Текст книги "Чешские юмористические повести"

Автор книги: Ярослав Гашек

Соавторы: Карел Чапек,Владислав Ванчура,Карел Полачек,Эдуард Басс,Яромир Йон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 36 страниц)

Сейчас, разумеется, легко называть Зборжов вторым Сукдолом ^{29}, но автор этих строк хорошо знает молодого чешского ученого, который вздохнул с глубоким облегчением, когда ему наконец удалось скупить весь тираж своей брошюры, где на основе омброметрологических данных и неурядиц в цапартицком космосе опровергались кардинальные принципы прославленной электромагнетической теории строения Солнечной системы, разработанной чешским Лапласом – профессором Зенгером ^{30}.

Да, чего только не могло бы случиться! Возрожденный Цапартицкий округ, вероятно, праздновал бы долгожданную победу над своим извечным соперником – соседним Нудломнестецким округом, а, может, превзошел бы в славе и самый прославленный в ту пору край королевства Чешского, то бишь Госпршидь, если бы…

Но так или иначе, нам давно пора поинтересоваться, что там «ладит» дядюшка Ировец.

VI

К моменту, которого достигло наше повествование, все уже, собственно, было «слажено». Прежнего дядюшку Ировца мы теперь не нашли бы и с помощью новейшей карты Цапартицкого округа, изданной заботами пана учителя Глупки. Все старания были бы тщетны, даже если б наш дух воспарил, как птица, и, взгромоздясь на купол божьего храма в Цапартицах, обрел дальнозоркость какой-либо из бесчисленных галок, облепивших кровлю отстроенной после очередного пожара звонницы [20]20
  Кстати, сия позиция принесла бы нам немалую выгоду, поскольку от внимания цапартицких галок не ускользало ни одно движение в окрестностях звонницы. Здесь следует отметить, что по причине удивительной зоркости этих птиц захирела одна из цветущих отраслей народного промысла, а именно – изготовление сушеного сыра. Едва в каком-нибудь чердачном окне выставляли доску с белоснежными шарами – разложенными для сушки головками сыра, на нее опускалась стая вороватых галок. И через минуту от сыра не было и следа. Этот продукт обретает необходимые качества лишь после длительного пребывания на солнце, а тот, кто отважился бы сторожить белые шары от пернатых вредителей, сам рисковал высохнуть до твердости корунда, каковой отличается всякая головка местного сыра. Поэтому и пришлось уступить высшей силе и смириться с неотвратимой гибелью ведущего цапартицкого промысла, вследствие чего австрийская внешняя торговля, находящаяся, как мы знаем, в плачевном состоянии, понесла ощутимый урон. Ведь даже людям, ничего не смыслящим в экономике, известно, что цапартицкие сушеные сыры были важнейшей статьей экспорта по левантскому торговому пути. Правда, на мировом рынке вскоре появились сушеные сыры немецкого производства, о чем свидетельствовала надпись «Made in Germany». Но сомнительное качество этих подделок обнаружилось, как только их попытались использовать для мозаичных работ. Цапартицкие сушеные сыры с успехом заменяли слоновую кость и особенно ценились в Средней Азии, где из них делали дорогостоящие инкрустации. Тут-то немецкие сыры и показали свою полную непригодность, сразу начав крошиться… (Прим. автора.)


[Закрыть].

Зато мы увидели бы, как широко и в самом городе, и по окрестным деревням и хуторам, насколько их можно обозреть с цапартицкой колокольни, распространилась слава Ировца. Издалека били в глаза плакаты с огромной красной надписью «Флориан Ировец», полыхавшие на каждом цапартицком углу, не исключая окраинных улиц, мощенных лишь стадами гусей. Не только имя Ировца, но и все прочие слова были различимы по крайней мере за полкилометра, так что их легко можно было прочесть даже со звонницы.

«Граждане! Земляки! Крестьяне!» – гласила первая строка, или, скорее, первый ряд, ибо какому-нибудь приземистому ходу, стань он поблизости, буквы наверняка были бы по колено, далее следовали две строки пониже, на четвертой особенно крикливо выделялись слова – «мужа чести», потом что-то опять шрифтом помельче и, наконец, посреди гигантского листа красовалось имя

ФЛОРИАНА ИРОВЦА,

начертанное буквами, которые, во всяком случае, были больше самого малорослого цапартичанина.

Этот крошечный человечек, по имени Йозифек Шпунтик, возглавлял род, представители коего издревле передавали от отца к сыну миниатюрную, прямо-таки карликовую фигурку и право восседать на королевском престоле во время праздника «умерщвления злого дракона». Сие национальное торжество, заимствованное у соседнего баварского города, поначалу имело богоугодную цель почтить память святого Георгия, позднее же превратилось в разнузданный, но чрезвычайно популярный карнавал, привлекавший гостей из ближних и дальних окрестностей.

Однако об этом как-нибудь в другой раз.

Текст содержал множество весьма прозрачных намеков, из которых становилось явным то, что уже никак более не утаишь: сей огромный лист, столь огромный, что в цапартицких предместьях иные угловые дома оказывались для него коротковаты, был не чем иным, как предвыборным плакатом, призывавшим выдвинуть Ировца от провинциального Цапартицко-Нудломнестецкого округа депутатом в имперский совет.

Подписавшаяся под сим радикальная крестьянская партия не скупилась для своего кандидата на самые щедрые похвалы, а весь плакат в целом был, по существу, бесчеловечным насилием над прирожденной скромностью нашего зборжовского приятеля.

Правда, недоброжелатели опять-таки утверждали, будто дядюшка Ировец оттого лишь не краснел перед предвыборными плакатами, что текст их – как бы это помягче сказать? – по слабой грамотности не слишком хорошо разбирал. И все же лестные эпитеты на упомянутом предвыборном документе нельзя назвать чрезмерными, ибо они полностью соответствовали реальному положению вещей.

Флориан Ировец именовался здесь старостой деревни Зборжов, председателем окружного цапартицкого комитета, цапартицким почетным гражданином, почетным гражданином деревень Малые и Большие Ошкрдлице, Грибовице, Огништярже, Веслов, Пилавеч, Мычанице, Жареное, Кража, Остатков, Кукареков, Градковиште, почетным членом обществ… (далее следовал перечень всех общественных корпораций и организаций в Цапартицах и окрестностях). Все завершал титул, который заставил бы призадуматься даже кое-какие ученые головы.

Он звучал так: Membre de l’Académie des Inventeurs Internationale [21]21
  Член международной академии изобретателей (франц.).


[Закрыть] и свидетельствовал о том, что слава Ировца дошла и до сей деятельной французской институции, заботящейся о признании заслуг отдельных лиц перед человечеством.

Да, да, все вышеозначенные звания дядюшка Ировец действительно носил, все вышеприведенные титулы он за краткое время успел приобрести, и если мы узнаем об этом только на данной странице, то лишь по лености нашего слова и нерасторопности нашего пера. Тот, кто ныне водит им по бумаге, вынужден признать, что безбожно переоценивал сей инструмент, надеясь с его помощью изобразить стремительный взлет славы зборжовского старосты!

Боже мой! Повествование наше, которое, по заверению редактора «Шванды-волынщика», страдает излишним эпическим размахом (о чем нам было сообщено с изрядной долей язвительности), подобно многим испытанным образцам, растянулось бы, вероятно, до Нового года [22]22
  История сия первоначально была рассказана на страницах широко известного еженедельника «Шванда-волынщик» (прим. автора).


[Закрыть], если б мы захотели с такой же, как прежде, обстоятельностью рассказать обо всем, что ожидало Ировца в пору апогея его популярности, в оное благословенное лето 189… года.

Ведь до той минуты, когда Нудломнестецкому и Цапартицкому округам было доверено выполнить свой патриотический долг и выдвинуть зборжовского старосту в депутаты имперского совета, наша история напоминала чистейшую идиллию, самым драматическим эпизодом которой как раз и было собрание сельскохозяйственного товарищества, не состоявшееся из-за дождя шильев.

Жатва миновала при самом благостном настроении всего края, более того – всей страны, поскольку Ировец, исполняя обещание, творил погоду, какой никто не припомнит. Благодаря рациональному распределению осадков и мудрому чередованию жаркого солнца с мелким дождичком и переменной облачностью (всем этим благодетель нашего отечества научился орудовать, как фотограф шторами своего ателье) хлеба в тот год разрослись столь буйно, что высаженные вдоль дорог деревья по самые кроны утопали в их золотом разливе.

Окрестности Цапартиц обрели даже несколько комический вид. Стройные тополя едва на четверть торчали из ниспосланного божьей милостью урожая. В пшеничные стебли дети вставляли железные пишущие перья, а зернами играли словно фасолью. Во время цветения пшеницы треск колосьев напоминал ружейную пальбу. Нежные зеленя, при легком ветерке лишь колыхавшиеся, теперь превращались в бушующее море. В высоких хлебах можно было бродить как по лесу.

Разумеется, деревья и кусты также испытали благодатное влияние того волшебного лета [23]23
  Обнаружено это было лишь несколько лет спустя, когда начали валить лес для экспорта в Баварию. На пнях среди примерно одинаковых годовых колец бросались в глаза буйные кольца раза в четыре толще остальных. То был след памятного лета 189… года – года всеобщей гипертрофии (прим. автора).


[Закрыть], хотя изменения тут не могли быть столь явственны, как у однолетних растений, поразительные свидетельства небывалого роста которых доныне хранятся в цапартицком городском музее.

В садах паданцы слив оглушали маленьких детей до потери сознания; камыш вокруг пруда напоминал бамбуковые заросли; на огороде в предместье Бездеков выросла гигантская тыква, в трех местах проломившая забор. Диковинная тыква тоже сохранилась как вещественное напоминание об этом лете, но отнюдь не в музее: владелец огорода Вавржинец Ледвина сделал из нее хлевушок для трех коз!

Чтобы слышать, как растет трава, в ту пору не надо было обладать особым даром. На меже у Шавловиц коровяк с грохотом повалил распятие, пробившись из-под земли возле самого каменного основания, обломки коего там валяются и по сей день. Конечно, безответственные болтуны рассказывают об этом времени явные небылицы. Например, будто стоявшая в углу трость пана бургомистра покрылась стручками перца. Или будто ячменя уродилась такая прорва, что на кирпичном заводе прекратили производство кирпича и стали даром выпекать бацан [24]24
  Бацан – простонародный хлеб чисто цапартицкого происхождения и изобретения (точно так же, как кнедлики с капустой). Из черной, ячменной муки, но очень вкусен. Тесто – чуть погуще, чем закваска,– наливают в обильно смазанные маслом низкие противни. Хлеб этот выпекается при сильном огне. Иногда в бацан добавляют цукатов или шпику. В старину цапартицкое население до того набивало себе бацаном брюхо, что больше уже ни один кусок не лез в горло. Дабы положить предел сему гастрономическому излишеству, бургомистр отдал распоряжение впредь печь бацан только «по записочке», то есть с разрешения магистрата. Обычай этот сохранился до наших дней (прим. автора).


[Закрыть] для бедняков. Ничего подобного на самом деле не было, о чем свидетельствуют счета упомянутого предприятия.

А салат!

Достаточно сказать, что в ту пору жители Цапартиц ели только салатные «сердечки». Бездековцам, то есть обитателям предместья Бездеков, которые все как один строго блюдут вегетарианскую диету, в рот не берут никакого мяса («окромя того, что сам бог убьет») и в течение всего лета ужинают исключительно салатом, никогда раньше и никогда позже не жилось так сытно, как в те блаженные времена. Ведь в огородах над быстрой и коварной Бубржиной уродилась прорва салата. Таким же поразительным был и урожай других овощей. А на огурцы, валявшиеся по огородам, даже смотреть никто не хотел.

Беспримерное изобилие щедрот божьих наблюдалось тогда во всем королевстве Чешском, однако лишь Цапартицкий край казался настоящим библейским Ханааном, утопающим в несметных грудах всяческих даров природы. В Цапартицы прибывали специальные поезда, до отказу набитые не только простыми любопытными, но и участниками научных экскурсий, организованных политехническим институтом, сельскохозяйственными школами и различными аграрными обществами. Владельцу трактира «Черный конь» пришлось даже срочно нанимать кельнера, умеющего говорить по-французски и по-английски.

Произошло чудо. Пресыщенные туристы, которых уже не могло привлечь ничто на свете, неожиданно проявили интерес к Цапартицам. Усадьбу Ировца посещали английские мисс и леди, эксцентричные американцы заключали на зборжовской площади пари – какая завтра будет погода. Сенсационная статья газеты «Таймс» под названием «An Bohemian Phenomen» [25]25
  «Чешский феномен» (англ.).


[Закрыть] была написана «собственным корреспондентом», присланным в Цапартицы из Лондона.

Короче говоря, в Цапартицах постоянно царила атмосфера национального праздника, какая в течение нескольких дней или недель бывает на краевых выставках, съездах и т. п. А дядюшка Ировец стал не только первым человеком в округе, но и подлинным его идолом и даже почетным гражданином Цапартиц.

Сего звания он удостоился благодаря «Чмертовским листам». «Личный» печатный орган Ировца поместил обширную статью, где расписывалось, как зборжовский староста прогнал агента венских магнатов. Посланец бонз международного хлебного рынка явился к нему и предложил: перед самой жатвой нашлите на поля град, пусть весь прекрасный урожай погибнет. За это, мол, дядюшке Ировцу сулили потрясающую сумму, но когда он понял, о чем идет речь, схватил вилы и ринулся на дерзкого пришельца с такой яростью, что – не ретируйся тот вовремя – пригвоздил бы его к воротам.

Для ослабления психологического воздействия сего эпизода «Гонец из Цапартиц» опубликовал сообщение, будто на следующий же день Ировец заключил договор с сахарным заводом… Да, да, самый настоящий договор, согласно коему он обязался на протяжении тридцати сентябрьских и октябрьских дней обеспечивать абсолютную сушь, чтобы свекла была мельче, но слаще.

Кроме кругленькой суммы, это якобы принесло ему пост председателя окружного совета, где тон задают помещики да фабриканты. То была лебединая песнь «Гонца из Цапартиц», который за свои «инсинуации» вскоре был, по красочному выражению «Ч. л.», «вычеркнут из чешской общественной жизни». Венских прогнозов погоды «Гонец из Цапартиц», во избежание позора, уже давно не печатал. Общественное мнение в Цапартицах и окрестностях стойко держало сторону дядюшки Ировца, вопреки всем мелочным обвинениям против него, а ход вещей с полной несомненностью доказывал, что погода подчиняется ему послушно, как заводной механизм.

Самого Ировца упомянутая награда – почетное гражданство цапартицкое – радовала несравненно больше, чем все прочее, даже больше, чем реальная надежда на депутатский мандат.

Стать гражданином Цапартиц, да еще почетным гражданином! Такое ему и не снилось. Обычно сменялось несколько поколений, прежде чем потомки деревенских жителей, переселившихся в цапартицкое предместье, отважились «ходатайствовать в ратуше о включении в списки горожан». Цапартичане были твердолобы и не всякого допускали в свою среду.

Хотя в Цапартицах это насмешливо называют «стать из дриста гондой» [26]26
  Дрист, или деревенский дрист,– оскорбительная кличка, которой цапартицкие горожане наделяют крестьян. Происхождение данного слова темно и неясно. С этим корнем мы встречаемся в эвфемистическом выражении «съездить в Дристен». Сельские жители не остались в долгу, именуя всех цапартичан подряд «гондами». Возникновение прозвища любопытно с точки зрения местного колорита: в Цапартицах много Янов, которых горожане называют в обиходе Гондами, крестьяне же своих Янов – Гонзами. В Цапартицах каждый второй – Гонда, каждый третий – Тонда. Оба фигурируют в анекдоте, который стоит привести полностью.
  Как-то воскресным утром Гонда и Тонда вышли погулять в поле. На меже лежат карманные часы, никогда доселе в этих краях не виданные. Гонда и Тонда остолбенели. А потом меж ними произошел такой разговор:
  Т о н д а. Паралик тя разрази, Гонда!
  Г о н д а. Чож-то? (Что такое?)
  Т о н д а. Паралик тя, зыришь го? (Видишь его?)
  Г о н д а. Угу!
  Т о н д а. Паралик тя, грю!
  Г о н д а. Чож-то?
  Т о н д а. Кака-то ядовитка, паралик тя! (Имеется в виду ядовитое растение или животное).
  Г о н д а. Угу.
  Т о н д а. Паралик тя, чикани го (ударь его) по сопатке!
  Г о н д а. Чикани сам, а я поволоку.
(Прим. автора).

[Закрыть], но, в действительности, легче получить папский орден или кардинальскую мантию, чем стать таким «гондой».

А потому Ировец и бровью не повел, когда самый роскошный, богаче всех других иллюстрированный еженедельник опубликовал его портрет (после чего из редакции пришел счет за тридцать агитационных экземпляров, направленных в Цапартицы и Нудломнестец). Впрочем, Барушка старательно вырезала папаню и налепила на крышку платяного сундука.

С тех пор, как зборжовский староста перестал быть дристом, он почувствовал себя совсем другим человеком. Именно эта метаморфоза имелась в виду, когда было сказано, что прежнего дядюшку Ировца мы не нашли бы теперь в округе, даже с помощью наиновейшей карты.

Вот почему Ировец ценил звание цапартицкого гражданина больше, чем верную возможность стать парламентским депутатом. Роль эта пришлась ему по вкусу лишь после того, как он узрел гигантские красные плакаты, не умещавшиеся на скромных домишках, и свое огромное имя, полыхавшее по всему округу.

С истинным наслаждением ездил наш староста от одного плаката к другому. Называлось это выступлениями перед избирателями, но, по правде-то, пан Флориан Ировец был не мастак говорить. Вместо него все речи произносил Бедржих Грозната, вновь попавший в родную стихию и проделывавший в ней – как кит в океане – прямо-таки грандиозные фортели.

Прославленный окорокообразный загривок не переставал трепыхаться. Вздувшиеся, толстые, точно стержень гусиного пера, жилы на висках, казалось, вот-вот лопнут. Грозната уподоблялся Зевсу Громовержцу и тяжелыми, как кувалды, кулачищами вдребезги разбивал трактирные столы, временно удостоенные права именоваться председательскими.

Ораторское рвение казначея исходило при этом из самых благородных побуждений, выраженных в девизе «l’art pour l’art» – «искусство для искусства», поскольку оппозиции против Ировца, по крайней мере в Цапартицкой округе, фактически не было. Все старосты сельских общин и председатели различных комитетов подписали манифест, где выдвигалась одна лишь его кандидатура, весь край пошел бы за него в огонь и в воду.

Только единожды против Грознаты выступил оратор оппозиции, но тем оратором – представьте себе! – был сам пан кандидат. Произошло это в Мраковиште. Грозната начал известную трогательную тираду «о наших деревенских хижинах», а потом заговорил о крохотном крестьянском дворике, где более чем пятьдесят лет назад увидел свет муж, облеченный нашим доверием, прославленный Флориан Ировец.

Тут вдруг дядюшка Ировец встал. Где, мол, это видано, паралик тя разрази, чтобы усадьба в добрую сотню корцов пахотной земли почиталась бедным крестьянским двором, а он – малоземельным крестьянином! Пропади оно все пропадом! Выставлять себя шутом гороховым он никому не позволит!

Впервые за всю свою ораторскую практику Бедржих Грозната так и остался с разинутым ртом.

В каком-то шоке, или, попросту сказать, в обалдении, смотрел он на мужа, облеченного нашим доверием. Воцарилась глубокая тишина.

– Что мелешь, Вотава? – неожиданно прервал тягостную паузу тонкий голосок, уже неоднократно слышанный нами на протяжении этой правдивой истории.– Память у тебя отшибло?

Это был голосок зборжовского противника Ировца, малоземельного крестьянина Вондрака, которому от дома до Мраковиште было рукой подать.

– Ить Вотаву-то ты взял в приданое за женой! Гляньте-ка на него, други,– как горохом сыпал Вондрак,– ить он нас стыдится, а сам мужлан, голь перекатная, беспортошник, ить, паралик тя разрази, грят, дед ваш иначе не пахал, как запрягши бабку в одно тягло с коровенкой!

– Тихо там, тихо! – укоризненно обратился к задним рядам Ировец, где сидели вечно досаждавшие ему своими оппозиционными выходками малоземельные крестьяне, почтенный староста деревни Мраковиште, выполнявший на сей раз роль выборного комиссара.

– Чего там тихо, коли все правда?!

– Ха-ха-ха-ха! – отозвался какой-то мраковиштский союзник вондраковской малоземельной когорты тем ужасным, раздражающим, ехидным смешком, который свидетельствует не только о совершенной несерьезности и неуважении к властям предержащим, но и о весьма опасных настроениях.

Этот оттенок тотчас уловил Грозната.

– Бурешаки! – взревел он благим матом и, в мгновение ока перевернув вверх дном «ораторский столик», решительным и ловким движением отломал одну из ножек.

Позднее Грозната любил повторять, что от сей ножки у него тогда не осталось в руке ни щепочки, и это отнюдь не следует считать гиперболой, ибо мраковиштские лбы во всем округе славились как самые крепкие.

Но и сам Грозната не снискал победных лавров. Со времени мраковиштского побоища до конца избирательной кампании он шепелявил и, говорят, до сих пор исполняет свою любимую песню, нарушая все правила произношения шипящих: «Сол я по мостоцку и насол цепоцку…»

Впрочем, то была единственная попытка «бурешаков» – приверженцев бывшего первого человека в округе – поднять бунт. Ведь они даже не отважились публично выставить его кандидатуру.

Более того, сам Буреш ни разу не показался перед избирателями, а всю агитационную деятельность перенес в Нудломнестец, составляющий с Цапартицами один избирательный округ.

Только слепой мог бы недооценить подобную тактику.

Нудломнестецкие сельские общины разделяли с окружным центром извечный антагонизм к Цапартицам и всему соседнему округу. И хотя между городом Нудломнестец и прилегающими к нему деревнями, как и у цапартичан, непрерывно шла война, все же округ против округа выступал единым фронтом.

Эта жгучая вражда имела глубокие корни. Нудломнестец издавна стремился к цели, недостижимой для Цапартиц ввиду их чрезмерной близости к границе, а именно: хотел заполучить в свое распоряжение краевой суд, стать его резиденцией.

Лишь исконный цапартичанин, который с молоком матери всосал накопленную ныне уже истлевшими поколениями многовековую ненависть (зародилась она в те далекие времена, когда Цапартицам был нанесен непоправимый урон, ибо Нудломнестец отнял у них право на поставку пива королевскому двору; когда в отместку за это цапартицкие пруды, после отлова рыбы, выпускались так стремительно, что нудломнестецкие за одну ночь переполнялись, и вода перехлестывала через край; когда в одном округе постоянно ловили браконьеров из другого; когда цапартичане не вешали никого, кроме нудломнестцев, и – как с недюжинной ученостью добавлял хронист – vice versa [27]27
  Наоборот (лат.).


[Закрыть]; когда к городским воротам прибивались «ответные листы», а в Прагу посылались взаимные иски и апелляции; позднее эта ненависть подогревалась драками торговцев в трактирах на рубеже двух соперничающих округов; не всегда остроумными, но всякий раз скрепленными городской печатью пасквилями, коими обменивались обе ратуши, и, наконец, самоновейшими спорами),– лишь такой истый цапартичанин поймет, сколь оскорбительна одна мысль о том, что жители Цапартиц должны будут искать правосудия в нудломнестецком краевом суде.

Какое унижение для королевских Цапартиц, некогда центра пограничной жупы, куда наряду с другими селениями входил Нудломнестец!

Насколько близко к сердцу принимали цапартичане эту горькую перспективу, видно хотя бы из того, что однажды, когда угроза учреждения краевого суда в Нудломнестце стала вполне реальной, в Цапартицах состоялся митинг, на котором была принята резолюция, требующая «безотлагательного» (автор текста – К. М. Корявый) выхода Цапартиц из состава королевства Чешского и присоединения к Верхней Австрии. По мнению цапартичан, лишь благодаря столь решительной резолюции в Нудломнестце так и не был учрежден краевой суд.

Приняв во внимание все вышеизложенное, мы без труда поймем, с каким воодушевлением встретили в Нудломнестце и его окрестностях пока еще неофициального соперника цапартицкого кандидата, невзирая на то, что в прошлом Буреш сам был первым человеком Цапартицкого округа.

После длительных дебатов нудломнестецкие доверенные смирились с этой кандидатурой, вняв высказанному кем-то доводу, что, мол, родиться сразу в обоих соперничающих городах депутат от объединенного избирательного округа все равно не может. К тому же Буреш, призвав в свидетели святых угодников, клятвенно обещал любыми законными средствами добиваться вместе с паном сенатором учреждения краевого суда, сулящего стать для Нудломнестца настоящим дворцом благосостояния.

Собрание избирателей в Мраковиште показало, что щупальца вражеской агитации вновь протягиваются к Цапартицам и что вопреки величайшей популярности Ировца приверженцы Буреша объявились даже в Зборжове. Тогда по настоянию Корявого и Грознаты Ировцу пришлось отправиться в Нудломнестецкий округ, чтобы, как говорится, самому вступить в схватку со стоглавой гидрой.

И вот мы видим, как дядюшка Ировец (напоминаем любезному читателю, все события по-прежнему рассматриваются с самой возвышенной точки зрения, то есть с цапартицкой звонницы) приближается к цапартицко-нудломнестецкой границе, за которой на карте его выборных перспектив, как на средневековых картах центральной Африки, до сих пор могло стоять: «Hic sunt leones» – «Здесь обитают львы!»

Правда, мы не можем разглядеть его фигуры, ибо оная укрыта в глубинах исполинской старинной кареты графов Ногавицких из Ногавиц. Экспедиция в неизведанные края осуществлялась под руководством последнего отпрыска этой знатной фамилии, человека уже в летах, чьи владения находились на нудломнестецкой территории.

Рассказ о том, как скрестились жизненные пути графа и деревенского старосты, мог бы составить самостоятельную главу, но для наших целей хватит и краткой информации. Граф фон Ногавиц одним из первых стал приверженцем Ировца (интерес к его прогнозам он, как известно, проявил еще в начале повествования) и завязал с ним более тесное знакомство через Бедржиха Грознату, к числу побочных занятий коего относились и денежные махинации такого рода, что их следовало бы хорошенько поскоблить с песочком, раньше чем выставлять на обозрение общественности.

Грозната поведал своему чистокровному клиенту, что у Ировца денег куры не клюют: старая Вотавка, то бишь тетка Ировцева, не успевает-де вязать чулки под гульдены.

Однако вскоре взаимоотношения между Ировцем и ногавицким дворянином приняли иной оборот, и это обнаружилось как раз во время поездки в Нудломнестец, которую совместно предприняли Ировец, Грозната и граф, столь наглядным способом еще раз подтвердивший наличие контактов между консервативным дворянством и радикальными аграриями.

В описываемый момент экипаж графов Ногавицких съезжает с холма [28]28
  В ходской простонародной географии он именуется Бабьим Пупком. Согласно карте генерального штаба – Baby Bubeck (прим. автора).


[Закрыть], который в драме Ировца имеет полное основание называться «холмом эпикриза».

Едва карета скрылась за холмом и исчезла из поля нашего зрения, можно с уверенностью сказать – счастье покинуло дядюшку Ировца. С этого момента наступает падение его славы. Иными словами – начало конца.

Не прошло и пяти минут, как на холме показался Бедржих Грозната, вид и поведение которого свидетельствовали, что сия незаурядная натура совершенно выведена из равновесия. Грозната был весь в поту и задыхался от поспешности, с какой выскочил из кареты и вновь поднялся на вершину холма. Но это еще не все. Глаза его грозно сверкали, говоря о чувствах, коим он вскоре позволил нелицеприятно излиться наружу.

Благодаря лозунгу «что ни чех – то „сокол“» всем читателям этой истории, полагаю, хорошо знакома гимнастическая команда: «наклон вперед».

Так вот, очутившись на вершине холма, пан Бедржих Грозната обозрел простирающийся перед ним край взглядом, от которого чуть не вспыхнул ближайший стог, после чего недоуменно и негодующе обратился в сторону остановившейся посреди спуска кареты. Возле нее стоял К. М. Корявый, тоже принявший участие в экспедиции, и, выразительно жестикулируя, приглашал беглеца вернуться и продолжить совместную поездку. Из кареты выглядывало совершенно ошеломленное широкое лицо Ировца.

Не теряя ни минуты, Бедржих Грозната повернулся лицом к Цапартицам и выполнил упражнение по команде «наклон вперед» с такой быстротой, что заслужил бы похвалу самого придирчивого учителя гимнастики.

Это трудное упражнение он еще украсил, дополнительно отведя руки назад и похлопав обеими ладонями по мышцам, особенно напрягающимся в подобной позе… Сей негативный «поклон» одинаково понятен всем народам Европы.

Когда Грозната выпрямился, К. М. Корявого уже не было возле кареты, а кандидат в депутаты больше из нее не выглядывал. Экипаж все быстрее катился по императорскому шоссе, соединяющему Цапартицы с Нудломнестцем.

Бедржих Грозната тоже не стал ждать. Сопя и пыхтя, припустил он назад, к Цапартицам, в сердцах отплевываясь на каждом третьем шагу.

Казначей недолго галопировал по прямой, свернув у ближайшего перекрестка налево, к Спаневицам – известной нам резиденции старосты Буреша. Тут он перестал оглядываться, пошел медленнее, с достоинством, но до Спаневиц все-таки добрался. Добрался и до красивой усадьбы Буреша и даже переступил порог его дома. Ни один из немногих долготерпеливых читателей нашего повествования, выдержавших до этой страницы, наверняка и не подозревает, чем объясняется сие демонстративное поведение Грознаты, по которому почти безошибочно можно судить о коренном перевороте в его политических убеждениях.

Причиной же всего была очаровательная дщерь Ировца – Баруш. Хотя о чувствах в нашей истории говорилось не много, прелестный любимец пылких дев Амур и тут не дремал.

Напротив!

Он действовал столь успешно, что ко дню, когда Ировец двинулся в поход против непокорного Нудломнестецкого округа, Баруш была уже троекратной невестой. И все благодаря заслугам своего незаурядного папаши, которому удалось добиться того, что до сих пор мало кому удавалось, а именно – почти одновременно «сунуть дочернину руку в три разных рукава». Причем, разумеется, ни один из женихов не догадывался о существовании соперников.

Первым, кому дядюшка Ировец свято обещал Баруш, был пан «учетель» Глупка. Случилось это вскоре после того, как Ировец столь примитивным способом «выбил» из девичьей головы молодого Буреша, а сам пан Глупка исчерпал все поводы для ежедневных визитов в Зборжов, включая простонародную омброметрологию, фольклористические исследования и даже врачебное предписание каждое утро пить парное молоко [29]29
  Думаю, ни для кого не составляет тайны, что пан учитель Глупка – единственная идеальная фигура, выступающая в нашем рассказе, и потому прошу господ критиков относиться к нему благосклонно и не портить радость автору, наконец создавшему образ положительного героя (прим. автора).


[Закрыть].

Как человек романтических представлений пан Глупка не преминул попросить у родителя своей избранницы ее руки! Женитьба на крестьянке и для дипломированного педагога вовсе не была чем-то из ряда вон выходящим или позорным, и хотя положение преподавателя-практиканта возносило нашего героя на невероятные высоты, ожидаемый депутатский мандат тестя служил неплохим пластырем для растрескавшихся пяток, которые, кстати сказать, у Барушки давно уже зажили.

Да будет нам разрешено воспользоваться широко распространенным выражением – она перерядилась.

Перерядилась в городское: сняла сборчатую юбку, корсаж, белый плат и начала носить городскую одежду. Единственный оставленный ею платок, шелковый, с ярким цветком в уголке, повязанный не по-бабьи (на лбу торчат стянутые узлом концы, сзади прическу подпирает огромный гребень), а свободно,– знаменовал последнюю стадию превращения деревенской куколки в цапартицкую бабочку. Для завершения этого процесса Барушке не хватало лишь одного – шляпки. Из цапартицкого костела она возвращалась домой уже не со зборжовскими девчатами, а с дочками мельника Павлика, которых почитали горожанками (мельница была в добром получасе ходьбы от города, но уже имела порядковый номер, относящий ее к Нижнему предместью).

И, уж конечно, теперь Барушка не только никогда не появлялась босой (исключая ночное время), но более того – носила не высокие сапожки со шнуровкой, а ботинки на кнопках; проблема растрескавшихся пяток была, таким образом, окончательно снята с повестки дня.

Барушка – позволим себе подобную метафору – тонула в море блаженства, с тех пор как во время дойки вдруг поняла, что вполне может стать «пани учетельшей». Сам же пан учитель Глупка страшно смутился, будучи прижат к ее в буквальном смысле жаркой груди. Ведь после такой вспышки девичьих чувств он уже но мог с уверенностью почитать себя новоявленным князем Ольдржихом… ^{31}

Разговор жениха со старым Ировцем был краток.

Услыхав о намерениях неожиданного претендента на руку Барушки, папаша окинул его взглядом, исполненным непривычной подозрительности, поскольку с самого начала не возлагал на молодого ученого больших надежд.

И только минуту спустя высказал свое мнение по поводу цветистой речи пана Глупки:

– По пташке и клетка.

Заметив, что наш дорогой учитель теряется в догадках относительно значения сих слов, Ировец после паузы пояснил:

– Ну, раз уж оно так!

Учителю Глупке этого было вполне достаточно. С тех пор он считал себя официальным женихом барышни Барбары Ировцевой. Нам известны фантасмагорические представления Барушки о том, сколь велика удача для деревенской девушки – увести из-под носа цапартицких красавиц «учетеля». Поэтому всякому понятно, что и ее распирало от счастья.

Вторым женихом Барушки оказался не кто иной, как наш друг – Бедржих Грозната. Да, да, есть за ним такой грех, и пусть он сам теперь расплачивается. Как-то после собрания поверенных аграрной партии в трактире «У Шумавы», где Грозната с Ировцем обыграли в карты всю свою дружину и засиделись до поздней ночи, зашел у них за кружкой пива разговор.

Душевная размягченность, вызванная совместной удачной «охотой», помогла вскипеть и излиться самым сокровенным чувствам Грознаты, кои он давно лелеял в груди, но пытался сдержать. Когда в результате общения со старостой этот добряк понял истинную цену непроверенных слухов, будто в доме Ировца не хватает чулок, которые не столько снашиваются, сколько употребляются для хранения гульденов, и когда благодаря своему служебному положению он имел случай убедиться, что с той же целью Ировец использует, причем в масштабах, достойных всяческого уважения, и более современные средства, а именно – сберегательные книжки, чувства, пылавшие в его мужественной груди, не могли не вырваться наружу.

– К чему таиться! – закончил он исповедь, обращенную к будущему депутату.– Вы – отец и знаете, что и как, кто вы… и кто – я…

Смесь неподдельного удивления и деланной радости, изобразившаяся на лице Ировца, возымела успех.

Если бы «верджинка» старосты была скручена из листьев щавеля, и то на гладко выбритом пространстве вокруг его рта не образовалось бы такого множества морщинок, а поскольку сигара грозила выпасть из растянувшихся губ, он сам вынул ее и со словами: «По пташке и клетка!» – сплюнул сквозь зубы.