Текст книги "Чешские юмористические повести"

Автор книги: Ярослав Гашек

Соавторы: Карел Чапек,Владислав Ванчура,Карел Полачек,Эдуард Басс,Яромир Йон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 36 страниц)

– Глянь-ка на этого жандарма! Совсем недавно схоронил жену, а уж с другой под ручку!

– Вот они, нонешние-то! – поддакнула соседка.

Мы пришли домой.

Я помогла невесте снять мантилью. Она огляделась вокруг и радостно захлопала в ладоши:

– До чего тут у вас миленько!

В приливе чувств Людвик прижал ее к себе и поцеловал в нежную шейку.

Отец, покручивая усы, отвернулся.

Теперь Людвика трудно было застать дома. Целыми днями он где-то пропадал. Ездил, хлопотал, раздобывал все необходимое для будущего семейного гнездышка. Домой являлся лишь к вечеру, и по его пылающим щекам видно было, как усердно он трудился. Но никогда не забывал порадовать невесту каким-нибудь знаком внимания. Слишком уж он добр, мой милый братец. Я растроганно смотрю на него – какой чудесный жених! Любовь сделала его другим человеком.

Венцеслава проводит дни беззаботно. Мне кажется, она вообще не понимает всей важности предстоящего брачного союза. До полудня спит крепким сном невинного младенца, потом долго занимается туалетом. Она весьма своенравна и нередко вымещает дурное настроение на окружающих. Мне с ней нелегко.

Но Людвик ничего не замечает. Когда он приходит вечером, невеста рассеянно подставляет ему лоб для поцелуя. С женихом она неразговорчива, а его подарки, судя по всему, не доставляют ей особой радости. Я пришла к выводу, что этот брак не принесет Людвику счастья, и хотела осторожно ему намекнуть. Но он резко меня оборвал. Что ж, милый брат, будь по-твоему…

Я только хотела тебе сказать, что в твоем присутствии невеста скучает, но стоит появиться отцу, как она оживляется, от ее дурного настроения не остается и следа. Ты слеп и глух. Но я-то вижу, как вызывающе торчат папенькины нафабренные усы, какой энергией дышит его помолодевшее лицо. Вижу, как он старательно подкрашивает свои седеющие виски, и замечаю, что от его волос пахнет модной помадой. Один ты, опьяненный любовью, не придаешь значения тому, что Рудольф чрезмерно любезен с будущей снохой, что они до сумерек, держась за руки, гуляют по лугам…

Однажды к нам пришла молочница. Взяла деньги за молоко и уже в дверях говорит:

– Так ваш отец собирается жениться?

– Отец? – удивилась я.– Мне об этом ничего не известно.

– Выходит, я плохо поняла. А ведь что-то такое говорили…

– Что же именно вам сказали?

– Ах, боже мой…– смутилась она.– Я толком и не припомню. Мол, дело решенное. Берет, мол, барышню, что у вас гостит.

– Вы ошибаетесь. Барышня Венцеслава – невеста моего брата Людвика.

– Да что вы! Хм… Вот уж не скажешь…

– А что тут удивительного?

Молочница совсем запуталась. Стала отнекиваться, не хотела говорить. Но я решительно потребовала прямого ответа.

– В конце концов,– собралась она с духом,– чего мне молчать, коли весь город знает?

– Что знает?

– Да то… Не я одна, и другие видели эту самую барышню у рощи, под лиственницами, с вашим отцом. Прогуливаются по тропинкам, и он обнимает ее за талию. Кое-кто говорит, будто они даже целовались, только я ни о чем таком ведать не ведаю. Мое дело сторона. У моего младшенького родимчик, с меня и своих забот хватает.

Она еще долго толковала о своих делах, но я ничего не слышала, в ушах стоял какой-то звон. Так вот что я узнаю от чужих людей! Ах, Рудольф! Кто бы мог подумать… Какой позор! Взрослый мужчина, вдовец, глава многочисленного семейства – и такое легкомысленное волокитство! Я глянула на часы. Уже десятый час, в окнах соседей за спущенными шторами зажигаются лампы, а отца с Венцеславой до сих пор нет. Ну, погодите!

Наконец я услыхала шаги. Отец и Венцеслава возвращались. Обычно они входят с громким смехом, но сегодня ступали крадучись, тихонько.

Я поднялась со стула и пошла им навстречу. Отец пробормотал, что очень утомлен и ужинать не будет. Пожелал мне доброй ночи и попытался проскользнуть мимо меня в свою комнату.

Но я энергичным жестом его задержала.

– Подойдите сюда,– велела я,– мне надо с вами поговорить. И вы, Венцеслава, тоже,– пригласила я девушку, робко стоявшую в темном углу.

Отец под разными предлогами хотел уклониться от разговора. Я настояла на своем.

Тогда он сокрушенно опустился на стул и свесил голову.

– Где вы были? – начала я допрос.

Отец, боясь взглянуть на меня, смущенно провел пальцем по шее, точно ему жал воротничок.

– Долго мне ждать ответа? – раздраженно прикрикнула я.

– Где мы были? Ну, на прогулке… Хотели немножко подышать свежим воздухом.

– На прогулке… Хм… Молчи, несчастный! Я знаю все!

И я стала осыпать обоих грешников упреками и угрозами. Высказала все, что думала. Особенно досталось отцу, ибо в тот момент я не могла не вспомнить, как он обманул мое девичье сердечко.

Он даже не пытался оправдываться. Сидел с сокрушенным видом, низко опустив голову, и лишь робко поеживался под напором моих обвинений. Когда же я, обессиленная и подавленная, замолчала, он поднял голову и глухо проговорил:

– Ты слишком строга, дорогая дочь, хоть я и понимаю, что возмущение твое справедливо. Но я старался справиться с этой грешной любовью, боролся всеми силами! О, сколько ночей провел я без сна, окропляя подушки горючими слезами! И все же не устоял…

Он махнул рукой и отер глаза.

Растрогавшись, я несколько понизила тон, но не переставала бранить удрученного отца:

– Как вы легкомысленны! Боюсь, вы не слишком усердно боролись с искушением. А если почувствовали слабость, почему было не обратиться к священнику, чтобы он мудрым словом наставил вас на путь истинный? Не забывайте, вы глава семьи, которой обязаны отдавать все свои помыслы. Заклинаю вас, пока не поздно, опомнитесь, не отнимайте счастье у собственного сына!

Жандарм заломил руки и застонал. Венцеслава с судорожным плачем выбежала из комнаты.

– Поздно…– тупо пробормотал отец.

– Отчего же? – удивилась я.

Он не ответил. Я подошла и потрясла его за плечи:

– Говорите, отец!

Рудольф поднял на меня затравленный, моливший о пощаде взгляд.

– Венцеслава…– заикаясь произнес он,– она… мы с ней…

– Что вы хотите сказать?

Он набрался смелости и в отчаянье воскликнул:

– Мы зашли слишком далеко… Венцеслава… будет матерью!

– Отец! – вырвался у меня душераздирающий крик.

Долго стояла мертвая тишина. Лишь стенные часы, монотонно тикая, отсчитывали минуты. Жизнь во мне остановилась, мозг погрузился в серую мглу.

Откуда-то издалека до моего слуха донеслось:

– Гедвика! Дорогая моя доченька! Ради бога, прости!

Сквозь пелену слез я еле различала стоящего на коленях отца. Лицо его было искажено отчаянием, молитвенно сложив руки, он просил о снисхождении.

Слезы облегчили мне душу, возбуждение и негодование отступили. Жалость проникла в мое сердце. Я ласково подняла его с колен и усадила в кресло. Гладя его волосы, я грустно проговорила:

– Не печальтесь, папенька. Знаю, я была слишком резка… Верно, такова уж судьба, и нелегко смертному противиться ее таинственным силам. Не плачьте, дорогой, все как-нибудь снова уладится.

Мне удалось его успокоить. Потом я разыскала Венцеславу, которая рыдала, спрятав голову в подушки. До темноты мы просидели с ней, прижавшись друг к дружке и размышляя о будущем.

Поздно вечером, весь светясь радостью, примчался Людвик.

– Венцеслава! – воскликнул он, пряча за спиной бархатный футляр.– Зажмурь глаза и отгадай, что я тебе принес!

Счастливый жених бросился к невесте, чтобы обнять ее.

Но натолкнулся на мрачное молчание, руки его обнимали не живое существо, а холодную статую.

Людвик отступил на шаг и смерил нас испытующим взглядом.

– Что случилось? – неуверенно спросил он.

Настала самая тяжкая минута моей жизни. Что сказать этому влюбленному юноше, чье сердце еще ничего не подозревает?

По моему знаку оба провинившихся удалились. Я решительно подошла к Людвику и все ему рассказала.

Выслушав недобрые вести, брат оцепенел. Он стоял, точно изваяние, и не мог собраться с мыслями. Прошло немало мучительных мгновений, пока на его бледном лице вновь показались признаки жизни. Он ни на что не сетовал, только плечи его содрогались от сдерживаемых рыданий.

Но вскоре Людвик выпрямился, лицо его стало серьезным.

– Позови отца и Венцеславу,– велел он.

Я послушалась. Отец вошел, ведя Венцеславу за руку. Они встали в дверях, потупив взоры. Людвик мерил комнату нервными шагами. Потом остановился перед жандармом и спросил:

– Это правда?

Рудольф кивнул.

– Какие же у вас намерения, отец?

– Я сделаю все, как ты прикажешь, дорогой сын,– покорно отвечал жандарм.

Людвик провел ладонью по лицу и тихо вымолвил:

– Я это предчувствовал. Внутренний голос твердил мне, что я не должен предаваться любви и помышлять о супружеском счастье, покуда сиротки вновь не обретут мать. Отрекаюсь от блаженства ради сей высокой цели…

Он взял в руки голову Венцеславы, поцеловал ее в лоб и растроганно добавил:

– Приветствую вас в нашем доме, новая матушка!

VII

Примерно через полгода после свадьбы у матушки Венцеславы родилась девочка, которой дали имя Геленка. Девочка оказалась слабенькой, болезненной, пришлось прибегнуть к искусственному кормлению. Я очень за нее тревожилась и провела немало бессонных ночей, оберегая слабый огонек жизни.

Зато остальные братья и сестры стали для меня неиссякаемым источником радости. Особенно приятно смотреть на пятнадцатилетнюю Бланку, из угловатой и длинноногой девчушки превратившуюся в прелестную барышню. Я по праву ею горжусь, ибо Бланка не интересуется пустыми светскими забавами, а прилежно занимается немецким и французским языками, чтобы потом самой зарабатывать себе на хлеб. Свободное время она отдает воспитанию малышей, приглядывая за непослушным Войтишком, который в будущем году пойдет в школу, за кудрявым Губертом и двухлетней Кларой,– чтобы кто-нибудь из них, не дай бог, не упал и не разбил нос. Добрая девочка понимает, что положиться на молодую и несколько легкомысленную матушку нельзя, и по мере сил старается снять с моих плеч хоть часть домашних забот.

О двойняшках Бенедикте и Леопольде приходят утешительные вести. Бенедикт теперь воспитанник градецкой семинарии, и уже не за горами тот час, когда его посвятят в почетный сан священнослужителя.

Леопольд к пасхальным праздникам получил отпуск. Недавно он окончил кадетское училище и явился к нам новоиспеченным младшим офицером. В городе было немало разговоров, когда к нашему дому подкатила лакированная пролетка и из нее выскочил элегантный военный. Соседи не могли наглядеться на стройного юношу, затянутого в темно-синий мундир и черные рейтузы. Когда он проходил по площади, изящно подбрасывая левой ногой саблю, в окнах шевелились занавески, и за каждой угадывалась барышня, украдкой провожавшая взглядом офицерика, который бойко поглядывал по сторонам.

Отец Рудольф, проникшись к сыну уважением, при виде его вскакивал и щелкал каблуками. Когда он разговаривал с молодым офицером, в его голосе слышались отрывистые интонации, словно он рапортовал начальству. Леопольд благосклонно разрешал отцу стоять вольно. И все же тот каждый раз смущался и не осмеливался обратиться к нему иначе, как «честь имею доложить, господин kadetoffizierstellvortreter [63]63
  Исполняющий обязанности младшего офицера (нем.).


[Закрыть]».

Вскоре я заметила, что Венцеслава уделяет молодому офицеру гораздо больше внимания, чем подобает матери. Наученная горьким опытом, я была начеку, чтобы воспротивиться любым проявлениям матушкиного легкомыслия, которые могли поставить под угрозу благополучие семьи. Венцеслава, и без того отдававшая много времени своей внешности, теперь удвоила старания. Выписала модный журнал и, к моему огорчению, стала пудрить лицо и подкрашивать губы, как делают женщины легкого поведения.

Все это меня угнетало, в особенности же я досадовала, когда мне передавали городские сплетни. Матушка не выносила моих упреков. Они задевали ее гордость, она не желала их слушать.

– Не кажется ли тебе, моя дорогая,– говорила она,– что ты не совсем верно понимаешь, кто из нас мать, а кто дочь. Не пристало дочери поучать свою матушку.

– Безусловно,– в гневе отвечала я.– Я никогда не забуду, что вы наша мать! Тем не менее, матушка, не забывайте и вы, что я старше вас и мой жизненный опыт богаче…

Мать иронически усмехнулась.

– Знаю, знаю, что ты старше,– уколола она меня.– Это и так видно… Тебе давно пора замуж, дорогая дочь. Твои замашки старой девы начинают действовать мне на нервы. Не люблю старых дев, они просто невыносимы…

Меня охватил гнев.

– Да,– говорю ей горько,– я уже немолода, и прелести мои увяли. Я это прекрасно знаю. Не стоило трудиться еще раз напоминать мне об этом. Однако вы забываете, что молодость моя ушла на заботы о сиротках. Я не могла доверить их вам, видя ваше легкомыслие и непостоянство. Судьба семьи вас не интересует, вы помышляете лишь…

– Договаривай, дочь моя,– равнодушно проронила матушка, изучая в зеркале свое лицо.

– Да, вы думаете лишь о непристойных вещах,– взорвалась я.– О том, как привлечь мужчин. Увы, я не в силах помешать вашим посягательствам на сердца посторонних мужчин. Но я не допущу, чтобы вы испортили нашего Леопольда, этого неискушенного юношу…

– Леопольда?!

– Вы меня великолепно понимаете. Я не раз наблюдала, как вы лежите при нем на кушетке, поигрывая веером, и в вашем голосе слышатся фривольные нотки светских дам. Испытываете на невинном юноше свои чары. Так знайте же, я не позволю ему увязнуть в ваших тенетах!

Матушка звонко рассмеялась.

– Боюсь, ты не в своем уме, дорогая дочь,– проговорила она и, гордо вскинув голову, вышла из комнаты.

Из ее спальни послышалось:

– Леопольд! Она сошла с ума!

Это была уже не первая моя размолвка с матушкой. Ее легкомыслие поражало и печалило меня. Но вскоре я успокоилась, поняв, что ее чары не действуют на Леопольда. Он по-прежнему учтив и галантен, но проявляет к ней лишь сыновнее внимание.

К осени наш городок ожил. Гимназисты вернулись после каникул и наполнили улицы буйным весельем. Примерно в середине сентября приехала драматическая труппа и было объявлено о ряде спектаклей. Актеры разбрелись по городу с афишами, зазывая публику. Входя в калитки, они тросточками отбивались от собак, яростно наскакивавших на незваных пришельцев.

Мы были радостно возбуждены, ибо появление актеров прервало однообразное течение жизни. Особенно взволновалась матушка Венцеслава. Ведь приехали новые люди, в которых горит пламень искусства! Один лишь папенька Рудольф сохранял хладнокровие и театром не интересовался. Актеров он не любил, подозревая их в ветреной безнравственности и мотовстве. Кроме того, они произносили со сцены речи, сотрясающие государственные устои, пели легкомысленные куплеты, подвергающие насмешке высокие учреждения. А посему идти с нами на первый спектакль он отказался.

Вскоре одно лишь имя было на устах всех жителей города. Молодые и не очень молодые барышни, замужние дамы и гимназисты с утра до ночи шептали: «Станислав Моймир Кветенский».

Все мы плакали от умиления, когда, картинно перебросив через плечо край плаща, он подходил к освещенной рампе и прямо в зал произносил грозные заклинания и пылкие любовные монологи.

Мы жили его жизнью, вместе с ним надеялись и любили, наши сердца сжимались от дурных предчувствий, если упрямые родители препятствовали его соединению с возлюбленной, а когда в последнем действии он умирал на жалком, бедняцком ложе от невыразимой любви, мы оплакивали его, словно близкого родственника. Но потом он появлялся перед занавесом, полный обаяния и самоуверенности, кланялся публике, и нашим восторгам не было конца.

Открытки и фотографии, подписанные его именем, украсили семейные альбомы в плюшевых переплетах. На нашем буфете теперь тоже стоял его портрет в виде рыцаря со шпагой на боку. А в нижнем углу было написано: «Поклоннице Талии пани Венцеславе Явурковой с уважением. Преданный ей Станислав Моймир Кветенский».

Высокую, статную фигуру трагика можно было видеть в парке возле замка. Там он прогуливался вечером, сопровождаемый толпой восторженной молодежи, которая держалась от него на почтительном расстоянии. Особенно любил он остановиться в картинной позе перед барочным порталом замка – широкополая шляпа надвинута на высокий лоб, руки заложены за спину, туманно-меланхолический взор блуждает где-то вдалеке… Так стоял он неподвижно, пока его черный силуэт не расплывался в мягком сумраке.

Побуждаемая светским честолюбием, матушка изо всех сил старалась залучить актера к нам на обед. Впрочем, он не заставил себя упрашивать слишком долго и однажды появился у нас, завернутый в свой великолепный плащ, помахивая камышовой тросточкой. Венцеслава была вне себя от восторга, зато папенька был явно не в духе и выглядел мрачно.

Впрочем, откровенно говоря, гость и на меня произвел не слишком благоприятное впечатление. Беспощадный дневной свет подчеркивал грубые складки кожи, испорченной театральным гримом. Глаза, демонически сверкавшие со сцены, теперь были бесцветны, а тяжелые мешки под ними свидетельствовали, что пора его молодости давно миновала.

Ко всему еще пан Кветенский оказался обжорой и любителем выпить. Он жадно оглядел выставленные на стол яства и весьма грустно воспринял окончание обеда. Затем устало погрузился в мягкое кресло и принялся пичкать нас рассказами о себе и своих успехах, пересыпая их именами знатных особ, якобы игравших в его жизни немаловажную роль. Он упоминал о каких-то маркизах в охотничьих замках, о жарких объятиях под звездным небом, намекал на тайны перехваченных любовных посланий, на дуэли с ревнивыми мужьями.

Вскоре мы были по горло сыты его россказнями, за исключением матушки, которая не спускала с актера глаз и ловила каждое его слово. Пан Кветенский брал ее за руки и сочным баритоном восклицал:

– Милостивая пани! Вы одна умеете понять меня! О, когда б я мог склонить свою усталую голову на вашу грудь и выплакать на ней свое горе, горе человека, чей удел – быть непонятым и гонимым!

Услышав подобные слова, отец от злости весь налился кровью, нацепил кивер и, свирепо покосившись на гостя, вышел. А потом приказал мне вести за матушкой неусыпное наблюдение и обо всем ему доносить.

Однажды пан Кветенский заставил Венцеславу продекламировать какое-то стихотворение. Жеманясь, точно школьница, она промямлила стишок.

Актер восторженно закатил глаза и экзальтированно воскликнул:

– Талант! Божественный талант!

О матушка!..

Заслуживаешь ли ты сего возвышенного имени, матушка Венцеслава?! Разве поступает так заботливая мать семейства? О легкомысленная женщина, ты пренебрегла своими обязанностями, чтобы броситься в объятия постороннего мужчины, погрязнуть в пучине плотских наслаждений. Ты покинула деток, о которых должна была заботиться, лишив их материнской ласки. В погоне за призраком любви ты оставила свою Геленку, которая сейчас играет пестрыми лоскутками в углу, что-то беззаботно лепеча себе под нос; ты забыла, что дома тебя ждут маленькие Клара, Губерт и Войтишек, чтобы показать тебе свои школьные табеля и похвастать успехами; ты покинула Бланку, которую обещала сопровождать на уроки танцев, и даже не вспомнила, что у тебя есть еще и Алоис, а ведь он в любой момент может приехать, дабы погреться у родного очага; забыла ты и меня, Гедвику, свою верную помощницу, и дважды обманутого тобой Людвика. В первый раз ты изменила ему, будучи невестой, теперь отняла у него и материнскую любовь.

Нет, никогда не забуду тот печальный вечер… Зрители покидали театр весьма недовольные. Вместо пана Кветенского, всегда выступавшего в главной роли, на сцене появился другой, второстепенный актер. Помню, я была чрезвычайно раздосадована и взволнована, когда во время антракта люди спрашивали меня, что случилось с паном Кветенским – словно актер был уже членом нашего семейства. Эти расспросы приводили меня в негодование. Я видела, что наше бесчестие становится предметом городских пересудов.

Вернувшись домой, я заметила на буфете конверт. Поскорее зажгла лампу. Письмо! Письмо от матушки Венцеславы! Боже мой, уж не обманывает ли меня зрение? Читаю:

«Не проклинайте меня, милые детки, и ты, Рудольф, коего я так любила. Новое, более могучее чувство захватило меня, и я не нахожу в себе сил с ним бороться. Уезжаю с паном Кветенским, который зажег во мне пламенную страсть к драматическому искусству. Боюсь, вы меня не поймете, ибо не знаете, что такое быть актрисой и воспламенять словом тысячи сердец. Впрочем, как заверяет меня пан Кветенский, я скоро прославлюсь и разбогатею, тогда и для вас настанут лучшие времена.

А пока забудьте свою матушку Венцеславу, ныне – драматическую актрису.

Постскриптум: ужин в духовке».

Поначалу папенька Рудольф собирался преследовать беглецов и арестовать пана Кветенского, как похитителя чужой жены. Но спешно вызванный Людвик этому воспротивился.

– Не допущу,– категорическим тоном заявил он,– чтобы доброе имя нашей семьи было запятнано. Конечно, Венцеслава глубоко провинилась, но покарать ее может лишь семейный суд. А вы…– обратился он к нам, детям,– если кто спросит, где ваша матушка, отвечайте, что она уехала на курорт, дабы укрепить свое пошатнувшееся здоровье.

Жандарм продолжал роптать, ибо были задеты его супружеская честь и законное право. Тем не менее ему не оставалось ничего иного, как уступить перед решимостью Людвика.

Однако мы не могли помешать злым языкам разносить сплетни. Изголодавшийся по происшествиям городок буквально набросился на этот скандал. И мы много дней только и делали, что выслушивали лицемерные изъявления сочувствия.

Особый интерес к случившемуся проявлял некий пан Башта, провизор из аптеки «У Спасителя». Ежедневно он подстерегал меня где-нибудь и жадно выспрашивал, нет ли у нас вестей о Венцеславе. Я ужасно на него сердилась и резко обрывала расспросы. Во всяком проявлении участия мне чудилось тогда лишь грязное любопытство.

Но позднее я поняла, что этот молодой человек не менее нас страдает из-за бегства матушки Венцеславы. Теперь я вспомнила, что нередко замечала его лысеющую голову в окне аптеки, когда Венцеслава проходила мимо. Пан Башта был поэт, и во время ночных дежурств в аптеке успевал написать множество лирических стихотворений, которые печатал в местном еженедельнике. Помню, занимаясь уборкой, я находила некоторые из них среди матушкиных бумаг.

Пан Башта стал появляться у нас, как только улучал свободную минутку, и вскоре я привыкла к его присутствию. Летними вечерами мы сиживали с ним на лавочке перед домом. В те горькие для нашего семейства дни он приносил мне облегчение, ибо обладал отзывчивой душой. Однажды он признался мне в том, что я давно уже подозревала: он был безумно влюблен в матушку и страдал от безответной любви.

– Бедный пан провизор,– произнесла я, погладив его по голове,– как вы можете надеяться, что матушка когда-нибудь будет принадлежать вам? Не забывайте… как-никак… она… замужем…

– Увы, я никогда этого не забывал! – горестно воскликнул молодой мечтатель.– В супружеских узах я видел непреодолимое препятствие. Пока не появился тот… актер и не доказал мне, что ныне к этому относятся иначе…– Он склонил голову и тихо добавил: – Впрочем, и я нередко подумывал о похищении. Нам, поэтам, и не такое может пригрезиться. Но то, что доступно поэту, не дозволено провизору. Куда деться магистру фармакологии? Количество аптек столь незначительно, что убежище, где я попытался бы укрыть свое счастье, очень скоро было бы обнаружено…– Он зарыдал.– Ох, Венцеслава! Никогда я не назову тебя своей…

Я положила руку ему на плечо.

– Кто знает…– прошептала я, вспоминая удивительные события, совершавшиеся в нашей семье.

Прошло года полтора после исчезновения матушки Венцеславы. Было начало апреля. В воздухе пахло весной. Я отправилась на кладбище, чтобы положить на могилки наших папенек и матушек по нескольку веточек ивы с золотыми сережками. Поплакала над холмиком, где покоится папенька Доминик, помянула молитвой несчастного папеньку Индржиха, не забыла и Мартина, который похоронен где-то на чужбине. Всем матушкам, Веронике, Юлии и Ангелике, пожаловалась на наши семейные невзгоды. Торжественная тишина кладбища наполнила мою душу сладкой печалью – я слышала тихие голоса дорогих покойников. Словно приободренная ими, вышла я за врата священного прибежища мертвых и направилась к дому.

Но у калитки вдруг замерла от удивления – возле нашего дома собралась толпа. Что случилось? Я опрометью бросилась к дверям и тут была ошеломлена страшной вестью: папенька Рудольф убит в перестрелке с браконьерами.

В беспамятстве вбегаю в комнату. Удручающая картина открылась моему взору. Отец Рудольф бездыханный лежит на носилках. На пожелтевшем лице застыло то насмешливое выражение, какое бывает у людей, умерших в мучениях. На груди – круглый, как монетка, след запекшейся крови. Будто во сне доносятся до меня крики толпы и жалобный плач испуганных детей…

Мы хоронили папеньку Рудольфа при огромном стечении народа. Погребальный обряд совершал наш Бенедикт, недавно рукоположенный в священники. И если что-нибудь в те мучительные минуты могло меня утешить, так это взгляд на молодого пресвитера, служившего заупокойную мессу. Несмотря на печаль, я была преисполнена гордости оттого, что это мой брат в высоком сане духовного пастыря провожает отца в последний путь.

VIII

Грустно текли дни, омраченные воспоминаниями о дорогих умерших. Приближалась унылая осень. Мы были круглыми сиротками, отец наш погиб при трагических обстоятельствах, мать пропала без вести. Единственный, кто приходил нас утешать в эти печальные дни, был пан Башта. Как только у него выдавалась свободная минутка, он отлучался из аптеки и проводил время в нашем семейном кругу, читая свои стихи. Соседи так привыкли видеть его у нас, что вместо аптеки «У Спасителя» являлись с рецептами прямо к нам.

Людвик хвалил молодого человека и отдавал должное его характеру.

– Мой юный друг,– не раз повторял он,– вы мне очень нравитесь. У вас открытое и благородное сердце. Обещаю вам: если матушка вернется,– а я в это незыблемо верю,– она будет вашей. Я ее никому, кроме вас, не отдам.

Молодой поэт был так растроган, что пытался поцеловать Людвику руку.

Брат не мог этого допустить:

– Такой чести я недостоин. Но я дал вам слово и сдержу его. Вы пойдете по жизни рука об руку с нашей матушкой.

И вот однажды… Я бегала в лавку купить кое-что из провизии. Вернулась, вижу – за столом сидит молодая женщина. На руках у нее маленькая Геленка, остальные дети сгрудились вокруг.

Увидев меня, она попыталась встать, но рухнула на стул и, прижав руки к сердцу, прошептала:

– Гедвика…

– Матушка! – изумленно воскликнула я.

Вечером, когда в камине запылал огонь, мы с участием выслушали ее историю. Она мечтала об актерской славе, но публика встречала ее появление на сцене нетерпеливым топотом и наглыми насмешками. Пан Кветенский часто напивался и бил свою подружку, а однажды и вовсе ее прогнал.

К вечеру явился молодой провизор. И замер в дверях. Однако Людвик взял его за руку, подвел к матушке и произнес:

– Это пан Башта. Прошу тебя, будь к нему благосклонна…

Матушка подняла на провизора трогательно-нежный взор, и сердце его растаяло от умиления.

IX

Свадьбу пана Башты с матушкой Венцеславой справили тихо и скромно. Такова была воля жениха, человека по натуре робкого и не любившего ничего показного. Да и Людвик рассудил, что после всего случившегося не следует привлекать внимание горожан. Так было лучше еще и потому, что любовь Венцеславы к небезызвестному актеру возымела столь явные последствия, что свадебный наряд едва их прикрывал.

Тем ранним утром в костеле святых Косьмы и Дамиана было лишь несколько старух да горстка гостей, приглашенных принять участие в обряде. Несмотря на отсутствие пышности, все мы были растроганы, ибо венчал молодую пару наш Бенедикт, специально для этого приехавший из своего дальнего прихода. Мы отирали слезы умиления, когда священник соединил руки матушки и пана Башты и произнес прочувствованные слова о высоком значении брака. Он призвал жениха и невесту быть верными, послушными и терпеливыми, следовать путем добродетели и ревностно исполнять предписания святой церкви, напомнив, что им вверяется многочисленное семейство и потому на их плечи ложится ответственность за высоконравственное воспитание деток. Я была до глубины души взволнована речами его преподобия и дала себе зарок во всем слушаться родителей. Убеждена, что то же самое чувствовали в тот момент Людвик, Бланка и остальные дети. Людвик крутил тронутые сединой усы и глотал слезы; да и сердце Леопольда учащенно билось под блестящими пуговицами офицерского мундира.

Свадебное пиршество было неожиданно прервано. У невесты начались схватки, свидетельствовавшие о приближении родов. Мы поспешно уложили матушку в постель и послали за повивальной бабкой и доктором. Не успел день разлучиться с вечером, как слабый писк возвестил нам, что наша семья стала еще многочисленней. Родился мальчик. Осторожно беру на руки розовое сморщенное тельце. Какой красивый младенец, да как хорошо сложен! И весит пять кило! Мы единодушно решили, что он вылитая мать. Преподобный отец выполнил новую приятную обязанность – окрестил братца. В честь папеньки Башты его нарекли Ярославом.

В нашем семействе наступила пора счастья и относительного благополучия, поскольку пан Башта происходил из старинного состоятельного рода, а кроме того, вскорости умер старый аптекарь, прежний хозяин папеньки Ярослава, и нам удалось откупить у наследников аптеку.

Материальное благосостояние семьи сняло с моих плеч множество забот. Детки подрастали, пора было призадуматься об их будущем. Бланка поразила нас сообщением, что у нее уже есть жених. Вот плутовка! Она всегда была скрытной, мы и не подозревали, что ее сердечко проснулось для любви. Бланка попросила разрешения привести жениха в дом. Это оказался симпатичный молодой лесничий, служивший во владениях графа Коловрата. Наша Бланка познакомилась с ним на балу Общества просвещения ремесленников. Молодые люди прониклись пылким взаимным чувством и решили сочетаться браком.

Жених нам понравился своей простотой и учтивостью. Единственное, что нас огорчало, было его немецкое происхождение. Он и говорил-то по-чешски с акцентом. Особенно противился этому союзу папенька Башта, известный и ревностный член многих патриотических кружков. Он опасался, как бы детки, которые народятся от этого брака, вообще не онемечились, и дал согласие, лишь получив от пана Рейхла – так звали лесничего – заверения, что он даст своим детям истинно чешское воспитание.

Войтишек закончил школу и по собственному желанию был отдан в ученики одному пражскому купцу. В столицу его отвез Людвик, чтобы обо всем договориться с будущим хозяином. Вернувшись, он порадовал нас вестью, что брат в надежных руках. Его хозяин – солидный негоциант и набожный человек, наставляющий своих подчиненных на путь нравственности и добропорядочности. Войтех ему понравился, и он надеется сделать из него толкового коммерсанта.