественной прозы, и в их числе – охотно и бескорыстно допускаем это! – могут быть даже произведения, способные затмить нашу повесть! Точка сия будет изготовлена из огня небесного и сопровождаема громом, вероятно, более оглушительным, чем шум, который наше повествование наверняка вызовет в его главном месте действия – в Цапартицах,– да ниспошлет господь здравие жителям города, коему еще многие века предстоит быть «сторожевой заставой на дальних рубежах родины»!

Так вот, поскольку мы вынуждены вернуться к дядюшке Ировцу, надо вам сказать, что найти его нам будет чрезвычайно нелегко. Он и сам лишь на ощупь смог определить, где в эту минуту находится. Была тьма, про которую говорят, что ее можно резать ножом, но и это бы ему не удалось, ибо ветер, дующий откуда-то из адской бездны, не дал бы раскрыть складной нож. Во всяком случае дранку с кровли срывало целыми охапками да с таким треском, что уши закладывало, к тому же все это светопреставление сопровождал грохот, по тембру более всего напоминавший гудение волынки, под которую в ходском крае поют коляды. Только волынку эту пришлось бы сделать из самой большой навозной бочки дядюшки Ировца [39]39
  Пение коляд сопровождается здесь игрой на инструменте низкого звучания, изготовленном из старого жбана размерами елико возможно побольше, отверстие которого туго обтягивается пузырем. Пучок конского волоса, когда им водят по пузырю взад-вперед, извлекает из этого инструмента звук, похожий на гудение волынки. Для игры на сем инструменте надобны два музыканта: один держит его между колен, другой обоими руками водит по нему пучком конского волоса (прим. автора).


[Закрыть].

Ветер нес потоки воды у самой поверхности земли, и на другой день староста был весь в синяках от градин (разглядеть, какова их величина, он так и не успел). Вероятнее всего, дядюшка вообще не сдвинулся бы с места, если бы в этот миг не прорезала тьму невиданная молния, осветившая липу, которая раскачивалась над его домом, заламывая ветки, словно руки. Значит, он шел правильно и был на задворках своей усадьбы.

Огнь божий оказал ему еще одну услугу: во тьме, расколотой яркой вспышкой, староста увидел две или три фигуры, изо всех сил что-то тянувших. Когда вновь сверкнула молния, двое отскочили в сторону, остался только третий – с задницей на затылке.

Одним махом Ировец очутился возле Грознаты. Возможно, вихрь подхватил дядюшку и помог ему достигнуть цели. Он успел ощутить в руке шелковый шнур святого Флориана, изо всех сил дернул его, и тут вдруг между обоими героями с треском переломился полыхающий огнем гнет [40]40
  Гнет – толстая жердина, с помощью которой сено укрепляется на возу (прим. автора).


[Закрыть].

«С нами крестная сила!» – выкрикнул Ировец. «Господи! Спаси и помилуй!» – по-христиански ответил Грозната, и оба без чувств грохнулись наземь…

Ливень, обрушившийся на Цапартицкий округ 27 сентября недоброй памяти 189… года, был самым что ни на есть ужасающим. Сколько воды низверглось тогда на землю, можно судить хотя бы по тому, что пряничник Вацлавичек, как был – в форме ополченца,– на ящике своих изделий приплыл по Бубржине домой, в Верхнее предместье. Завел он привычку – едва отгремят торжественные залпы, покидает строй и опрометью бросается к своей лавчонке, на помощь бойко торгующей женушке. Многоводная цапартицкая речушка Бубржина берет начало у Зборжова, и если многоводной мы назвали ее в шутку, то на сей раз она и в самом деле пенилась и бурлила.

Утонуть тогда, разумеется, никто не утонул, хотя народ сомневался, не приключилось ли это несчастье с учителем Глупкой, который в ту пору таинственно исчез. Но сего факта мы коснемся позднее.

Все свидетели в один голос утверждают, будто катастрофа не длилась и минуты, и особенно дивятся тому, что за столь краткий срок было произведено такое страшное опустошение. Секундам мертвящего ужаса положили конец две блеснувшие одна за другой ослепительные молнии, сопровождавшиеся оглушительными ударами. Казалось, буря неистовствует не только в небесах, но и само лоно земли разверзлось, выбрасывая на поверхность огнь и серу.

Для широкой публики непосредственные причины сего природного явления остались тайной. У нас же в руках имеется ключ и к объяснению оного, и для раскрытия всех обстоятельств, вызвавших невиданную и неслыханную грозу, которая прервала и пустила насмарку первый зборжовский храмовый праздник.

Очутившись за гумнами своей усадьбы, дядюшка Ировец без труда напал на след похитителей дара святого Флориана. Их умысел – перенести в Спаневицы вервие от погоды, эту тайную причину всех успехов старосты,– не удался бы и без его вмешательства. Сие само собой вытекает из геометрии. Ведь известно, что в прямоугольном треугольнике катет не может быть равен гипотенузе. Пока вервие святого Флориана свисало в трубу Вотавы перпендикулярно, в виде катета, Ировец легко мог до него дотянуться. Когда же похитители стали тащить его в сторону и оно образовало гипотенузу, естественно, должны были в бешеном темпе смениться все состояния погоды, обозначенные на шкале Ировцевой трубы,– вплоть до грозы с громом и молниями.

Впрочем, никто не знает об этом ничего определенного, кроме двоих – Грознаты да старосты Ировца, ибо в решающий миг, когда ударил гром, при вервии оставались лишь они двое. Мимрачек и молодой Буреш бежали и, в тот момент, когда Ировец настиг Грознату, были далеко впереди, а если б они даже что-нибудь и видели, то у них достаточно причин, чтобы хранить молчание. Нельзя сказать с полной уверенностью, что им предстояли судебные неприятности из-за присвоения чужого имущества. Юридическая наука до сих пор не приняла окончательных решений по поводу правовой стороны использования сил природы, о чем свидетельствуют противоречивые мнения относительно того, следует ли считать воровством отчуждение электрической энергии. Однако в любом случае содеянным ими хвастать не приходилось.

Оба, Грозната и Ировец, были найдены на месте происшествия в беспамятстве, чему наверняка никто не станет удивляться, если мы присовокупим, что в руках Ировца была обнаружена полуобгоревшая и еще тлеющая голубая кисть. Ясно одно: когда шнур святого Флориана чрезмерно натянули или, быть может, даже повисли на нем, гром поразил того, кто всячески злоупотреблял этой чудесной силой, не остановившись даже перед риском навлечь на головы ближних величайшие бедствия. Еще слава богу, что таких грешников оказалось двое, и, когда молния скользнула вниз по шнуру, спалив его до самой кисти, каждому досталось лишь по половине удара.

Говорят, не было бы счастья, да несчастье помогло. Так вышло и на сей раз. Оба наши героя воскресли и оправились, хоть и не полностью. Когда Грознату впервые вновь обуял певческий зуд, он обнаружил, что огнь божий угодил в самое уязвимое его место – по «мосточку» и «цепочке»; короче говоря, восхитительный тенор Грознаты куда-то пропал; с той поры он уже ни разу не спел ни «Сеял я просо», ни «Когда я пас коней», ни «Взвейтесь, знамена славы», ни «Я – маленький гусар», ни даже заунывную «Кабы ведал…» И этому можно только радоваться! Жить в Цапартицах стало куда легче.

К дядюшке Ировцу судьба оказалась милосердней. Ему чуть прихватило правый бок, и замечал он это, лишь когда собирался почесать между лопатками – то есть в добром расположении духа. Правда, теперь ему уже было не дотянуться правой рукой так высоко…

Все, что позволительно добавить к нашей истории после огненной, самим богом поставленной точки, мы вполне могли бы отдать на откуп фантазии любезных господ читателей.

Итак, дар святого Флориана был отнят у дядюшки Ировца. А поелику праведник избрал слепыми орудиями своей воли трубочиста, Грознату и Буреша, староста истолковал это совершенно в духе своей эгоистической натуры. Ему и в голову не пришло, что он сам вызвал гнев прежде столь расположенного к нему патрона и благодетеля неподобающим использованием ниспосланной им милости. Вместо того чтобы обращать ее исключительно в пользу своего сословия, края и народа, дядюшка сделал власть над погодой корыстным средством для удовлетворения алчности (как нам известно, он продавал погоду даже отдельным предприятиям и группам заинтересованных лиц) и честолюбия, ради чего и вступил на шаткое политическое поприще!

Вот уж чего святой Флориан не мог предвидеть. И особенно его должны были оскорбить действия Ировца, когда тот не посовестился использовать для политической манифестации или, лучше сказать, политической интриги праздник закладки божьего храма.

А знаете, чем объяснял сам зборжовский староста гнев и немилость святого покровителя? Да просто-напросто тем, что он не распорядился обновить рельеф на шпице своего дома, как пообещал, когда в порыве благодарности опустился на колени перед изображением святого Флориана.

Упрямство Ировца зашло так далеко, что, разгневанный местью святого, он схватил банки с краской, давно уже приготовленные, но из-за мирской суеты так и не нашедшие употребления, и вместе с кисточкой намеревался выбросить их в отхожее место, причем надумал это, едва только смог двигаться. Но кисть как-никак была новая, и он решил ее сохранить – авось, еще пригодится. Зато дядюшка ощутил себя полностью отомщенным, когда обнаружил, что в носу святого Флориана на месте осиного гнезда, которое он весной в приливе нежных чувств сшиб, выросло новое – куда больше прежнего.

Тогда-то он и охнул в первый раз от боли в правой руке, старавшейся повыше почесать между лопатками. Мнение его о святом Флориане, как мы знаем, с самого начала не слишком лестное, отнюдь не изменилось к лучшему. Дядюшка Ировец по-прежнему считал себя куда сметливей.

Вервие от погоды приказало долго жить, но почетным цапартицким гражданином Ировец остался. И еще кое-что осталось дядюшке – магнит, оказавшийся столь притягательным для Грознаты, а именно – сберегательные книжки. Сумма, в них значившаяся, была так велика, что Ировец позволял себе подумать о ней лишь темной ночью, с закрытыми глазами, да еще спрятав голову под подушку.

Застраховав усадьбу в банке «Славия», а поля – от градобития, он мог теперь думать о святом Флориане что хотел!

Участь вчерашнего любимца публики его нисколько не тяготила. То, что граф взял слово назад, было для Барушки великим счастьем – ведь не прошло и года, как его, словно ребенка, начали возить в коляске! Куда больше Ировца заботило, не потребуют ли возврата денег пивовары, заблаговременно заказавшие у него морозы, чтобы иметь вдоволь льда. Плут не только взял денежки вперед, но и ни одному из них не сказал, что ему за это уже заплачено, и ежели он кому-то дал обещание, то поневоле угодит и всем прочим.

Что произошло с третьим женихом Барушки – учителем Глупкой – так и осталось загадкой. После подпорченного зборжовского празднества он вновь объявился среди живых и безотлагательно принялся за выполнение своих обязанностей. Говорят, директор гимназии уединился с ним для конфиденциальной беседы и был весьма строг, но содержания ее так никто и не узнал. Слух, будто все это время Глупка был заперт в сарае для щетинистых и хрюкающих млекопитающих, что стоит во дворе у Бурешей в Спаневицах, не имеет под собой никакой реальной основы и, несомненно, возник из весьма сомнительной предпосылки – исходившего от его одежды пронзительного запаха, напоминающего вонь грязного свинарника. Учитель об этом, конечно, и словечком не обмолвился, храня по поводу своего загадочного отсутствия упорное молчание. С уверенностью можно лишь утверждать, что с тех пор он обходил Барушку за три мили и даже думать о ней забыл, поскольку на такие вещи у него теперь вообще нет времени. Ведь он основывает в Цапартицах литературное общество! Сам Глупка посвятил себя литературной критике, преимущественно уделяя внимание богатым плодам чешской беллетристики, что, как хорошо известно, представляет собой благодатное поле деятельности для пытливых и усердных учителей средней школы.

Особенно охотно мы сообщили бы что-нибудь более определенное об отношениях молодого Буреша и Барушки Ировцевой. Но, увы, к моменту сдачи в набор сих строк еще нельзя было с достоверностью сказать, продвинулось ли их сближение настолько, чтобы появилась надежда на окончательное примирение пред божьим алтарем. Если нечто подобное произойдет в ближайшем будущем, мы не преминем сообщить об этом на страницах «Шванды-волынщика», хотя бы в разделе «Нам пишут».

К сожалению, надеяться на такой исход трудно, ибо вражда между обоими «первыми» мужами округа стала еще непримиримее, чем когда-либо.

Дело в том, что Буреша пусть незначительным, но все же решающим большинством голосов избрали депутатом земского сейма от округов Цапартицкого и Нудломнестецкого.

И выбор был сделан правильно.

Буреш доказал это первым же своим деянием на новом поприще, подав фундаментально обоснованную интерпелляцию с требованием не только снять с Цапартицкого и Нудломнестецкого округов все налоги, но также предоставить им солидную государственную субсидию в связи с ущербом, понесенным 27 сентября 189… года.

Сообщение о победе Буреша на выборах опубликовал воскресший «Гонец из Цапартиц», сопроводив его язвительной статьей, заголовок которой гласил:

«Конец национального единства в Цапартицком округе».