Текст книги "Чешские юмористические повести"

Автор книги: Ярослав Гашек

Соавторы: Карел Чапек,Владислав Ванчура,Карел Полачек,Эдуард Басс,Яромир Йон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 36 страниц)

Меня не удивляло, что Отомар мучился от ревности: он ревновал к давно умершему деревенскому парню Франтишеку – к первой марженкиной любви, ревновал к боярину, и, может быть, ко мне.

Мы значили для его любимой жены нечто гораздо большее, чем он – посторонний адвокат!

В те дни я получил от какого-то студента философии оттиск его статьи в журнале «Ческа мысль» ^{146} – «Диалектическое исследование эстетических ценностей».

«Многоуважаемый господин писатель! Я тот самый гимназист, который слушал вашу лекцию шесть лет тому назад и сидел в первом ряду, а потом еще подходил к вам во время перерыва. Может быть, вы и вспомните меня. Я еще тогда решил посвятить себя изучению чистой философии…»

Вот видите! Стало быть, я не напрасно приезжал в тот город. В итоге поездки мы имеем: счастливую супружескую пару, которую уже вторично навестил аист, одну кандидатскую диссертацию, и еще – дружбу с Отомаром, прочистившую мне мозги! И это, разумеется, не все, и если покопаться как следует, определенно найдешь что-то еще, не пропавшее даром! Наверняка какие-то мои слова запали в чьи-то души, проникли в кровь, вошли в сознание, дали свои всходы, а потом вновь всплыли в рассуждениях, мыслях, оценках, поступках. Вполне вероятно, что в эту самую минуту одна из выпускниц учительского института ведет урок и излагает детям мои же идеи, только облеченные в более простые слова. Может быть, даже пан секретарь Гимеш, получивший – при поддержке пани Мери – пост директора городской управы, или глухой старик, весовщик с сахарного завода… как-то… где-то… одним взглядом, словом, жестом… кто знает? Кто может сказать что-нибудь наверняка? Ведь влияния духовные, проникая в нас, циркулируют где-то внутри по сложным спиралям, оседают в хитросплетении парабол, откладываются в глубинах души и вновь проступают в сгустках мысли, но уже в ином виде, претерпев всевозможные изменения.

Бьюсь об заклад!

Я не был свечкой, коптившей небо, неизвестно для чего и зачем; горевшей без всякой цели, просто так; и никому не нужной, разве только – горсточке дилетантов устроителей, создававших видимость деятельности, чтобы переплюнуть соседний город да чуточку погреться в неверных лучах сомнительной писательской славы.

«И вовсе не был я таким покинутым и одиноким, как мне казалось,– сказал я себе.– И люди там вовсе не были поглощены лишь своими собственными, чисто практическими делами или сугубо местническими интересами. И они тоже кое-что умели и чего-то стоили, но не любовались собой, не хвастались, а скромно помалкивали!»

«Ты мыльный пузырь, раздувшийся от сознания собственной значимости,– ругал я себя.– Да ты и в подметки не годишься ни супруге управляющего, ни пану директору музыкальной школы, обучающему детишек играть на скрипочке народные песни, ни счастливой бабушке Петрика Гадрбольцева!»

Вещи самоочевидные всегда доходят с трудом.

В тот день я постарался взять себя в руки, вытряс остатки своих малодушных чувств к нусельской Лие Путти и, сбросив тяжкие оковы, чувствуя себя вольной пташкой, отправился в псарню на Кламовке, купил хорошенькую сучку терьера, а в магазине на Спаленой улице – гармошку марки «Кебрдле» с регистром в четыре октавы и в сто девяносто шесть басов.

Через полгода Отомар опять приехал в Прагу, но ко мне не зашел, а послал по почте траурное извещение.

Я зашел в цветочный магазин на Флоре заказать венок.

– Сколько стоит приличный венок? Гм, тогда только букет, но хороший!

– А какую вы хотите надпись на ленту?

– Разве это обязательно? Наверное, это стоит дороже?

– Так принято, сударь. Семья и родственники будут знать, кто прислал цветы, а кто нет!

– Да, это важно! Вы правы! Напишите золотыми буквами: «Дражайшей пани Мери – Йон!»

Звякнул колокольчик, и я очутился на улице. Потом вернулся.

– Зачеркните «дражайшей» и напишите: «Дорогой пани Мери»!

Дойдя до трамвайной остановки, я повернул обратно.

– Напишите: «Дорогой пани Мери, жене моего незабвенного друга».

– Как вам будет угодно!

Трамвай уже ушел. У меня было время подумать. Я вернулся в магазин.

– Вычеркните, прошу вас, «дорогой»!

– Пожалуйста!

– Так,– сказал я задумчиво,– теперь порядок!

– Но обычно принято писать «дорогой». Золотыми буквами получается очень красиво, серебром уже не так хорошо,– сказала продавщица,– сейчас я вам покажу.

Она убежала за перегородку и принесла несколько лент цвета нашего национального флага: «Дражайшей нашей матушке», и несколько черных – «Дорогой нашей Милушке».

Я должен был хорошенько подумать.

– Шикарно, не правда ли? – продавщица бережно держала ленты перед моими глазами.

– Здесь особый случай,– сказал я наконец.– Нет, прошу это вычеркнуть!

– Как угодно!

Уже в кафе «Унион» я сообразил, что этой надписью я, собственно, хороню и незабвенного друга Отомара. Я позвонил по телефону.

– Вычеркните «незабвенного друга»!

– Сейчас, минуточку, алло, алло – только теперь получилось: «Пани Мери жене моего»!

– Зачеркните «жене моего»! Прочтите, как звучит сейчас?

– «Пани Мери – Йон»!

– Превосходно! Большое спасибо!

Я приехал вовремя и нашел дом в полнейшем беспорядке.

В процессии, обнажив голову, я вел под руку древнюю старушку, тетушку-приживалку, варившую Отомару вкусные домашние обеды, и думал, не забыли ли послать извещение в Румынию.

После этого он приезжал еще раза три.

Приезжал помолчать в тишине тяжелым, безысходным, каким-то свинцовым молчанием, и всякий раз – другим, потому что у мужчин столько же видов молчания, сколько и дружеских встреч.

Канули в прошлое споры дядюшки Разумбрады из Разумова ^{147} и молодого петуха Инстинктика из Инстинктова. Как будто все наши отношения свелись к простой истине, к единственному бесспорному факту: ты есть – я есмь!

Мы не только больше не спорили, как два умных человека, мы уже больше по-умному и не молчали.

Ее величество смерть наглухо замкнула наши презренные уста.

Он похудел. Постарел. Печальные глаза на большом лошадином лице совсем запали, провалились в темные, глубокие глазницы.

Напрасно по старой привычке я подставлял к его дивану стул с кипами новых журналов и книг.

Слова, как печатные, так и произносимые вслух, потеряли для него всякий смысл.

Я попытался развлечь его своей гармоникой, растянул меха.

– Пррошу тебя, не надо!

Ночуя у меня последний раз, он, раздевшись, долго сидел на диване, низко опустив голову и поглаживая костлявой рукой притулившуюся к нему беременную сучку. Потом вдруг глухо сказал своим хриплым голосом:

– Ты был прав! Путь звериных инстинктов, наверное, и для человека – самый подходящий!

Я прикрикнул на собаку, лизавшую ему руку.

– Оставь ее! – сказал Отомар.– Пусть живет как хочет!

Когда утром, надев шляпу и взяв портфель, он уже держался за ручку двери, я – и в этом, наверное, была моя ошибка, ранившая его,– тронул его за локоть.

– Можно тебе кое-что сказать?

– Можно!

– Но только откровенно!

– Хоррошо, говори!

– Послушай, Отомар! В основе всех наших поступков лежит полное незнание или недостаточное знание. Если бы мы всё ведали и знали, решительно всё понимали, то, наверное, так и сидели бы сложа руки и пустив все на самотек. Если бы ты был менее образован, хуже бы разбирался в людях, если бы ты вообще не понимал или плохо понимал пани Мери – ты давно навел бы в доме порядок. А получилось наоборот. Твои глубокие знания, твоя способность понимать людей обернулись способностью прощать им, отпускать грехи. Это и подтолкнуло твою любимую жену к пропасти, которая в конце концов поглотила ее.

Он и бровью не повел, молча стоял и слушал.

– Отомар! Твою жену погубили вещи и только вещи. Пани Мери страдала от распространенного заболевания – от стремления к идеальной чистоте и порядку во всем, что было на ней и вокруг нее. Пани Мери погибла из-за своей страсти к совершенству. Это ждет каждого, кто слишком большое внимание уделяет вещам чисто внешним – их виду, качеству, их показной красоте и кто забывает, что на него пристально смотрит вечность. Вещи замучают его. Мы, мужчины, тоже терзаем себя всякими глупостями, лихорадочно к чему-то стремимся, судорожно добиваемся каких-то целей и результатов, хотя прекрасно знаем, что все в мире относительно, все – беспредельно и безгранично, не имеет ни начала, ни конца. Но наши мучения сопряжены по крайней мере с чем-то значительным. Страдания, которые причиняют женщинам окружающие их вещи, самые невыносимые, какие только можно себе представить. Они как бесчисленные порезы бритвой, от которых эти бедняжки незаметно, но неумолимо истекают кровью, пока не наступит смертельный исход. Человек способен вынести внезапный удар судьбы и снова оправиться, встать на ноги. Гораздо опаснее, если его непрерывно колют и терзают сотни всяческих мелочей. И я говорю тебе, Отомар: горе всем, попавшим в рабство!

Он не ответил. Вышел на лестничную площадку.

Я проводил его до самого подъезда, вышел с ним на тротуар.

– То, о чем ты говорил, было следствием, а не причиной,– сказал он медленно.– Верно, горе всем, попавшим в рабство! Хотя это единожды горе! Но трижды горе рабам, внезапно отпущенным на свободу!

Мы подали друг другу руки.

И больше уже ни разу не встречались.

Он написал месяца через три.

«Ты действуешь правильно, Отомар! – отвечал я ему в прощальном письме.– Разве я могу обижаться, если ты решил расстаться со всем, что напоминает тебе прошлое? Если ты продал дом, над которым висело проклятие наследственной собственности и который был для тебя семейной тюрьмой? Если все ценные вещи ты отдал в городской музей в „Зал семейства Жадаков“? Место реликвий – в монастырских кельях и музейных витринах. Твое же место, Отомар, место твоих детей – в стремительном потоке жизни, на земле, среди ветра и облаков. Выкинь дурь из головы! Какой же ты старик, если решил начать жизнь заново, поселившись в Валашском крае, в стороне от шумных городов с их чисто внешней цивилизацией. Я поступил бы точно так же, Отомар,– странник, зависти достойный. Вместе с Адамеком и Евочкой ты возвращаешься назад, к природе, к ее простым живительным истокам! Я не был бы твоим другом, если бы не мог понять тебя, понять, почему ты отныне будешь избегать тряски в поездах и в автобусах, перестанешь принимать гостей и писать письма, в том числе и мне – слышишь, Отомар? – и мне! Я ведь понимаю, что принадлежу к инвентарному имуществу пани Мери, что наши с тобой холостяцкие вигвамы имели для тебя смысл, пока служили убежищем и отдушиной. Все должно иметь под собой какое-то основание. В том числе – и любовь, и дружба. Мужчина – хозяин своего интеллекта, своего мышления, но хозяйками наших судеб, наших взлетов и падений являются женщины. Мы – неполновластные хозяева! Ом мани падме хум! Какой симпатичный божок, какое сокровище – символ свободной воли, сидит теперь в лотосе-колыбели твоего нового рождения!..»

Когда я опускал письмо в почтовый ящик, голова кружилась и мысли улетали прямо в солнечную синеву небес.

«Все в порядке, Отомар! Долой типично чешские сомнения, и смело вперед – размахнись во всю ширь, выкинь гнилье со своего корабля, разбери все по бревнышку и построй заново. Наступи на горло прошлому, смотри в будущее! Брось ты эту дурацкую земную привычку сиднем сидеть на одном месте, как курочка на яичках, кудахтающая одно и то же – лучше страдать, бродяжничать, осваивать новые пространства, основывать новые шумные королевства и жалеть каждого, кто, родившись в этом скопище улиток, собирается там и умереть, не отваживаясь бежать из толкотни, угнетающей тело и душу».

О, это дьявольское непостоянство – слава тебе! Если б не ты, мир так и стоял бы на месте, застыв в унылом однообразии богом заведенного совершенного порядка!

Приблизительно через год после отправки письма я шел из «Манеса» ^{148} по Мысликовой улице, неся под мышкой японскую гравюру, завернутую в бумагу. Я был расстроен, как барочный орган во время пасхального богослужения.

Полдня я впустую мотался по редакциям и издательствам.

– Перерасход авансов! Зайдите еще!

Додя уже второй месяц жила у меня. Она появилась на третий день после моего возвращения из Парижа. Я сидел без гроша в кармане и как раз дописывал восторженную статью о цирке Медрано и его клоунах, братьях Фрателлини. Я даже не слышал шагов на лестнице. Дверь тихо отворилась…

– Что тебе? – от неожиданности я скосил глаза и заморгал.

– Нельзя ли остаться здесь дня на три, родителей выселяют по судебному иску из квартиры, и они перебираются на новое место.

– А как же твой банковский чиновник? Женитесь вы или нет?

Они непременно поженятся, но сейчас к нему приехали отец с матерью из Кардашовой Ржечицы, и оставаться там было бы неловко…

– Ага! Неловко! – сказал я.– Что ж, проходи и садись!

Как только я дописал статью об элементах дадаизма в цирковом искусстве, она принялась накрывать на стол.

– Зачем это? – спросил я, думая, что надо бы изменить начало статьи.

– У меня в сумочке случайно оказалась пара ростбифов, и я их поджарила.

Я взглянул на нее. Она была тихой, осунувшейся, ходила на цыпочках, чтобы мне не мешать.

Поскольку я забыл пойти пообедать, все это пришлось очень кстати. Она принесла пиво. Подсела ко мне на кушетку.

– Мирек, ты относился ко мне лучше всех – я понимаю, что вела себя плохо! Ты еще хоть чуточку любишь меня – Мирек, Мирек?..

– Сама знаешь – еще как! – я отодвинулся.

– От меня пахнет карболкой?

– Нет!

– Я только что из больницы. Желчный пузырь!

– Ага! – поморгал я.– Желчный пузырь!

– Ничего страшного, Мирек! Ты не бойся!

– Ну, ясное дело! Говорю, за два дня дом не развалится!

– Спасибо тебе огромное! – она вытерла слезы, вытерла заострившийся голубоватый носик.– Здесь где-нибудь можно найти носильщика?

– Скорее всего на Флоре!

Только я начал переделывать статью, она уже вернулась с носильщиком и двумя чемоданами.

– Будь добр, заплати, пожалуйста, у меня нет мелочи!

Я дал носильщику денег.

– Маловато,– сказал он,– а ожидание?

– Какое ожидание? – спрашиваю.

– Барышня велела, чтобы я ждал за углом, обещала, что и часа не пройдет.

Я взглянул на часы.

– Вы правы, и часа не прошло! – сказал я и сердито посмотрел на Додю.

В другое время она бы набросилась на меня с руганью, а теперь стояла тихая, какая-то отсутствующая.

Она изменилась в лучшую сторону. Стихами она по-прежнему не интересуется, зевает от них во весь рот, но в живописи понимает толк. Особенно в японской. Вот сейчас я принесу ей «Фудзияму» Хокусаи ^{149}, она вскрикнет от радости, захлопает в ладоши, как дитя, и непременно меня поцелует.

Погруженный в свои думы, я прошел Мысликовую улицу и свернул на Лазарскую.

Ах ты черт! Совсем забыл, ведь она просила купить новую длинную пилку для ногтей и губную помаду. Куда я девал образец? Неужели потерял? Ага, вот он! Зайду в галантерею, там дешевле. Надо еще билеты в кино на завтрашнюю премьеру. Вчера мы так и не позанимались, сегодня наверстаем упущенное. Додя уже безошибочно различает романский стиль, готику, ренессанс, знает, что такое бидермейер. Но храни тебя, девочка, бог и все святые, если вздумаешь еще раз излагать в кафе свои взгляды на искусство и спорить с моими товарищами. Меня пот прошибает, как только ты пускаешься в рассуждения. Но надо бы подыскать для тебя какую-нибудь работенку, а то ты до одиннадцати валяешься в кровати и читаешь детективы. Определил было я тебя ученицей в парикмахерскую, а ты походила два дня, а потом осталась дома. Мол, голова болит, и не желаю прислуживать всяким бабам, и плешивый мастер пристает, а его старуха ревнует, и вообще! Поговорю с Мацеком. Может быть, удастся пристроить тебя на киностудию. Фигурка есть, личико тоже, а от кинозвезды больше ничего и не требуется. Сегодня вечером будем заниматься правописанием. В твоих каракулях скрывается – единственная за всю твою жизнь – нусельская начальная школа, которую ты так и не кончила, дурашка! И куда девался твой чиновник? Не идет и не идет. Хоть бы сказала, в каком банке он служит. Осталась от него лишь пустая тетрадка, где на первой странице его рукой написано, что такое смета, деньги, товар, закладные векселя. Он тоже тебя учил!

В витрине книжной лавки на Водичковой улице я заметил свежий номер авангардного журнала «Сигнал» ^{150}. Я вошел в магазин. Просмотрел журнал и разозлился. Это называется друзья! Статью мою о клоунах Фрателлини не напечатали, а эту идиотскую фотографию поместили, хотя я был против. У меня есть товарищ, фотографирует он, как Мохой-Надь ^{151}. Однажды он меня поймал, закрыл пол-лица стеклом и говорит: «Сунь в рот мою трубку! Опусти ее! Чуть выше!» Я так стиснул зубами мундштук, что она отлетела. Мучил он меня битых полчаса. Мол, делает экспериментальный снимок для выставки в Милане. Теперь его опубликовали, а я трубок не курю.

Раздосадованный, я мчался по Водичковой улице.

На углу Вацлавской площади я чуть не сшиб с ног директора городской управы Яна Гимеша.

– Вот так сюрприз!

Он располнел, был в модном пальто со шнуровкой, в лакированных полуботинках и роговых очках.

И куда подевалась услужливая покорность серьезного худощавого юноши с пушком на подбородке, в прошлом – автора смелого архитектурного проекта ратуши-небоскреба, писаря городской управы, секретаря просветительского общества и личного пажа-референта пани Мери?

Он держался суховато, с большим достоинством.

Я услышал, что летом торговый агент их кондитерской фабрики проезжал на машине через Кунчицы под Радгоштем и узнал в загорелом бородатом мужчине, который возился в лесном питомнике, доктора Отомара Жадака, а в худеньких босоногих подростках, согнувшихся над грядками, Адамека и Евочку, которые очень выросли. Ему рассказали, что Жадак купил сначала деревенскую хату с кусочком леса и поля, потом выстроил домик и занимается акклиматизацией редких хвойных пород, которые он выписывает из-за границы, и что время от времени помогает детям бедняков,– а их в Валашском крае видимо-невидимо.

– Как себя чувствует ваша матушка?

– Неплохо, ей уже восемьдесят шестой, все хлопочет по дому и нянчит внучат.

– Сколько у вас детей?

– Трое, слава богу!

– Поздравляю! А как поживает тот господин – фамилию я не помню,– который еще повсюду ходил с мэром – ну тот, с серебряной палицей!

– Это мой тесть.

– Ага! Гмм. Пан управляющий все еще разводит пчел?

– В прошлом году из-за сильных морозов они погибли, сейчас у него около двадцати ульев…

– Ну, а деятельность на благо культуры?

Пан директор Гимеш только махнул рукой.

– Все прекратилось. Никто этим не занимается. А у меня самого времени нет. Да и с финансами трудновато. Но, извините, я спешу в министерство. Рад был с вами встретиться! – он благосклонно подал мне руку и тронул краешек фетровой шляпы.

«Так у тебя, Отомар, в Валашском краю, в Кунчицах, оказывается, питомник хвойных деревьев! И дети твои бегают босиком. Евочке позволительно посадить на ноге фиолетовый синяк, а Адамеку – наступить на гвоздь! Завидую вам! С каким удовольствием я переселился бы в деревню, жил бы спокойной и здоровой жизнью, писал бы рассказы, завел собак, разводил бы кокрспаниелей, продавал щенят, а под вечер, на опушке леса играл бы на гармонике. Здорово ты устроился! А я должен носиться по Праге, отравлять себя копотью, ресторанами, барами, сигаретами, черным кофе, бадачонским и хроническим недосыпанием…»

Я свернул с Водичковой улицы на Вацлавскую площадь и продолжал вести разговор со святым Отомаром, находившимся за тридевять земель от меня.

«Взяв детей в охапку, ты, как Будда, удалился в горы. В горах и в пустынях в человеческой душе происходит что-то великое. Ты создашь свою собственную религию, поклоняясь земле. Только бы ты не вздумал нарушить великолепное горное уединение. Это рай для души, там цветет она круглый год, там все время созревают плоды мужественных решений, хотя и там иногда прорастают ядовитые ягоды тоски, сорные травы неуверенности и нигилизма и поднимаются бури насмешек над собственной жизнью – просяным зернышком».

Дойдя до Мустка, я очутился в толпе разносчиков газет.

– О-о-официальная таблица выигрышей строительной лотереи!

– Новая скан-дальная афера!

Я прибавил шагу.