Текст книги "Чешские юмористические повести"

Автор книги: Ярослав Гашек

Соавторы: Карел Чапек,Владислав Ванчура,Карел Полачек,Эдуард Басс,Яромир Йон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 36 страниц)

Да и прочие дети доставляли мне радость. Губерт и Клара прекрасно учились, приносили из школы отличные отметки и похвальные отзывы. Одна лишь Геленка немного беспокоила меня. Она была постоянно бледна и как-то подавлена; однако врачи заверяли, что ребенок здоров и лишь требует особой бережности и внимания. Я не спускала с этой девочки глаз: боялась, как бы ее не просквозило, тряслась над каждым ее шагом.

Никогда не бывало в нашем семействе так шумно, как при папеньке Баште. Я уже упоминала, что отец Ярослав был поэтом, а вследствие того – и видным общественным деятелем. Поэтическим творчеством он навеки вписал свое имя в сердце народа, его произведения печатались даже в ведущих пражских газетах. В нашем доме собирались веселые литераторы и художники, шокировавшие горожан своим вызывающим видом. Они носили волосы до плеч, не брили бороды. Их платье тоже отличалось нарочитой небрежностью. Они щеголяли в странных балахонах и бархатных куртках, повязывали на шею какие-то невероятные черные банты. Жители городка беспокойно оглядывались им вслед, а в трактире, заслышав их безнравственные речи, смелые выпады против властей и развязные куплеты, старались отсесть подальше. Окружной исправник их недолюбливал и велел жандармам зорко за ними следить. Я невольно вспоминала нашего покойного папеньку Рудольфа. Что бы он сказал, увидев, как его жилище кишмя кишит этими диковинными субъектами?

А папенька Ярослав был в восторге. О каждом из своих гостей он говорил, что когда-нибудь чешский народ назовет его имя среди славнейших своих сынов. Он гордился, что превратил наш дом в корчму, где гости напивались за счет хозяина, а потом не давали соседям спать, и лишь старался, чтобы при подобных сценах не присутствовали дети, как бы дурной пример не оказал губительного влияния на их нравственность.

Матушка Венцеслава тоже сторонилась этих людей, противилась, когда ее, как известную драматическую актрису, просили декламировать стихи супруга. Шумная и безалаберная жизнь богемы была ей в тягость. Теперь она предпочитала уединение и целиком посвятила себя маленьким Ярославу и Геленке. В последнее время она заметно поблекла, ночами ее мучил надрывный кашель. Я была очень обеспокоена и пригласила к ней докторов; они осмотрели больную, простукали, но о ее болезни высказались скупо и туманно. Взяли гонорар и удалились, заверив, что вскоре ее здоровье поправится, необходимо лишь выждать, пока поможет сама природа. В утешение они выписали множество рецептов, задав, таким образом, немалую работу папеньке Ярославу, который готовил для матушки все эти микстуры и притирания в своей лаборатории.

Я заботилась, чтобы Венцеслава больше бывала на свежем воздухе, одевала ее потеплее и ходила с ней на прогулки. Мы отправлялись в поля и со сладкой грустью наблюдали, как волнуется под ветерком жито. От леса мы держались подальше, ибо, холодный и мрачный, он напоминал матушке могилу. У больной появилась склонность к печальным размышлениям. Я пыталась отвлечь ее от черных дум, рассказывала разные веселые истории; она вяло улыбалась, но я замечала, что унылые видения еще теснее обступают ее.

Однажды она бросилась в мои объятия и заплакала:

– Ах, Гедвика, я чувствую – жить мне осталось недолго. Обещай, что не покинешь Ярослава и Геленку. Не дай их никому в обиду…

Я испугалась и, гладя волосы Венцеславы, поклялась не оставить ее детей своими заботами.

Казалось, она успокоилась, но, охваченная дурными предчувствиями, я поскорее отвела ее домой и уложила в постель. Всю ночь я не отходила от ее ложа, меняя холодные компрессы и оберегая беспокойный сон.

Я опасалась за жизнь нашей дорогой матушки, мысль, что мы можем ее потерять, страшила меня. Осторожно я дала понять папеньке, что здоровье его супруги подорвано, но, как это ни прискорбно, он выслушал мое сообщение весьма равнодушно. Одно лишь искусство – как он говорил: святое искусство – способно было серьезно его волновать. Одержимый этой страстью, он ночи напролет проводил со своими приятелями в жарких дебатах, составлял вместе с ними пламенные манифесты и декларации, которые звали к борьбе с рутиной, к созданию чего-то нового, доселе невиданного. Я понимала: все заботы о дальнейшей судьбе семьи лягут на мои плечи, и это было тем обиднее, что окружавшие папеньку люди не отличались искренностью. Когда папенька уходил в аптеку, я не раз слышала, как они насмехаются над его творчеством, называют его стихи банальными, мысли бледными, а взгляды консервативными. Я пробовала раскрыть ему глаза, но он в своей юношеской опрометчивости лишь с высокомерной иронией отмахивался от моих предостережений, пока однажды в каком-то литературном журнале не появилась порочащая его статейка. Папенька дознался, что вышла она из-под пера одного из его вероломных лжеприятелей. С той поры он прервал с ними всякие сношения. Правда, они успели наделать в городе долгов, а расплачиваться пришлось папеньке.

Единственно, с кем он по-прежнему охотно встречался и кого безмерно ценил, была барышня Красава Цимрганзлова-Погорская. Она преподавала словесность в женском пансионе «Лада» и прославилась как автор ряда романов, рассказов и стихотворных сборников, пользовавшихся в дамском кругу необычайной популярностью. Она издала: «Ее ли это вина?», роман (1883); «В лесном уединении», роман (1884, 2-е издание – 1889); «Медовый месяц Юлиньки», роман о любви и супружестве (1886); «Простые цветики», рассказы из деревенской жизни (1889); «Из моего альбома», стихи (1881); брошюру «Выше головы, чешские матери!» (1890) и множество поучительных и зовущих к высоким идеалам статей. Особенно популярен был ее роман «Она добилась счастья» (1891). Я сама провела за этой книгой не одну ночь. В ней содержались благородные мысли, высказанные в столь изящной форме, что многие из них стали украшением моего альбома.

X

Барышня Красава впорхнула в наш дом подобно ласточке, что случайно влетает в раскрытое окно и, наводя ужасный беспорядок, мечется в поисках пути на волю. Вечно она была в экстазе, вечно чем-нибудь восхищалась. Казалось, ее юбку вздувает смерч, который подхватывает стебельки соломы и брошенные на пол бумажки, увлекая их за собой в столбе пыли. Она была средоточием всего культурного и общественного движения в городе и его окрестностях. Где бы в ту пору ни собрался народ, всегда над толпой реяли страусовые перья несколько старомодной шляпки, какие обычно носят эмансипированные дамы. На ее коротком носике сидело пенсне, за стеклами которого воинственным задором пылали серые глазки. Она устраивала благотворительные вечера в пользу патриотических обществ; разливала похлебку, сваренную для нуждающихся школьников; освящала знамена кружков и союзов; ходила по домам, раздобывая средства в поддержку миссионеров, отправлявшихся проповедовать слово божье среди чернокожих; собирала подписи под петицией с требованием пересмотреть дело Яна Гуса ^{70}; была основательницей кооператива по строительству гимнастического зала для «Сокола» и общества по возведению костела святого Вацлава; организовывала загородные прогулки с музыкой, в которых участвовали все местные кружки. При этом она еще играла в любительском театре, где ей обычно доставались роли первых любовниц и героинь. Помимо всего перечисленного, она была решительным борцом за права женщин.

Эта девица, ни минуты не сидевшая спокойно, то и дело загоравшаяся общественными страстями, удивляла меня. Я не могла ее понять, как вообще не понимаю многого, что делается в нынешние времена. По-моему, женщина должна жить в тени своего мужа, должна быть его преданной подругой и терпеливым стражем семейного очага. Своих взглядов я не скрывала, и потому между мной и барышней Цимрганзловой нередко происходил оживленный обмен мнениями.

– Милая барышня Гедвика,– говорила она,– грядет новая эра, а вы не слышите ее шагов. Мы, женщины, больше не желаем быть Золушками, рабами мужских прихотей. Женщина, веками притесняемая, поднимает голову и берется за древко знамени… Мы хотим равенства с мужчинами в культурном, правовом и политическом отношении. Долой мужской произвол! По примеру зарубежных женщин мы объединились, дабы освободиться от рабского ярма. И мы победим или погибнем! Барышня Гедвика, призываю вас вступить в наше общество и включиться в борьбу за наши начинания.

Я скромно ответствовала, что не чувствую в себе призвания для подобной роли – матушка хворает, а маленькие дети требуют присмотра. Кто станет о них заботиться, если я начну бегать по собраниям?

Вместо ответа она устремила на меня пристальный взгляд. Я спрашивала себя: отчего она так смотрит?

Но тут она вскочила и с воодушевлением воскликнула:

– Барышня Гедвика, я вас боготворю! У вас в лице есть нечто… древнеславянское! Такой я представляю себе Людмилу и тех мудрых славянских старух, которые воспитали множество доблестных воинов, сражавшихся за святые права нашей нации.

– Позвольте, барышня,– возмутилась я, несколько задетая ее словами,– какая я вам старуха? Мне совсем недавно исполнилось пятьдесят, а вы изображаете меня какой-то старой развалиной.

– Я вовсе не хотела вас обидеть,– живо продолжала барышня.– Я вас уважаю и не собираюсь принижать ваше достоинство, просто я вижу в вас идеал чешской женщины-хозяйки.– И вдруг хлопнула себя по лбу.– Великолепная идея! Мы создадим общество чешских хозяек. Его задачей будет воспитание девиц для будущей супружеской жизни. Мы станем учить их, как обходиться с мужем, как вести хозяйство и воспитывать деток, чтобы процветал домашний очаг. Будем внушать молодым девушкам, собирающимся вступить в брак, наши идеалы. Жена должна быть послушной и терпеливой спутницей супруга, во всем следовать его указаниям и охранять святой пламень, который… Одним словом, барышня Гедвика, мы организуем общество, а вас я хочу рекомендовать на пост его председательницы!

Я отказалась, заявив, что не подхожу для подобной деятельности. К счастью, в комнату вошел папенька Ярослав. Барышня Красава, забыв про меня, с восторженными воплями бросилась ему навстречу, и тут же завязалась оживленная беседа.

Сколько шума! Голова моя раскалывается от крика этой барышни. А рядом лежит тяжелобольная матушка Венцеслава, которой необходим покой. Я уже много раз просила папеньку Ярослава больше с этим считаться… Но барышня Цимрганзлова засиживается у нас до поздней ночи и так громко разговаривает, что несчастной матушке не заснуть. К своему величайшему огорчению, я заметила, что папеньке до Венцеславы нет никакого дела. Вместе со здоровьем она утратила и красоту. С гораздо большим удовольствием папенька слушал барышню Красаву, которая льстила его писательскому самолюбию, называя славным сыном нашего народа. Тссс!.. Будет ли там, наконец, тихо?! Несчастная матушка опять проснулась и жалуется на боль в груди. Я решила написать Людвику, пусть приедет и наведет порядок. А я уже сыта по горло…

Бедная матушка Венцеслава! Скоро, очень скоро настанет мгновение, когда ты обретешь вечный покой. Снова ангел смерти кружит над нашим домом, чтобы начертать на двери свой знак. Ты будешь спать, матушка, под зеленым дерном, а над могилой твоей будет шуметь жизнь, вечная и в то же время преходящая. Душа твоя затрепетала в хвором теле и угасла, словно огонек свечи на сквозняке меж дверей.

У твоего ложа на коленях стоят сиротки. Пересчитываю по головам и вижу, как их много. У Людвика губы вздрагивают от сдерживаемых рыданий. Его преподобие отец Бенедикт, поспешивший сюда из своего прихода, чтобы даровать умирающей последнее утешение, читает заупокойные молитвы. Бланка припала к моей груди, ее слезы щекочут мне шею. Геленка с Кларой держатся за руки, их глаза широко, удивленно раскрыты. Обер-лейтенант Леопольд пытается противиться скорби, дабы она не завладела его мужественным сердцем. Губерт и Войтех утирают слезы ребром ладони, меня так и подмывает напомнить им: «Разве у вас нет носовых платков?», но слова застревают в горле. И только маленький Ярослав что-то бормочет в блаженном неведении, словно шмель, усевшийся на пушистую головку клевера. Папенька Башта, скрестив руки, застыл у изголовья постели, его единственный непокорный локон падает на лоб. Я замечаю, что он даже чуточку рисуется своей скорбью, находя ее поэтичной.

Похороны матушки Венцеславы были великолепны. Главная заслуга в этом принадлежала барышне Красаве, воспользовавшейся случаем, чтобы продемонстрировать свое усердие. Она подняла на ноги весь город. Благодаря ее стараниям в похоронной церемонии приняли участие все общественные корпорации и союзы. Она сама определила порядок процессии, во главе которой, сразу за крестом, в парадной форме маршировал взвод ополченцев, за ними – пожарная команда, далее следовали «Читательский клуб», «Кружок ревнителей красоты», ремесленники с цеховыми гербами, союз феминисток, дамы и барышни из христианского общества девы Марии. Прочие содружества и объединения прислали депутации своих представителей. Вокруг катафалка со шпагами наголо шел почетный эскорт из членов «Сокола». Процессия пестрела красочными хоругвями и перевязями. В местном еженедельнике было напечатано стихотворение Красавы Цимрганзловой-Погорской «Ее памяти», которое многим понравилось звучностью рифм и благородством чувств.

Правда, все были удивлены, что за гробом, рядом с папенькой Ярославом в глубокой печали шла матушка Красава. Ее лицо было скрыто густой черной вуалью. Одной рукой она вела папеньку, другой – придерживала шлейф. Она же первая, сразу вслед за папенькой, бросила на гроб горсть земли, точно нас, сироток, тут и вовсе не было.

После похорон барышня Красава прочно устроилась в нашем доме. Перевезла свои наряды, захламила квартиру книгами, пестрыми головными платками и вышивками в народном духе, загородила проход деревенским сундуком. Над обеденным столом повесила вырезанную из дерева голубку.

От Башты она не отходила ни на шаг. Сядет рядышком и, гладя папенькин голый череп, сравнивает его с надломленной лилией, с цветущей рощей, опаленной морозом, с птичкой, в горле которой умерла песнь.

– О поэт! – восторженно восклицала она.– О великий сын славы! Глашатай и провозвестник великих народных идей, я тебя никогда не покину!

Однажды терпение мое лопнуло, и я обратила ее внимание на то, что незамужней девице не пристало ночевать в доме вдовца. И так до меня уже доходили всякие пересуды. Папенька обязан в течение года соблюдать траур, а не этак-то, с девицей…

– Я не интересуюсь сплетнями непросвещенной черни,– презрительно ответила Красава.– Мы с Ярославом решили идти по жизни вдвоем, рука об руку.

До глубины души возмущенная, я поведала эту новость Людвику. Он тоже был неприятно поражен, ибо барышня Красава вообще ему не слишком нравилась. Посему он решил поговорить с папенькой и вечером послал за ним в аптеку – мол, пусть придет для важного разговора.

Людвик начал с вопроса:

– Слыхал я, отец, что вы с барышней Красавой собираетесь вступить в законный брак?

Отец пришел в замешательство и, запинаясь, пробормотал:

– Я… это Красава… говорит…

– Что ж,– прервал его Людвик,– я рад, что вы решили жениться. Вы обязаны дать сироткам матушку. Одобряю ваше намерение. Но позвольте спросить: правилен ли ваш выбор? Будет ли барышня Красава хорошей супругой и, что особенно важно,– хорошей матерью?

– Барышня Красава – благородное создание,– прошептал поэт.

– Не сомневаюсь,– согласился Людвик.– И тем не менее…

Я вмешалась в разговор:

– Не думаю, чтобы из нее вышла хорошая супруга. Она вообще не хозяйка, в голове – одни пустые затеи. Что это за жена, если она ничего не знает, кроме своих союзов да обществ!

– Это, милая дочь, выше твоего разумения,– возразил папенька.– Ты отстала от времени. Нынешняя женщина по праву требует равного с мужчиной участия в общественной жизни.

– Возможно, это и выше моего разумения,– произнесла я обиженно,– я слишком стара, чтобы мириться со всякими новшествами. Но я прекрасно вижу, какая она дурная хозяйка, ведь мне приходится без конца за ней убирать, она захламила весь дом, не умеет взять в руки шумовку или заштопать дырку. Вы не женитесь на ней, отец. Ни в коем случае! Только этого нам не хватало!

Испуганный моими резкими нападками, папенька Ярослав обратил просительный взор на Людвика.

Тот задумчиво прошелся по комнате, остановился у окна и начал рисовать на запотевшем стекле фантастические узоры. Потом сказал:

– Гедвика права, хоть я и не одобряю резкость ее тона по отношению к отцу. Семье прежде всего необходима хозяйка. Ваш выбор, дорогой отец, я не могу одобрить.

Папенька Ярослав схватил Людвика за руку:

– Ах, милый Людвик, и ты,– обратился он ко мне,– любезная дочь, умоляю вас, не противьтесь моему выбору! Красава – верный друг и самоотверженный помощник во всех моих творческих начинаниях. Я надеялся, что вы меня поймете. Ведь я всегда был для вас… любящим отцом… и знаю, что незабвенная Венцеслава… наверняка…

Слезы прервали его речь.

Людвик был растроган.

– Дорогой отец,– сказал он,– упаси меня бог препятствовать вашему счастью. Я бы только хотел, чтобы вы внимательно прислушались к моим словам, к наставлениям человека, который старше и опытней вас. Признаюсь, я надеялся, что вы выберете невесту хотя бы со скромным приданым! Не из корыстолюбия… много ли мне, старику, нужно… но семья растет, детям необходимо дать образование…– Людвик махнул рукой.– В конце концов ты взрослый, поступай как знаешь. Желаю тебе счастья, ибо в ряду наших папенек ты был одним из любимейших.

Я осмелилась заметить:

– Ничего хорошего из этого не выйдет.

– Молчи,– рассердился Людвик.– Как я решил, так и будет!

Я замолчала.

И вот не успел окончиться год траура, как матушка Красава переселилась к нам. Вещей, которые пригодились бы в хозяйстве, она привезла крайне мало, зато приволокла груды книг и разных бумаг. Заполонила ими весь дом, все углы. С ней ворвались к нам шум и суматоха. Наше жилище превратилось в ярмарку, непрерывно приходили какие-то люди – только и слышишь, как хлопают двери. Старые дамы и восторженные молодые девицы, толпы ревностных и красноречивых поклонников окружали матушку, расточая ей комплименты. Матушка всех принимала, сидя за старинным письменным столом, и для каждого находила поощрительное, ласковое слово. Нередко она уходила из дому. Обычно я пользовалась этим, чтобы сделать уборку и навести чистоту. Вот уж не думала, что от общественных деятельниц в доме столько мусору и беспорядка!

Все силы матушки уходили на благотворительность. Она собственноручно разливала бедным школьникам похлебку. Собирала по домам поношенную одежду, чтобы одеть голытьбу. При этом ее нисколько не интересовало, есть ли у наших детей горячий суп, не износилась ли их одежонка. Несмотря на значительные доходы от папенькиной аптеки, нам подчас не хватало на жизнь, ибо уйму денег матушка тратила на то, чтобы снискать всеобщую хвалу и признание.

Ее любовь к папеньке носила тот же характер публичности, который был присущ ей во всем. Тайны супружеского ложа выставлялись на всеобщее обозрение в стихах и рассказах, печатавшихся затем в различных журналах. Благодаря матушкиным литературным трудам, где изображались нежность, сила чувств и страстность папеньки Ярослава, весь городок был посвящен в подробности их интимной жизни.

Хотя свободного времени для мужа матушка почти не находила, она все же успела подарить ему сына, которого родила где-то на пути с собрания «Кружка ревнителей красоты» в «Объединение для материальной поддержки и экипировки невест-бесприданниц». По воле матушки мальчику дали имя Цтибор. Я радовалась новому братцу, но одновременно понимала, сколько забот у меня прибавится.

Поначалу папенька Ярослав делал попытки удержать матушку дома. Нежно упрекал ее за чрезмерную страсть к общественным делам. Давал понять, что желал бы видеть ее рядом с собой и обмениваться с ней мнениями. Несколько раз она подчинялась его настоятельным просьбам, и всегда это становилось причиной ссор, которые привели впоследствии к распаду нашей семьи.

Началось все с того, что однажды вечером матушка Красава прочла папеньке Ярославу главу из своего нового романа. Папенька слушал внимательно, следя за облачком дыма, поднимавшимся от сигары. Окончив чтение, матушка предложила ему высказаться.

Папенька энергичным жестом снял жилет, но не произнес ни слова. А когда матушка потребовала ответа, уклончиво заметил:

– По одной главе трудно судить… Написано довольно искусно, однако… не кажется ли это тебе чуточку банальным, дорогая Красава? Надеюсь, твой роман не предназначен для печати…

Не нахожу слов, чтобы описать все, что за этим последовало. Матушка побагровела, потом посинела. Потом упала в обморок. Когда же с помощью всевозможных капель нам удалось привести ее в чувство, она с покорным видом улеглась в постель и стала ожидать смерти. Но не умерла, а начала принимать визитеров, приносивших ей апельсины и цветы. Матушка очищала апельсины от кожуры и разговаривала слабым голосом христианской великомученицы, которую тяжко оскорбили, но которая не помнит зла.

Папенька ходил по дому с виноватым видом и пытался вымолить у матушки прощение. Но не тут-то было – она вздымала руки и восклицала:

– Прочь от меня, чудовище! Ты разбил мое счастье!

Люди останавливали папеньку на улице и укоряли:

– Нехорошо, пан Башта, нехорошо обижать супругу. Ведь она святая женщина!

Тем не менее матушка вскоре поднялась на ноги и преисполнилась прежней энергии. Свое выздоровление она ознаменовала тем, что перевернула полку с посудой. При виде папеньки она всякий раз кричала: «Не позволю себя оскорблять!» – и запускала в него каким-нибудь предметом. Особенно побаивался папенька ее романов: они были довольно увесисты и при метком попадании заставляли его охать от боли.

Папенька был не слишком высокого мнения о своей физической силе и потому предпочел перебраться в аптеку. И только когда матушка уходила из дому, крадучись возвращался к нам, чтобы поиграть с детьми.

Даже на улице он не был гарантирован от нападений матушки Красавы. Встречая его, она высовывала язык и дразнила:

– Ха, модернист!

Тогда папенька Ярослав решил прибегнуть к «духовному оружию». Он основал литературно-критический журнал, на страницах коего почти исключительно занимался анализом матушкиного творчества. Подвергая ее книги насмешливой критике, он предлагал читателю не тратить на них драгоценного времени и обвинял матушку в преднамеренном оглуплении народа. Но и Красава не сдавалась. С помощью своих друзей и приверженцев она тоже начала издавать журнал, главным объектом нападок которого, как и следовало ожидать, стал папенька. Его произведения всячески поносились, их называли антинародной, импортированной, чуждой любому чеху макулатурой, сам же автор обвинялся в том, что получает деньги от прусского короля за преднамеренное оглупление народа к великой радости извечных врагов наших.

Я была глубоко опечалена этими событиями. Поведение родителей тревожило меня. Я пыталась их помирить, но оба и слышать об этом не хотели. Ничего не добился и Людвик, приезжавший по моей просьбе, дабы прекратить распри. Я видела, как надвигается на нашу семью новое горе. В особенности возмущала меня своим нескромным поведением матушка.

С некоторых пор она начала одеваться так крикливо, что обращала на себя всеобщее внимание. Носила костюмы и платья какого-то невероятного покроя, от их пестрых расцветок рябило в глазах. Шляпа, насаженная на вершину башнеобразной прически, являла собой плод болезненно-возбужденной фантазии.

Стоило матушке показаться на улице, как двери всех домов отворялись и на порогах появлялись любопытные женщины. Даже невозмутимые старики, вынув изо рта трубки, в изумлении таращили на нее глаза. Озорники мальчишки бегали за матушкой и кричали:

– Госпожа Мода! Госпожа Мода!

Так это насмешливое прозвище и осталось за матушкой Красавой.

Но это было еще не самое страшное. Окончательно она подорвала свой авторитет, открыто и вызывающе завязав роман с обер-лейтенантом Вильгельмом Шаршоуном.

Обер-лейтенант интендантской службы Вильгельм Шаршоун прибыл в наш городок, когда вследствие полученного ранения был уволен на пенсию. Он свалился с лошади, зашиб голову, и это обстоятельство так подействовало на его психику, что он был признан негодным к несению военной службы. Выйдя в отставку, он поселился в нашем городе, где прежде жил его отец, после которого он унаследовал довольно большое и богатое имение. Однако имение отставного обер-лейтенанта не интересовало, он препоручил хозяйство старому опытному управляющему, а сам праздно проводил время, прогуливаясь по улицам города. Бренчал шпорами на вечерних променадах и, покручивая крашеные усы, приставал к девушкам. Он снял просторную квартиру на площади и поселился там со своей экономкой Барборой и денщиком Яхимом. Впрочем, будучи характера замкнутого и чудаковатого, он ни с кем в городе не сошелся. Как он познакомился с Красавой, для меня и по сей день остается загадкой. Известно лишь, что с некоторых пор они стали гулять под ручку, не обращая ни малейшего внимания на сплетни. Пани Барбора, с которой я близко сошлась, жаловалась мне, что матушка Красава полностью подчинила себе обер-лейтенанта. Ее визиты все учащались, пока в один прекрасный день она совсем к нему не переехала.

– Какой позор! – плакала старая экономка, принеся мне это горькое известие.– Люди на нас пальцем показывают,– как, мол, это можно, с замужней-то дамой… Просто уму непостижимо! А она его прямо-таки оседлала и командует всем домом. Меня, верой и правдой служившую его отцу, угрожает лишить куска хлеба. Заступитесь хоть вы за меня, барышня!

Но что я могла поделать? Как-никак – я ее дочь, и не пристало мне учить уму-разуму собственную матушку. Стараюсь утешить Барбору, а у самой сердце кровью обливается. Это было для нас большим несчастьем и – увы! – за ним последовало другое, гораздо большее. Вскоре после описанных событий прибежал из аптеки молодой провизор, бледный от ужаса, и сообщил, что застал папеньку в лаборатории мертвым. Бедняга Ярослав не вынес свалившихся на его голову напастей и отравился. Добровольно ушел из жизни, не подумав, сколько сироток он после себя оставил!

XI

На похороны папеньки Ярослава съехалась вся наша семья и великое множество родственников. Погребальная процессия, казалось, не имела конца: когда катафалк въезжал в ворота кладбища, ее последние участники еще шли по городским улицам. Всеобщее сочувствие, свидетельствовавшее о любви к усопшему, несколько утешило меня в тот горестный час, тем более что мне представилась возможность снова повидать всех моих милых братьев и сестер. Наш Бенедикт, исполняя сыновний долг, организовал достойное погребение и отслужил панихиду; он приехал в фиолетовых брыжах, уже в звании декана и нотариуса епископства. Оказать папеньке последние почести прибыл и ротмистр Леопольд. Поддерживаемая Людвиком, я вела за руку маленького Ярослава. За нами шли Геленка с Губертом. Войтех тоже отпросился у своего хозяина. Он привез добрые вести: хозяин настолько ему доверяет, что назначил главным приказчиком. Беспокоило Войтеха лишь одно – осенью предстояло идти на военную службу. Я очень сокрушалась, что не могла приехать Бланка: несколько дней назад, как известил нас ее муж, она подарила ему дочку. Я порадовалась этому сообщению и уже с нетерпением ожидала момента, когда смогу расцеловать свою маленькую племянницу.

Однако все были неприятно поражены тем, что матушка Красава не явилась на похороны. Как я позднее узнала, она уехала с обер-лейтенантом Шаршоуном в горы. Это меня возмутило, и в гневе я обрушилась на отсутствующую матушку:

– Не желаю ее видеть,– заявила я Людвику через несколько дней после похорон.

Людвик ответил с укоризной:

– Нехорошо, сестра, так отзываться о матушке. Осуждать ее могут посторонние люди, но не собственные дети. Пусть в пылу юности она совершила неподобающий поступок. Но мы-то должны возблагодарить бога за то, что у нас есть мать, а не изгонять ее из дому. По крайней мере перед младшими сдерживай свое раздражение и не устраивай сцен.

Разумные слова брата принудили меня замолчать. Я почувствовала себя виноватой и решила никогда больше не бранить матушку.

– Гораздо хуже,– после долгих раздумий продолжал Людвик,– что я и сам не знаю, как теперь быть. Ведь так это продолжаться не может. Матушка Красава должна вернуться к своим детям.– Он насупил брови.– Слыхал я, она со своим… Они с паном Шаршоуном уже возвратились. Поеду к ним и серьезно поговорю с матушкой. Как вы думаете?

Мы его поддержали. Преподобный пан Бенедикт сказал, что возьмет переговоры с матушкой на себя: по его мнению, слово священника скорее смягчит ее сердце. Но Людвик высказался против этого, ибо слуге божию не следует ронять достоинство сана и переступать порог дома, где…– Людвик замялся, подыскивая подходящее выражение,– где союз мужчины и женщины не освящен церковью.

Свое намерение Людвик осуществил на другой день. Тщательно побрился, надел новый костюм и в наемной бричке отправился в деревню Пршим, в имение лейтенанта Шаршоуна.

Через несколько часов он вернулся мрачный и сердитый. На наши расспросы не отвечал и лишь к вечеру, немного успокоившись, поведал, что с ним приключилось. Матушку он встретил возле калитки. В простом крестьянском платье, с венком полевых цветов на голове, она шла и пела народную песню. Людвик тут же без околичностей предложил ей вернуться к своим детям. Матушка даже не пожелала его выслушать, гордо вскинула голову и, не произнеся ни слова, скрылась в доме.

Но Людвик не из тех, кто отступает перед первой неудачей. Он вошел во двор, где обер-лейтенант Шаршоун гарцевал на коне, пуская его то галопом, то рысью и выкрикивая различные команды. На брата он не обратил ни малейшего внимания. Лишь закончив свои упражнения и приказав увести коня, он соизволил, наконец, заметить Людвика и по-военному резко осведомился, чего ему тут надобно. Людвик объяснил суть дела и повторил свою просьбу. Вытаращив на Людвика глаза, обер-лейтенант вдруг заорал:

– Как вы разговариваете с офицером, вы… жалкий штафирка! Вон отсюда! Или я…

Опасаясь насилия, Людвик спешно покинул двор, а вслед ему все еще неслись брань и грубые выкрики.

Мы выслушали рассказ Людвика, не скрывая изумления и негодования. Тогда Леопольд, не сказав ни слова, встал, пристегнул саблю, накинул шинель и с сосредоточенным выражением лица направился к двери.

– Куда ты? – в один голос воскликнули мы.

– Уж я с ним договорюсь,– прозвучало в ответ.