Текст книги "Чешские юмористические повести"

Автор книги: Ярослав Гашек

Соавторы: Карел Чапек,Владислав Ванчура,Карел Полачек,Эдуард Басс,Яромир Йон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 36 страниц)

Во время затянувшейся паузы девушки из педагогического училища стали шушукаться, человек в зимнем пальто развернул альбом, а мой самый преданный слушатель, старый дед, устало опустил правую руку, которую приставлял к уху.

Вернувшись мыслями к лекции и постаравшись вспомнить, о чем я им тут говорил, я подумал, что вряд ли так уж всем ясно, что такое имманентность.

Я поднялся и вышел из-за стола, остановившись в двух шагах от дедушки.

– Я еще раз повторяю уважаемым слушателям, что, с точки зрения гносеологии, имманентный принцип современного искусства,– сказал я, подчеркивая каждое слово,– что имманентный принцип современного искусства есть прямая противоположность трансцендентального! Понятно?

Дедушка согласно кивнул, и я продолжал:

– «Имманентный» можно перевести на чешский язык как – внутренний; иными словами то, что есть внутри, что внутри содержится в нем, существует, ему присуще. Из этого логически вытекает, что искусство новой эпохи, осознавая свою имманентность, является иммедиатным, импрессивным, антикапиталистическим и мутуально социальным.

Вполне довольный собой, я вернулся на место, сел за столик и закончил лекцию весьма эффектным пассажем:

– Из наших выводов, дамы и господа, со всей неопровержимостью следует, что европейское искусство прошлого, защищающее меркантильные интересы дворянства, церкви, буржуазии, сегодня безнадежно мертво. Рождается новое искусство…– перевернул я предпоследнюю страницу,– восходящее, как утренняя звезда революционной перестройки общества!

Дочитав, я остановил свой взгляд на заключительном резюме Отомара, нацарапанном красным карандашом.

«Anathema sit! [77]77
  Анафема! (лат.)


[Закрыть] Эх ты, самовлюбленный сноб, и что ты тут нагородил почтенным гражданам нашего города? Знаешь, что я тебе скажу? Если бы дамы и барышни, вместо того чтобы тебя слушать, пытаясь хоть что-нибудь понять в твоих россказнях, перештопали бы все свои чулки и перечинили бы носки детей и братьев, а мужчины бы нарубили дров на утро,– ей-богу, было бы больше пользы, и моральной, и материальной. И чего ты морочишь им головы, обманываешь простые, доверчивые души, сея скуку смертную? Свершай свои надуманные эстетические революции в пражских кофейнях, где, сидючи за мраморными столиками, можешь до одурения конспектировать заграничные журналы или даже поджечь сигаретой все эстетическое старье, скопившееся в парижском Лувре или римском Национальном музее. Никто тебе и слова не скажет! Кончай болтовню и займись делом! Vederemo ad oculos [78]78
  Убедимся воочию (итал. и лат.).


[Закрыть], холуй ты этакий, распространяющий манифесты европейских авангардистов двадцатилетней давности по чешским деревням; почтарь хромоногий, галантно доставляющий модную почту не по адресу; пластинка ты заигранная! И что ты, как попугай, повторяешь слова Маринетти ^{118}, Хлебникова и Бретона? Эх ты, усердный сочинитель немыслимых коктейлей! В поте лица своего стряпаешь ты из чужих, как это принято у нас, идей и чужих бредовых экспериментов жидковатую бурду нового учения, лишенного всякого смысла и жизнеспособности? Ну, крикливый осел, объевшийся ворованным и непереваренным кормом, только попадись мне в Праге, я с тобой поговорю!

До свидания! Отомар»

Меня как обухом по голове ударили, в глазах потемнело, глаза перекосились и часто-часто заморгали, а зал перевернулся вверх ногами.

Ай-вай, приставай! Врды, врды, врды, страконицкая волынка, ай, дуды, дуды, дуды!

Через секунду я слегка очухался и дрожащим голосом сказал:

– Дамы и господа! На этом я свою лекцию хочу закончить. После перерыва последует чтение отрывков из моих книг!

Публика, слегка помедлив, вяло зааплодировала.

Распаренный и вспотевший, я вышел в темный коридор покурить.

– Маэстро, извините нас ради бога,– подбежал запыхавшийся секретарь.

– Не понимаю! Почему и за что? Скорее мне надо просить извинения!

– Ах нет! Не в этом смысле! Вы говорили превосходно! Вы так колоссально рассказывали о новой культуре! Здесь и понятия не имеют о том, что делается в искусстве!

– Но ведь я…

– Совсем наоборот, маэстро! Все великолепно! Только вот художник, учитель Кадлечек, ушел. Сказал, что с этой лекцией и со всем городским обществом расправится в газетах. Но мы ему сами покажем в «Гласах». Он уже столько бед натворил. Сорвал нам выставку пражского клуба «Восьмерка»… ^{119}

– Так за что же я должен вас извинить?

– Я думаю, маэстро, вы не обиделись, что мэр сначала назвал вас Ярославом, а потом Йозефом? Понимаете, месяц назад к нам приезжал поэт Ярослав Сейферт ^{120}, а осенью наш цикл о культуре открывал известный писатель Йозеф Гора!

– Да чепуха все это! Скажите лучше, что из себя представляет ваш мэр.

– У него есть фабрика, производящая напильники. Он замечательный человек! Большой патриот!

– А толстый господин, который с ним пришел и потом сидел с пани Мери?

– Это пан Вашак, тоже прекрасный человек – член муниципалитета, он всюду сопровождает мэра и знает все, что происходит в городе. Ничего от него не укроется. Он состоит в Обществе любителей конной езды и ему присуждена серебряная палица.

– А старичок в первом ряду?

– Это весовщик с сахарного завода. Сейчас он на пенсии. Делать ему нечего, дома злая жена и дочь, в квартире холодно, вот он и ходит на все мероприятия и всегда садится поближе к печке. Он глух, как тетерев.

– Так чего же он приставляет руку к ушам?

– Его надо знать, маэстро,– засмеялся пан Гимеш.– Он злится, если кто-нибудь начинает кричать ему в ухо, говорит, что и так хорошо слышит. Не пропускает ни одной лекции и делает вид, что у него прекрасный слух, но нас не проведешь.

Мы прошлись по темному коридору, где прогуливались барышни из педучилища, к которым приставали какие-то подростки.

– Да, чтобы не забыть, маэстро! Наш заместитель председателя, учитель старших классов Кунрад, просил его извинить. У них в семье скарлатина. Господин школьный инспектор уехал в область, а к кассиру – супруга его недавно родила – приезжают свояк со свояченицей, и сегодня вечером ему надо на вокзал. Он тоже очень сожалеет.

Пытаясь отыскать еще одну сигарету и ничего не обнаружив в кармане пиджака, я сунул левую руку в карман брюк. Пальцы погрузились в теплое липкое месиво из кусочков рыбы, турецкого меда и крошек.

Не решаясь вытащить руку, я оставил ее в кармане, в этой вязкой массе, и попросил сигарету у пана секретаря.

– Вместо кассира гонорар вам выплачу я. Сколько мы вам обязаны?

– Да что вы, не стоит об этом и говорить!

– Нет, как же! У вас ведь столько расходов!

– Ну, если только за дорогу…

– Огромное вам спасибо. Мы пошлем вам благодарственное письмо за подписью председателя, старосты… Наверное, уже пора в зал!

К нам подошел гимназист.

– Извините, господин писатель, что такое «имедиатный»? В моем словаре иностранных слов я не нашел.

Я не знал, что сказать. Когда у меня вдруг спрашивают смысл какого-нибудь слова, я почему-то забываю все, что до этого прекрасно знал. Так не раз случалось со мной в гимназии. Но здесь-то причина была в другом. Фраза о том, что новое искусство является имедиатным, импрессивным, антикапиталистическим и мутуально социальным, так мне понравилась, что я ее целиком списал из манифеста наших авангардистов и не успел еще толком над ней подумать.

– Имедиатное, вы спрашиваете? Но это же очень просто, это, как вам лучше объяснить – непосредственное, только чешское слово точно не передает его значение; имедиатное это то, что вплотную примыкает, короче говоря, что хорошо сидит, что попадает в самую точку…

– Спасибо! А «мутуальный»?

– Где здесь писатель Йон? – послышался чей-то бас из глубины темного коридора.

– Здесь, здесь! – живо откликнулся я.– Прошу прощения! – Извинившись, я поспешил на голос.

– Я – Кисела, ты узнаешь меня? – громко спросил идущий мне навстречу человек.

– Господи боже мой! Кисела! Чижик! Старый вояка! – закричал я и потащил товарища поближе к входу в зал, к свету.– Что ты тут делаешь? И откуда ты взялся? Как жизнь? Ведь мы столько времени с тобой не виделись!

– Я здесь работаю геодезистом, у меня трое детей, а как ты?

В обозе Йозефовского полка мы прозвали Чижиком прапорщика Лойзика Киселу, у которого на длинном теле сидела маленькая головка, как у землеройки, чем он очень походил на предмет популярной игры нашей юности, называвшийся «скворцом» или «чижиком».

– Пойдем-ка сюда! – я увлек его в глубь коридора, где мы торопливо рассказали друг другу о себе, вспомнили товарищей.

– Скажи, что за человек здешний мэр?

– Ноль без палочки.

– А толстяк?

– Какой толстяк?

– Да с серебряной палицей!

– А! Это крупный мошенник и богач. Мэр без него ни шагу.

– Значит, фактически, мэр – это он?

– Да нет, где ему!

– Так кто же правит городом?

– По правде говоря, городом правит пани Мери. Вашак делает все, что она захочет. Она ходит на заседания муниципального совета и вертит им, как ей вздумается. Вмешивается во все, о чем бы ни шла речь – о земельных ли участках, о налогах, или, как совсем недавно,– о трубочистах.

– А куда смотрит Жадак? Где он только ее нашел?

– Влюбился в свое время в хорошенькую девушку из Драсовки. Отец его, старый Жадак, думал, что Марженка оздоровит их кровь. Как же, оздоровила! Велела переписать на себя и детей решительно все – дом, имущество, акции, даже мебель. У самого Жадака не осталось ничего – лишь то, что на нем надето. Свои гонорары он переводит на ее имя. Даже на сигареты ему не остается. Все время у кого-нибудь занимает. Обед ему носит вниз тетушка. Но человек он умнейший, правда грубоватый с клиентами и с чиновниками. Был я как-то с ним в суде, так он и говорит судье…

– А Яндашек?

– Мельник, миллионер. Он и Мери скупили почти все земельные участки в округе. Понимаешь, что это значит?

– Извини меня, дружище, мне пора в зал!

– Мне тоже пора, прости, что не могу остаться. Приехало начальство из Праги, и мы сидим на свином пиру в «Порт-Артуре». Присоединяйся к нам.

– Не могу! Заходи, если будешь в Праге!

Мы попрощались за руку.

Я разыскал пана секретаря.

– Скажите, есть здесь где-нибудь умывальник?

– Умывальник? – пан Гимеш задумчиво стал тереть подбородок, покрытый желтой растительностью.– Да, умывальник есть, пойдемте в кухню.

Мы побрели по темным коридорам.

– Умывальник? – переспросила девочка-судомойка, выливавшая помои.– Нет здесь никакого умывальника. Спросите лучше у кухарки.

– Умывальник? – повторила кухарка, осторожно поворачивая сковородку, где жарились бифштексы.– Некогда мне! Ступайте к хозяйке. Здесь вам не умывальня, а кухня!

Хозяйка, дама с высоко взбитыми волосами, сидела в своей исповедальне, в укромном уголке комнаты под сводчатым потолком, наполненной едким дымом. Около нее толкались официанты. Едва взглянув на нас весьма высокомерно, она продолжала считать зеленые и белые бусинки, накалывая чеки на проволоку.

– Умывальник! Пусть господа умоются у себя в номере. Вы в какой комнате? – повернулась она к черной доске с ключами.– Ах, вот как, господа живут не у нас! Анка, принеси-ка что-нибудь умыться!

Какая-то старушка поставила перед нами тазик. Я поболтал в воде рукой. Полез за носовым платком.

– Да вытрите хоть бы о мой фартук! – сказала она.

– Спасибо!

– Не за что, сударь.

На обратном пути, когда мы шли по лабиринтам этой стародавней харчевни, я в глубине души подумал, что Отомар, пожалуй, прав.

Люди идут на лекцию, чтобы развлечься, узнать что-нибудь новенькое, вырваться из повседневности, забыть свои житейские дела и заботы, убежать от самих себя. Поэтому и пользуются особой популярностью лекции о заморских краях с демонстрацией вручную раскрашенных картинок.

«Будем действовать иначе»,– сказал я себе, усаживаясь за столик перед сильно поредевшей аудиторией.

Чтобы овладеть вниманием слушателей, я начал с рассказа, обычно имевшего успех,– «Хоры ангельские» ^{121}. Как бы сокрытые в мехах бесхитростной гармошки, эти самые хоры пели солдатам, заброшенным в забытые богом места, куда-то на край света, трогательную песню о доме и о вселенной, раскинувшей над ними свой звездный полог.

Я так увлекся, что перестал следить за собой и, вместо того чтобы, как принято, бубнить себе под нос, читал громко и звучно,– да! Чтобы слова доходили до самого сердца.

Мне похлопали.

В середине другого рассказа – «Изобретатель» ^{122}, где речь идет о человеке, расхваливающем свое изобретение – бесшумное ружье, сконструированное из клетки для кроликов, в зале засмеялись.

Когда я кончил, раздались дружные аплодисменты.

«Наконец-то лед тронулся!» Только бы еще в соседнем помещении перестали в такт вальсу, звучащему по радио, дубасить в деревянную стенку. Стенка ходила ходуном.

«Ну вот, братец, ты и добился своего»,– сказал я себе и начал для разнообразия медленно, трагически понизив голос, читать печальную повесть о сыне, безмерно любившем свою мать ^{123}. Желая порадовать ее продвижением по службе, он совершает не только героические, но и бесчеловечные поступки, в чем потом и раскаивается.

К моему удивлению, разошедшаяся публика совершенно беззастенчиво продолжала веселиться дальше.

Когда я, смущенный и раздосадованный непонятным явлением, на минутку оторвался от книги и посмотрел в зал, все так и покатились со смеху.

Окончательно сбитый с толку, я скосил глаза и заморгал.

Новый взрыв безудержного хохота.

«Может быть, у меня сажа на лице или какой-нибудь беспорядок в одежде?» – подумал я.

Я сел и незаметно оглядел свой костюм.

Во время паузы публика утихомирилась.

Но когда я опять поднялся и грустным голосом стал читать душещипательную сцену, где Милан, оскорбленный, что его не повысили в должности, напился, и, нахлобучив на себя дамскую шляпу с перьями, высовывает язык своему отражению в зеркале со словами: «Привет, Милан!» – в зале началось что-то невообразимое. Барышни-студентки завизжали, подростки в заднем ряду встали на стулья, гогоча и кривляясь, а главное, что меня поразило в самое сердце, даже пани воспитательница и та смеялась во весь голос, издавая какое-то странное голубиное клекотанье.

Даже почтенный дедушка, поддавшись всеобщему веселью, хихикал, покряхтывая; даже пани Мери настолько забылась, что буквально валилась на стол от смеха.

«Кошмар,– подумал я,– такой серьезный, проникновенный рассказ, а люди веселятся».

Напрасно я сделал новую паузу в надежде, что зал угомонится. Напрасно, сурово нахмурив брови, поднял руку, призывая к тишине и порядку.

Ответом мне была настоящая буря гомерического хохота.

Я совсем растерялся.

Я уже был сыт по горло этой своей культурно-просветительской деятельностью в проклятом городе!

Мне хотелось швырнуть книгу на стол и заорать: «Тихо! Да как вы смеете! Я рассказываю историю, полную черного эдипова комплекса, полную роковых парадоксов, а вы?..»

Но в это время за стеной у лесников поднялся шум, все радостно загалдели, послышались возгласы: «Сейдл, ха-ха-ха! Сейдл явился! – Привееет, Сейдл, дай я обниму тебя, шумавский волчище!»

Это вечерним поездом из Южной Чехии приехал, как мне сказали потом, знаменитый шварценбергский лесничий ^{124} Сейдл, признанный король охотничьих анекдотов.

В следующий миг произошло нечто, о чем бы я предпочел умолчать, чтобы сохранить к себе хоть каплю уважения со стороны читателей этого рассказа.

Но честность и искренность, две добродетельные сестрицы писательского ремесла, требуют, чтобы я без утайки описал, при каких скандальных обстоятельствах закончилось мое выступление.

С тех пор прошло много лет, и я уже точно не припомню, что же, собственно, произошло в помещении за деревянной перегородкой.

Вроде бы официант, перегруженный тарелками, столкнулся с каким-то захмелевшим лесником; кто-то из них всей тяжестью своего тела навалился на перегородку. Раздался удар, послышался зловещий звон бьющейся посуды, после чего от стенки отделился здоровенный прямоугольный кусок и, чуть поколебавшись, куда ему падать, с ужасающим грохотом рухнул по ту сторону от нас, прямо на егеря, мирно пьющего вино за длинным столом.

Сперва все оцепенели от страха. Наступила гробовая тишина.

Потом все дружно загомонили, окликая людей, погребенных под перегородкой и облитых пивом: «Алле! Как вы там!» Чей-то раздраженный голос возмущенно вопрошал: «Ну что у нас за порядки?»

В образовавшейся дыре, через которую потянуло клубами табачного дыма, возникла физиономия папаши Сейдла – огромный красный блин со сверкающей плешью, моржовыми усами и длинной седой бородой,– а рядом морды двух его гончих. Встав на задние лапы, они что-то вынюхивали на внезапно образовавшемся сквозняке, высоко задрав свои породистые носы.

– Ах плутишки! Да ведь у вас здесь прячутся девчата!

После этих слов старшего лесничего Сейдла какая-то барышня радостно воскликнула: «Дядюшка, милый дядюшка!» Из-за стола поднялась одна из воспитанниц училища, хорошенькая стройная девушка, и бросилась прямо к дыре.

– Дядюшка, вот хорошо-то, что вы приехали! – Она обвила руками дядюшкину шею, а он, не выпуская из левой руки поднятую рюмку, обнял своей медвежьей лапой племянницу, ласково похлопывая ее по спине.

Раздалось пять звонких поцелуев.

– Ого-го! – послышались протестующие возгласы мужчин, и пролом мгновенно заполнился лицами молодых и старых лесников.

Пока дядюшка Сейдл, посмеиваясь в усы, обнимался с Властичкой, остальные девушки, воспользовавшись суматохой, повскакали с мест и помчались к импровизированному окошку.

– Привет, привет, милые дамы – давайте к нам! – звал дядюшка Сейдл.

– Мое почтение, барышни! – вопил какой-то молодой егерь.

– За вашу красоту, очаровательные созданья! – хором кричали лесники, размахивая пол-литровыми кружками с пльзенским.

Все приветствовали девушек, пили за их здоровье, протягивали им руки, а тут еще квартет саксофонистов, подоспевший со свадьбы, громко грянул бравурный марш.

Тщетно пыталась воспитательница оттащить девушек от дыры. Напрасно ринулись к пролому, чтобы помочь ей, другие почтенные дамы и господа.

– Здесь заседание просветительского общества! Прошу всех на свои места! – надрывался пан Гимеш.

– Да оставьте вы их в покое! – весело воскликнула пани Мери, единственная из всех, не считая меня, оставшаяся на своем месте.

Оскорбленный до глубины души таким завершением своей лекции, я объявил по сути дела самому себе:

– Дамы и господа! На этом разрешите закончить. Благодарю за внимание.

Свернув свои листочки и собрав книги, я задул свечу, одел пальто, надвинул шляпу на глаза и заторопился к выходу.

Я брел по катакомбам отеля, и мне больше всего хотелось оказаться где-нибудь в укромном уголке и зарыдать над самим собой.

Но, выйдя на площадь и глотнув свежего воздуха, я сказал себе: «А теперь я рассчитаюсь с Отомаром!»

Я кипел от ярости. У меня чесались руки.

Любезный пан секретарь догнал меня у фонтана, посреди заснеженной площади.

– Маэстро, может быть, вы посидите с нами немного – мы просим вас!

Остановившись, я раздумывал, а не отвести ли мне душу прямо сейчас, намяв бока этому субъекту.

Ни за что бы я не пошел с ним, если бы не вспомнил, что ведь я гость пани Мери, а ключи от дома у нее.

Во дворе гостиницы, у входа в ресторан, мы застали всех своих слушателей и дядюшку Сейдла, обнимавшего за талию стройную Властичку в белом берете.

Велись серьезные переговоры, обсуждались важные вопросы.

Пани воспитательница долго и упорно сопротивлялась:

– Не могу я взять на себя такую ответственность! Госпожа директорша будет очень недовольна вами, барышни, нет, нет и еще раз нет!

Я стоял с равнодушным видом.

Все принялись хором уговаривать ее – и пан секретарь, и пани Мери, и дядюшка Сейдл. Наконец она сдалась.

– Ладно – только на полчасика!

Хозяин самолично приготовил для нас в переполненном ресторане стол.

По моему предложению его возглавила моя гостеприимная хозяйка, пани Мери.

Властичку дядюшка Сейдл отвел к столу лесников.

Девушек стали приглашать на танец молодые егеря, уводя их потом в свою компанию, и постепенно за нашим столом осталось всего несколько человек да встревоженная воспитательница, то и дело озабоченно поглядывавшая на своих подопечных.

– Вот, маэстро, перед вами вся наша культурная община,– сказал пан секретарь, привычно открывая традиционные посиделки с писателем.

– Вы превосходно выступали! – сказала пани Мери.– Я уже не помню, когда я еще так смеялась. Но кое-что вы мне должны будете разъяснить!

– Все удалось как нельзя лучше! – поддержал ее пан секретарь.– Таких прекрасных вечеров у нас еще не было.

– А мне во время этой лекции пришло в голову,– вступила в разговор сморщенная озабоченная дама, супруга управляющего,– сколько еще на этом свете несправедливости, неискренности, лжи!

Я удивленно покосился на нее и часто-часто заморгал.

Заказав стакан вина, я надеялся хоть как-то избавиться от страшной тяжести, тисками сдавившей сердце.

Острый приступ злости прошел, но вместо этого душой овладела черная меланхолия.

Я понуро сидел над бокалом бадачонского.

«Хорош, писатель! – думал я, вертя в руке тоненькую ножку сверкающего зеленоватого бокала.– Ах, Отомар, Отомар! Ты единственный искренний человек на этом лицемерном свете. Друг мой золотой, приди ко мне и отчитай меня, сумасброда, смешай с грязью за то, что я додумался приехать в этот город с целью поднять его культурный уровень. Приди и полюбуйся, до какой высоты я его поднял. Представляю, как ты заржешь, оскалив лошадиные зубы. Отомар, Отомар, ты-то ведь прекрасно знаешь, до чего устойчив привычный уклад нашей повседневной жизни. Он как скала, которую, конечно же, не сдвинешь с места, излагая трем десяткам человек в течение двух часов свое эстетическое кредо. Разве своротить гору здорового чешского материализма! Я хочу к тебе, в твою конюшню,– чтобы ты как следует выругал меня, а я в молчаливом раскаянии свернулся бы в клубочек на знакомой кушетке, полной блох…»

Семеро членов культурной общины города, сидящие за нашим столом, деликатно помалкивали. Они как будто чувствовали, что творится в моей душе, и давали мне время самому справиться с собой.

Оглядываясь по сторонам, я стал искать официанта.

Мне захотелось съесть что-нибудь существенное!

Я взглянул на золотые стрелки стенных часов, висевших на каменном своде. Они показывали половину пятого. Часы стояли.

Не решаясь вытащить свои, карманные, я гадал, сколько сейчас может быть времени. Наверное, около одиннадцати. Ничего себе! С самого утра, перекусив только в поезде, я по сути дела так ничего и не ел.

Что бы себе заказать?

Официанты разносили фаршированную телячью грудинку, свинину с золотистой корочкой.

«Aber [79]79
  Но (нем.).


[Закрыть], милый мой! – вразумлял я себя.– Как же ты будешь ужинать на глазах у пани Мери, хоть ей и не сидится на месте, и, пребывая в прекрасном настроении, она все время с кем-то общается. Кроме того, вся компания за нашим литературным столом прекрасно знает, что я ужинал у нее дома. Что подумает она и что подумают члены культурной общины, которым известна ее скупость?»

На часы я из-за своей щепетильности не мог взглянуть!

Ужин себе не смел заказать!

Я продолжал вертеть хрупкую ножку бокала с вином.

И вдруг со словами – «прошу, пожалуйста!» – подбежавший официант поставил передо мной большую тарелку жаркого из серны с брусникой и кнедликами. Я удивленно посмотрел на него, но сразу невольно схватился за нож. И в ту же секунду передо мной возник метрдотель.

– Пардон? Вы заказывали?..

– Нет!

Он схватил тарелку, вилку, нож:

– Руда, я же говорил – третий в середине! – И, положив передо мной меню, вычеркнул жаркое и цыпленка под соусом.

– Благодарю, я ужинал!

– Прошу прощенья!

Вспомнив, что японцы с улыбкой встречают любую неприятность, я посмотрел на соседей по столу, мужественно улыбнулся им и отхлебнул вина.

– Эй, постой-ка! – ухватил я за полу помощника официанта,– принеси крендельки!

Я с хрустом жевал маленькие сухие колечки и запивал их приятным бадачонским вином.

Наблюдая с горьким смирением весь этот лукуллов пир, слушая гул голосов, внимая меланхолическим звукам модного танго, я больше всего хотел оказаться где-нибудь в пустыне. Отодвигая свой стул, чтобы пропустить очередного нахала, который лез прямо на меня, продираясь к висящему у стены пальто, я жаждал услышать слова поддержки от человека сильного, гораздо более сильного, чем я,– жалкая раздавленная щепка. Вскакивая со стула, потому что мне в затылок упирался кием дюжий детина в свитере, я страстно желал услышать от какого-нибудь уважаемого мною человека, что я вовсе не такое уж ничтожество, каким кажусь себе в эту минуту. Шаря по карманам в поисках сигареты, я жаждал, чтобы Утешитель ласково уверил меня, что я не заслуживаю тех унижений, которым подвергают меня в городе, что даже лекция моя не была столь уж скверной, как считает Отомар. А больше всего мне хотелось, чтобы сказанное мной не пропало даром, не растворилось бесследно в атмосфере всеобщего чревоугодия, не растаяло в звуках фокстрота, который фальшиво выводил отчаянно завывающий саксофон.

Я заказал вторую порцию бадачонского.

Лесники и девушки перешли к исполнению наших неувядаемо прекрасных народных песен.

 
Дева синеока,
Не грусти ты у потока…
 

– Разрешите кое о чем спросить вас, маэстро,– обратился ко мне директор музыкальной школы.

– Пожалуйста, к вашим услугам,– поднял я голову.

– В консерватории нам тоже читали лекции по искусству, и вы очень хорошо сегодня сказали, что современное искусство должно служить всем. Только ведь наши молодые композиторы и понятия не имеют, что такое мелодия, и сочиняют кошачьи концерты. Да и художники делают из нас дураков, рисуют ребусы вместо картин. Наверное, я выражу желание всех присутствующих, если попрошу вас, маэстро, объяснить, что такое кубизм…

– С удовольствием, одну минуточку.– Я поднялся из-за стола, чтобы сполоснуть левую руку в маленьком фонтанчике возле бильярда, где из чиненого и перечиненного крана в виде львиной пасти текла тоненькая струйка воды.

 
Диви синиики,
Ни гристити и питики…
 

Вернувшись, я обрадовался, что мне не придется объяснять, что такое кубизм, ибо возле моего стула толпилось несколько человек с книгами в руках. Сначала я раскрыл альбом, завернутый в атласную бумагу. На первой странице было написано: «Любезной чтице моих произведений с благодарностью – А. Ц. Нор ^{125}». Потом мне вручили тетрадь лирических стихов, и я обещал молоденькой авторше все прочесть и высказать в письме свое мнение. Кроме того, я выслушал жалобы господина, выложившего передо мной рукопись исторического романа в трех томах «Отец отчизны» и требовавшего, чтобы я нашел ему издателя. Субъект в темных очках, в зимнем пальто и барашковой шапке – его привела дочь – бодро потряс мне руку:

– Я не осмелился подсесть к вам, а теперь, к сожалению, должен уходить. Позвольте представиться – я бывший податной инспектор, а кроме того, путешественник и писатель. Это мой труд – «В стране пирамид», разрешите презентовать его вам.

– Весьма тронут, весьма тронут, пан инспектор,– сказал я и перешел в распоряжение редактора местного журнала «Гласы».

– Извините, но профессор Кадлечек отказался дать информацию о вашей лекции, и я сам подготовил тут несколько строк.

Просмотрев, я решительно вычеркнул всех «маэстро», все эти «знаменитость», «прочувствованное слово», «увлек слушателей» и был «награжден бурными аплодисментами».

– И, пожалуйста, изложите содержание вашей лекции!

Я написал, что искусство, как показал докладчик, есть особый вид познания человека, раскрывающего глубины человеческой души способом, гораздо более действенным и эффективным, нежели познание логическое. Поверхностный позитивизм изжил себя. Завершается эпоха деспотического царства науки. Начинается новая эра активизации жизненных инстинктов, и в первую очередь инстинктов социальных. Поэтому новое искусство, не желая иметь ничего общего с отжившим искусством феодально-буржуазной эпохи, встает на сторону человечества, приближающего зарю счастливого будущего.

– Это колоссально! – воодушевился молодой человек.– Я абсолютно с вами согласен!

Я опять уселся за наш унылый стол.

Настроение мое улучшилось.

Захотелось потанцевать с девушками, развеять тоску одиночества в общении с женщинами, что всегда есть лучшее лекарство от тоски.

Но выпитое вино, вместо того чтобы сказать: «Иди!», шептало: «Сиди!»

«Почему же все-таки надо мной смеялись? Разве я читал что-нибудь смешное? Непонятно, хотя, конечно, надо признать, слово очень действует на воображение. Слово оттачивает зрение, слух, обоняние и осязание».

 
Дывы сыныыкы,
Ны грыстыты ы пытыкы…
 

Пани воспитательница, все это время сидевшая как на иголках, внезапно одела черную шляпу, пальто и пошла за директоршей, потому что девушек невозможно было ни уговорами, ни силой заставить идти домой.

Я продолжал свои размышления над стаканом вина.

«А может, у меня такая нелепая физиономия, что стоит только предстать перед публикой, и она уже начинает покатываться со смеху! Ужас!»

Пан управляющий наклонился ко мне через стол:

– Я позволю себе, уважаемый пан писатель, сделать одно конкретное замечание по поводу вашей прекрасной лекции, а именно: пчеловодство – это ведь тоже искусство, и какое!

– Разумеется, пан управляющий! – ответил откуда-то прибежавший в пальто и в шапке секретарь. Придвигая ко мне стул, он прибавил:

– Итак, маэстро, я уже договорился с кассиром, поймал его в «Щуке». Сейчас все приведем в порядок! Вот в этом конверте деньги за билеты туда и обратно, и, пожалуйста, распишитесь вот здесь. Благодарственное письмо за подписью председателя и секретаря мы вышлем по почте.

Воспользовавшись моментом, пока мы шептались с секретарем, какая-то молодая женщина негромко спросила у жены директора музыкальной школы:

– Как себя чувствует Петрик?

Мясистое лицо высокой седовласой дамы, видно совсем недавно ставшей бабушкой, расплылось в улыбке. Не обращая внимания на почтительную тишину за столом, она воскликнула энергичным альтом:

– Ах, это необыкновенный ребенок! Представьте себе, он уже сам встает!

Все шестеро членов культурной общины сразу встрепенулись. Шестеро молчаливых участников традиционных посиделок с писателем, как по команде, задвигались на своих стульях, заулыбались и закивали головами в разные стороны – будто на них брызнули живой водой.

– Что, что? – воскликнула пани Мери, опять подсаживаясь к нашему столу.– Петрик Гадрбольцев уже встает? Не может быть!

– Ну зачем бы я стала говорить неправду, пани Жадакова! Сегодня утром мы с дочкой его искупали, он поспал, Андулка постелила ему на пол овчинку и говорит – я слышала это собственными ушами – Петрик, паси лошадок, паси! Я как раз доделывала лапшу, потом вхожу в комнату, а Петрик стоит на ножках! Держится за кроватку! Я от радости так и подпрыгнула, чуть его не задушила…

Слова счастливой бабушки довершили процесс коллективного воскрешения из мертвых.