Текст книги "Чешские юмористические повести"

Автор книги: Ярослав Гашек

Соавторы: Карел Чапек,Владислав Ванчура,Карел Полачек,Эдуард Басс,Яромир Йон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 36 страниц)

– Все это весьма любопытно, пан секретарь, и я постараюсь выбрать время…

– Пани Мери будет очень рада. Ведь ее родословная ни в чем не уступает родословной ее супруга, наоборот, в чем-то даже превосходит. Жадаки, вплоть до третьего поколения, были всего-навсего лишь сапожниками.

Теперь оставалось только осмотреть всякие вещицы, расставленные на полированных полках вдоль всей стены.

– Лучше с этой стороны,– посоветовал пан Гимеш.

Я опять покорился и стал рассматривать богатую коллекцию дельфтских тарелок ^{89}, кубков из рога, окованных серебром, множество граненых бокалов. Пан секретарь для пущего эффекта зажег где-то незаметно спрятанные лампочки.

– Красиво! – сказал я.– Настоящая сокровищница!

Когда, ступая шаг за шагом, мы пришли опять на место, откуда начали осмотр, пан Гимеш осторожно снял с полки маленький серебряный колокольчик с золотой ручкой.

– Этот председательский колокольчик союз промышленников нашего города преподнес отцу пана доктора к шестидесятилетию. У него такой приятный звук – попробуйте сами, маэстро!

Я взял колокольчик, потряс им. На весь дом зазвенел пронзительный, кристально-чистый голосок.

Пан Гимеш положил его на место и сказал:

– А теперь присядем вот сюда!

Я последовал и этому призыву.

Не прошло и нескольких секунд, как дверь отворилась и, запыхавшись, с приветливой улыбкой вошла невысокая коренастая дама, пани Жадакова.

– Милости просим, маэстро, это чудесно, что вы приехали, я очень рада!

Я приложился к ручке.

– Мы так ждали вас! Мой муж мечтает с вами познакомиться – он сейчас придет. Садитесь, прошу вас,– показала она на банкетки.– Садитесь, пожалуйста, маэстро! И вы, Гимешек! Как хорошо, что вы встретили маэстро. Вы, конечно, взяли такси?

– Нет, милостивая пани, пан Поспишил куда-то уехал, а Щтянтейский отсыпается после ночи!

– Боже мой! – запричитала пани.– Разве так можно! Простите, маэстро, я вынуждена прямо при вас сделать внушение Гимешеку, иногда это совершенно необходимо, хотя мы с ним и большие друзья,– почему же вы мне не позвонили? Я бы попросила машину у приматора Гержманского, это ведь тоже очень культурные люди.

– Но ведь пани Гержманская…

– Поверьте, мне так неприятно! Простите нас, маэстро!

– Ничего, ничего, милостивая пани, это пустяки,– сказал я любезно.

– Совсем не пустяки! Вы шли пешком, как какой-нибудь нищий. Как будто мы не знаем, как принято в обществе! Это ужасно!

– Главное, что маэстро приехал! – сказал пан Гимеш.

– Разумеется, мы так рады. Чувствуйте себя как дома. Ах, пардон, пардон,– вскричала она вдруг резким, пронзительным голосом,– вы обедали? Я сейчас же велю накрыть на стол!

– Не беспокойтесь, не беспокойтесь, сударыня, я поел в поезде, в вагоне-ресторане, и поел превосходно: взял телятину под соусом. И стоит совсем недорого,– вдохновенно врал я, ибо съел лишь то, что обычно подают в чешских поездах: ломтик пражской колбасы да три соленых рогалика. И все!

– Ну, так я рассчитываю на ваше общество за ужином. Мне будет очень приятно!

– Это мне будет очень приятно, сударыня!

– Скажите, маэстро, над чем вы сейчас работаете? Я много читаю, но всегда хочется чего-нибудь оригинального – я в восторге от ваших книг, и мой муж тоже, а он очень и очень разборчив. Вчера у него весь день было прекрасное настроение и ночь напролет он читал ваши книги. «Я так смеялся,– сказал он утром,– хотелось бы с этим умником познакомиться поближе!» И мы, дорогой мой, договорились: он пригласит вас на полдник, а я на ужин,– закончила она и незаметно нажала кнопку электрического звонка, спрятанного под крышкой стола.

– А сейчас хотя бы коктейль и сигары!

Слова ее меня расстроили.

«Невелика честь,– думал я,– прослыть сочинителем балаганных фарсов да рассказиков для „Юмористического календаря“! ^{90} Надо этому положить конец. Не хватает еще, чтобы меня считали юмористом!»

Мнение о супругах у меня складывалось самое нелестное.

«Попадись мне только на глаза, я тебе покажу! Будешь знать, как смеяться над моими сочинениями…»

Честно говоря, я прямо кипел от злости.

Тут двери распахнулись, и вошла горничная, толкая столик на колесах, уставленный всевозможными ликерами, коробками с сигарами, мундштуками и трубками. Там была табакерка с табаком, несколько золотых пепельниц и даже горящая свеча в тяжелом старинном подсвечнике.

– Прошу вас, если вы курите,– любезно предложила пани Мери, и на ее правой руке радужным фейерверком засверкали бриллиантовые перстни. Потом своими необычайно маленькими ручками с крашеными ноготками она усталым жестом поправила прическу, ряды тщательно уложенных трубочек и завитушек, и провела кончиками средних пальцев по лбу, вискам, щекам и – обратно.

«Ага, чтобы ни одной морщиночки,– догадался я,– несколько легких массирующих движений!»

Я стал прислушиваться к ее словам. Она что-то быстро говорила об отсутствии культуры в этом городе, я время от времени подавал голос, поддакивая. Она жаловалась на свое заточение в провинции, речь ее текла плавно, она говорила без запинки, будто монолог свой уже успела выучить наизусть, часто повторяя его перед слушателями.

– Я решительно заявляю, маэстро, я еще и еще раз утверждаю, что в нашем городе совсем нет культурных людей – не правда ли, Гимешек? Ги-ме-шек! Проснитесь же наконец!

– Совершенно с вами согласен, милостивая пани,– дернулся головой секретарь и поднял брови.

– У нас полное бескультурье, одни пересуды да сплетни…

– Истинно так,– с жаром подхватил секретарь.

– Вы читали Андре Дасье?

– Нет, сударыня!

– Непременно прочтите. Это поразительно, как тонко он показал в романе «Обманутая» страдания незаурядной женщины, вынужденной жить в провинции. А роман Маргариты Штрёль ^{91} тоже не читали?

– К сожалению, не читал, я и имя это… не…

– Я вам дам. Интересно, что вы скажете. Она утверждает, что женщина тоже имеет право на любовь. Вы мне потом напишете, хорошо?

– Конечно, сударыня!

– Ах! – вздохнула дама, ей явно было тесно в наглухо застегнутом платье, и, набрав побольше воздуха в легкие, заговорила опять.

Я уже слушал вполуха, ибо стал следить за ее жестами и манерой говорить.

Хоть лет ей было уже немало, она производила впечатление хорошенькой фарфоровой куколки, обожающей трубочки с кремом. На пухлом, как бы покрытом белой эмалью лице не было ни одной морщинки. Но от меня не укрылось, что она бреет усики.

Слушая непрерывно текущую речь, полную резких оценок и категорических суждений, спорить с которыми было явно бесполезно, я все более и более удивлялся. Лицо ее ничего не выражало, решительно никаких чувств. Ни один мускул не дрогнул в поддержку бурному потоку слов, произносимому пронзительным и резким голосом.

Черные глазки, погруженные в мясистые подушечки щек, смотрели на меня, не мигая. Они отражали голубоватый свет окон с таким ледяным блеском, будто были безжизненными стекляшками, вставленными в узкие отверстия, окаймленные накрашенными ресницами под неестественно высокими и тонкими дугами бровей такой правильной формы, какую не изобразил бы своим циркулем ни один чертежник.

Я подивился и пришел к выводу, что подобная манера говорить выработана при помощи упорных тренировок перед зеркалом, а лицо дамы старается сохранять поистине китайскую невозмутимость, чтобы не было морщинок ни на лбу, ни на щеках, ни вокруг глаз. Потом я понял, что во всем этом есть и более глубокий смысл. В своем туго затянутом черном платье из тонкой шерсти с искусственной розой на внушительной груди она походила на автомат. Но каменное выражение лица, неестественные кукольные жесты, манера говорить действовали подавляюще, очень скоро превращая собеседника в скромный клубочек ниток у ее ног.

Я чувствовал, что и я уже валяюсь где-то внизу, не говоря уже о пане Гимеше.

Он сидел рядом, походя на ненужный моток шерсти, на свернутую пожарную кишку, на пришибленного добермана, на немощную человеческую развалину. Голова его поникла, мысли витали где-то далеко-далеко, руки бессильно повисли, а глаза тупо смотрели на ковер.

Дама по-светски потянулась к сигаретам в серебряной коробочке.

Я вскочил, поднес горящую свечу.

Она затянулась, выпустила дым и, устроившись поудобнее на банкетке, положила ногу на ногу, быстро заговорив в таком темпе, что уже почти ничего нельзя было разобрать.

Приподнявшаяся юбка открыла ножки, похожие на две алебастровые колонны в шелковых кремовых чулках и лакированных туфельках с высокими ремешками, которые превращали подъем ноги в два пухлых пирожка.

Меня осенило: да ведь это говорящая восковая фигура из музея Гревена ^{92} или манекен из магазина готового платья!

Ну конечно, конечно же! Да она просто создана для столичной жизни. Прага, Берлин, Париж, Рим – вот ее настоящее отечество. После свадьбы она встала на колени перед мужем, умоляя переехать в Прагу. Ах, она готова была бежать из дома или броситься в пруд Подлоугак,– впрочем, неизвестно, может быть, еще так и будет. Но где бы ни нашла она свой конец – в кровати или в пруду, она взяла с мужа клятву, что на всякий случай он велит пронзить кинжалом ее сердце.

– Но переменим тему, маэстро! Вы, конечно, были в Александрии?

– Нет, не был.

– А в Испании?

– Тоже нет.

– Ах, Альгамбра ^{93}, это что-то потрясающее! А в Норвегии вы были? – вопрошали смешно приподнятые дуги бровей.

– Нет, не был, сударыня.

– Жаль, Норвегия прямо-таки создана для вас, для вашего пера. Полярное сияние! Избранное общество на корабле! Я познакомилась там с румынским боярином Тоцилеску, он такой необыкновенный: такая обходительность, безукоризненное отношение к дамам! Да, нашим мужчинам до него далеко, а особенно, в этом городе.

Теперь я уже слушал в четверть уха. Голова моя поникла. Я чувствовал, злясь на самого себя, как сознание покидает меня, уши превращаются в перепончатые крылышки, голова становится совсем легкой, готовая вот-вот оторваться и улететь.

Какое-то время я еще боролся с собой. Но не прошло и минуты, как рядом с пани Мери Жадаковой сидело два безголовых мужских туловища.

– …и я надеюсь, маэстро, что вы здесь не в последний раз. Вы приедете опять и поможете поднять наш культурный уровень, не правда ли, Гимешек? Ги-ме-шек! – топнула пани ножкой.

Секретарь проснулся, сложил губы бантиком, и, сделав глубокомысленное лицо, с воодушевлением воскликнул:

– Конечно, конечно, милостивая пани, маэстро опять приедет, и мы поднимемся на Клучак!

Вслед за ним проснулся и я, и громким, проникновенным голосом произнес:

– С превеликим удовольствием!

– Очень хорошо,– успокоилась дама.– Приезжайте, маэстро, как к себе домой, как к родным! – В голосе ее послышалось удовлетворение от успешно выполненной миссии. Она как подобает встретила и приняла гостя.

Только теперь, окончательно придя в себя, я понял, почему колючие черные глазки все время пристально смотрели на мои башмаки.

С подошв в этом натопленном рыцарском зале отпали кусочки льда в виде крошечных козлиных подковок, постепенно превращаясь в грязные лужицы на чистом персидском ковре.

Пани Мери встала, подошла к камину, взяла серебряный совок со щеточкой, украшенной великолепной чеканкой, и, подойдя ко мне, сказала:

– Поднимите ноги, маэстро!

Я повиновался. Обхватив колени руками, я сотворил из себя нечто вроде колыбельки. Быстрыми и ловкими движениями, будто она всю жизнь только этим и занималась, дама собрала мокрую грязь на совок и, заметив, что на костюме моем пепел от сигареты, поднесла серебряную лопаточку, чтобы я мог его стряхнуть.

– Вы запачкались, маэстро,– сказала она и провела щеточкой по моей спине,– теперь все в порядке! А сейчас, надпишите свои чудесные книги и увековечьтесь в нашем семейном альбоме!

По голосу чувствовалось, что она устала.

– Вы знаете, книготорговец пан Вашата посылает нам всю художественную литературу в двух экземплярах. Один – для меня, а другой для мужа! Это содействует развитию нашей культуры!

Я осторожно открыл старинный альбом в кожаном переплете с золотым тисненым орнаментом в стиле ренессанс. На первой странице красовались автографы Ригера и Браунера, помеченные 1881 годом. Дальше следовали подписи Иречека, Главки, Сметаны, Галека и Фибиха с нотным изображением нескольких тактов марша из «Мессинской невесты» ^{94}. Там было множество автографов разных политических деятелей и поэтов. Был даже Врхлицкий ^{95} со стихами, прославляющими искристое вино из домашнего погребка Жадаков.

Я закрыл альбом, но пани Мери была начеку.

– Поставьте вашу подпись, маэстро! Никаких исключений! Вы тоже когда-нибудь будете знаменитостью. Вот перо, прошу вас!

Я полистал в конце альбома. Последней расписалась чешская филармония. Скромненько начертав свою фамилию в уголке тоненькой странички, я стал сочинять подписи к книгам.

– Меня зовут Мери, а моего мужа Отомар,– сказала она, хоть я ее об этом и не спрашивал, и отошла в дальний угол, где размещалась коллекция трубок дедушки Жадака, начав что-то деловито обсуждать с паном Гимешем.

Занимаясь своим делом, я иногда улавливал обрывки шепота.

– Да, конечно, это можно, а как со вторым? Ради бога! Гимешек! Бегите к Кадлечку, наверное, у него что-нибудь можно достать: ливерную требуху готовят по четвергам, а если нет, пусть сделают специально. Потом зайдите ко мне.

– Все, сударыня! Я кончил! – сказал я, поднимаясь с рыцарского кресла.

Двери резко распахнулись, и торопливо, большими шагами вошел необыкновенно высокий худой человек. Он молча подал руку и стал смотреть на меня сквозь золотое, криво сидящее на носу пенсне.

– Мой муж,– сухо бросила пани Мери, продолжая шептаться с паном Гимешем.

«Странно,– подумал я, отвечая на сердечное приветствие доктора Жадака и продолжая трясти его руку,– странно, что именно здесь, в доме, где царит образцовый порядок и строгие правила хорошего тона, где все подчинено законам красоты, мне приходят в голову всякие грубые сравнения с животными!»

Вот, судите сами! Я был настолько поглощен этим возникшим передо мной громадным скелетом, которого я все еще держал за руку, что и не заметил, как пан Гимеш змеей выскользнул из комнаты.

И правда! Этот верзила, выше меня на добрых три головы, чем-то напоминал старую, высохшую клячу, которая, как бы повинуясь взмаху бича, взвилась на дыбы, с трудом пытаясь удержаться в этом положении.

И у этой человекообразной лошади на морде сверкало золотое пенсне.

«Да я тебя, брат, прямо боюсь»,– подумал я и улыбнулся, продолжая разглядывать этот нескладный торс, на котором сидел продолговатый, будто специально сплющенный лошадиный череп, обтянутый коричневой кожей. Под носом и на подбородке торчала рыжая давно не бритая щетина, а на голове вместо волос росла могучая грива.

Этот странный человек улыбнулся, и мне показалось, что это норовистая кобыла оскалила зубы.

Пока мы стояли, рассматривая друг друга, я мысленно произнес целый монолог, обращенный к нему: «Ну, парень, каков! Тебе бы встать на четвереньки, да? Вижу, что спишь ты, не раздеваясь. Иначе, почему так измят твой сюртук? Ясно, спишь ты в одежде, вон у тебя вся спина в перьях! Глядите-ка! Из кармана торчит голубой платочек с узелком, галстучек съехал набок, а воротник пристегивается кнопочками, как у пенсионеров. Подумаешь, оригинал! Далеко ты упал от яблоньки – от своего щеголеватого отца и красавицы маменьки, далеко укатился ты от родового дуба – от своего почтенного дедушки в накрахмаленном воротничке! Да, чертовски круто обошлась с тобой мать-природа».

– Я пока прощаюсь с вами, маэстро,– сказала пани Мери, подойдя к нам.– Теперь вы во власти моего супруга. Отомар, не забудь показать пану Йону все,– я подчеркиваю,– все!

Доктор Жадак кивнул, при этом тело его изогнулось, как тополь перед бурей, открыл дверь в коридор и хриплым, низким голосом произнес:

– Пхррошу!

Это было первое слово, которое я от него услышал.

Шагая по темному коридору за покачивающейся фигурой этого странного человека, я заметил, что к левому плечу он приставил правую руку, в которой было круглое зеркальце.

«Какого черта ты там высматриваешь? – подумал я.– Меня, что ли, иду ли я за тобой?»

Я невольно оглянулся.

В дальнем конце коридора маячила приземистая фигурка, освещенная светом бокового окна. Пани Мери наблюдала за нами. Она приветливо помахала рукой.

Доктор Жадак распахнул дверь в ванную:

– Пхррошу!

– Только после вас!

– Пхррошу, пожалуйста!

Мы оказались в просторной комнате, выкрашенной белой масляной краской. У стен стояли две вцементированные в пол и выложенные белоснежным кафелем ванны со сверкающими кранами, водонагревателем и телефоном. Над каждой ванной висела клетка из переплетенных трубочек с отверстиями, к которым вели резиновые шланги.

«Ага, вот оно что! – сообразил я, бегло осмотрев это сложное на первый взгляд сооружение.– Ты влезаешь голый в ванну, нажимаешь кнопку, с потолка на тебя опускается клетка. Задергиваешь прорезиненные занавески и получаешь душ для любой части тела, любой силы и температуры, непрерывный или прерывистый, так называемый шотландский, нежный, поглаживающий, или резкий и колючий».

– Пррошу, пожалуйста, сигарету! – доктор Жадак протянул мне поцарапанный, как у какого-нибудь каменщика, портсигар, где за сморщенными, некогда желтыми резинками, едва держались самые дешевые сигареты.

Я закурил.

Доктор Жадак сел на стопку верблюжьих одеял, лежащих на кушетке, выгнул шею, откашлялся и громко зевнул.

Мне было не по себе. Надо было что-то сказать.

«Хорошо бы,– подумал я,– произнести панегирик в честь этой поистине королевской ванны. Осматривать дом и при этом равнодушно молчать – невежливо по отношению к хозяевам. Ведь тебе для того и показывают, чтобы похвастаться да выслушать комплименты!»

Я перестал рассматривать всякие краны и краники и, обратившись к этому странному субъекту, слегка растянувшему свои пухлые губы, что должно было означать улыбку, заговорил с воодушевлением:

– Пан доктор, нет слов! Я видел много ванных комнат, но такое вижу впервые. Здесь есть от чего прийти в восторг. Представляю, скольких денег вам это стоило! Вот вы приходите из суда, смертельно усталый после процесса над убийцами или преступными матерями, или расстроенный, что проиграли дело в высших инстанциях и лишились, несмотря на весь свой авторитет, гонорара, спокойно запираетесь в этой комнате и, когда вам заблагорассудится – хоть ночью, хоть среди бела дня, садитесь в ванну. Потом вы поворачиваете рычажок, открываете кран, и сразу же вас охватывает теплая благодать: вода ласкает вас нежно, как возлюбленная, она улучшает кровообращение, разогревает суставы и приносит всему телу необыкновенное облегчение. И вы будто заново родились, очистившись от всякой мути вашей неблагодарной профессии. Потом вы растираетесь вот этими вот мохнатыми полотенцами, одеваете махровый халат, ложитесь на диванчик, накрываетесь мягким верблюжьим одеялом, и вашу душу охватывает райское блаженство, и вы готовы воспарить в небеса…

Поскольку доктор Жадак, устремив на меня добродушный и чуть насмешливый взгляд, слушал очень внимательно, не перебивая и только еще больше растянув свои негритянские губы, я продолжал в том же духе:

– Ну конечно! Такая ванная – это торжество культуры! Один мой друг, известный архитектор, сторонник нового конструктивистского стиля двадцатого столетия, сказал, что у народа, у которого на каждую тысячу человек приходится наибольшее число ванн, есть шанс повести за собой мир. И он прав, господин доктор! Да разве Рим добился бы мирового господства, если бы не его великолепные Каракалловы термы? ^{96}

Тут, похоже, его терпение иссякло. Он смял сигарету, встал, ласково потрепал меня по плечу и повел к дверям.

Сначала он осторожно повернул ручку, высунул голову в коридор и огляделся.

Сразу же после этого мы вышли.

Пани Мери все еще стояла в конце коридора.

Доктор открыл двери другого, еще более интимного помещения, потеснился, уступая мне дорогу, и пророкотал:

– Пррошу!

«Все ясно! – подумал я.– Комфортабельный дом Жадаков просто-таки идеально соединяет под одной крышей старинный рыцарский зал с самыми современными удобствами. И такое сочетание исторических достопримечательностей с достижениями технического прогресса очень даже целесообразно. Мы не должны отставать от цивилизованного мира, и в то же время должны оберегать все то ценное и прекрасное, что оставило нам прошлое. Наши деды и прадеды умели показать благообразный фасад своего бытия – салоны и гостиные, украшенные макартовыми цветами ^{97} да картинками с альпийскими видами, но что представляли собой подобные помещения? Вспомнить стыдно! Да здравствует эпоха, которая так заботится о бытовых удобствах! Слава ей, трижды слава!»

– Знаменательно,– стал я уже вслух развивать свою мысль,– что технически совершенное оборудование подобных помещений пробивает себе путь в нашу все еще отсталую, правда, лишь в этом смысле деревню! Вы – подлинный пионер цивилизации! Вперед, сквозь дебри и чащи!

Тут я вспомнил многих своих пражских знакомых, построивших себе комфортабельные виллы на Баррандове, в Трое, в Страшницах или На Бабе ^{98}. Они и знать не знают, что такое настоящие салоны. Дома их имеют уже иные, вполне современные визитные карточки.

Стоит прийти к ним в гости, как они сразу же ведут вас в уборную!

И у Жадаков я заметил всевозможные технические новшества. Я опробовал сливной бачок новейшей конструкции, под названием «Ниагара», или «Миссисипи», или что-то в этом роде. Тронешь хромированный рычажок – и сразу же с оглушительным шумом низвергается целый водопад. Эта энергия! Этот напор! И идеальная чистота без всяких там традиционных щеток! Но что я вижу! Да ведь это настоящая жилая комната, отделанная под орех, с кафелем и гладким голубым сиденьем, вокруг которого стены обшиты японской соломкой. А у сиденьица, не высоко и не низко, чтоб руке было удобно, пристроен фарфоровый ящичек с мягкой туалетной бумагой, изящной пепельницей и книжной полочкой, где стоит несколько романов – чтобы даже здесь, не теряя драгоценного времени, духовно обогащать себя.

Покинув этот роскошный кабинет, мы прошли по коридору налево, остановившись возле корзины с войлочными туфлями.

– Переобуйтесь, пожалуйста,– сказал доктор и снял свои башмаки.

Потом он нажал ногой на какую-то кнопку у порога, раздался скрип, дверь приоткрылась, и мы вошли в детскую. Только когда доктор опять наступил на медную кнопку и дверь закрылась, я заметил, что она без ручек и открывается с помощью электромотора.

Худенький подросток, с завязанным горлом, по имени Адамек, и миниатюрное созданье женского рода по имени Евочка, оба в черных очках, сидели на полу, покрытом линолеумом, и играли в кубики. Увидев нас, они, как по команде, поднялись и, встав рядышком, поздоровались по-французски:

– Бонжур, месье!

Гувернантка в белом халате с поклоном сказала:

– Гутен таг!

Потолок и стены детской были покрыты белой масляной краской, как в операционной. Окна без перекладин и занавесок, чтобы ничто не препятствовало проникновению благодатных солнечных лучей, струили яркий свет, усиленный лампами горного солнца, низвергавшего свое чудодейственное сияние на детей, игравших посреди комнаты.

Гувернантка выключила рефлекторы.

Волоча ноги в шлепанцах, я поспешил к ней, собираясь поздороваться за руку.

– Bitte vielmals um Verzeihung [65]65
  Прошу меня извинить (нем.).


[Закрыть] – сказала она на своем родном языке, подняв ладони, как бы отстраняясь, и улыбнулась. У нее было молодое, не по возрасту бледное лицо.

– Aus hygienischen Gründen – nicht wahr? [66]66
  Из соображений гигиены, не так ли? (нем.)


[Закрыть] – сказал я, сообразив что к чему.

– Jawohl, Herr Meister! [67]67
  О да, маэстро! (нем.)


[Закрыть]

Я посмотрел на доктора, который стоял рядом с видом полнейшего равнодушия. Ухмылка исчезла с его лица, и нижняя губа отвисла, как у сонного мерина.

Хорошо вышколенная гувернантка стала рассказывать о достоинствах этой детской, начав с пола, покрытого линолеумом, который, как было доказано одним ученым, доктором Леманом, способствует быстрой гибели всех бактерий.

Пригласив меня поближе подойти к окнам, она пояснила, что вместо стекол в них вставлен плексиглас, который пропускает ультрафиолетовые лучи, способствующие выработке витаминов в организме.

Глядите, пожалуйста! Да ведь это настоящие школьные парты, оснащенные к тому же всевозможными рычагами, и педалями, и никелированными колесиками, чтобы у детей не было искривления позвоночника. И на каждой парте отточенный на точилке карандаш и золотое перо: стоит протянуть руку – и упражнение напишется само собой.

А сколько в этом углу дорогих игрушек! Куклы, железная дорога, машинки!

– Les lunettes! [68]68
  Очки! (франц.)


[Закрыть] – крикнула гувернантка детям, с любопытством устремившим на меня две пары темных стекол. Дети послушно сняли их со своих носиков, бережно отложили в сторонку и опять согнулись над своими кубиками.

– Стены, окна, полы, мебель, игрушки, sehr geherte Herr [69]69
  Многоуважаемый господин (нем.).


[Закрыть], ежедневно подвергаются дезинфекции,– поясняла гувернантка.

Я подошел к изящным весам, которые позволяют установить прибавку веса у детей, потом к ингалятору – на случай, если бы у мальчика или у девочки заболело горлышко.

А вот железный шкаф, выкрашенный белой краской, как в поликлинике, да еще с красным крестом на матовом стекле.

Мне показали пузырек с йодом – вдруг бы ребенок порезался; баночки с гормональными препаратами, бинты, гоффманские капли – если бы разболелся животик; присыпки, коробочки с пургеном для нормализации стула; пинцеты – не дай бог, в глаз попадет соринка.

Стоя у окна, откуда вся комната была видна как на ладони, я увидел, как доктор Жадак, согнув в три погибели свою фигуру, опустился на корточки на расстоянии нескольких шагов от детей и, обнажив лошадиные зубы в улыбке, вытянул костлявые руки к сыночку Адамеку и доченьке Евочке.

Дети прервали игру и растерянно стали смотреть на отца – они как будто не были уверены, что он не причинит им вреда.

Первой опомнилась девочка. Изобразив на бледном личике какое-то подобие улыбки, она сделала к нему несколько шагов. И в ту же минуту в соседней комнате скрипнул паркет.

Воспитательница испуганно оглянулась и, увидев, что Евочка, улыбаясь, идет к отцу, а Адамек имитирует его нескладную позу, подскочила к доктору Жадаку и зашептала умоляюще:

– Nein, nein, Herr Doktor, bitte, nein! [70]70
  Нет, нет, господин доктор, прошу вас, нет! (нем.)


[Закрыть]

Дети так и не посмели дотронуться до отца, который был – чему я охотно верю – рассадником всевозможных микробов.

Доктор Жадак выпрямился, подошел к окну, сунул руки в карманы и, повернувшись к нам спиной, неподвижно простоял так все время, пока мы были в детской.

Я невнимательно слушал пояснения гувернантки о том, что руки являются главным разносчиком всяческой заразы и поэтому несколько раз в день дети должны мыть их патентованным мылом «Уран»,– вы чувствуете? – радиоактивным урановым мылом, очень полезным при борьбе с кожными паразитами.

– Au revoir! [71]71
  До свидания (франц.).


[Закрыть] – попрощались дети, когда доктор, наступив на кнопку, открыл дверь.

В коридоре нам попалась горничная.

– Хозяйка уже ушла? – тихо спросил доктор Жадак.

– Да, сударь, в городскую управу.

– Пррекрасно!

По молчаливому соглашению мы уже не стали так внимательно осматривать остальные комнаты – супружескую спальню с лепным потолком в стиле рококо и гарнитуром цвета слоновой кости, столовую в духе ренессанс и готический музыкальный салон, где стояли концертный рояль, виолончель в футляре и вдоль всей стены – орган с деревянной резьбой, жестяными трубочками и местом для органиста на возвышении.

– Это вы играете?

– Я не игрраю!

– Значит, пани Мери?

– И она не игррает.

– А кто же тогда играет?

– Никто не игррает.

Больше я этого невежу ни о чем не спрашивал.

Я подумал о детях Жадаков.

Кто завидует богачам, что столы их ломятся от яств, что спят они в теплых, мягких постелях, что живут они в роскоши, кто думает, что в этом счастье, тот, по сути дела, совсем не знает людей: ни тех, кто ходит в шелках, ни тех, кто одет в рубище.

Крестьянской девушке Марженке фортуна выделила из своего рога изобилия дом со всеми удобствами, над которым трудилась целая армия архитекторов, продумывая все до мелочей, чтобы все было в полном порядке – надежно и удобно.

Создать такой комфорт – совсем не просто. Должна быть некая организующая сила, умная голова, которая бы знала, чего хочет, и, не считаясь с расходами, строила бы уютное гнездышко для новобрачных, которое бы пришлось им по душе. Чтобы кто-то нашел там свое счастье. Кто же именно? Марженка, крестьянская девушка из деревни Драсовки!

Представляю, как вошла она в этот дом, глазам своим не поверив! И как ей пришлось привыкать к комфорту, учиться обхождению со всеми этими вещами, учиться жить среди них. Представляю, каким терпеливым и добрым учителем был пан новобрачный. Он все показал, все объяснил своей молоденькой жене, сам – на свою голову! – обучил ее языкам, истории, литературе, изящным искусствам и философским наукам. Влюбленные – самые талантливые педагоги, и никто не сравнится с ними в изобретательности и терпении. Сколько на земле влюбленных – столько и прекрасных педагогов, не подвластных ни земским школьным советам, ни министерствам. Если супруг – врач, жена очень скоро начинает взирать на людей, как медик; если он электрик – ловко вертеть выключателем; если археолог – она овладевает мироощущением археологов; если он купец, чрезвычайно быстро развиваются ее врожденные коммерческие способности; если он специалист по классической филологии,– она на следующий же день после свадьбы твердо знает, что есть колонны дорические и есть ионические; если муж историк, то прекрасное создание без запинки выложит вам все о Перикле, Августе, Кроке, Воене ^{99} и других исторических личностях.

Все-то она сразу же поймет и всем овладеет.

И только специалисты по чешскому языку, орфографии и стилистике, да еще – географы, обычно теряют время даром, пытаясь обучить возлюбленных своим наукам. Женский мозговой аппарат к ним абсолютно не приспособлен.

Учебный период длится год, от силы два, и сменяется полной капитуляцией супруга.

«Так было и здесь, именно так, а не иначе,– все больше укреплялся я в своем мнении,– дом этот, с его комфортом, могла создать только большая любовь. Сообразительная Марженка дополнила свое образование путешествиями в дальние края и переименовала себя в Мери». И тут-то я наконец понял причину ее неудовлетворенности жизнью, понял, почему она на коленях умоляла супруга переехать из этого города куда угодно. Ведь здесь плевать хотели на ее благородное имя «Мери», ведь для всех она осталась Марженкой из Драсовки. Начинать жизнь заново можно только на новом месте. С чего это вдруг ромашку станут считать орхидеей! Здесь не забыли ее происхождения – и это терзает душу женщины. И ничто не может ей помочь: ни три шкафа элегантнейших нарядов, ни сундук умопомрачительных шляпок, при виде которых все дамы Чехии и Моравии готовы умереть от зависти. Не помогают ни роскошная ванная, ни машина, ни парочка красивых детей, ни муж-добряк. Она страдает, нервничает, она чувствует себя несчастной!